Первый параграф начинается с констатации той малоизвестной истины, что существует множество определений власти. В качестве примеров называются концепции В.Г. Ледяева, Р. Эмерсона, М. Вебера.

«В результате, — пишет Г.Э. Говорухин на своем неподражаемом языке, — понимание власти и властных отношений оказывается через меру употребимым и мало применимым для исследовании эмпирических данных»

(с. 13). Через какую меру это понятие «употребимо», не поясняется. Трудно понять также, почему многозначность понятия власти мешает исследованию эмпирических данных.

Далее следует такой пассаж:

«…Нельзя не признать тот факт, что существует единая междисциплинарная формулировка понятия власти, которая может быть сведена к схеме субъект-объектных отношений. Власть определяется как система отношений двух сторон: субъекта, осуществляющего властные взаимодействия, и объекта, по отношению к которому применяются властные воздействия»

(с. 13—14). Что-то подобное нам уже приходилось читать. Открываем учебник политологии. Находим следующие слова: «Власть — это «вероятность того, что один актор в рамках социальных отношений окажется в состоянии реализовать собственную волю вопреки сопротивлению» (М. Вебер)[44]. Разница, конечно, есть. В учебнике мысль изложена коротко и ясно, у Г.Э. Говорухина, как обычно, многословно и коряво. Продолжим чтение монографии. Далее автор пишет: «Субъект обладает властью над объектом в той мере, в какой он может заставить его делать то, что он сделал бы иным образом» (с. 14). И эта мысль нам уже встречалась. Открываем тот же учебник и находим следующую фразу: «Субъект А обладает властью над субъектом В той мере, в какой он может заставить В делать то, что В сделал бы другим образом» (Р. Даль)[45].

Затем мы имеем удовольствие ознакомиться с суждением, смысл которого нелегко понять: «Каузальные критерии власти, в настоящем рассмотрении, персонифицированы /122/ с личностными мотивами акторов субъект-объектных отношений властного пространства» (с. 14). В данном пассаже автор в очередной раз проявил излишнюю щедрость по части запятых, употребил, как водится, не то слово («рассмотрение» вместо «исследование»), к таким вещам мы уже привыкли. Озадачивает другое: что такое каузальные критерии? Чем критерии каузальные отличаются от простых, с какими нам приходилось иметь дело. И что означает выражение «персонифицировать что-то с чем-то»? В «Википедии» написано следующее: «Персонификация (от лат. persona «лицо», лат. facio — «делаю») — представление природных явлений, человеческих свойств, отвлечённых понятий в образе человека. Распространена в мифологии, сказках, притчах, художественной литературе» [46]. Вот другое определение понятия персонификации: «Процесс действия по знач. несов. глаг.: персонифицировать. 2. Поэтический прием, состоящий в наделении неодушевленных предметов свойствами одушевленных существ…» (Современный толковый словарь русского языка Ефремовой [47]). Как видим, в говорухинском языке слово «персонификация» означает совсем не то, что в русском.

Тем не менее, автор уверен в том, что он сумел найти верный ключ к решению задачи.

«Вне всякого сомнения, — пишет Г.Э. Говорухин, — принимаемая формулировка позволяет очертить горизонты употребления понятия власти и определить контуры политического пространства этого явления, что в свою очередь помогает оформиться позиции исследователя»

(с. 14). На этот раз автор запятые решил сэкономить, не выделив вводный оборот «в свою очередь». Добавил к букету пространств, и без того роскошному, еще и политическое пространство.

Что ж, посмотрим, как ему удалось «персонифицировать критерии с мотивами».

С нетерпением ждем продолжения. Вот оно:

«Согласно предложенной формулировке, можно вывести несколько наиболее существенных значений понятия власти: 1) способность, право, а так же возможность различных лиц, органов, учреждений распоряжаться кем-либо, чем-либо; оказывать решающее воздействие на судьбы, поведение и деятельность людей, их общностей и институтов /123/ с помощью различных средств — права, авторитета, воли, принуждения, что признается реляционистскими концепциями власти, заявленными в теориях “сопротивления” (Д. Катрайт, Дж. Френч, Б. Рейвен); “обмена ресурсами” (П. Блау, Д.Диксон, К. Хайнитс), “раздела зон влияния” (Д. Ронг); <…> 2) государственное, политическое, общественное, экономическое и иное господство над людьми, вытекающее также из реляционистской концепции власти; 3) система соответствующих государственных или иных управленческих органов, принадлежащая общеполитическому дискурсу; 4) учреждения, органы, лица, облеченные определенными властными и иными полномочиями, производное из веберовской концепции власти; 5) форма абсолютистского единоличного распоряжения судьбами и жизнями многих людей монархом, полководецем и т.д., концепция особого типа поведения во многом выраженного в бихевиористской теории власти (Ч. Мерриама, Г. Лассуэлла, Дж. Кетлина и др.); 6) всеобщее господство, преобладающее влияние, способность подчинять себе, распространенное в жизни в целом, живой природе как принцип всеобщего закона природы»

(с. 15). Такое длинное предложение — и всего лишь три ошибки и две описки [48].

Если заглянуть в учебник по политологии, мы увидим в нем фактически ту же классификацию концепций.

Вот цитата из одного учебного издания.

«РЕЛЯЦИОНИСТСКИЕ КОНЦЕПЦИИ ВЛАСТИ

Слово происходит от англ. relation отношение. Характеризуют власть как отношение между двумя субъектами, при котором один из них оказывает определяющее влияние на другого. Можно выделить три основных варианта теорий реляционной интерпретации Власти: теории “сопротивления”, “обмена ресурсами” и “раздела зон влияния”.

В теориях «сопротивления»исследуются такие властные отношения, в которых субъект власти подавляет сопротивление ее объекта. Разрабатываются классификации различных степеней и форм сопротивления.

Момент сопротивления объекта властных отношений отмечает в своем определении М. Вебер: /124/ Власть это «любая возможность проводить внутри данных общественных отношений собственную волю, даже вопреки сопротивлению, вне зависимости от того, на чем такая возможность основывается».

В теориях «обмена ресурсами» внимание акцентируется на ситуациях неравного распределения ресурсов между участниками социального отношения. В этом случае индивиды, располагающие «дефицитными ресурсами», могут трансформировать их излишки во Власть, уступая часть ресурсов тем, кто их лишен, в обмен на желаемое поведение.

Теории «раздела зон влияния» предлагают при оценке природы существующих отношений Власти принимать во внимание не каждое действие в отдельности, а рассматривать их в совокупности. Подчеркивается момент изменяемости ролей участников взаимодействия. Если в одной ситуации Властью обладает один индивид по отношению к другому, то с трансформацией сферы влияния позиции участников меняются.

В рамках реляционистских концепций можно рассмотреть бихевиориалистский подход к власти. Он также трактует власть как несимметричные отношения между людьми, но при этом акцентирует внимание на мотивах поведения людей в борьбе за Власть. Стремление к власти считается доминирующей чертой человеческой психики, следовательно, определяющей формой политической активности человека. В частности, Г. Лассуэл [49] определяет власть следующим образом:

«А имеет власть над В в отношении ценностей К, если А участвует в принятии решений, влияющих на политику В, связанную с ценностями К».

