— Рамки нашей службы узки для нас. Не только работа на конвейере не удовлетворяет духовных потребностей человека. Даже в такой работе, как моя, желание по-настоящему вложить душу моментально оборачивается саботажем. Но не всякий решится на саботаж. Следовательно, надо работать, не вкладывая душу. Я сознательно отношусь к своей работе лишь как к средству существования, в остальном сознание полностью исключено из процесса труда.
Деловой мир, где я работаю, все больше возмущает меня. Работой можно увлечься, когда она дисциплинирует, когда в ней решаются важные проблемы, когда она становится смыслом жизни. Человеку свойственно находить в своем труде определенные моральные ценности, а с точки зрения общества это недопустимо. Ты как одержимый ищешь в работе стимулы, а их нет в ней, хочешь отдаться ей целиком, а это никому не нужно. И в конце концов ты либо выпадаешь из общего ритма работы, либо смиряешься, приспосабливаешься. Я, например, теперь очень спокойно отношусь к тому, что я делаю и что мне еще предстоит сделать.
Ей двадцать восемь. Она штатный автор в фирме, выпускающей санитарно-просветительную литературу. До этого работала редактором в журнальной корпорации.
Родом она из маленького городка в горах на западе Пенсильвании. «Мой отец был священник. В этом занятии при всей моей антипатии к нему было одно достоинство: отец избрал его по призванию. Для него работа не означала прийти утром и пробить карточку на табельных часах, она была делом всей его жизни. Я убеждена, что именно такой должна быть работа. С детства я готовила себя к тому, чтобы стать учительницей, и только на последнем курсе колледжа поняла, что представляет собой бесплатная средняя школа. В маленьком городишке в горах на многие вещи смотришь по-иному...
Отец у меня со странностями, но зато он всегда был самим собой. Он считал профессию священника очень важной, даже называл ее «заветом божьим». Семью он держал в черном теле. С матерью обходился очень сурово, не говоря уже о нас, детях. Что он только над нами не вытворял, истязал чуть ли не до смерти, и только для того, чтобы даже дома оставаться истинным священником. Днем, вечерами, по субботам и воскресеньям неустанно навещал своих прихожан — врачевал больных целебными мазями, внимал их жалобам на судьбу. Правда, он не отличался такой же отзывчивостью по отношению к собственной семье. Но ведь он считал себя духовным пастырем своей общины, и это ему недешево обходилось. Он просто не мог жить иначе. До поздней ночи не ложился — доставал проповеди Уэсли, или Спэрджена, или еще чьи-нибудь и просиживал часов до трех, пока не засыпал над ними. Все читал свои проповеди, никак остановиться не мог». (Смеется.)
— Стены своего кабинета я оклеила рекламными плакатами, принесла ультракоротковолновый приемник и свою любимую фарфоровую лампу; время от времени приношу свежие цветы. В нашем ужасном здании я одна сижу к окну лицом, у остальных столы развернуты к двери. Таким образом, я отгораживаюсь от всего и всех. Свое время я четко распределила: часика два поработаю, а потом дремлю себе потихоньку. (Смеется.)
Чем меньше меня тревожат, тем лучше у меня идут дела. Мой босс иногда заходит и говорит: «Я знаю, вы очень загружены, но нельзя ли вас попросить сделать то-то и то-то, очень срочно, недели через три». Чтобы справиться с заданием, мне достаточно двух часов. Итак, я откладываю дело в долгий ящик и достаю в положенный срок. Когда я поступила на работу, то приходила раньше всех и засиживалась допоздна. Я прочитывала буквально все, что касалось моей темы. Я лезла из кожи вон, чтобы сделать все безупречно, и просила дать мне как можно больше работы. Потом я почувствовала, что выбилась из ритма, плыву против течения.
Мои сотрудники, такие же неглупые и добросовестные люди, как я, уже поняли, что их старания бессмысленны. и решили на все махнуть рукой. Сознательно или бессознательно, они стараются ограничивать свои рабочие часы. После обеда часа три играют в карты, принимают солнечные ванны или находят какой-нибудь менее вызывающий способ убить время. Я твердо усвоила: если не хочешь испортить себе карьеру — не выкладывайся на работе. Стоило мне перестать «выкладываться», и произошло самое поразительное: я сразу приобрела определенный вес в глазах людей и теперь чертовски быстро продвигаюсь по службе.
У меня отдельный кабинет и личный секретарь. Понадобится мне книжный шкаф — пожалуйста, картотека — для меня заводят картотеку. Захочу сидеть дома — сижу дома. Вздумаю ходить по магазинам — иду по магазинам. Такой чудесной работы у меня еще никогда не было, и тем не менее я ее презираю.
Я служила официанткой, служила секретаршей, но там я и не думала работать в полную силу, ведь, если официантка трудится как заведенная, она наверняка заработает радикулит. Другое дело — писать или редактировать: здесь усердие только оттачивает ум. А что может быть лучше! Мне, как никогда, хотелось именно в это дело вложить душу, всю энергию, все мои способности, но не тут-то было. С меня спрашивают меньше, чем я могу дать. Я создаю видимость работы. Пишу только по заказу. Во всех интервью о моей работе — если не считать сегодняшнего— я говорю: «Пожалуйста, могу вам показать то, что я пишу, но статьи, которыми я горжусь, фирма не публикует».
