В общем, в горы я уходил в состоянии колоссального морального подъема. Так сказать, с заряженными батареями... О причинах этого воодушевления – о проделанной мною работе – я уже говорил. С другой стороны, я ощущал глубокое удовлетворение тем, что в разгоравшемся в городах пожаре борьбы была и моя, пусть небольшая, искра.
Это сыграло существенную роль в том, что я не дрогнул и не сбежал сразу же, когда попал в горы. А ведь при резком переходе от одного образа жизни к другому испытываешь весьма болезненное потрясение. Особенно если не готов к этому физически. А я бы добавил, что мы не были готовы и психологически, поскольку, даже прочтя «Дневник Че», работы о Вьетнаме, о китайской революции и книги о партизанских движениях в Латинской Америке и в других районах мира, мы все-таки имели по данному вопросу самые общие представления. Мы не представляли себе, что же это такое, быть партизаном.
Итак, на первом этапе пути к партизанам нас на день оставили в небольшой асьенде[1] у въезда в Матагальпу. Она принадлежала сотрудничавшему с СФНО Аргуэльо Правиа, впоследствии освобожденному в результате операции 27 декабря[2]. Довезли нас туда на машине. Ее вел Куки Каррион (я очень испугался, когда узнал его). На месте же нас принял и разместил в маленько домике Хуан де Дьос Муньос. Начинался же этот путь /68/ еще в Леоне, где мы собрались в новом студенческом общежитии в квартале Сан-Фелипе. А ночью нас перевезли на эту асьенду. Причем заехал за нами джип – не то «ниссан», не то «тойота» – красного цвета. В дверь постучали, и мы, закинув за плечи рюкзаки, вышли. В машину сели: я, Иван Гутьеррес, Акилес Рейес Луна и Денис Пальма. Было довольно свежо. Все-таки 3 часа ночи. Тогда я впервые садился в машину, используемую для подпольных акций, и меня интересовало, кто же за нами заедет и т. д.
Всю предшествующую ночь мы провели без сна. Да и кто бы смог заснуть при таком громадном напряжении? Говорили мы разные несуразности... к примеру, подсчитывали, сколько времени нам понадобится, чтобы победить, – четыре года или пять лет. И каждый давал свою оценку внутреннего и международного положения. Тут постучали в дверь. В человеке, приехавшем за нами, я узнал Педро Арауса Паласиоса. Шофер же из машины не выходил и по сторонам не смотрел. Этот хрен был просто воплощенная отвага. Было темно, и, хотя на углу, кажется, висел фонарь, на нас падало очень мало света. Тогда я так и не признал человека за рулем, одетого в матерчатый или кожаный пиджак вроде бы цвета черного кофе. Еще на нем было кепи, какие носят шахтеры, а на шею намотано нечто вроде кашне. Из предосторожности я не стал разглядывать его, хотя мне очень хотелось это сделать. Однако опыт подпольной работы все же возобладал. Так поступать нельзя, хотя и понимаешь, что никто не узнает о том, что ты видел. Но дело было в самоконтроле, самодисциплине, которые ты несешь в самом себе.
Немного спустя, когда начало рассветать и мы проезжали Чинандегу, куда подбросили одного подпольщика, Федерико заговорил с шофером. Припоминаю, что в пути мы стали петь. Но не от того, что чувствовали себя подавленными. Ни в коей мере. Наоборот, мы ощущали большой моральный подъем, ибо были уверены в победе нашего дела. Но чего мы не знали, так это того, кто из нас увидит победу. И действительно, некоторым из участников этой поездки было суждено погибнуть.