Г. Лассуэл считает, что первоначальные импульсы для возникновения Власти дает присущее индивидам стремление (воля) к власти и обладание «политической энергией». Человек видит во власти средство улучшения жизни, приобретения богатства, престижа, свободы, безопасности и т.д. В то же время власть это и самоцель» [50].

Таким образом, «персонификация критериев с мотивами» привела к тому, что автор воспроизвел общеизвестные истины из учебников по политологии. Констатируем: эвристическая эффективность такой «персонификации» оказалась им несколько преувеличенной. /125/

Что же дальше? А далее делается вывод о том, что «смысл властных процессов оказывается по-прежнему размытым» (с. 16). В переводе на русский это означает: «Общепринятого понимания власти до сих пор не выработано». Но ведь тремя страницами ранее автор утверждал, что «существует единая междисциплинарная формулировка понятия власти». Если она существует, то «смысл процессов» не так уж и размыт. Если он действительно размыт, тогда такой формулировки не может быть.

У автора серьезные проблемы с логикой. Впрочем, для нас это не новость.

Следующая фраза: «Абстрактность формулировки выводит понимание власти за пределы объективной закономерности, определяя только дискурсивное пространство властного семиозиса, но не социокультурную реальность» (с. 16). Из текста невозможно понять, о какой формулировке идет речь. Если не известно, что это за формулировка, то мы не можем ничего сказать о том, в чем состоит ее абстрактность. Что такое властный семиозис? Что такое дискурсивное пространство властного семиозиса? Почему это пространство противостоит социокультурной реальности? Темна вода…

На всякий случай заглядываем в словарь: «СЕМИОЗИС (греч. sema — знак) — термин, принятый в семиотике; обозначает «процесс интерпретации знака», или процесс порождения значения» [51].

Ну и какое же отношение имеет этот термин к проблеме власти? И с какого боку тут приплетена объективная закономерность? Что из нее «выводится» — сама власть или ее понимание? Автор хоть сам-то понимает, что он написал?

Вот очередной перл на той же странице: «Формулировки понятия власти, предлагаемые на протяжении всей истории человечества, направлены на поиск различных подходов к самому определению понятия» (В.В. Мшвениерадзе, 1989). Страницы не указаны, проверить цитату невозможно, но мы твердо уверены в том, что В.В. Мшвениерадзе такого не писал. Только Г.Э. Говорухин мог сказать, что «формулировки понятия направлены на поиск подходов к определению понятия».

Подобные перлы встречаются практически в каждой фразе, и если мы будем разбирать все ляпы, нам придется написать труд, превосходящий объемом дилогию. Пропустим /126/ несколько фраз. Вот следующее достойное внимание высказывание:

«Отсюда рассматривая вопросы структуры власти в конкретном регионе страны, как объект исследования, понимая под властью политическую и экономическую форму воздействия субъекта на объект, мы не вправе претендовать на категориальный абсолютизм, воссоздавая универсальные критерии системы властного управления»

(с. 17).

Всего лишь пять ошибок: 1) пропущена запятая после «отсюда», 2) поставлена лишняя запятая перед «как», 3) употреблен нелепый оборот «вопросы как объект исследования», 4) нагромождение деепричастий: рассматривая, понимая, воссоздавая, 5) использован плеоназм «властное управление».

Что такое «категориальный абсолютизм», сказать трудно. Рабочий перевод фразы на русский язык: «Предметом нашего интереса является функционирование власти на региональном уровне, поэтому мы не станем углубляться в проблему универсального определения власти».

Следующая фраза:

«Наша задача сводится к определению и обоснованию наиболее существенных факторов влияющих на структуру властного управления региона и, как следствие, освещение наиболее жизненно необходимых форм власти региона»

(там же).

Три ошибки: 1) не выделен причастный оборот, 2) употреблен тот же плеоназм, 3) слово «освещение» поставлено в именительном падеже, а нужно в дательном: «освещению».

Смысл первой половины фразы ясен: задача автора — анализ факторов, оказывающих влияние на принятие управленческих решений на региональном уровне. Что касается «наиболее жизненно необходимых форм власти региона», то это словосочетание мы не сумели перевести.

На этом первый параграф закончился. Читатель пребывает в недоумении: зачем нужно было столь занудно толковать о «европейском дискурсе власти», если задачи автора лежат в другой плоскости?

Следующий параграф «Сакральность власти. Принципы становления властного дискурса» начинается с изложения политического учения Платона. Мы избавим читателя от сомнительного удовольствия читать суждения Г.Э. Говорухина о вопросе, который тысячекратно освещен в литературе — как научной, так и учебной. Потом наступает черед концепции Аристотеля. И ее мы пропустим. Следующий на очереди — Августин Блаженный — тоже не самый забытый /127/ автор. Правда, из него приводится только одна цитата, зато высказывается сентенция, звучащая еще более таинственно, чем те, с которыми мы уже ознакомились.

С. 21:

«В античной традиции и традиции раннего средневековья осуществляется жесткое позиционирование понятия и дискурса власти, которые приобретают форму категорического императива в объективном подчинении мировым (в том числе физическим) законам».

Что ж, попытаемся расшифровать. Итак, есть понятие власти, а есть дискурс власти, т.е. рассуждение о власти. И с тем, и с другим «осуществляется жесткое позиционирование». Что такое позиционирование, не говорится. Автор явно переоценивает интеллект своих читателей. Понятие власти и дискурс власти приобретают форму категорического императива. Не объясняется, правда, они приобретают эту форму до «позиционирования» или после него. Категорический императив — создание Канта, который жил в 1724—1804 гг., т.е. через 14 веков после Августина Блаженного (354—430 гг.). Каким образом понятие и дискурс власти могли приобрести форму категорического императива, которого тогда не существовало? Эти две сущности («понятие власти» и «дискурс власти») попадают в «объективное подчинение мировым (в том числе и физическим) законам». Кто бы смог нам объяснить, как понятие может быть подчинено физическим законам. Оно обладает массой? Имеет длину и ширину? Тогда возникает закономерный вопрос: «Почем килограмм понятия власти?»

Далее Г.Э. Говорухин радует нас такой сентенцией: «Только будучи наделенным божественными функциями [52] можно было бы претендовать на власть над людьми» (там же).

Не объяснено, что значит «божественные функции». Что такое «божественная красота», мы понимаем. А вот что такое божественные функции?

В общем-то понятно, что Г.Э. Говорухин хочет сказать: в древности правитель опирался не на свой личный авторитет, а на авторитет бога (богов). До публикации дилогии этого, конечно, никто не знал.

Далее идет вставная новелла о природе власти русских царей, которая «обладала некоторыми признаками сакральности» (с. 22). Затем следуют общие рассуждения о сущности власти в Средние века. Отмечается, что правители опирались на авторитет не только христианского бога, /128/ но и дохристианских языческих божеств. На говорухинском языке эта мысль выражена так: «Принцип средневековой сакральности власти не несет под собой только христианские мотивы» (с. 23).

