Прежде всего я хотел бы указать на то, что «востребованные» авторы, анализирующие смену общественного строя, в идеологических целях нанесли сокрушительный удар по историческому подходу. В теоретической, исторической, экономической и политологической литературе, посвященной истории и последствиям смены общественного строя, идет эксплицитная или имплицитная борьба между различными школами («дискурсами», «нарративами») за понятия, применяемые при анализе, за подходы, позволяющие установить причины и следствия изучаемого явления. Правящие политики и обслуживающие их «специалисты» «дискредитировали» и методично вытеснили из области интерпретации истории – в том числе, применительно к смене общественного строя, – марксову теорию общественных формаций как якобы недоказуемую «теорию всего». Однако, подобно тому, как преждевременными оказались похороны марксовой теории кризисов, неразумен и отказ от его теории общественных формаций. «Провал» этой теории был непосредственно связан с тем, что идеи Маркса уже в 1980-е гг. стали изображаться как основа порочной идеологии прогнившего социалистического государства. Ведь нужно было убедить людей в том, что отношения собственности не играют ключевой роли в смене общественного строя — а между тем эти отношения, в которые непосредственно включены и властные структуры, имели важнейшее значение в процессе возникновения новых национальных государств.

Для господствующего ныне подхода характерно «бинарное» мышление. Смена общественного строя упрощенно рассматривается в рамках оппозиций «демократия — диктатура» и «рыночная экономика — государственная экономика». Родственной этому манихейскому делению является и третья парадигма: смены общественного строя вообще не было, произошла лишь «смена элит». Эффективная критика господствующей интерпретации перехода от социализма к транснациональному капитализму невозможна без реабилитации исторического подхода и теории общественных формаций.

В плену легитимационной политической идеологии

По прошествии двадцати лет в Восточной Европе (и, конечно, не только здесь) практически во всех отраслях общественных наук политика по-прежнему доминирует в области изучения смены общественного строя[1]. По случаю 20-й годовщины местные властные элиты широко празднуют, постоянно педалируя свою роль в этом событии — на телевидении, на рекламных плакатах в метро, в научных журналах и даже в Академиях наук. В результате «научного» самовозвеличивания за отдельными моментами исчезает целое, происходит деисторизация процесса смены общественного строя, из него удаляются характерные противоречия. В результате акцентирования политической стороны событий и их политических следствий затуманиваются социальные и экономические аспекты этих событий. Практически во всей Восточной Европе (и вообще в Европе) в официальной литературе творцами истории названы оппозиционные группки и индивидуумы, которые якобы «вовремя нащупали пульс истории». Во времена государственного социализма[2] официозные пропагандисты таким же образом долгое время интерпретировали Русскую революцию. При таком подходе важнейшие следствия смены общественного строя (обнищание масс, культурная депривация и т.д.) преподносятся лишь как узкоспециальные вопросы, которые будто бы не относятся к «сущности» смены общественного строя и являются своего рода стихийным бедствием. А тот факт, что смена общественного строя произрастала из тенденции превращения восточноевропейских государств в полупериферийные структуры мировой экономической системы, остается в тени. Представители господствующего направления замалчивают этот факт, потому что он противоречит удобной для них интерпретации смены общественного строя в 1980-е – 1990-е как «освободительного», «революционного» процесса.

Вероятно, первым на революционный характер смены общественного строя в Восточной Европе указал в (философском плане) Ю. Хабермас, размышлявший о «коррекционных», «догоняющих» революциях[3]. Вообще-то этот немецкий философ в период смены общественного строя парадоксальным образом заново сформулировал сталинскую «социалистическую мечту» 1930-х годов о возможности «во что бы то ни стало» догнать Запад. Однако за последние двадцать лет проявились и утвердились совсем иные тенденции[4]. Хабермас не сделал поправок на это. В итоге переориентация мышления – несколько напоминающая приземленную гипотезу Фукуямы о конце истории – остановилась на том, что догоняющее развитие необходимо привязано к системе ценностей капиталистических стран «первого мира». Политическим и социальным условием и содержанием смены общественного строя должна была стать идея «догоняющей революции», в то время как на деле речь шла о полупериферийном вхождении в систему мировой экономики, то есть совсем не о догоняющем развитии. Ныне во всем нашем регионе хорошо видно, что «возвращение к капитализму» даже в рамках Евросоюза отмечено чертами развития духовных, политических и социальных структур, существовавших до Второй мировой войны: пережитки старого капитализма смешиваются здесь с его современными глобальными формами.

