Случаются времена, замечательные времена, которые в одночасье вскрывают противоречия целого века. 1968 год был именно таким временем – концом одной эпохи и точкой отсчёта, давшей начало следующей эпохе, эпохе новых возможностей. 1968 год стал поворотным годом в тридцатилетней войне за независимость во Вьетнаме, годом крупнейших с 1956 года общественных движений в Восточной Европе, годом мощнейших в истории Европы забастовок и годом уличных боёв в Дерри, которые вывели из тупика Ирландский вопрос, вставший ребром с момента заключения договора в 1921. Политические лидеры, прочно вцепившиеся в свои посты, были вынуждены уступить по сигналу 1968 года. Словно свет семафора, он пронёсся по каналам Дананга[1], по коридорам Нантера[2], через автомобильные заводы Бийанкура и Ле-Мана к площадям Братиславы и Праги, к обагренным кровью тротуарам Мехико и Чикаго, Белфаста и Гроувнор-сквер.
1968-ой ознаменовал конец долгого расцвета и возрождения социализма в лице левых коммунистических партий и, позднее, феминизма как активных, хорошо организованных политических сил. Неожиданно обнаружилось забавное несоответствие: так называемый «коммунистический мир» отверг коммунизм, а «мир свободный» оказался отнюдь не свободным. Руководители Шарль де Голль, Линдон Джонсон, Брежнев оказались обезоруженными. Власти испугались нас – их послушных слуг.
В политическом смысле год начался в центральном Вьетнаме с наступления Тет[3], которое сегодня может быть истолковано как применение силовых методов в стратегической войне. В середине 1960-х генералы Пентагона приступили к самому отвратительному этапу войны, начав уничтожение сельских общин, откуда вели свое политическое происхождение вьетконговцы. Разведывательные и карательные операции проводились с рутинной жестокостью. Крестьян, подозреваемых в заговорщической деятельности, отправляли в концентрационные лагеря, прозванные «стратегическими деревнями». Непокорные районы стали мишенью для артиллерийского огня, компьютеризированных бомбардировщиков Б-52 и боевых вертолётов. Облака «засевались» химическими реагентами, поля высушивались или затапливались. Младенцы до сих пор рождаются инвалидами из-за того воздушного отравления. Вьетнамское сопротивление неизбежно должно было быть стёрто с лица земли технологиями «Кока-Колы» и директивами с мыса Кеннеди.
Военные операции демонстрировали чудеса результативности, чего нельзя было сказать о движении солидарности с Вьетнамом на Западе, которое тщетно апеллировало к морали. Естественно, во всей этой истории мы воспринимаем Вьетнам как жертву, поскольку участь его в столкновении с сильнейшей в мировой истории империей была заранее предрешена.
Однако после первого же маневра Кхесань[4] и быстрого и мирного захвата Хюэ[5] 31 января 1968 г. стало ясно, что Национальный фронт освобождения Южного Вьетнама не намерен бездействовать. Он начал массированную атаку: открывались тюрьмы, пополнялись базы и арсеналы, уничтожалось американское оборудование. Эти действия, встретившие широкую народную поддержку, обнажили инертность марионеточных южновьетнамских сил. Национальный фронт освобождения атаковал 34 из 44 провинциальных столиц, 64 окружные столицы, вывел из строя более 1800 самолётов, а также бомбардировал американское посольство и взлётно-посадочную полосу в Сайгоне.
Собравшись у радиоприёмников, мы ловили сообщения из Хюэ и пытались читать между строк в единственном более-менее достоверном источнике – газете «Ле Монд». Новости, приходящие из Хюэ, вселяли в нас храбрость.
21 февраля 1968 участники массовой студенческой демонстрации в Париже начали снимать таблички на домах и переименовали Латинский квартал в «Квартал героического Вьетнама». Дух Хюэ добрался до Европы. Только партизанами здесь становились уже не тихие гордые крестьяне, а мстительные адепты различных «измов».