Затем автор касается темы юридического оформления права на власть. Как всегда многословно, косноязычно и путано, перескакивая с одной темы на другую, Г.Э. Говорухин на протяжении целых восьми страниц, т.е. до самого конца второго параграфа, рассуждает о разных аспектах проблемы соотношения власти и закона. Конечно, на читателя изливается бурный поток имен и цитат, долженствующих засвидетельствовать обширную эрудицию автора. Но мы, правда, так и остаемся в неведении о том, каковы принципы становления властного дискурса. Ни одного принципа не названо. (Впрочем, не сказано и о том, что же такое властный дискурс.)

Третий параграф автор посвятил «бюрократизации европейской системы власти».

Начинается он так: «Помимо сакральной власти короля в эпоху средневековья формируется власть бюрократического аппарата, работа которого равносильна обладанию властью» (с. 31). «Работа равносильна обладанию» — столь смачной речи позавидовал бы и Беня Крик. Дальнейший ход рассуждений автора таков. В средние века народ верил в то, что некоторые люди связаны с высшими силами. Знаком такой связи была способность совершать чудеса, например, лечить золотуху. Поэтому и во Франции, и в Англии в XI— XII веках монархи обретают репутацию чудотворцев. И эта репутация дает им право на власть. (Вопреки, пишет Г.Э. Говорухин, «человеческим (так! — Р.Л.) корыстолюбивым планам баронов» (с. 31).) Позднее условия изменяются, и власть меняет свою природу. В этих новых условиях «власть состоит в возможности и праве производить определенную работу» (с. 32). Фактически речь идет вот о чем. Власть реализуется через управление. По мере увеличения населения, усложнения общественной жизни ценность умения лечить золотуху падала. Зато возрастало значение государственного аппарата, который состоит из чиновников. Такое изменение автор именует «бюрократизацией европейской системы власти». Правда, поскольку мысль его постоянно колеблется, как пламя свечи на ветру, он сбивается с изложения этой идеи (здравой самой по себе) на частности, ненужные примеры, побочные сюжеты и т.п. Так, на с. 33, со ссылкой /129/ работу Ж. де Виллардуэна, нам рассказывается об устройстве венецианской административной системы, хотя это не имеет отношения к «бюрократизации власти». В венецианской системе, как явствует из изложения, управление было делом выбранных лиц, каковыми чиновники (бюрократы) не являются по определению. Единственное назначение данной ссылки — показать, что автор знаком с трудами Ж. де Виллардуэна. Далее автор сбивается с темы бюрократизации власти на тему символического пространства. Оно определяется как «пространство претензий на владение теми или иными атрибутами власти» (с. 34). Вменяемый человек сказал бы просто «претензии на обладание атрибутами власти». Но Г.Э. Говорухин для каждого отдельного случая изобретает новое пространство. На этот раз он измыслил «пространство претензий». Умение лечить золотуху с некоторых пор перестало в этом пространстве котироваться, зато возросло значение таких качеств, как справедливость и мягкосердечие. Теперь короли обосновывают свои претензии на власть, демонстрируя как раз эти качества. А жестоковыйный и несправедливый правитель теряет моральное право на власть. О том, теряет ли правитель при этом саму власть, Г.Э. Говорухин не посчитал нужным нам поведать.

Далее Г.Э. Говорухин сообщает нам о том, что «именно символическое [53] или смысловое пространство власти определяет коридор применения этой власти» (с. 35). «Коридор применения власти» заключается вот в чем: отныне «Законной Властью понимается то, что символически принимается социальным большинством» (с. 35—36). Стиль аляповат, но мысль понятна. Надо полагать, что до «бюрократизации власти» ничего подобного человечеству не было известно.

Положение вещей, при котором легитимность власти обеспечивается тем, что ее принимает большинство населения, Г.Э. Говорухин оценивает как «социальный курьез» (с. 36). На него, если верить автору, обратил внимание Н. Элиас, предложивший схему «обратно пропорциональной монополизации власти» (там же). Эта самая «обратно пропорциональная монополизация» заключается в росте зависимости правителя от государственного аппарата. Итак, в чем состоит курьез, нам понятно. А что же в таком случае норма? В следующем абзаце вроде бы должен содержаться ответ на этот вопрос, но разъяснения, увы, нет. /130/

Чтобы не быть голословным, процитируем соответствующие высказывания: «Монополия на власть в эпоху древности и в период средневековья, таким образом, свидетельствует о недостаточном контроле этой властью больших групп людей»[54] (с. 36). Но монополия (в данном контексте) по определению — бесконтрольная власть. Каким образом бесконтрольная власть может свидетельствовать о недостаточном контроле, является очередной тайной Г.Э. Говорухина. «Такая власть устанавливает институциональные правила между амбивалентными группами дифференцированного общества» (там же). Что такое «амбивалентные группы общества»? У нас есть подозрение, что автор, подобно бравому солдату Швейку, снова употребил незнакомое иностранное слово. Заглядываем в «Википедию»: «Амбивалентность (от лат. ambo — «оба» и лат. valentia — «сила») — двойственность отношения к чему-либо, в особенности двойственность переживания, выражающаяся в том, что один объект вызывает у человека одновременно два противоположных чувства. Термин введен Эйгеном Блейлером. По его мнению, амбивалентность — основной критерий шизофрении»[55]. Наше подозрение подтвердилось. Никаких «двойственных» групп населения не существует.

Далее следует такой пассаж:

«Социализация власти, т.е. наделение властными функциями некоторых ее представителей, осуществляется тогда, когда снимается напряжение между политическими группами и усиливается контроль над большей частью общества. Дифференциация власти, или ее социализация, может возникнуть только в условиях возникновения денежных поощрений и отмены практики наделения за службу землей, в результате чего вновь усиливалась независимость, и, как следствие, амбивалентность политических групп государства»

(с. 37). Без ошибок, конечно, не обошлось. Запятая после слова «независимость» не нужна, выражение «возникнуть в условиях возникновения» — типичный говорухинизм. Вдумаемся в смысл. В первой фразе вводится понятие «социализация власти». Оно определяется как «наделение властными функциями некоторых представителей власти». Но ведь представители власти обладают ею по определению. Затем нам предлагают считать, что дифференциация власти — это и /131/ есть ее социализация. Вот и попробуйте понять, что же такое социализация власти. Попытайтесь также разобраться, что такое «политические группы государства», в чем состоит их «амбивалентность» и от кого у них «вновь» усиливается независимость.

Идем дальше: «Предложенная Н. Элиасом схема позволяет понять формы политического маркирования горизонтов власти, но не раскрывает механизмы ее эпистемологического формирования» (там же). Что такое горизонт власти? В чем состоит «политическое маркирование» этих горизонтов? И каков смысл понятия «эпистемологическое формирование»? Заглянем по обычаю в словарь, чтобы узнать смысл слова «эпистемологический».

«Гносеология (от др.-греч. jvwaiq — «знание» и 6-yoc; — «учение, наука»); эпистемология (от др.-греч. ётатгщг|, «знание» и 6-yoc; — «слово, учение») — теория познания, раздел философии.