А когда мы молча ехали в машине, то у каждого возникали, благо в ночи никто не видит твоего лица и не догадывается, о чем ты думаешь, бередящие душу сомнения. Ведь каждый знал, что это не спектакль, где, /69/ как бывает в театральных постановках, в конце появляются все актеры (словно их хранили в холодильнике), чтобы раскланяться перед зрителями, – все, включая тех, кто по ходу действия отправился на тот свет. Мы знали, что кому-то не суждено вернуться... И не знали мы, ясное дело, сколько будет длиться этот «спектакль». От всего этого мы и начинали петь... петь с воодушевлением. Мы старались отыскать в песне слова, которые вырвали бы нас из тисков подобных размышлений... Так вот, я увидел, что Федерико заговорил с шофером... И узнал в нем Куки Хавьера Карриона (ныне команданте герильеро), который позднее участвовал в акции 27 декабря... Я сразу же повернулся к нему спиной. Хавьер Куррион был из буржуазной семьи. Он входил в окружение Клаудии, Гуабы и был братом Тито Кастильо (сейчас он министр юстиции). Причем с ними я познакомился на леонской квартире самого Карриона, которую Куки позволял мне и Клаудии использовать для наших свиданий. По тем временам речи этих молодых людей были не очень критическими, хотя кое-кто из них и прогремел выходками против диктатуры. Я старался узнать их все больше и больше, и они, проникаясь идеями борьбы, засыпали меня вопросами. И вместо занятий учебой мы часами беседовали. Это были ребята из буржуазных семей с большими деньгами. Нет, не миллионеры, но при деньгах. Некоторые из них заметно изменились, бросили свои выходки, начали участвовать в деятельности КУУН, сделались серьезнее и, не утрачивая, впрочем, своей веселости, ответственнее что ли. Даже в учебе. Вот почему я было испугался... Да, я совсем забыл сказать... Дело в том, что мне тогда приказали больше с Клаудией у Карриона не встречаться. Ну, я понял, что это место решили отвести среди прочего для проведения совещаний СФНО... Так оно и оказалось. Но получалось, что дело было и в том, что Куки стал шофером, которого Педро Араус Палаисос задействовал для проведения подпольных акций. Вот почему он должен был находиться вне подозрения у властей. Его тогда же отстранили от работы в КУУН. Я решил, что это сам Куки отходит от политических дискуссий, от борьбы и т. д. В общем, увидев его теперь, я очень обрадовался, что Куки с нами.
Рассвело, и примерно к пяти тридцати утра мы подъехали к маленькой асьенде, которая, как я говорил, /70/ находилась в окрестностях Матагальпы. Там мы провели целый день и, помню, съели курицу. В ту же ночь за нами заехали, кажется, опять в джипе, только другом. Или в полуторке с кузовом. Мы не знали, куда едем. Знали только, что в горы... Так миновали Матагальпу и выехали на мощеное шоссе. Точно не помню, но похоже на то, что оно вело к Хинотеге. Затем мы съехали с него и двинулись просекой. Это была наиболее опасная часть пути, так как мы вошли в зону, где обычно осуществлялись партизанские операции. Хотя враг действовал не слишком активно, поскольку власти не располагали сведениями о СФНО, однако там было достаточно доносчиков и вражеских патрулей. Мы двигались так: вперед высылалась машина – проверить, нет ли засады. Затем она возвращалась, и только тогда выезжали мы.
Потом мы опять ехали на джипе часа три. И опять ночью... С предыдущего дня мы не спали, и ехали только в ночное время... Дорога была плохой. Подъемы и спуски. Она вилась среди гор. Нам попадались фруктовые деревья, грязь, топи, маленькие фермы со смутно мигающими огоньками печек (электричества там нет). Редко когда нам попадалась встречная машина. Для нас было важно как можно дальше углубиться в этот мир, а там начнется наш пеший путь. Мы ни о чем не спрашивали и не знали, пойдем ли мы прямо в горы или задержимся в каком-либо доме. Не знали, кто нас там ждет и как обстоит дело с оружием... и ходят ли партизаны в военной форме... О, это наше любопытство... Но каждый подавлял его внутри себя. К тому же мы теперь продолжали свой путь, открыто неся оружие. Пусть оно было и ближнего боя, но мы несли его не пряча... Неожиданно машина остановилась. Товарищ Хуанито (Хуан де Дьос Муньос) тонюсенько свистнул, и к нам вышел классического вида крестьянин с Севера. Я немного познакомился