Неистовство студентов, в отличие от освободительного движения, подогревалось не национальной гордостью, а социальным недовольством, политическими издёвками, мечтами о революции и склонностью к безумным действиям как методу политической борьбы. Недовольство высказывали также представители обеспеченных слоёв и интеллигенция. Пришли в действие бомбы замедленного действия, заложенные в мировую систему ещё в 1945 году, что обернулось протестом против формальности и никчёмности высшего образования, продажности СМИ, подавления истинной любви и свободной чувственности.
Французское студенческое движение, инициированное ветеранами Сопротивления, сформировалось в нелёгкой борьбе против колониальной войны, которую Франция вела в Алжире. Теперь же на переднем плане оказались политические требования, выдвигаемые ячейками, бригадами, небольшими партиями и группами крайне левых. Это были те самые люди, что разворачивали агитацию от Нантера к Парижу, выступали за открытие Сорбонны и против засилья полиции в университете. Осторожно и в то же время виртуозно они довели свои требования до той точки, когда власти не смогут удержаться от репрессивных мер, тем самым провоцируя социальный взрыв.
Ночью 11 мая произошло столкновение 50 000 студентов и школьников с силами полиции CRS[6], запакованной в мрачную форму и противогазы, и вооружённой резиновыми дубинками. На улицах росли баррикады, в ход шли припаркованные автомобили, решётки, рельсы и деревья. Под руководством строителей студенты учились выворачивать булыжники из тротуаров. «Под булыжниками мостовой ― пляж!» – писали повстанцы на стенах.
На улице Гей-Люссака битва продолжалась пять часов. Пять часов продолжалось кровопролитие, задыхались лёгкие, обжигались глотки, ломались грудные клетки и пропитывалась кровью одежда. Происходящее выглядело столь кошмарным, что консьержи и водители такси, не будучи знакомыми с повстанцами, помогали им, перевозя раненых подальше от роящихся, словно москиты, полицейских CRS. (CRS? Наши особые патрульные группы по сравнению с ними – миляги-полицейские из сериала).
Радиорепортёры долго кашляли и рыдали в микрофоны, пока заволновавшиеся продюсеры не переключили эфир на спокойную музыку. Растиражированные туристическими проспектами, виды Парижа предстали в ту ночь на телевизионных экранах в ином свете: вспышки бомб, туман слезоточивого газа и крики.
По прошествии двух дней забастовали десять миллионов французских рабочих. Сработал, наконец, древнейший из политических рефлексов – солидарность. Снова открылась Сорбонна, став средоточием революционных споров, обсуждений и беспорядков. В числе той публики были и активисты-рабочие: «В Сорбонне мы снова подняли историческую идею революционных традиций рабочего класса и начали говорить на языке революции». Все эти события ознаменовали собой возврат марксизма к истинному толкованию, освободив его от налёта сталинизма, социал-демократии и сектантства. Так, над входом в театр «Одеон» написано: «Вперёд, мой друг. Старый мир остался позади».
Хлеб и розы
Эстафету от Хюэ и с улицы Гей-Люссака приняли молодые рабочие на фабриках. В Нанте, заперев своего начальника в его шикарном офисе, запротестовали рабочие из «Сюд-Авиасьон». Их примеру последовали рабочие «Рено-Клеон». La grève sauvage[7] перекинулась с автомобильных и авиастроительных заводов в шахты, судостроительные и транспортные компании. Бастовали стриптизеры, футболисты и телевизионные комментаторы. Постепенно заколыхалась вся нация, требуя не только хлеба, но и роз. Рабочие, занявшие фабрику «Berliet», переставили буквы на табличке, висевшей над входом, так, чтобы получилось «liberté»[8]. Бунт разворачивался перед глазами его инициаторов. Левые реформаторы застряли в стереотипах и конформизме прошлого. В конце концов де Голлю пришлось обратиться к Коммунистической партии, дабы вернуть повстанцев к работе. Восточный блок, в той же мере сколь и западный капитализм, воспринял майские события как вызов ошибочному, искажённому и изжившему себя марксизму, который навязывался нам в течение 30 лет. Последовавшее реформаторство Дубчека в Праге и в целом политический расцвет были грубо и тотально подавлены Кремлём. Словно ботинком раздавили хрупкий цветок нарцисса.