Термин «гносеология» был введён и активно применялся в немецкой философии XVIII века; «эпистемология» был введён и активно применялся в англо-американской философии XX в. В русской философии в XIX и 1-й половины XX в. преобладал первый термин, а со 2-й половины XX в. начал преобладать и сейчас преобладает второй. Термин «эпистемология» более узкий, чем «гносеология», эпистемология рассматривает строго научное познание[56]». Итак, эпистемологический — это теоретико-познавательный. Таким образом, Г.Э. Говорухин толкует о каком-то механизме теоретико-познавательного формирования власти. Ничуть не удивительно, что схема Н. Элиаса не раскрывает эти механизмы. Ни один теоретик не в состоянии проанализировать механизмы того, чего не существует в природе.

Итак, эпистемологический — это теоретико-познавательный. Таким образом, Г.Э. Говорухин толкует о каком-то механизме теоретико-познавательного формирования власти. Ничуть не удивительно, что схема Н. Элиаса не раскрывает эти механизмы. Ни один теоретик не в состоянии проанализировать механизмы того, чего не существует в природе.

Так же как ни один мудрец не сможет объяснить, что такое «домениарное управление», о котором пишет Г.Э. Говорухин все на той же 37-ой странице. Слова «домениарный» нет ни в одном словаре.

Далее идет ссылка на работу Ле Гоффа, что в очередной раз показывает читателю, насколько основательно полученное автором образование. Страница 37 интересна также тем, что Г.Э. Говорухин вводит в оборот еще одно пространство — на этот раз «эпистемологическое пространство формирования власти». Если попытаться перевести выражение /132/«единое эпистемологическое пространство формирования власти» с говорухинского на русский, то получится вот что: «В феодальном обществе каждое сословие выполняло определенную функцию. Власть принадлежала феодалам, они же управляли обществом». Чрезвычайно глубокое наблюдение.

«…Такая традиционная модель управления даже не будирует мысль правящего заручаться поддержкой управляемыми» — продолжает златоуст на с. 38. Но это, конечно, не единственный перл на указанной странице. Далее мы находим «верховный пост», «с точки зрения пристального рассмотрения» и под конец вот такой шедевр: «Изменение понимания роли власти приводит к тому, что с течением времени понимание привычных ее институтов становится, что называется, непривычным». Извините, мы поторопились: в самом конце есть еще «смысловой дрейф властного явления».

Затем автор, отвлекшись от темы эволюции власти, вновь возвращается к истории политических учений, которая была оставлена, как мы помним, на Августине Блаженном. Теперь речь зашла о Т. Гоббсе. Г.Э. Говорухин приводит несколько цитат из Гоббса, дабы могли убедиться в том, что великий мыслитель на его стороне.

Утверждается, что в эпоху «бюрократизации власти» возникает институт профессиональных чиновников, который (будто бы) принципиально отличается от аналогичного института в Древнем мире[57]. Такой же слой чиновников возник и в церкви. О «религиозных чиновниках» автор рассуждает на с. 41, 42, 43 и 44. В конце страницы 44 он открывает «объединение двух ветвей власти — светской и религиозной». Непродвинутое человечество привыкло думать, что понятие «ветвь власти» применимо («употребимо», на говору-хинском сленге) лишь к исполнительной, законодательной и судебной власти. Г.Э. Говорухин и здесь впереди планеты всей. Кроме того, само это объединение — плод его фантазии. /133/

Ни в Западной, ни в Восточной Европе церковная иерархия не слилась с государственным аппаратом[58]. Это мифическое объединение «приводит к осознанию алгоритма действия власти, как института коллегиального и деперсонифицированного» (с. 44). Сравнения здесь нет, запятая перед «как» не нужна. Деперсонификацию[59] он спутал с деперсонализацией (обезличиванием), что нас давно уже не удивляет. Удивляет другое: с каких это пор власть стала институтом обезличенным? На всех этажах бюрократической пирамиды функции распределены между конкретными исполнителями. Иначе этот аппарат просто не может функционировать. Далее автор заводит речь об условиях формирования бюрократического аппарата и «класса чиновников». Они таковы: 1) наличие денежной, а не земельной формы оплаты труда (с. 45); 2) ориентация не на преданность, а на компетентность (с. 46); 3) создание системы воспроизводства чиновников в процессе образования[60] (там же); 4) смена системы наследования системой назначения (с. 47).

Довольно интересно, но возникает вопрос: а какое это отношение имеет к заявленной теме? Работа озаглавлена «Власть и властные отношения в символическом пространстве осваиваемого региона». Каким образом обсуждение вопроса о становлении бюрократического аппарата в Средние века может способствовать более глубокому пониманию «символического освоения пространства» в современной России? Тем более что все изложение строится на западноевропейском материале, а отечественные исследования даже не упоминаются.

На этом Г.Э. Говорухин оставляет тему бюрократизации власти и переходит к теме ее капитализации. Капитализацию он понимает не так, как остальное человечество, а как влияние капитализма на власть. Недаром во втором издании монографии название параграфа было изменено. Редактор дал параграфу заголовок, который не колет глаз: «Система власти в эпоху развития капитализма».

Начинается параграф так: «Сложившиеся к XVII веку исторические условия политической и административной /134/

системы управления предопределяют форму понятийного определения власти» (с. 48). Итак, «условия системы» «предопределяют форму определения». Правда, не простого определения, а понятийного. (Выражение «понятийное определение» — плеоназм, но нам к этому не привыкать[61]. Тем более что на той же странице автор порадовал читателя «концептуальным пониманием».)

Ознакомимся с описанием «условий системы». Это невозможно пересказать, придется цитировать.

«В легальной практике управления времен сакрализации власти нет официального понимания того, что те, кем управляют или над кем властвуют, могут быть с этим не согласны. Они вообще лишены этого права согласия по слабости человеческой природы. Другое дело в системе бюрократического государства. Чиновник, в социальном смысле, это равный нам всем человек, он лишь волей судеб наделен правом управления. Его задача — постоянно показывать, что он действительно имеет право на такое управление. Именно по этой причине ему необходимо понимание того, что его готовы принять и оценить те, кем он управляет. Именно такую сентенцию, окончательно закрепившуюся в социальной практике к XVII веку, фиксирует Т. Гоббс»

(с. 48). Слово «сентенция» здесь употреблено невпопад, стиль, как всегда, тяжеловесен и аляповат, но не станем на этом останавливаться. Читаем дальше: «Каузальная практика власти, отмечаемая Т. Гоббсом, также свидетельствует о сращивании чиновника с государством, а уже через него[62], с подданными этого государства» (с. 48). Итак, чиновник сращивается с подданными государства. Интересно было бы посмотреть, как это выглядит на «каузальной практике». Кстати, что такое каузальная практика? Вводим запрос в справочную систему.

«Каузальность (лат. causalis) — т. е. причинность; причинная взаимообусловленность событий во времени. Детерминация, при которой при воздействии одного объекта (причина), происходит соответствующее ожидаемое изменение другого предмета, объекта (следствие). Одна из форм отношения, характеризующаяся генетичностью, необходимостью»[63].