В вихре событий 1989 г. простые люди формулировали мысль Хабермаса по-своему: они верили в то, что Венгрия (так же думали во всех восточноевропейских странах) теперь наверняка догонит Австрию, Японию, Финляндию или, как считали некоторые, даже Швейцарию, — в зависимости от того, какая страна фигурировала в качестве «модели» в очередном промывании мозгов, осуществлявшемся СМИ. Новая восточноевропейская политическая элита с самого начала оправдывала свое существование сменой общественного строя, и последние двадцать лет сопровождались фальшивыми обещаниями государственных элит, которые строили свою политику на этой старой лжи. В Венгрии «социал-демократическая» и либеральная группировки властной элиты изображают существующую альтернативу так, что якобы можно выбирать только между двумя возможностями: «современным», неолиберальным капитализмом, позволяющим «догнать» Запад, и возвращением к былинному сословно-авторитарному режиму. «Возвращение» отождествляется с победой прагматичного националистическо-консервативного направления, в то время как все левые идеи, критикующие существующий строй, получают ярлык утопических.

Изначально догоняющее развитие было руководящим принципом для деятелей восточноевропейских национальных движений XIX в. Сто лет спустя при посредничестве Сталина оно стало также принципом государственно-социалистических элит — вплоть до эпохи Горбачева. Однако эта идея, оставаясь практически «официальной» доктриной, до сих пор не основывается на цельной экономической и социальной теории. Социал-либеральное правительство делает акцент на «глобальных ценностях» («свободный рынок», «мультикультурность» и т. д.); в случае его падения националистическо-консервативное правительство выдвинет на передний план «национальные ценности» с некоторой расистской приправой — но оба эти направления в конечном итоге остаются в рамках догоняющего развития. О выходе из Евросоюза размышляют только крайне правые группировки, увлеченные утопией «национального капитализма».

Некоторые характерные черты либерального и националистического объяснения истории

Лексикон самоутверждения неолибералов во всем мире складывается прежде всего из понятий «свободы», «демократии» и «европейскости». В этих рамках смена общественного строя представляется результатом внутренней закономерной эволюции. При либеральном и националистическом подходе к истории крах государственного социализма обычно объясняется доктринальными, идеологическими причинами: мол, его падение вытекалo из самих коллективистских идеалов, из теории социализма; мол, видели мы, какие идеалы были у Сталина и Брежнева. Этапы развития советского строя исчезают за неисторическими, идеологическими понятиями сталинизма, диктатуры, тоталитаризма и т. д. Популярная и в наши дни теория тоталитаризма с помощью идеологического трюка ставит на одну доску нацизм и государственный социализм как «коллективизмы», противопоставив их демократии и рыночной экономике. Идеологи современных властвующих элит объясняют перерождение социализма в «государственный социализм» не ограниченностью и специфичностью исторических предпосылок, а самими основополагающими взглядами Маркса на социализм[5]. Этот прием указывает на стремление закрыть идейное пространство для всех антикапиталистических коллективистских альтернатив.

Подобная фальшивая постановка проблемы, чьей кульминацией в конце концов стало отождествление понятий свободного рынка и свободы как таковой, была неотъемлемым идеологическим моментом самой смены общественного строя. Свобода и демократия превратились в политико-правовые понятия, а их экономические и социальные аспекты исчезли во мраке. Поэтому сторонники (нео)либерального подхода празднуют свержение однопартийной системы как «победу свободы». В действительности в Восточной Европе «буржуазная демократия» как лозунг и как продукт институционального импорта является лишь техническим средством для достижения других целей. Поэтому нельзя говорить о реинкарнации западноевропейской буржуазной демократии в нашем регионе, как это принято ныне во всей Восточной Европе.