с этим типом крестьянина в детстве, когда проводил каникулы у моего дяди Виктора. Уже тогда я знал это лицо крестьянина с Севера, совсем иное, нежели у крестьянина из окрестностей Леона... Оно, не знаю почему, было другим. Небольшое, северного стиля сомбреро, плохие зубы... Вообще-то его было нелегко рассмотреть в темноте, поскольку автомобильные фары были погашены, а лунный полумесяц стоял невысоко. К тому же шел дождь, который поливал нас всю дорогу, отчего разглядеть его было еще труднее. Здесь /71/ нам сказали, чтобы все выходили. Мы закатили машину во двор какого-то дома. Навстречу нам поднялись люди. Дети начали плакать. Дело было около 11 часов ночи... Крестьянин, показав на пол, сказал нам: «Вот здесь ложитесь». Мало что можно было разглядеть, и мы включили фонарики. А шуму-то мы наделали... Тогда Хуанито сказал: «Т-ш-ш-ш, не шумите...» И хотя, на наш взгляд, мы вовсе не шумели, он продолжал твердить то же самое... А если в доме крестьянина в этот час шумно или вдруг прозвучит голос чужака, это представляет смертельную опасность, так как означает, что ночью там бывают посторонние, то есть партизаны. Да что угодно это означает! Ведь тогда мы еще не знали, как далеко слышен там любой звук. Не знали, что звук может быть опасен. Причем любой звук: стук, удар металла о металл, скрип пластикового пакета, шуршание материи рюкзака. Словом, любой звук... Ну хорошо, тише так тише. Но фонарики-то мы зажгли и начали приводить свои вещи в порядок. Кто поднимет свой фонарик вверх, кто посветит вбок, и сквозь щели в деревянных стенах дома наружу вырывается... свет. А что подумает крестьянин, увидевший внутри дома соседа 4 или 5 горящих фонариков, если крестьянин вообще с большим трудом в состоянии добыть всего один фонарик? «Но, товарищ, ведь это всего лишь фонарик...» – «Гасите, гасите, товарищ...» И все это говорится только одними губами. «Не держите его так... поверните книзу...» – и он объясняет нам, как следует держать фонарик: брать за стекло и довольствоваться лишь тем светом, который просачивается сквозь пальцы... Ясно, что все это нас очень растревожило... Потом мы услышали шум идущего коровьего стада и заметили, что достаточно встревожен и Хуансито. Может быть, от того, что он знал, кто мы такие, что мы из основных руководителей студенческого движения, из РСФ. Ведь с ним мы уже были знакомы. Он знал, кем был я, другие товарищи... и это несколько довлело над ним. Наконец, Хуансито сказал нам: «Спите, а то завтра мы должны уйти на рассвете». Дом находился у края дороги, ведущей в горы через небольшую долину, где были разбросаны небольшие домишки, и нам следовало уйти на рассвете, поскорее миновать населенную местность и потом свернуть в горы, к ущельям и вершинам гор и т.д. ...И опять мы не спали. Ну как заснуть при таком ужасном напряжении, когда в руках держишь /72/ оружие, которое не знаешь куда пристроить. У меня, к примеру, был громадный револьвер, который я сюда вот засовывал и который мне чертовски мешал...
Я был худющим, и проклятый револьвер бил по моим костям. И вот около 4 часов утра началось: «Тихо, товарищи, тихо, просыпайтесь!..» Мы открывали сумки из толстого пластика, производя при этом сильный шум..., а делать это нужно было легонько, а то четыре или пять подобных сумок, открытых разом, создают такой шум, что слышно и на дороге, и в соседнем доме. Мы собрали вещи и... «Прикрывайте фонарики, а батарейки отсоедините, а то они иногда и сами включаются». Один из них так и включился, потому что кто-то случайно задел кнопку, сдвинув ее вперед. Итак, мы все упаковали, надели рюкзаки и вышли наружу... Нас было пятеро. И здесь, как только я вышел из этого дома, началась моя голгофа. Начался новый этап моего физического существования, новый этап в формировании моей личности, ее созревания, в развитии моих убеждений, новый этап во всем. Абсолютно во всем, поскольку с этого момента я пережил целый ряд ощущений – от самых прекрасных до самых низменных, – через которые в подобных условиях проходит каждый человек.
«По пути не делайте шума» – вот первое, что нам сказал крестьянин-проводник, и я увидел, как он нырнул в густой непроходимый лес. Ну, посмотрим, что это за лес, подумал я, поскольку именно я шел сразу за ним. Однако дороги-то не было.