Идеи правят миром
В Чикаго имел место ещё один эпизод, когда на глазах у всего мира полиция мэра Дейли разгоняла демонстрантов во время предвыборного съезда Демократической партии. Это был глубокий кризис американской буржуазной демократии, достигшей своего кульминационного момента в связи с Уотергейтским скандалом.
Выглядело это словно международный политический спектакль: идеи, которые раньше обитали только на страницах памфлетов и обсуждались в тесных пабах, теперь зашевелились, развернулись и ожили. Марксизм вышел из тени.
Простые уроки 1968 оказались наглядны и поучительны. Рабочий класс, списанный со счетов безмолвной социологией и упадочным «марксизмом», в кульминационный момент оказался решающей силой. Коммунистические партии и партии, лояльные к ним, напротив, превратились в ключевой элемент в сложившейся ситуации. Уроки мая и страдания июня напоминали, что вслед за захлестнувшей всех волной эйфории должна начаться подготовка к отражению огня в следующий раз. Необходимо было закладывать фундамент стратегической политики и долгосрочной организации. Всё последнее десятилетие мы разрабатывали принципы привлекательной социалистической политики, опирающейся на рабочий класс и не подменяющей наши политические и личные цели.
Сейчас мне кажется важным проследить развитие тех идей, которые в те майские дни словно вылетели из ящика Пандоры. Примечательно, что это происходило стихийно, без участия нас, ортодоксальных политиканов. Одна из наиболее важных идей, о которой часто забывают, заключается в том, что майский прецедент, как и любой революционный всплеск, подарил людям осознание личной свободы, неожиданно расширившее политический кругозор.
Майские события подвели нас к пониманию ещё одной важной идеи, которая, впрочем, прослеживается в развитии любого революционного движения и раскрывается в теориях Маркса, Троцкого, Райха и Брехта. Заключается она в том, что культурные вызовы и протесты против политического, образовательного и полового неравенства неизбежно сопровождают процесс завоевания политической власти. Сегодня многих тянет переоценить, преувеличить достижения в культурной сфере и сфере половых отношений. Такие высказывания особенно характерны для интеллектуалов, которые принимают свои мыслительные и сексуальные баталии с буржуазной идеологией за подлинные битвы. Сегодня вдвойне важно понимать, что правые снова атакуют, они пытаются вернуть те социальные и культурные позиции, которое мы по счастливой случайности заняли в мае.
Сегодня нам важно осознать свою истинную силу, ощутить возросшее социальное влияние, которого неофициально добились левые революционеры. Это особенно радует ещё и потому что британская буржуазия, в отличие от французской, всё ещё старается нас игнорировать.
Не только в политическом, но и в культурном отношении потребовалось целое десятилетие, чтобы результаты, достигнутые в мае, стали видны и осязаемы. Сейчас уже можно констатировать, что 1968 стал катализатором, который дал воплотиться в искусстве ряду смелых театральных, кинематографических, дизайнерских и музыкальных инициатив. С 1968 работники искусства и СМИ начали бороться за свободу самовыражения.
Пандора была женщиной
Очевидно, что подобное расширение социалистического культурного меню связано со сдвигами в политической сфере, где буржуазия демонстрирует свою неспособность предложить достойную альтернативу.
Существует ещё одна причинно-следственная связь, возможно, менее очевидная. Есть основания предположить, что современный феминизм сделал свои первые шаги именно в мае. «Нужно помнить, – пишет Гай Хокенген, – что до мая Франция была самой викторианской из стран, самой пуританской, самой реакционной в сексуальных вопросах». Однако к апрелю 1971 года 343 женщины публично объявили, что принадлежат к тому миллиону француженок, которых ежегодно вынуждают на незаконные аборты. Освобождение женщины, которое, как и студенческое движение, является весьма примечательным ответом, как внешне, так и по требованиям, современным формам угнетения, изменяет сами определения, в рамках которых ведётся политическая борьба.