Новая система институтов была призвана легитимировать частнособственническое присвоение государственной собственности. Попутно страны «первого мира» сумели освободиться от политического и экономического конкурента, что повлияло на мировой процесс накопления капитала в целом.

Исторический контекст и государственная собственность

Вопреки поверхностным теориям «модернизации», история развития восточноевропейского региона характеризовалась вовсе не повторением ключевых этапов, знакомых нам по истории Запада. По сравнению со странами «первого мира» развитие восточноевропейского исторического региона обладало множеством своеобразных черт. Этим своеобразным чертам посвещена в Восточной Европе огромная литература, о которой я не буду здесь говорить[6].

Теории, определяющие место региона в мировой системе как полупериферии, разоблачают вековую восточноевропейскую утопию национального и регионального догоняющего развития. Двадцать лет, прошедшие со времени смены общественного строя, хорошо показывают, что полупериферийное существование в мировой системе не является состоянием, которое можно политически и идеологически преодолеть, опираясь на одно лишь волевое решение.

Капитализм, предшествовавший Второй мировой войне, и государственный социализм («реальный социализм») боролись с очень похожими в структурном смысле факторами исторической обусловленности. Западный субрегион Восточной Европы — Чехия и Словения, — который ранее обладал наилучшими, по сравнению с другими восточноевропейскими субрегионами, предпосылками буржуазного развития, был наиболее близок к возможности присоединиться к развитию стран «первого мира», хотя геополитическое соотношение сил никогда не склонялось к реализации этой возможности. Однако буржуазная демократия не смогла утвердиться даже в этом субрегионе, поскольку ее социальные и материальные силы были невелики, да и международные условия не благоприятствовали такому сценарию в ХХ веке. В центрально-восточноевропейском (прибалтийско-польско-венгерско-хорватском) субрегионе менее сильная, чем на западе Восточной Европы, буржуазия даже в этнически-национальном отношении отличалась от основных масс населения: здесь в рамках авторитарных режимов продолжали существовать элементы «сословного» общества. Русско-украинско-белорусский субрегион лишь в конце XIX в. начал выбираться из рамок традиционного общества, которое затем, за десятилетия государственного социализма, лишилось своего основания. Наконец, в балканских странах — и в этом смысле к ним можно отнести и Словакию — к началу ХХ в. утвердилось так называемое «неполное общество» (Золтан И. Тот): определяющей чертой стало отсутствие своего правящего класса, а также других характерных черт буржуазных обществ. Хорошо известные историкам региональные исторические особенности, по-разному проявлявшиеся в различных субрегионах, можно резюмировать следующим образом: традиционно важная роль государства в экономике (где оно выступало как своего рода заменитель буржуазии), значение государственной собственности, слабость гражданского общества и вообще отсутствие демократической буржуазии, способной осуществлять власть, облегчили после 1945 г. поворот в сторону государственного социализма — а позже способствовали его падению, поскольку указанные исторические черты сделали возможными полупериферийные формы господства транснационального капитала. Государственный социализм как своеобразное «неполное общество» был обществом без «господствующего класса», поэтому в конце 1980-х гг. в ходе неолиберальной перестройки высшая бюрократия легко перешла на позиции персонификатора капитала, хотя долгое время казалось, что она сможет сыграть определенную историческую роль и как «уполномоченный» рабочего класса.

Несмотря на все различия, после 1945 г. под влиянием общих тенденций мирового развития во всех четырех субрегионах Восточной Европы бесспорным фактом стала доминирующая роль государственной собственности. До 1989 г. государственная собственность в принципе не могла продаваться и покупаться и не могла быть передана по наследству, хотя ее фактические хозяева составляли иерархическую социальную структуру: от находившихся в самом низу подсобных рабочих до генерального секретаря партии. Смена общественного строя нужна была для ликвидации этой государственной собственности. Без смены общественного строя неолиберализм со своей международной системой институтов не смог бы в государствах Восточной Европы осуществить приватизацию классическим путем и в классической форме, в отличие от тэтчеровской Великобритании или любой другой традиционной капиталистической страны, где распродажа государственной собственности, в основании которой лежали частнособственнические капиталистические отношения, была осуществлена без смены общественного строя[7].