Передо мной был густой и непроходимый лес, а крестьянин не возвращался. Причем мне он не сказал, дескать, подождите, хотя я его вроде как остался поджидать. И идти было некуда, и крестьянина нет... «Так где же товарищ?..» – «Не знаю... ушел туда вот и... еще не появлялся...» Я же видел перед собой только одну глухую стену, огромное препятствие... И сколько ни всматривался, ничего больше не видел. А вдруг он вышел вон там, а я здесь стою... Но я считал, что там нельзя пройти. «Эй, чего задумался, вперед...» Я пытался сделать хоть шаг, но ничего не видел. Да и возможно ли вообще идти по этому непроходимому лесу? И все же, хотя и с трудом, я продолжал двигаться, раздвигая ветви там, где уже прошел проводник. Здесь я увидел сухое русло ручейка... А лес кругом и повсюду – и наверху, и внизу, и по бокам... Лес и лес. Ну что же, раз так, сказал я и... /73/ тут же заблудился, потому что проводник углубился еще дальше. Я пошел быстрее. Я падал, и рюкзак, который я нес на плечах, бил меня по спине. А поскольку там меня величали Эухенио, то мне кричали: «Эухенио, погоди!» – и этим мы поднимали много шума. Все мы шли, издерганные тем, что я не видел нашего проводника, а, чтоб его... Он где-то затерялся и ушел от меня, поскольку я не мог и подумать, что тут возможно пройти. Ведь я-то представлял себе, что мы будем идти по какой-нибудь тропинке. Я не знал, что такое лес... да пропади он пропадом... Да ты понимаешь, что это такое? Я – нет. И вот один из нас уже упал, запутавшись в чем-то, а другой потерял ботинок. Все вокруг было темным, и мокрым... и обжигающе холодным. Таковы горы... А эти проклятые заросли кустарника размером с дом! Нет, то еще не были громадные деревья, хотя уже пошел густой лес, который на горе был вырублен и теперь прорастал вновь... Высокие, выше домов деревья, обвитые лианами, большие и малые переплетающиеся вьюнки, травы, все-все зеленого цвета... Да, там и сам станешь зеленого цвета. Ты будто бросаешься в зелень, в растущую траву, словно при прыжке в воду, когда разбиваешь поверхность воды, или как при ходьбе, когда рассекаешь воздух...
Понятно, что этот крестьянин умел там ходить, и он все больше удалялся от нас. А мы... мы только и могли сказать, что он, дескать, сукин сын... Мне мешало буквально все. И рюкзак, который я волок за собой... Падал я вместе с ним, и он сваливался с меня. Я его вновь надевал, закидывал за спину, и он натирал мне шею. А когда одно плечо уставало, я перекидывал рюкзак на другое и стремился идти вверх, спрашивая себя, как же здесь прошел этот?.. Да как же я здесь пролезу с рюкзаком, если у меня руки-то заняты? Я даже не помню, нес ли я рюкзак или волочил его. В конце концов он у меня выскальзывал... И тогда – быть того вроде не могло, но я хватал рюкзак вот так вот снизу и пытался подняться, а он опять выскальзывал... Это было не шуточным делом – держа рюкзак, подняться вверх в гору... А этот «козел»... Я даже не слышал, где же он... И тогда мы стали переговариваться между собой. «Брат, я так думаю, что это не здесь...» – «Эухенио, Эухенио, эдак мы заблудимся!» «Я думаю, что здесь он не проходил...» – «Эухенио, а не остался ли он сзади?» /74/ – «Нет, брат, я вижу, что он здесь проходил...» – «Да ты откуда знаешь? Или ты уже сживаешься с лесом?..» – «Парень, я это чувствую... глянь-ка, глянь...» – «Ага, похоже, что он здесь проходил...» (там был ясно виден большой след.) Но тут вернулся крестьянин. Он был явно обеспокоен происходящим, но исполнен уважения к человеку из города: «Товарищи, даже там я слышал ваши крики». Ясное дело, что если я его и не видел, то он все слышал. Он слышал и шум и возню... Ведь с самого начала мы, что называется, утратили осторожность, и тут-то крестьянин и вернулся. Дескать, товарищи, вы слишком шумите и вообще поспешите-ка, а то рассвет застанет нас здесь и тогда гвардия обнаружит и уничтожит нас. Это нам-то, да еще и спешить! Ведь мы как потерянные плелись за ним! К этому времени мы уже промокли, и часа два шли, ощущая себя очень и очень не в своей тарелке.