/135/ Получается, таким образом, что «каузальная практика» — это «причинно обусловленная практика». А иная разве существует? Потому-то человечество, о благе которого так заботится Г.Э. Говорухин, довольствуется понятием «практика», не присовокупляя к нему излишний признак каузальности. В общем, третий плеоназм на одной странице.

Свое собственное изобретение автор приписывает Т. Гоббсу. Однако в тексте классического произведения Т. Гоббса «Левиафан» слова «каузальный» нет вообще. Мы это специально проверили по электронному варианту книги.

Читаем дальше: «Такое сращивание становится звеном огромной цепи капитализации европейской экономики» (с. 48—49). Итак, существует «огромная цепь капитализации европейской экономики». И «сращивание чиновника с подданными государства» становится звеном этой цепи. Но сращивание — это процесс, а звено — вещь. Как, спрашивается, процесс может стать вещью?

В приблизительном переводе на русский язык все это означает следующее: 1) в условиях капитализма чиновники получают равные юридические права с другими подданными, 2) бюрократический аппарат начинает обеспечивать выполнение государством не только политических, но и экономических функций.

Отсюда автор делает такой вывод: «В условиях капиталистических отношений властная модель ориентирована не на какую-то отдельную социальную группу, а на ««большое общество» в целом» (с. 49). Перевод: (с. 49). Перевод: «В условиях капитализма государство теряет свой классовый характер и становится выразителем интересов всего населения». (По существу это, конечно, неверно. Надклассового государства не может быть по определению.) Такое государство, по Г.Э. Говорухину, «и вся государственная машина в лице его бюрократической системы занимает ту нишу социальных отношений, которая всегда пустовала. Это ниша национального технического развития производства» (там же). Поэтому «машина в лице системы» начинает вкладывать деньги в промышленность. Вопрос о том, почему сия машина не вкладывала деньги в промышленность, например, Древнего Египта, автор не поднимает. Может быть, потому что там не существовало промышленности? То есть не было «пустующей ниши».

Далее формулируется следующий тезис. При капитализме «властные отношения из символического ресурса /136/ сакральности переходят в символический ресурс экономики» (с. 50). В переводе на русский это означает:

«В докапиталистических общественно-экономических формациях власть рассматривалась как дарованная свыше, государь правил от имени высших сил; в условиях капитализма государство опирается на свою экономическую мощь».

Фактически последнее верно лишь отчасти. Правящие классы никогда не отказывались от услужливой помощи церкви, внушающей народу: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены»[64].

Изменение характера власти в эпоху капитализма Г.Э. Говорухин называет «деформацией властной системы» (с. 50). Почему здесь имеет место деформация, а не эволюция, не объясняется. Скорее всего, автор просто не понимает смысла слова «деформация».

Читаем дальше: «Многие представители парламентской бюрократии как части новой властной системы представляли первоначально малоэффективный способ социальной вертикальной мобильности» (с. 51). Итак, «представители представляли способ». (Кстати, что такое «парламентская бюрократия»? Парламентарии — не чиновники, парламент — элемент законодательной власти, а не исполнительной.) Для автора «очевидно», что «благосостояние чиновника зависит от благосостояния государства. Именно это заставляет чиновника вкладывать средства в развитие национальной экономики» (там же). Очень интересные суждения, особенно актуально звучащие в современной России, где коррупция превратилась в национальное бедствие.

На с. 52 находим любопытное утверждение: «Констатация изменений системы управления, отмеченная Т. Гоббсом как каузальная, отмечает лишь две грани системы управления». Итак, «констатация отмечает». Еще одна языковая находка. Цитируем дальше:

«Это грани, что называется, конструктивные, определяющие конструкт властного взаимодей ствия между субъектом и объектом власти и фиксирующие сакральность легитимной власти <…>, но есть и другие грани»

(там же). Итак, «конструктивные грани определяют конструкт». Два раза употреблено слово «власть» (наряду с прилагательным «властный). Дважды встречается слово «грани». Три стилистических недочета /137/ в одном предложении. Фраза не поддается переводу, потому что никто не знает, что такое «конструкт властного взаимодействия». Затем идет нечто просто запредельное. «Другие грани» — это, оказывается, «сращивание власти и свободы» (там же). Получается, таким образом, что в докапиталистических общественно-экономических формациях власть и свобода существовали раздельно. А вот при капитализме они «срослись». Поскольку власть, как мы помним, в капиталистическом обществе принадлежит чиновникам, они, следовательно, обрели свободу. Все остальное население ее, получается, потеряло. Но ведь нас на странице 48 уверяли, что (в Западной Европе) происходит «сращивание чиновника» и с государством, и с его подданными». Или одно другому не противоречит, и срастается всё: чиновники, государство, подданные, власть, свобода?

Автор спешит нас успокоить: оказывается, такое противоестественное состояние длилось не очень долго и уже после XVIII века . Или одно другому не противоречит, и срастается всё: чиновники, государство, подданные, власть, свобода?

Автор спешит нас успокоить: оказывается, такое противоестественное состояние длилось не очень долго и уже после XVIII века «становится рудиментом» (с. 53).

Именно тогда возникает «новая модификация власти», которая «получает отражение в концепции М. Вебера» (там же). Далее следует изложение теории М. Вебера. Она не относится к числу забытых или малоизвестных, о концепции М. Вебера написано в любом учебнике по политологии, и притом без ошибок.

После восемнадцатого века Г.Э. Говорухин сразу перешел к двадцатому. «Двадцатый век уже четко обозначает, что власть — это не объективная реальность[65] существующая вне субъективных законов социальных отношений» (с. 55). Каковы эти законы, не сообщается. Почему эти законы вступили в силу только в XX веке, а до того никак себя не проявляли, не говорится.

Затем автор пишет: «Власть, как и принцип ее исследования, начинает меняться. Одним из критериев такого изменения становится условие рационализации общественной жизни, как это четко определяет Даниил Белл» (там же). Американцу Дэниелу Беллу автор почему-то дал имя Даниил, условие получило статус критерия[66]. Пожалуй, эта фраза больше ничем не примечательна. Идем дальше:

«Формы рационализации общественной жизни констатируются /138/ еще в кантианскую эпоху. Однако состояние этого рационализма, а главное, распространение его в системе властных отношений осуществляется лишь к концу XIX века. И только к середине XX века рационализм становится неотъемлемой частью социальных отношений»

(там же). Ничтоже сумняшеся, Г.Э. Говорухин заменил понятие «рациональность» понятием «рационализм» и приписал этому последнему свойство быть частью общественных отношений, употребил два канцелярских оборота («состояние осуществляется» и «распространение осуществляется»). Четыре ляпа в одной фразе — далеко не рекорд. Так что же понимается под рационализмом как «частью общественных отношений»? А то, что в XX веке ключевым фактором социального прогресса становится производство знаний, в результате чего роль работников науки и техники в обществе усиливается. Данное изменение находит свое отражение в технократических концепциях власти, в частности, в концепции Т. Веблена. В противовес технократизму постмодернизм объявляет власть фикцией, «симулякром» (Ж. Бодрийяр). Об этом говорится на страницах 56 и 57, только, конечно, по-говорухински, а не по-русски.