При государственном социализме, согласно его конституционному праву, государственная собственность, с одной стороны, находилась под контролем классов производителей. С другой стороны, на практике государственная собственность никогда не была непосредственно общественной собственностью — более того, все нацеленные на это устремления были повсеместно подавлены. В 1919 и 1956 годах в Венгрии эта судьба постигла рабочие советы, а в Польше в 1980-е годы то течение в «Солидарности», которое выступало за рабочее самоуправление, было «окончательно» разгромлено именно в ходе смены общественного строя силами, «присягнувшими на верность» буржуазной частной собственности.

Первое следствие смены общественного строя состояло в том, что при новом капитализме обобществление государственной собственности было конституционно запрещено. Иначе говоря, смена общественного строя стала неизбежной по логике самосохранения власти, в соответствии со стремлением правящих элит защитить свои интересы и привилегии, поскольку при государственном социализме приватизация государственной собственности была неосуществима. Неслучайно «экспертные комитеты» и финансово-политические группировки Запада — и прежде всего США — отвергли все коллективные формы присвоения собственности, ссылаясь на «силы мирового рынка», на «позитивные возможности» капиталистических транснациональных фирм и на «негативные возможности» самих трудящихся[8].

Согласно исторической и экономической аргументации либералов, государственная собственность стала преградой на пути развития потому, что она не выдерживает конкуренции с «нормальной» капиталистической собственностью и таит в себе угрозу диктатуры. На самом же деле речь идет о наблюдающейся с середины 1970-х гг. объективной неспособности полупериферии конкурировать со странами «первого мира». В советском, государственно-социалистическом мире не было найдено жизнеспособных решений для преодоления разразившегося тогда кризиса. А ведь можно сказать, что на протяжении десятилетий страны государственного социализма развивались успешно по сравнению с другими полупериферийными регионами (напр., Латинской Америкой). Государственный социализм оказался в конечном итоге тупиком по той причине, что бюрократическая элита, защищая свои привилегии, воспрепятствовала обобществлению государственной собственности под знаком «социалистического догоняющего развития». Позже, в ходе смены общественного строя, различные группировки этой элиты с помощью транснационального капитала присвоили государственную собственность через приватизацию. Неслучайно их частные интересы восхвалялись с помощью либеральной идеологии в качестве общенациональных интересов. Утверждалось, что вопрос собственности «не так уж важен», «не имеет определяющего значения», а между тем велась борьба не на жизнь а на смерть за приватизацию государственной собственности.

В ходе смены общественного строя союз националистической и либеральной интеллигенции — в согласии с оппозиционными марксистами — первоначально почти везде в Восточной Европе опирался на те или иные представления об общественном контроле государственной собственности. Лишь позже, в процессе овладения властью (1985 – 1990 гг.), эти общественные группы перешли к рекомендованной из-за рубежа «реалистической» политике приватизации государственной собственности в интересах бизнеса. Во второй половине 1980-х гг. заключившие союз элитные группировки либералов и националистов поняли три вещи:

1. Они поняли, что идея обобществления не пользуется доверием тех, кто поддерживает их на Западе, и постарались скрыть тот факт, что вопрос собственности одновременно является и определяющим вопросом власти.

2. С помощью приватизации эти властные группировки получили возможность освободиться от организационной и идеологической власти партийного аппарата и отчасти занять его место в качестве собственников или представителей транснационального капитала.

3. Вследствие этого реставрация капиталистического строя была поставлена под знамена «свободы» и «демократии», и этот процесс, который в конечном итоге привел к экономическому и социальному обездоливанию подавляющего большинства общества, часто даже провозглашался революцией.

Смена общественного строя и новые национальные государства

Определяющую роль в процессе обездоливания во всей Восточной Европе играли новые национальные государства, образовавшиеся в результате разрушения федеративных объединений периода государственного социализма. Эти новые государства оказались орудием, пригодным для осуществления контроля местного и глобального капитала в регионе.