Наши руки были покрыты тонкими кровавыми порезами (Правда, не слишком кровоточившими.) Но были в крови, и колючки чичикасте впивались в нас. А этот хренов крестьянин, думал я, да он же ничего не чувствует. И пытался развести ветки руками. Но тут вдруг напарывался лицом на колючку чичикасте и просто не знал, то ли чуть задержаться, то ли плюнуть на все это. И так вот два часа, что сверху, что снизу – одно и то же. А тут еще на нас нагнали страх ручейки. Это такие небольшие струйки воды. Но я их не замечал и – пум - провалился в них. Я-то думал, что там можно пройти. Они всего полметра шириной, и ты идешь внутри промоины... В горах по сторонам особо не рассмотришься. Первоначально все одинаково скрывает темнота. Потом у тебя вырабатывается кошачья зоркость и начинаешь различать тени, видишь все вокруг. Но сначала – все одинаково. Так мы и шли ручьями, пока вода не начинала доходить нам до икр... Когда выходили на сухое, я не знал, как поступить: задержаться и вылить воду из ботинок или идти так... «Брат, у меня вода...» – «Нет, братья, поспешим, а не то нас сцапают...» – «По мне, так это просто ненормально ходить в залитой водой обуви». Впрочем, как и с длинными ногтями. А тут я длинными ногтями выскребал из ботинка грязь... И так продолжалось, пока мы не остановились. Наконец-то! «Ну что, добрались до лагеря?» – сказал я, поскольку не имел представления, где /75/ мы находимся. Я чувствовал, что мы прошли без остановки эдак часа три-четыре! А сколько можно пройти за три часа? Я прикинул, исходя из того, как мы пешком ходили из Леона в Манагуа. Время уходило примерно то же, а проходили мы тогда километров 20. Но дорога-то тут совсем иная, сказал я себе.
Итак, мы остановились в ожидании рассвета. «Компа, а когда мы доберемся до места?» – «Ну так, как вы идете и если пойдем побыстрее, то дня через три...» – «Что-о-о! Еще три дня пути до первого лагеря, где находятся наши товарищи?» Собственно, и это еще не партизанский лагерь, а стоянка Сильвестре или Фаустино (им оказался Вальдивия), работавшего на этой зоне. Там располагалась маленькая стоянка, где он укрывался, когда работал в долине. Здесь были Аурелио Карраско, Эдвин Кордеро (муж Ракели), Хосе-пекарь и еще два крестьянина. А направлялись туда я, Иван Гутьеррес, Акилес Рейес и другие товарищи. Дело в том, что я умел говорить с крестьянами и, используя свой опыт, вытягивал из своего собеседника нужную нам информацию незаметно для него самого, поскольку крестьяне – народ очень себе на уме и не доверяют городским.
К рассвету я был весь перепачкан и изрядно промок. Руки были сплошная грязь. Мы были голодны, поскольку целые сутки ничего не ели и не спали уже две ночи. Мы были не в состоянии ни понять, ни оценить, что же нас ожидает. А если бы и смогли, то уж хоть поели бы до отвала. Отдыхать мы расположились у края ручья шириною в метр.
«Доставайте еду и давайте поужинаем», – сказал крестьянин. Но есть уже никто не мог. Наши желудки свело общим напряжением. И тут я увидел, что сам он достал принесенное нами сухое молоко марки «Белая лилия», ну из того, что бывает в зеленых банках «Пролакса». Он взял эту помятую в дороге банку и насыпал в нее сахара. Много сахара, поскольку сладкое тут едят, как только представляется возможность. Затем срезал палочку, и, помешивая ею как ложкой, залил банку до краев водой, и взбил ее содержимое. А потом выпил у нас на глазах всю эту банку... вот такого размера, и не преувеличиваю, и до дна. А поскольку к донышку банки прилипла самая малость не смоченного водой по-рошкового молока, то он зацепил его пальцем и съел, выскребывая зубами остатки из-под ногтей. Вот так! – /76/ сказали мы себе, он прав, поскольку бедняки молока и не видят. Пусть хоть этот крестьянин поест... Да! И мы стали расспрашивать его о предстоящем пути. «Нет, – сказал он, – теперь часть пути мы пойдем по широкому ущелью. Причем на дистанции в 20 метров друг от друга. Я пойду впереди». А за ним шел я. Только бы не оторваться от него, подумал я, а то он уйдет, и я потеряю его.