На с. 58 приводится никак не названная таблица, взятая из статьи В.Ф. Халипова[67]. (Конечно, с опиской, как же без нее?). В связи с книгой Д. Белла говорится, что развитие постиндустриального общества «может констатироваться как результат кардинального изменения социальной структуры общества» (с. 59). На наш взгляд, «может констатироваться» тот факт, что Г.Э. Говорухин перепутал причину и следствие. Развитие общества — причина изменения социальной структуры, а не наоборот. Так, индустриализация привела к раскрестьяниванию, а не раскрестьянивание стало причиной индустриализации.

Упомянув марксистскую концепцию классов, автор характеризует подход к типологии власти, свойственный «Даниилу» Беллу (с. 60). Приводится соответствующая таблица (там же). Г.Э. Говорухин усмотрел сходство («смысловые оттенки идентичности») между концепцией Д. Белла и теорией В. Зомбарта. В чем эти «оттенки» состоят, нам понять не удалось. Заключительный абзац параграфа дешифруется без /139/ особого труда. Речь идет вот о чем: в XX веке карьера чиновника оказывается вполне надежным путем обретения высокого социального статуса и материального достатка. Но для успешной карьеры необходима соответствующая профессиональная подготовка. Автор упоминает в этой связи работу М. Вебера «Хозяйство и общество», но забывает сделать соответствующую ссылку. Нет данной работы и в библиографическом списке.

Так завершается повествование о «капитализации бюрократической системы власти».

Пятый параграф «Современность и кратологический дискурс в XX веке» посвящен уже не столько развитию политических (в терминологии Г.Э. Говорухина — властных) отношений, сколько самим политическим теориям («кратологическому дискурсу»). Основной источник знаний Г.Э. Говорухина по этому вопросу — труды В.Г. Ледяева. Автор называет немало имен: Г. Лассуэлл, Э. Кэплэн, Р. Берштедт, Х. Саймон, Д. Картрайт, Р. Даль, Дж. Марч, С. Льюкс, Э. Гидденс, Х. Арендт. Говорится об определенной схеме классификации политологических теорий. Дж. Скотт предложил разделить концепции власти на «секционные (групповые)» и «несекционные». Это предложение было принято В.Г. Ледяевым, а Г.Э. Говорухин последовал его примеру.

«Основанием для первой концепции (секционной — Р.Л.) является идея власти как управления» (с. 62). «Дискурсивным разломом двух концепций, — заявляет автор, — является отношение к проблеме конфликта в системе власти» (там же). Читатель, естественно, заинтригован: а каково «основание второй концепции»? В чем конкретно состоит «дискурсивный разлом»? Одолеваем страницы 64, 65, 66, 67, 68 — никаких сведений о ней не находим. На с. 69 сообщается о том, что в 60—70-е годы XX века формируется новое направление в социально-политических науках — бихевиоризм. Но оно тоже «принадлежит секционной концепции власти». (Автор не в первый раз[68] пропустил предлог к, потому что не понимает разницы между выражениями «принадлежать к чему-то» и «принадлежать кому-то».) Кроме того, существует еще теория обмена. В рамках этого направления выделяются «теория рационального выбора» и «социальная психология групп». Но всё это пока «секционная концепция власти». Где же альтернативная ей? На странице 69 ничего не находим. На с. 70 /140/ речь идет о теории обмена Дж. Хоманса. На с. 71 — о варианте этой теории, предложенном П. Блау. В конце говорится еще об одном варианте теории обмена — концепции Б. Берри. На с. 72 автор заявляет о том, что «на основании предложенных теорий «секционной концепции власти» начинают формироваться представления о потенциальности и актуальности властного взаимодействия». На с. 73 излагается теория Д. Ронга. Осталась одна страница — уже последняя. Но и она обманывает наши ожидания. Неужели читателю так и придется остаться с . На с. 73 излагается теория Д. Ронга. Осталась одна страница — уже последняя. Но и она обманывает наши ожидания. Неужели читателю так и придется остаться с «дискурсивным разломом» в душе, не узнав, что такое «несекционная концепция»? Быть может, она рассмотрена в последнем параграфе?

Слава богу, так и есть. Начинается параграф с изложения концепции Т. Парсонса (в основном, в интерпретации В.Г. Ледяева). Т. Парсонс, в полном соответствии с основными положениями разработанной им концепции структурного функционализма, понимает власть как некий ресурс, которым располагает общество в целом. Интересы отдельных социальных групп различны, однако это не должно становиться поводом для конфликта. Меньшинство обязано подчиняться государству, выражающему волю большинства, ведь в противном случае в обществе наступит разлад. Вся соль теории Т. Парсонса — в утверждении необходимости избегать социального конфликта ради поддержания стабильного функционирования социальной системы. На говорухинском языке эта мысль выражена так: «Осуществление кредитования доверия является процессом обоюдовыгодным и для «управленцев» (условно)[69] и для управляемых, поскольку качественно выполняемые властные полномочия способствуют достижению коллективных целей» (с. 76).

Теория Т. Парсонса исходит из допущения, что общество — это система, в которой люди действуют рационально, подчиняясь принятым законам. В говорухинском оригинале данный тезис выглядит так: (с. 76).

Теория Т. Парсонса исходит из допущения, что общество — это система, в которой люди действуют рационально, подчиняясь принятым законам. В говорухинском оригинале данный тезис выглядит так: «В этом случае, говоря об институтах власти, идет разговор[70] о смысловой правомерности и смысловой легитимности властного воздействия одних социальных конструкций на другие» (с. 76).

Т. Парсонс, который предлагает концепцию, альтернативную «секционной» (где подчинение понимается не как добровольное /141/ согласие с законами, а как повиновение одних людей другим против воли), в общем и целом не порывает с прежней традицией понимания власти. Главное состоит в том, что Т. Парсонс не отрицает необходимости принуждения. Приведем соответствующее высказывание на говорухинском языке:

«Ключевым объектом исследования выступает материально неоформленный, но вербализованный смысл, формирующий между объектом-властью и субъектом-социальным агентом условие их взаимодействия. Он канализирует границы распространения легитимного воздействия объекта на субъект, что восстанавливает и определяет институциональное властное пространство в структуре каузальности отношений. Каузальность, в свою очередь, и расстанавливает все в порядке объективного следования означающего и означаемого»[71]

(с. 76).

