Almási Miklós: Rezgésszámok. – Budapest: Magvető, 1974. O. 134.
1968 г. был важнейшим переломным пунктом в многослойном и многозначном ряду событий, происшедших в исторический период с 1945 по 1989–1991 гг. В нем нелегко разобраться, поскольку в этом году, сконцентрировавшем в себе многочисленные политические землетрясения, произошли студенческие демонстрации в Варшаве и Париже, самоуправленческий эксперимент рабочих часового завода ЛИП и «пражская весна», военное вторжение в Чехословакию и введение нового экономического механизма в Венгрии, война во Вьетнаме и протестовавшее против него американское движение мира, движение хиппи и полицейский террор в Беркли, не говоря уже о событиях китайской культурной революции.
I. Изменения и постоянство мировой системы
По всей видимости, к числу определяющих моментов международного фона «землетрясения» 1968 г. можно отнести вырисовывавшуюся смену циклов развития мировой экономики (1968-73), окончательный распад колониальной системы, движения протеста против капиталистической системы всеобщего благоденствия и системы государственного социализма, которые были тесно связаны с внутренними экономическими проблемами этих систем. В том, что в долгой и кровавой истории глобального распространения капитала центр мировой экономики подошел к концу очередного цикла накопления, к фазе сужения рынков, многие авторы и сегодня видят эмпирическое подтверждение существования циклов Кондратьева. Постепенно выдыхался наиболее яркий в мировой истории капитализма период экономического процветания, который после 1945 г. принес важные социальные результаты как в капиталистических странах центра, так и в регионе, находившемся под контролем СССР: речь идет об известных «достижениях» «кейнсианского» государства всеобщего благоденствия и государственного социализма. Международные политические и экономическо-финансовые центры и представители их интересов поняли, что на стадии нового цикла могут открыться возможности для капиталистического, рыночного освоения, приватизации государственных структур, государственной собственности, для развертывания новых, глобальных форм господства капитала, что, якобы, означало бы своего рода обновление общества потребления. Время созрело для переворота, ведь начиная с 1848 г. все крупные смены циклов сопровождались значительными экономическими и политическими кризисами, революциями и войнами (1848-49, 1873, 1918-19, 1939-45 гг.). В этот ряд укладывается и 1968 (-1973) г., как позже и 1989-1991 гг., завершившие в Восточной Европе эпоху государственного социализма.
Таким образом, 1968 год не сводится к простому перечню локальных вспышек[1], он стал своего рода «бунтом» в мировой политике против обусловленных «двумя мировыми системами» новых иерархий, против новых видов зависимости в экономике и мировой политике, против ограниченных великими державами скудных возможностей, причем этот бунт вышел далеко за пределы Европы (и, уж конечно, Восточной Европы). Две великие державы, Соединенные Штаты и СССР, старались определить конкретные географические границы мировых систем путем поддержания международного status quo, в основе которого лежал ядерный пат. Это было одной из важнейших очевидностей парижского, явно антикапиталистического и антиимпериалистического восстания студентов, ведь среди его «крупных» целей было и изменение существующего мирового порядка. Западноевропейские студенческие восстания и восточноевропейские перемены, пусть и по-разному, были направлены против обеих великих держав, однако танки де Голля и Брежнева поддержали status quo мирового порядка. Эти крупные социальные волнения, национальные, региональные и мировые потрясения и усиливали и, парадоксальным образом, в то же время ослабляли друг друга. И США, и СССР, и Китай следовали своим хорошо поддававшимся описанию интересам, которые на каждом шагу вступали в противоречие с провозглашавшимися этими странами идеалами. СССР и Китай оправдывали свою политику революционным мессианизмом, а США – провозглашавшей «демократию» легитимационной идеологией. В то же время уничтожение колониальной системы не принесло (и не могло принести) процветания странам так называемого третьего мира, и, принимая во внимание страшные страдания колониального прошлого, модель двух государственно-социалистических великих держав могла казаться «привлекательной» на этих территориях.