Еще в начале нового перехода мы вышли из леса, пересекли полоску жнивья, и тут начался лес иного вида. Горы были покрыты высоченными деревьями, между которыми росли мелкие деревца, кусты и трава, делая этот лес труднопроходимым и таким густым, что земли не видно. Впрочем, не видно было и неба, поскольку вверху смыкались кроны больших деревьев, оставляя кое-где белые или синие тонюсенькие просветы. А дождь все шел. Лить он начал, как только мы двинулись в путь, и я не понимал почему, но крестьянину пришло в голову, что мы должны беречь лес. «Эй, компа, не ломайте кусты...» «Компа, не стругайте сучок...» Я даже было подумал, что это и есть та самая знаменитая любовь крестьянина к природе. Теоретически мы также любим природу. Мы даже выступали против варварских методов сборки хлопка в Леоне, в результате которых по всему западу страны разлетались клубки пыльных перекати-поле. Но посреди этого зеленого моря говорить: «Компа, не надо рубить куст...» – на мой взгляд, это слишком. А когда мы уже поднялись уходить, то он построил нас в линию, развел на нужное расстояние и начал мачете и руками приводить в порядок траву и кусты, которые мы, садясь, помяли. Я даже подумал, уж ни Гато ли Мунгия, приходивший в восторг от любого зеленого листочка, научил его так ухаживать за этой зеленью... А объяснялось все просто – ведь это были следы... Итак, мы начали передвижение где-то в часов 6, когда дождь еще не очень лил. И были мы от всей этой ходьбы более чем усталыми. Плечи мои согнулись под тяжестью весившего 25 килограммов рюкзака, руки ныли. Мы шли ущельем, убегавшим в горы, по залитой грязью дороге. Дорога эта была протоптана лошадьми и мулами, чьи копыта оставили на ней слившиеся в похожие на маленькие могилки следы. В них-то и ставишь ноги... Но зимой вся эта дорога – сплошная грязь и глина. Мы скользили и падали, поднимаясь, /77/ измазывали рюкзаки. Если кто старался их почистить (ведь рюкзаки были новенькими), то вставал вопрос, а где руки помыть? Но ты делаешь еще шаг и избегаешь падения, только опершись на руку и вновь вымазываясь в грязи. А тут еще идет дождь, и мы лезем по грязи, погружаясь в выдолбленные скотом ямки по колено. И поскольку мы были в ботинках на каучуке с голенищами, то грязь заливалась в них и чавкала внутри... Столько раз падавший рюкзак стал черным. Вот тут и скажешь: «Да черт с ним, пусть таким и остается!»
Кроме рюкзака, я нес однозарядное ружье-переломку. Это ружье да револьвер, который стер мне всю кожу, составляли все мои воинские доспехи... При падениях револьвер бил меня по ребрам. У меня с собой был большой платок, в который я завернул ружейные патроны, поскольку патронташей у нас пока не было. Этот платок я подвязал сбоку к поясу. Словом, я нес ружье, револьвер и еще горсточку патронов в заднем кармане брюк. Причем в одной руке я держал ружье, а в другой я нес рюкзак. Ружейного ремня у меня тоже не было. Уставая, я менял руки (рюкзак был наиболее тяжелым). Ну как тут идти и тем более взбираться вверх, если для этого ты должен подтягиваться руками. Так вот, одной рукой я удерживал ружье и рюкзак, а на другую опирался. Потом я с грохотом падал, прямо на патроны, хранившиеся в заднем кармане брюк, что еще больше усиливало боль. Так, по мере нашего продвижения, мне становилось все хуже и хуже. Все тело болит и уже не выдерживает нагрузок. Начинается головокружение. Неожиданно – и это происходило со всеми одинаково – мы начинали слышать звук сирены: «уи-и-и-и, иу-и-и-и, уи-и-и-и...» Ну, как сирена у пожарных. Да только никакой сирены не было. Просто мы шли за крестьянином-проводником, и главным было не отставать и идти вперед. И когда падали в грязь, то уже не счищали ее с рук. Я же, чтобы избежать падений, стал опираться на ружье, и оно все было в грязи. Даже ружейный ствол забила грязь.