Мне стыдно, что я на такой должности, а с меня не требуют настоящей работы. Это унизительно, потому что я вынуждена делать то, чем никогда бы не стала заниматься по своей воле, иначе говоря, попусту тратить время. Уверяю вас, это не душеспасительная болтовня. Я вовсе не желаю, чтобы из меня выжимали все соки. Просто я сознаю, что торчу здесь как пень и именно за это мне платят. Можно, правда, сидеть и читать книжки. Но тогда всякий раз, уходя со службы, испытываешь угрызения совести, словно совершил что-то незаконное. Меня купили.
Купили на восемь часов в день. А как меня используют эти восемь часов — не мое дело. Понимаете? Меня будто кто-то пристроил на тепленькое местечко, а мне это не по нутру. Страшно подумать, до чего у нас на службе всем на все наплевать. Они без конца берут выходные дни, не появляются, даже не звонят. Они приспособились гораздо лучше, чем я. У нас испокон века свободное посещение. Я этого не одобряю, потому выбрала иной путь. Это все равно что жить на пособие по безработице. В сущности, в этом нет ничего постыдного, но вынужденное безделье просто невыносимо. Я чувствую себя не в своей тарелке. Меня это бесит. Они не имеют права унижать меня, обращаясь как с ненужной вещью.
Что ни говори, а в профессии моего отца есть одно хорошее качество. Он доказал мне, что работа может быть неотрывна от жизни. Для него дом тоже был работой. Приход — это своего рода учреждение, которое включает в себя всю округу. Вот если бы меня работа так захватила, что мне бы хотелось приносить ее домой по вечерам!
Нельзя сказать, что сотрудники у нас — болваны. Интеллигентные люди, они, как и я, попались на приманку, использующую их человеческие слабости,— вот что страшно. Но я сумела достичь самого разумного компромисса. Если бы не надо было зарабатывать на жизнь, я бы снова пошла учиться. Возмутительно, что при таком уровне культуры образование — это привилегия, за которую приходится платить.
Хочу рассказать об одном сотруднике; наши кабинеты были рядом. Ему было шестьдесят два, и его уволили. Он поступил в фирму в сороковые годы, присмотрелся и заявил: «Ладно, буду бить баклуши. Если вы хотите, чтобы я занимался этой ерундой, пожалуйста. Чего ради мне путать вам все карты и соваться со своими идеями». Но в один прекрасный день власть переменилась, и кто-то, наткнувшись на него, заметил: «Господи, да он же не внес ничего нового. Его представления устарели. Нам такие не нужны». И его вышвырнули вон без пенсии, даже без выходного пособия. Взяли и уволили человека в шестьдесят два года. Он много лет играл в эту игру и в конце концов оказался без гроша.
Обычный бездельник время от времени может вникать лишь в содержание работы, бездельники, которых я называю «политиками», чувствуют ее стиль. И мне кажется, в нашем обществе ценятся именно «политики». Если «политик» в чем-то преуспел, если он «на коне», ему оказывают поддержку. Каждый, кто делает ставку на такого победителя, создает ему рекламу. Я работаю недавно, но, как только поняла, что лучший способ чего-нибудь добиться у нас в учреждении — не надрываться на работе, а использовать ее в своих целях, я сразу очутилась «на коне».
Безусловно, тот старик с самого начала не сумел себя поставить. Ему надо было держаться более независимо. Но разные обстоятельства помешали ему это сделать. Во-первых, он начинал в период депрессии. Человек был вынужден работать на любых условиях. В то время разговор был короткий: не хочешь работать — живи на пособие по безработице. Фирма нарушила правила игры: беднягу уволили за то, что от него не было толку, хотя для этого-то его и нанимали.
Меня возмущает в наших молодых людях их всезнайство. Но у большинства из них есть одно хорошее качество: они не связывают себя лицемерными обязательствами. Мне кажется, замужество — одно из таких обязательств, хотя многие, наверно, со мной не согласятся. Я предпочитаю быть свободной, не обременяя себя мужем и детьми. Ведь если отцу троих детей надо выплачивать кредит, то выбора у него нет. Он не может позволить себе работать два дня в неделю вместо пяти.
Теперь я не придаю работе такого большого значения. Редко встретишь человека, который черпает уверенность и удовлетворение лишь из самого факта, что он существует. Но может быть, это не так уж мало, что ты есть ты, а я есть я с моими скромными достоинствами. Возможно, жить и понимать, что это значит, и есть самая блестящая карьера. У меня в настоящий момент нет иного призвания, чем оставаться самой собой. Но никто не станет платить за то, что ты такая, как есть, потому я и сижу в этой фирме — пока...
Большинство людей, когда у них спрашивают, кто они такие, определяют себя по роду занятий: «Я врач», «Я диктор на радио», «Я столяр». А я на такие вопросы отвечаю: «Я Нора Уотсон». Какую-то часть жизни я работаю, чтобы существовать. Сейчас служу в фирме, но это ненадолго. И все же я бы солгала, если бы сказала, что мне не страшно.
У меня есть кое-какие варианты, а поскольку они у меня есть, буду выбирать, что получше. Я всерьез старалась соблюдать правила игры и поняла, что повсюду властвует стопроцентная «липа». Поэтому, скорее всего, я никогда не обращусь в деловой мир со славами: «Я к вам. Я хорошая. Возьмите на работу».
Я считаю себя довольно заурядной личностью. Мне почти нечего сказать в защиту нашего общества, разве только: «Я довольна, что электричество у нас действует». Вот, пожалуй, и все. Мне нужно найти себе прибежище, которое даст мне пищу, одежду и крышу над головой без того, чтобы связываться с деловым миром. (Смеется. ) Потому что там — смерть. Самая настоящая смерть.