Поддержание сложившегося биполярного мирового порядка отвечало интересам Соединенных Штатов, поскольку и в сфере их интересов возникло множество конфликтов, которые «изнутри» поставили под вопрос существующую систему. Среди прочего этим объясняется и то, что, помимо громких заявлений, Запад не сделал никаких конкретных шагов для противодействия военной интервенции вооруженных сил Варшавского договора в Чехословакию, как не случайно и то, что советская сторона рассматривала выступления в Западной Европе и Америке в качестве простых «студенческих волнений», в то время как это были действительно серьезные социальные движения. Если вспомнить всеобщую забастовку во Франции, крупные рабочие демонстрации в Италии или широкое движение за мир, за гражданские права негров и феминистское движение в США, то становится понятно, что речь шла не о нескольких бунтовавших от скуки длинноволосых молодых людях, как показывали – и, конечно, тем самым дискредитировали – появление западноевропейских новых левых в восточноевропейской прессе. Обеим великим державам было гораздо важнее сохранить свои международные позиции, чем оказать поддержку революционным, бунтарским движениям. В мировой политике США сыграли еще более консервативную роль, чем СССР. Последний поддерживал Вьетнам в его войне против США и революционную Кубу, хотя, конечно, опасность непосредственного военного конфликта между СССР и США ради осуществления каких-либо революционных или контрреволюционных целей не грозила ни на минуту. У США, которые были сильнее в экономическом и военном отношении, было несколько своих «чехословакий», гораздо более кровавых и крупных, чем советское вмешательство 1968 г.: путч «черных полковников» в Греции в 1967 г., военные акции на Ближнем Востоке, фашизоидная диктатура Пиночета в Чили или вторжение на Гренаду в 1983 г.[2]
Вторжение в Чехословакию особенно повредило СССР, с одной стороны, потому, что оно произошло в период экономического подъема, когда экономика крепла, а уровень жизни повышался, а с другой стороны, потому, что советская военная акция понизила или окончательно подорвала международный авторитет СССР в глазах разных групп левых сил. К тому же престижу СССР был нанесен удар именно тогда, когда его авторитет возрастал, а авторитет США, наоборот, падал прежде всего из-за войны во Вьетнаме и поддержки военных диктатур. При этом этот шаг стал тяжелым потрясением для всего западноевропейского коммунистического движения, поскольку создавалось впечатление, что СССР окончательно завершил поиск новых путей социалистического развития. Ответом на это стал итальянско-испанский эксперимент, получивший название «еврокоммунизма».
II. Восточная Европа – разнообразие или единство?
В 1968 г. и в Восточной Европе были общие устремления, которые в разных формах и с разной интенсивностью находили свое выражение в различных подрегионах и социальных группах. Определенные круги польской, чехословацкой, венгерской и южнославянской городской молодежи услышали в доносившемся из Западной Европы шуме элементы контркультуры, противостоявшей «истэблишменту», но этот шум лишь слабо просачивался из-за железного занавеса, и политический андеграунд, феминистская и антирасистская культура не затронули сколько-нибудь значительные массы общества. В отличие от Восточной Европы, в Западной Германии «нацистская культура» отцов и «отмывание» нацистского прошлого стали предметом публичного дискурса. Протестовавшее против войны во Вьетнаме официальное движение за мир в Восточной Европе получило сильные импульсы с Запада, однако для представителей власти самоуправленческая ревизия государственного социализма, старая программа рабочих советов, предусматривавшая самоорганизацию общества, казались большей опасностью, чем присутствовавшее в обществе требование буржуазно-демократических свобод и основанное на иллюзиях стремление к «ценностям» общества потребления.
Может показаться парадоксальным, что на Востоке желавшие изменений социальные силы стремились «к Западу», а на Западе – «к Востоку» в том смысле, что они пытались толкнуть общество потребления в сторону коллективистского общества («назад к „Государству и революции” Ленина»). В то же время в странах третьего мира целью стало достижение национальной независимости и создание своего рода государственной экономики, что кое-где называли «социалистической ориентацией», а в других местах на почве традиций племенных отношений снабдили национальными или религиозными определениями и характеристиками от «исламского социализма» до «кооперативной» системы в Кении.