Как же обстоят дела с организацией на рабочих местах, где большинство мужчин и женщин всё ещё проводят много времени и где они всё ещё наиболее сильно консолидированы? Ведь в строительстве постоянной платформы для полного диапазона революционных идей многим из нас виделось в 1968 году будущее.
Будь эта статья была написана лет через пять после событий 1968, она звучала бы вполне оптимистично. Поскольку, как это ни парадоксально, именно в Британии, которую традиционно, но ошибочно принимают за революционное болото, крайне левые оказали ощутимое влияние на профсоюзное движение. Причина кроется в том, что здесь мы не ограждены от фабрик организованным и в промышленном отношении эффективным аппаратом коммунистической партии, но скорее вплетены в объединённую социально-демократическую структуру профсоюза, который обладает длительной репутацией независимой организации и которой не чужды идеи революционного профсоюзного движения. С должной степенью скромности следует признать, что идеи социалистического интернационала оказали большое влияние на крайне левых британцев. Эйфория после майских событий резко повысила траекторию воинственности рабочего класса.
Намётки на будущее
Стремительно завоевывали позиции новые идеи относительно борьбы за заработную плату, забастовки по политическим, а не по экономическим вопросам (одно из излюбленных разделений в социалистической мысли, которое на деле не имеет под собой оснований), тактика оккупирования предприятий, расширение движения солидарности, оформление потребностей рабочего класса как политической силы, увеличение числа профсоюзных организаций среди работников среднего класса.
Майские бунты – лишь точка на графике, отражающем кривую борьбы рабочего класса. Её кульминационный момент пришелся на наш, британский «68-ой год» - 1972, запомнившийся забастовками шахтёров и строителей, освобождением «пентонвильской пятерки»[9], когда, казалось, мы почти преодолели гнёт капитализма. Позже волна рабочих восстаний прокатилась по всему миру: от доков Норвегии до медных шахт Замбии, от машинистов в Индии до банковских клерков в Нигерии. В 1974 мощные выступления прошли в Таиланде, Эфиопии и Португалии. Довольно неожиданной оказалась активность рабочих как периферии, так и развитых стран: в Бангкоке, балтийских портах и Бирмингеме. Если в 1960-е заявили о себе чернокожие американцы, то 1970-е отмечены блестящим мужеством Соуэто[10], эхом событий в Африке и карибских городах и поселениях.
Однако уже спустя 4 года об оптимизме 1974-го говорить не приходится. Система, с которой мы сталкиваемся, постоянно изменяется в ответ. Сейчас она более замкнута, централизована и вооружена. Достаточно оглянуться на Лиссабон, Бангкок и Огаден[11]. Фотография последствий побоища в университете Таммасат[12] сейчас стоит на моём на столе в том месте, где раньше покоилась страница с цитатой Альенде: «Единство левых ведёт к успеху».
Во всей Европе капитализм прибегает к новым методам повышения производительности труда, путем государственного преобразования промышленности, проводимого социал-демократическими профсоюзами. Социальные издержки, о которых умалчивается, являются неизбежным итогом роста доходов государства и послевоенной капиталистической экономики полной занятости. Жесточайшая бедность, о которой не говорят с экранов телевизоров, на самом деле никуда не исчезла.
Вглядываясь в окружающий меня мир, я уже не в состоянии испытывать восторг по поводу майских событий 1968 года, ставших пиком величайшего подъёма в мировой истории. Когда основной задачей является объединение борцов с расизмом, лозунг на стене театра «Одеон» – «Я принимаю свои мечты за реальность, поскольку верю в их осуществление» – кажется уже далековатым.
Тем, кто бодро кричал «ура!», а потом в удобный момент свернул с революционного пути, – скатертью дорога. С теми, кто взял передышку и ушёл в тень зализывать раны, мы ещё увидимся. Тем же, кто остался, – виват... мы ещё повоюем. Как поётся в той песенке регги: «Однажды Вавилонская башня рухнет под нашим напором». В день, когда это произойдёт, мы будем нести в руке знамя мая 1968-го года.
По этой теме читайте также:
Примечания