А о том, что я потерял несколько патронов, я узнал потому, что их обнаружил один крестьянин. Тогда проводник мне сказал: «Идите искать эти патроны. Ведь это тоже следы». «Но они навеки погребены в грязи», – возразил было я. «Нет, компа, все же идите...» А я меньше всего хотел возвращаться назад по этой грязище, будь /78/ она проклята. Кроме того, все у меня болело и было стерто. Куда лучше было идти, как мы шли вначале, по лесу. Представьте себе, что же за ужас была эта грязища, если я возжаждал леса со всеми его тяготами. Вот так мы и шли целый день. С каждым шагом рюкзак становился все тяжелее. Останавливаясь на привал, мы валились с ног в 500, в 300, 200 метрах друг от друга.
А там, вдалеке, по ущелью прошел какой-то крестьянин. «Привет!» – «Привет!» Крестьяне знали, что мы не из местных, что мы из города. Но из страха они так держались, чтобы мы и не подумали, будто они знают, что мы из города.
Мы видели, что шел этот крестьянин спокойно, в грязи у него была только обувь. Доставая чистый платок, он вытирал пот с лица. А мой-то платок был сама грязь. Грязь была и в волосах, на лице. Да повсюду. И подобно тому, как раньше мы шли по лесу, так теперь мы шли по грязи от ямы к яме. Ставишь эдак ногу и... теряешь равновесие, поскольку рюкзак сползает в сторону. Или ты упал или рюкзак бросил, зато устоял на ногах. В конце концов я поволок его по грязи. Вряд ли еще где на дороге было столько грязи, растекавшейся вниз по горам и кое-где доходившей до фруктовых деревьев на краю ущелья. Жуть. Эта грязь была просто ужасна.
Помню, что часа в 4 дня мы остановились и наш крестьянин сказал, что здесь мы будем спать. Ладно, теперь-то мы поужинаем и поспим. Но мы должны были сойти с дороги и метров на 500 углубиться в лес, где и намеревались улечься спать. Однако все нам было внове. Вот и опять проводник сказал: «Значит так, мы уходим в глубь леса по одному, на расстоянии десяти метров от кустов и друг от друга. Но прежде, чем сойти с дороги, мы пройдем ее краем. Идти будем не по грязи. Однако высоко поднимайте ноги и старайтесь идти след в след». И мы сошли с дороги и двинулись ее краем по низенькой травке, поднимая ноги, как при езде на велосипеде, и ставя их след в след большими шагами. И пройти надо большое расстояние – эдак метров 300 – 500. А то и до двух километров, что очень даже неудобно, поскольку у каждого своя ширина шага да и местность пересеченная... И физически и психологически все это переносить до невозможности тяжело. И мы ворчали: «Да этот хрен хватает через край». Но ничего подобного. В этом и состояла суть выживаемости партизан, благодаря /79/ чему их было трудно обнаруживать. Иногда мы так шли метров 500, а иногда и полдня. Потом по сигналу проводника мы делали прыжок в сторону. Такими большими прыжками углублялись в лес и только там сходились. Делалось это для того, чтобы не оставить следов там, где мы вошли в лес. А если вдруг чей след гвардейцы и заметят, то одиночку преследовать не станут. Правда, позднее они также стали разбираться во всех этих трюках и уловках благодаря связавшимся с ними крестьянам, а также после того, как об этом рассказали властям попавшие в их руки и заговорившие партизаны из крестьян. Действительно, преследования были свирепыми. Законы здесь не признавались. Тысячи разных новинок придумывали мы, но гвардия всегда в конце концов их разгадывала. /80/
Примечания
Предыдущая |
Содержание |
Следующая