В Восточной Европе волнения варшавских студентов в марте 1968 г., пражская весна и введение в Венгрии нового экономического механизма в январе 1968 г. в той или иной форме ломали идеологические и политические рамки государственного социализма советского типа, однако в некоторых важных отношениях именно в противоположном направлении по сравнению с западными бунтарями. Восточноевропейский 68-й год был скорее приспособлением к условиям и ценностям западного буржуазного мира, «капитализма центра». Прежде всего это характерно для Чехословакии, где, правда, реформисты выступили против чрезмерной государственной власти и авторитарного правления под лозунгами «демократического социализма» и «социализма с человеческим лицом», но в конце концов пришли к многопартийной системе, а в области экономики – к попыткам расширения роли рынка в направлении своего рода рыночного социализма. Дьёрдь Лукач в статье «Настоящее и будущее демократизации», написанной еще в 1968 г., но опубликованной «только» двадцать лет спустя, на заре смены общественного строя, обратил внимание на саморазрушительный характер несовместимых друг с другом реформ. В Чехословакии пражская весна началась в надежде на расширение буржуазных свобод, в то время как перестройка экономического механизма в Венгрии – в надежде на «децентрализацию предприятий» и создание «материальной заинтересованности». Во всяком случае, участие венгерских войск в военном вторжении сил Варшавского договора указывало на политические границы реформ.
Отказавшись от участия во вторжении 68-го года, Румыния подчеркивала свою национальную автономию, националистическую обособленность, стремясь показать Западу и Востоку свою важность, а главное – консервировать авторитарный режим, который уже тогда получил название «национального коммунизма». Югославия также выдвигала на передний план свою оригинальность, идя по «южнославянскому пути социализма», однако в то время как румынский «национальный коммунизм» увяз в национализме, который служил именно цели отказа от реформ, югославское руководство, наоборот, прилагало усилия для рыночного «разрыхления» системы самоуправления в интересах менеджерской бюрократии предприятий и, конечно, в ущерб рабочим советам. Здесь была создана смесь либерализма и коммунизма в ее классической форме.
Югославская левая оппозиционная группа «Праксис» в Загребе, «союзная» с ней так называемая будапештская школа Лукача, Франкфуртская школа, Колаковский и Маркузе – вот составные части теоретическо-философской базы, с которой одновременно были сформулированы критика реформ и в то же время неприятие военного вторжения в Чехословакию. В то же время, быть может, под влиянием Лукача или, скорее, «последних работ» Ленина осуществление рыночных реформ без введения рабочей демократии рассматривалось в качестве подготовки почвы для капитализма, а непродуманность реформ виделась в их бесперспективности, то есть частном, партикулярном характере, в том, что они подготавливают реставрацию капитализма. При этом, как мы уже подчеркивали, вторжение в Чехословакию оценивалось как авторитарный удар по социализму, как доказательство невозможности реформировать государственный социализм. В этой ситуации Лукач указал на существование третьей возможности, состоявшей в возвращении к традиции рабочих советов.
После событий 1956 г., то есть после ХХ съезда партии и венгерского восстания, СССР главным образом интересовали три вопроса, касающиеся его восточноевропейских союзников. Во-первых, внутренняя стабильность коммунистического режима, ведь его неустойчивость затронула бы соотношение сил в Восточной Европе. Во-вторых, неприкосновенность «ялтинских» сфер влияния. А в-третьих, необходимо было оценить, в какой степени реформы могут повлиять на внутренние политические отношения в СССР и его интересы. Во всем регионе не было более националистического и антисоветского правительства, чем правительство Чаушеску в Румынии, однако не было и речи о возможном вмешательстве, ведь не существовало ни военной, ни политической возможности выхода Румынии из «социалистического лагеря». Совершенно иным было положение в 1980-81 гг., когда тоже не было речи о военной оккупации Польши, но на этот раз потому, что по сравнению с 1956 или 1968 гг. изменилось не в пользу СССР внутреннее и международное соотношение сил, причем не в последнюю очередь из-за вторжения в Афганистан. Оглядываясь назад, можно сказать, что в 1968 году СССР был на вершине своего могущества.