Но не все в говорухинском тексте нам удалось расшифровать. Вот, например, фраза на с. 77: «Возникает герменевтический круг, определяющий проблему смысла власти как связанную объективными законами с классическими определениями, вписанными в систему оппозиций каузальности». Мы ее уже приводили в разделе «Д1: глава 1», но разбор отложили на некоторое время. Сейчас оно настало. Итак, давайте по порядку. 1. Герменевтический круг определяет проблему смысла власти. 2. Эта проблема связана объективными законами с классическими определениями. 3. Указанные определения вписаны в систему оппозиций каузальности. С грамматикой разобрались. А вот смысл все равно остается неуловимым. Заглянем в «Википедию»: Герменевтический круг — одно из основных понятий философии герменевтики. Понятие введено Шлейермахером. Герменевтический круг — это принцип понимания текста, основанный на диалектике части и целого: понимание целого складывается из понимания отдельных его частей, а для понимания частей необходимо предварительное понимание целого»[72]. Каким образом принцип понимания текста может определить проблему смысла власти? И вообще что означает выражение «определить проблему смысла» чего бы то ни было? О каких объективных законах идет речь? Что за классические определения имеются в виду? Что такое «оппозиции каузальности»? В чем они состоят? И сколько их? Каким образом определения вписаны в систему /142/ оппозиций каузальности? Желательно бы также знать, что означает в данном случае слово «вписать». Что такое вписать абзац в документ, понятно. А что такое вписать определения в систему оппозиций?

Дальше следуют рассуждения о том, что в современном обществе с помощью СМИ формируются мифы, что люди воспринимают их некритически, верят в них, что посредством СМИ навязываются нереалистичные потребительские стандарты (этого вопроса мы уже касались[73]). На с. 78 появляется новый термин — полиреферентность. Определение этому термину дается такое:

«Необходимо уточнить, что процесс деполитизации — это процесс формирования полиреферентности <…>, т.е. отнесения себя не к какой-то социальной общности, как, полагаем, верно отмечал А.И. Пригожин, говоря о человеке политическом, а сопоставляя себя со всеми»

(с. 78—79). Итак, понятно: «полиреферентность — это отнесение себя не к группе, а сопоставляя». Мы еще раз убеждаемся в том, что деепричастие — самая трудная для Г.Э. Говорухина часть речи. Переведя на русский, получаем: полиреферентность — отказ считать себя членом какой-то социальной группы или общности, претензия на то, чтобы принадлежать к обществу как целому.

Читаем дальше:

«Полиреферентность означает также, что в обществе формируется принцип равных возможностей: перед социальным агентом открыта возможность карьерного роста и перехода в более привлекательную социальную группу»

(с. 79). Но это же совсем другое понимание вопроса! Полиреферентность здесь меняет свой статус, она трактуется уже не как субъективная претензия, а как общезначимая норма. Одна из бесчисленных нестыковок в дилогии. Что касается фактической стороны вопроса о «принципе равных возможностей»... Принцип, вероятно, есть. Только равных возможностей нет.

Далее следует вот такое интересное заявление: «Социальные процессы, происходящие в современном обществе, это процессы практически полного разрушения внешних (узуальных) признаков дифференциации общества» (с. 79). Во-первых, пропущено тире перед словом «это». Во-вторых, совершенно не к месту употреблено слово «узуальный». Узуальный — это не внешний, а обычный, повторяющийся (в отличие от необычного, редкого). Опять ложная красивость. В-третьих, где автор узрел «разрушение внешних признаков /143/ дифференциации общества»? Может быть, в том, что одни ездят на «Хаммерах» и «Бентли», а другие — на муниципальном общественном транспорте по пенсионному удостоверению? Или в том, что одни проживают в стареньких «хрущобах», а другие — в роскошных дворцах? Или в том, что одни одеваются на китайском рынке, а другие — в элитных магазинах?

И как мы должны воспринимать теоретика, демонстрирующего такую исключительную социологическую наблюдательность?

На с. 80 автор одаривает нас еще одним пространством, мифологическим. На той же странице находим такую сентенцию: «Семиосфера является эпистемологическим обоснованием существования общества, поскольку трансляция знаков от общества к человеку является условием обнаружения самого общества» (с. 80). В одной короткой фразе три раза употреблено слово «общество» — отличный результат, хотя возможности для совершенствования еще не исчерпаны. Пусть вас не пугает «эпистемологическое обоснование». Пора уже привыкнуть к тому, что в говорухинском «дискурсе» слова обозначают не то, что в русском языке. Речь идет вот о чем: человека окружает мир знаков, и только благодаря этим знакам человек открывает для себя, что он живет в обществе. Эта теория, правда, не отвечает на вопрос о том, почему человек способен прочитать знаки.

Далее автор пишет, что «пространство мифа — это пространство денотативных смыслов» (с. 81). Это следует трактовать так: люди понимают смысл мифа буквально. Данное утверждение, конечно же, — сильное преувеличение. Наивное восприятие мифа свойственно только детям. Затем Г.Э. Говорухин несколько смягчает свою позицию. Автор допускает, что миф понимается «обывателями» не только буквально. Стремясь соединить два этих утверждения, Г.Э. Говорухин заявляет следующее: «Таким образом, налицо парадокс о присутствии в коммуникациях и денотативного, и метафорического (коннотивного) означаемого» (с. 81). О том, что правильно писать «парадокс присутствия», а не «парадокс о присутствии» мы уже упоминали[74]. Отметим другое. Автор уверен, что понятия «коннотативный смысл» и «метафорический смысл» тождественны. Обратимся к справочной системе. Вот что мы в ней находим:

«В логич. семантике, вслед за Фреге и Чёрчем, принято разделять, во-первых, предметное (экстенсиональное) значение — /144/ именование денотата и, во-вторых, дополнит. (интенсиональное) значение, собственно смысл, — информацию о типологии и иных свойствах денотата. Применительно к культурным смыслам выделяют также денотативные (непосредственно указывающие на денотат, характеризующие его) и коннота-тивные (непосредственно не связанные с характеристикой денотата) значения»[75].

Итак, коннотативный смысл — это не метафорический, а дополнительный.

Дальнейшие рассуждения о пространстве мифа, за пределами которого «обнаруживается сама метафоричность», не заслуживают внимания просто потому, что автор не понимает, что такое метафора.

Текст на с. 82 поддается дешифровке с трудом. Предлагаем рабочий вариант. В обществе существует система официально одобряемых взглядов. Однако не все люди эти взгляды разделяют. Есть и такие люди, что придерживаются других воззрений, делятся своими мыслями в частных беседах и т.п. В интересах власти добиться всеобщего единомыслия, но оно фактически недостижимо. «Возможное разрешение вновь возникшей проблемы, — пишет Г.Э. Говорухин, — можно обнаружить в самом механизме властвования» (с. 82). С интересом ждем разгадки. Она заключается в следующем: государство предлагает индивиду «долгосрочную образовательную программу» (с. 83). Но индивид может эту программу проигнорировать, поскольку получение образования — дело трудное, не открывающее легкого пути к повышению своего социального статуса и материального достатка. Тогда человек пытается отыскать более легкий путь, например, участие в азартных (коммерциализированных, на говорухинском наречии) играх. Власть с этим борется. В заключение высказывается сентенция, которую мы не в силах расшифровать: «В этой связи, полагаем, полем соприкосновения власти и человека является пространство, которое по своей сути является апофатическим (отрицающим) к пространству собственно человека или власти»[76] (с. 83). Итак, 1) существует пространство собственно человека или власти, 2) существует другое пространство, которое его отрицает, 3) имеется поле соприкосновения власти и человека, 4) это последнее является тем самым пространством, которое отрицает первое пространство. Грамматически все /145/ понятно, но смысл уловить не удается. Нет, не доросли мы до того, чтобы вкушать зрелые плоды «победного шествия мечты в мечтах».

Следующий абзац чуть более понятен. Автор хочет найти рецепт согласования двух систем взглядов (дискурсов): официально одобряемой и частной, индивидуальной, которая с ней расходится. Этот рецепт — «трансформация общественного сознания» (с. 84). Автор забыл нам сказать, на каких принципах должна происходить эта трансформация, кто ею будет заниматься, по какой причине она должна оказаться успешной, откуда взять на нее деньги.

Завершается разбор «несекционной теории» изложением концепции Х. Арендт. В нем привлекает внимание следующее суждение:

«Насилие по своей сути инструментально, оно всегда нуждается в руководстве и оправдании через те цели, которые достигает. Власть же консенсуальна, она не нуждается в оправдании, но она всегда нуждается в легитимности. Власть не есть средство достижения чего-то; это “цель в себе”, она обеспечивает инструментализацию общей воли и общественное согласие»

(с. 85). Ни одной ошибки, грамотная, культурная речь, фрагмент выглядит просто чем-то чужеродным в той вычурно-претенциозной зауми, через которую нам пришлось пробиваться. В чем дело? Внимательно присматриваемся к тексту. Оказывается, это не собственные слова Г.Э. Говорухина, а цитата из работы В.Г. Ледяева. Теперь становится понятным, откуда автор черпает свои познания о концепции Х. Арендт, а также и то, почему он неправильно пишет ее фамилию.

Затем подводятся итоги. Процитируем соответствующий фрагмент: (с. 85). Ни одной ошибки, грамотная, культурная речь, фрагмент выглядит просто чем-то чужеродным в той вычурно-претенциозной зауми, через которую нам пришлось пробиваться. В чем дело? Внимательно присматриваемся к тексту. Оказывается, это не собственные слова Г.Э. Говорухина, а цитата из работы В.Г. Ледяева. Теперь становится понятным, откуда автор черпает свои познания о концепции Х. Арендт, а также и то, почему он неправильно пишет ее фамилию.

Затем подводятся итоги. Процитируем соответствующий фрагмент: «Проводя анализ понятию “власть”, анализируя становление и развитие властного дискурса, основной нашей целью было распознать те социальные изменения, которые происходили в меняющемся обществе, и следствием которых становилось появление новых кратологических теорий» (там же).

Итак, (там же).

Итак, «проводя анализ и анализируя, нашей целью было». Без комментариев. Так «распознал» автор социальные изменения? Мы следов такого «распознавания» не обнаружили. Нашли лишь констатацию того, что за феодализмом следует капитализм, а в XX веке наука и техника становятся ключевыми факторами развития общества. Что касается «кратологических теорий», то мы их не увидели. Речь шла о политических учениях, которые тысячу раз проанализированы в /146/ научной литературе и на нормальном русском языке описаны в литературе учебной.

Как сам автор представляет себе результаты своего «распознавания»? Об этом он поведал в самом конце параграфа. Мы поступим следующим образом: переведем весь этот фрагмент на русский язык.

Перевод заключения первой главы

По-говорухински	По-русски	Наш комментарий
Власть и сами отношения, связанные с системой власти, представляют собой реальность символических отношений, констатируемых исследователями.	Власть и властные отношения по своей сущности являются знаковыми, что отражается в научных исследованиях.	В действительности власть — объективное отношение между людьми.
Не существует объективной природы власти, которая могла бы быть распознана в качестве абсолютной достоверной системы отношений.	Природа власти непознаваема.	Неверно фактически.
Отсюда не существует и объективно-достоверной социально-политической природы власти, которая максимально полно выражала бы основные положения данного явления.	Нет универсальной политической системы, каждая система индивидуальна.	Трюизм.
Всякая теория становится результатом исторических процессов и способна обозначить те процессы в кратологии, которые наиболее выпукло проявляются в современной для исследователя социальной среде.	Всякая политическая теория является отражением конкретных исторических условий	Совершенно верно, но противоречит п.п. 1 и 2.
Вместе с тем, существуют, так называемые, типы властных взаимодействий, и эти взаимодействия способны определить исторические границы «узнавания» явления «власть».	Несмотря на то, что каждый тип власти индивидуален, родовая сущность власти неизменна.	Трюизм.
В рамках этих границ те или иные политические взаимодействия людей могут быть обозначены как властные.	Это дает нам возможность выделить власть как социальный феномен из ряда других феноменов.	Служебное утверждение. Самостоятельной смысловой нагрузки не несет.
Так, можно говорить о сакральном и рациональном типах власти, которые определяют символику политической конъюнктуры власти.	Например, существует власть, апеллирующая к авторитету высших сил, и власть, опирающаяся на рациональные аргументы.	У Вебера об этом сказано лучше.
Совершенно четко выявляются докапиталистический (добюрократический) тип власти и период капиталистического (профессионально бюрократического) его становления.	Между властью в докапиталистическом обществе и властью в обществе капиталистическом существует принципиальное различие. Вместе с капитализмом возникает и бюрократия.	Бюрократия — не изобретение капитализма. Серьезное упрощение.
Эти типы позволяют говорить об экономической конъюнктуре власти.	Это говорит о том, что бюрократия — результат действия экономических причин.	Верно частично.
В условиях современного общества просматривается иной аспект власти, условно обозначим его как психологический.	В современном обществе на первый план выходит психологический аспект власти.	Этот аспект был важен всегда.
Важным условием конституирования власти становится выделение публичного и приватного пространства, определяющих условия взаимодействия субъекта и объекта».	При этом происходит разделение сферы общественной жизни и частной жизни человека.	Такое разделение свойственно не только современному обществу.

Читать труды Г.Э. Говорухина — все равно, что идти в тайге по бурелому. Приходится тратить массу времени и сил на преодоление бесчисленных завалов. Мы проделали эту работу. Мы погрешили бы против истины, сказав, что она доставила нам большое удовольствие. Мы старались понять, в чем же состоит послание Г.Э. Говорухина граду и миру. Не всё удалось дешифровать, но расшифрованные фрагменты дают основание для определенных выводов. В главе прослеживаются два сюжета: история эволюции политических отношений и история политических учений. Первый сюжет затрагивается во втором, третьем и четвертом параграфах, второй — в пятом и шестом. Изложение ведется по вторичным источникам. Там, где текст удается соотнести с реальностью, мы обнаруживаем либо ошибку, либо трюизм, либо сомнительное утверждение.

Ничего действительно нового в сравнении с тем, что написано на эти темы в учебной и справочной литературе, нам найти не удалось. Студенту, который захочет ознакомиться с вопросом, можно порекомендовать обратиться к учебникам. Там все изложено по-человечески. А квалифицированный политолог в первой главе дилогии Г.Э. Говорухина жемчужного зерна не отыщет. Да и вряд ли станет искать.

---

Примечания

Предыдущая | Содержание | Следующая