Как следствие смены общественного строя, возникновение новых национальных государств неотделимо от судьбы государственной собственности. Раздел государственной собственности, государственных долгов отразился в распаде федераций и формировании больших и малых государств, в процессе «этнического», национального обособления. Причем в ходе этого процесса происходило сознательное обострение национальных противоречий. Ныне новые, слабые государства уже ясно выражают запросы глобального капитала: нация, точнее, национальное государство в экономическом смысле прекратило свое существование, нация продолжает существовать лишь в качестве культурного и политического образования.

Распад государственно-социалистических федераций можно считать естестественным следствием геополитических, властных и рыночных интересов; этот процесс имел своеобразные национальные и исторические корни. Чем слабее были буржуазные традиции, тем быстрее обнаружилась опасность утверждения новых авторитарных структур, которые подавляют внутренние левые движения, оппозиционные новому строю, и в то же время передают национальную экономику в распоряжение транснациональных компаний и институтов. А национальное государство превращается в их руках просто в сборщика налогов.

Идеологическая легитимация новых национальных государств

Обеспечение распространения глобального капитала в процессе смены общественного строя происходило и происходит под знаком самых диких националистических и/или либеральных идеологий. В интересах новой легитимации все формы коммунистической идеологической легитимации оттесняются на задний план, маргинализируются и заменяются церковно-религиозными и националистическими доктринами.

Почти везде в Восточной Европе новые властные группировки в различной форме и степени находят свою идеологическую легитимацию в консервативной контрреволюционной традиции, существовавшей между двумя мировыми войнами, а также в мифологии «национального сопротивления», выражавшегося во время Второй мировой войны в сотрудничестве с фашистами. Для этого они представляют истории своих стран как истории «национально-освободительной борьбы». (В качестве примера «новых» тенденций можно упомянуть объявление героем Бандеры, принимавшего участие в осуществлении Холокоста, или посмертно награжденного президентом Ющенко «героя Украины» Романа Шухевича, бывшего офицера СС и вермахта, имя которого собираются присвоить одному из военных училищ). Со всеми этими явлениями связано и то, что в новых странах-членах ЕС — при сильной западной поддержке — идет реабилитация этнического мышления. Новыми властными элитами оно используется не в рамках старой националистической традиции, а для создания расистского национального мифа. Это историзованное «национальное сознание» представляется таким образом, будто оно защищает интересы этнического большинства от последствий глобального распространения капитала, то есть, собственно говоря, от последствий смены общественного строя. В рамках этнического мышления новые политические классы выработали официальную государственно-национальную идеологию. Следовательно, этническая идеология скрывает и одновременно выражает социальные и экономические интересы и конфликты, связанные с глобальными и локальными условиями. В интересах конкурентной борьбы за прибыль местные персонификаторы глобального капитала («национальная буржуазия») разжигают самый дикий расизм.

Когда завершилось — под грохот бомбардировок Югославии — отчуждение восточноевропейских народов от государственной собственности, от создаваемого в течение десятилетий государственно-национального имущества, власти в виде «утешения», воздвигнув знамена «свободы» и «демократии», дали «добро» на формирование этнической идентичности, иногда напоминающее времена средневековья. Этим и закончилась идеологическая реставрация господства капиталистических отношений в Восточной Европе.

Некоторые левые идеологи, когда-то принадлежавшие к демократической оппозиции, говорят о «крахе смены общественного строя», имея в виду разоблачение повсеместных иллюзий, связанных с «хорошим, либеральным капитализмом». На самом деле смена общественного строя с самого начала таила в себе антигуманные тенденции капитализма, особенно характерные для нашего региона, как и для для других периферий или полупериферий мировой системы. В этом смысле смена общественного строя не потерпела крах, а достигла своей цели: завершилась реставрация полупериферийной формы господства капитала. Страны «первого мира» под знаменем «демократии» и «свободы» по существу беспрепятственно производят и вывозят прибыли из нашего региона.

Так обстоит дело с идеологией восточноевропейских «революций», которая не имеет иных функций, кроме оправдания новых форм власти.

По этой теме читайте также:

Примечания