Таким образом при определении различий решающим элементом было отношение к СССР. Из документов того времени однозначно выясняется, что чехословацкие реформы, в отличие от венгерских, были полностью независимы от стимулов со стороны СССР, что отразилось и в том факте, что практически все просоветские политики были удалены из состава руководства. Положение в Румынии не грозило перспективой перестройки буржуазного типа, зато именно такой возможности советские руководители боялись в Чехословакии, наблюдая за событиями пражской весны. В то время кремлевские политики не могли представить альтернативный социалистический режим, поскольку изменение в сторону программы самоуправления, сформулированное на ХХII съезде партии в 1961 г. сопровождалось бы для них потерей власти. 20 лет спустя рыночный социализм «с человеческим лицом» à la Горбачев показал, что распространение рыночной экономики неизбежно ставит на повестку дня разрушение централизованных властных структур государственного социализма, что открывает путь капитализму и в то же время дает возможность старой элите сохранить свои привилегии. Руководители советской номенклатуры еще не видели этой возможности, однако такие предположения уже были сформулированы в связи с венгерской реформой. Когда Лукач размышлял о возможностях рабочей демократии в рамках смешанной экономики, он именно предлагал альтернативу буржуазной демократии и «чистой» рыночной экономике. К этой идее присоединились многие из тех, кто исходил из теории «нового класса». Указанный теоретический опыт подкреплялся опытом югославских рабочих советов: рыночную экономику нельзя совместить с демократией рабочих советов.
III. Ограниченность революционного вызова
При взгляде с традиционной точки зрения представляется, что в 1968 году «революционизированное поколение молодежи взбунтовалось» против всей системы капитализма центра. Однако рабочее движение было неразрывно связано с коммунистическими и/или социал-демократическими партиями, которые отвергали любые революционные решения, саму мысль о свержении капитализма и культуру революции в целом. Организованные массы рабочих во всей Европе предпочитали обеспеченность жизни и достижения системы всеобщего благоденствия боевой миссии спонтанного студенческого бунта. Молодежь бунтовала против консервативного мировоззрения и привычек своих отцов и матерей и в конечном итоге против ограничивающего фантазию и свободу личности «патерналистского государства» и вообще против биполярного мирового порядка, основанного на своего рода соглашении и борьбе между двумя великими державами. К тому же связанная с этим симпатия французской и отчасти немецкой молодежи к маоизму получила особенно негативное освещение в рамках советско-китайского конфликта. Происходившая в основном из средних классов молодежь Парижа и Берлина, Будапешта и Праги с рождения привыкла к «социальным завоеваниям», которые были для нее так же естественны, как свобода слова или безработица для восточноевропейской молодежи после 1989 г. Со своей стороны, рабочие, в основном на Западе, считали «завоевания» государства всеобщего благоденствия своей заслугой и отнюдь не желали свержения этого государства, в то время как молодежь ставила судьбу человеческой свободы во всем мире в зависимость от разрушения «техно-бюрократического государства».
В государственно-социалистической Восточной Европе и в «развитых» странах антибюрократическая борьба развернулась на двух очень разных уровнях. Как уже упоминалось, с одной стороны, надо отметить демократическую и рыночную устремленность пражской весны, а с другой стороны, рыночно-децентрализирующую нацеленность венгерского нового экономического механизма. В то же время западные требования свободы образа жизни, выбора музыки, а также сексуальной свободы не могли «прижиться» в консервативной атмосфере, характерной для коммунистических партий Восточной Европы. С точки зрения коммунистических властных структур, при государственном социализме эти стремления к свободе казались или действительно были элементами подрыва и дестабилизации режима.
И хотя Руди Дучке хотел поставить Ленина, из которого в СССР сделали «кумира», консервирующего власть и систему государственного социализма, «с ног на голову», при этом, быть может, было упущено из виду, что кейнсианство не ослабило, а укрепило приемлемость капитализма центра, буржуазной цивилизации в широких слоях общества. Больше того, сложилась парадоксальная историческая ситуация, когда именно «антигосударственная» революция 1968 года подготовила неолиберально-неоконсервативное обновление этой буржуазной цивилизации, символическим выражением чего может считаться то, что парижский герой Кон-Бендит в 70-е гг. превратился в буржуазного политика, а основатель левацко-маоистской партии Мишель Рокард стал даже премьер-министром, не говоря уже об известной карьере Йошки Фишера.
Провозглашение ценностей и идеалов 1968 года быстро «перевоплотилось» в идеологическое обоснование неолиберального капитализма, глобальной системы «общества потребления», удовлетворив требованиям рынка капиталов, свободного перемещения капиталов и практически неограниченного господства «свободного рынка». С другой стороны, в противоположность своим первоначальным целям, 1968 год – сломив веру во «всемогущее государство» – отнюдь не проложил путь для «разрушения буржуазного государства», произошло как раз обратное. Неолиберальный поворот был украшен такими перьями из наследия 1968 года, как антирасизм, мультикультурализм, защита прав меньшинств, защита прав человека, хотя при этом у общества были отняты возможности самообороны, 68-й год и кейнсианские идеи были преданы забвению, и логика капитала «вызвала к жизни» антисоциальную систему свободного рынка, которая превознесла до небес социальное неравенство. В резком отличии от 1968 года этот поворот замкнул систему слева и предоставил возможность для развертывания оппозиционного потенциала в сторону рынка и «тотальной» приватизации. Таким образом, в действительности капитал и его институты извлекли прибыль из антигосударственных устремлений 1968 года, конечно, как мы уже хорошо знаем сегодня, цель заключалась в том, чтобы урезать или полностью ликвидировать не само государство, а только его общественные функции, его учреждения и меры в сфере социального благоденствия.
Таким образом, в этом смысле 1968 год подготовил почву для неолиберально-неоконсервативного поворота, первой экспериментальной площадкой которого была диктатура, которая прокладывала свой путь сначала в Латинской Америке, а потом во всем мире, шагая по трупам социалистического президента Альенде и еще многих тысяч людей. Не более успешной была и мечта Брандта о примирении Востока и Запада, она подготовила почву для мирной перекачки накопленных и требовавших капиталовложения нефтедолларов в Восточную Европу в форме кредитов, подобно тому как в конечном итоге около 100 стран обремененного долгами мира были заперты в долговой ловушке. Спустя примерно пятнадцать лет глобальная «революция» капитала снесла вместе с государством всеобщего благоденствия всю восточноевропейскую государственно-социалистическую постройку, в чем, несомненно, приняли активное участие «оправданные» герои, буржуазные интеллектуалы 1968 года. Настоящих наследников 1968 года в наши дни скорее всего можно найти на левом крыле антиглобалистских движений.
На основании всего этого ясно, что, несмотря на на все прогрессивные и первоначальные гуманистические коллективистские устремления, слабым местом в наследии революционеров 1968 года было то, чем и воспользовался неолиберализм в своей своеобразной «антиэтатистской» манере, а именно то, что у них не было никакой серьезной и самостоятельной экономической политики и экономической концепции, которую они могли бы передать потомкам. Как ни положителен для настоящего времени их пример, состоявший в способности поставить под вопрос всю систему в «целом», извлеченный из этого урок все же заключается в том, что «целое» без его частей может превратиться в ничто. Однако в наши дни буржуазная партикулярность как раз выметает способность видеть целое, тотальность даже из важных областей теоретического мышления, хотя новый капиталистический кризис снова ставит на повестку дня вопрос системы в целом, снова динамизирует неповторимые до сего времени теоретические подходы Блоxа и Лукача, Грамши и Маркузе, Сартра и Месароша.
Статья представляет собой текст доклада, прочитанного на конференции в Москве 23-24 октября 2008 года.
По этой теме читайте также:
Примечания:
