Для правильного понимания хода исторического процесса в 1917 г. важно всесторонне изучить поведение буржуазных партий в последние месяцы существования самодержавия. Нам представляется, что и здесь не все еще рассмотрено. Это нужно сделать не столько для определения их роли в Февральской революции (она в основном известна), сколько для лучшего уяснения причин крушения затем самóй буржуазной власти.
События января – февраля 1917 г., как позже писал Милюков, составили «отдельный исторический момент», когда все общественные силы чего-то ждали и к чему-то готовились[23]. Буржуазные партии, как и раньше, продолжали делать главную ставку на Думу, пытались сохранить разваливавшийся Прогрессивный блок. Они, отвергая революционные действия, все еще надеялись легальными, законными способами получить от царя уступки.
Только небольшая часть буржуазной оппозиции, главным образом прогрессисты, предлагала сравнительно решительные действия. Особо острые разговоры проходили в Москве на квартирах П.П. Рябушинского и А.И. Коновалова. Речения эти стали известны по записям тайных агентов, проникавших на совещания и доносивших в охранные отделения. В одном из таких свидетельств, составленных в начале года, сообщалось, что буржуазные партии намечают следующий план действия: на уступки правительству не идти, если Дума будет распущена, объявить этот акт недействительным, заседания Думы тайно проводить в Москве (агент предполагал, что местом заседания может быть подмосковное имение Коновалова). Далее сообщалось, что собравшаяся во второй столице Дума выпустит воззвание, в котором скажет, что правительство умышленно ведет страну к поражению, к заключению мира с Германией, с ее помощью водворит реакцию и окончательно аннулирует Манифест 17 октября 1905 г. Распространить воззвание Думы в действующей армии брал на себя Гучков с группой известных ему офицеров[24].
В очередном документе охранки (26 января 1917 г.) говорится о том, что в борьбе за власть среди оппозиции имеются две группы. Одна из них, во главе с Родзянкой и Милюковым, добивается власти через Думу; другая, возглавляемая Гучковым, князем Львовым, Третьяковым, Коноваловым, Федоровым, стоит за дворцовый переворот, который совершат военные[25]. /43/
Заметим, что о дворцовом перевороте («заговоре»)[26] говорил в то время весь Петроград. Ему вторила Москва. Его больше всего связывали с именем Гучкова, который в свое время был военным и продолжал поддерживать тесные контакты с армией. Дело доходило до того, что, когда спросили у одного из лиц, близких к лидеру октябристов, где сейчас Гучков, тот ответил: «Занят на совещании о заговоре». Рассказывали о плане захвата царского поезда между Ставкой и Царским Селом, о перевороте 14 февраля и т. д. и т. п., и все это обрастало большими преувеличениями.
А в конечном счете главный заговорщик потом признавался: «Сделано было много для того, чтобы быть повешенным, но мало для реального осуществления, ибо никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось»[27]. Представляется, что и это было преувеличением. В самом деле, все говорили о заговоре, о нем доносила охранка, а власти ничего не предпринимали. Что-то за этим кроется: или никакого заговора, кроме пустых разговоров о нем с целью припугнуть правительство, не было, или власть была настолько бессильна, что не могла ничего предпринять. Пожалуй, реальнее первое, ведь в заговор не верили ни сам Протопопов, ни сами «заговорщики». Что касается самодержавной четы, то она, видимо, не только ничего не знала, но и не допускала даже мысли о заговоре. По крайней мере документы об этом умалчивают. Добавим, что кадетские лидеры были против дворцового переворота. Этой позиции придерживался и Родзянко.
Прогрессисты предлагали еще один путь борьбы: договориться с трудовиками и меньшевиками о совместном нажиме на царизм. Но, расценив это как «обращение к улице», могущее вызвать революцию, кадеты и октябристы решительно возразили против такой тактики. Особенно критиковали прогрессистов правые. Напомнив, что совсем недавно господа прогрессисты вместе с историком Кареевым «само имя Россия считали некоторым недоразумением», правые с сарказмом восклицали: «И такие прогрессисты требуют в свое управление это «недоразумение», то есть Россию»[28].
Вырабатывая линию поведения, буржуазные партии продолжали торг с царем. Главные их помыслы были направлены на предотвращение революции. Однако и на тот случай, если она произойдет, лидеры партии предусмотрели ходы, чтобы примазаться к революции, использовать ее результаты в своих целях. Кадеты и октябристы всех оттенков (у них всегда были и правые, и левые, и центр) и их национальные собратья пуще /44/ всего боялись оказаться за бортом, когда революция (вопреки их воле) все же совершится, а к власти придут другие, левые партии. Учитывая возможность такого поворота, они еще в начале января составили список членов будущего буржуазного правительства во главе с князем Г.Е. Львовым. Сделано это было, как позже объяснял Милюков на допросе в Чрезвычайной комиссии Временного правительства, на тот случай, «если произойдет какое-нибудь крушение, какой-нибудь переворот, как устроить, чтобы страна получила власть, какую ей нужно»[29] (разумеется, с точки зрения буржуазных партий).
В своей конфронтации с царизмом буржуазные партии все больше и больше обращались к союзникам. Милюков, Родзянко, Гучков поддерживали тесные связи с послом Англии Бьюкененом и с послом Франции Палеологом. Их объединяла общая цель – победа в войне. Союзники не без оснований полагали, что буржуазия может, предотвратив революцию, повести войну лучше, чем царское правительство, а потому убеждали Николая II уступить кадетам и октябристам. Но царь не воспринимал подобные призывы. Конечно, поддержка буржуазных партий дипломатами Англии, Франции и других стран кое-что значила, но делать вывод на этом основании о том, что якобы чуть ли не союзники совершили Февральскую революцию, просто нелепо[30], ибо трусливая российская оппозиция даже для достижения своих корыстных классовых целей боялась использовать в полной мере предложения союзников. Призрак возможной революции каждый раз парализовывал ее деятельность.
Между тем события в стране нарастали. На борьбу с царизмом поднимались широкие народные массы, застрельщиком их выступлений был рабочий класс и его революционная партия. «Настроение рабочих, – свидетельствует петроградская охранка, – о котором умеренные партии (буржуазные. – Л.С.) сейчас больше всего говорят и пишут, опасаясь рабочих выступлений, вызывает у всех исключительное внимание и продолжает оставаться очень напряженным»[31].
И вот в условиях непосредственно приближающейся революции буржуазные партии пошли на новое предательство народа, и прежде всего рабочего класса, наиболее ярко выразившееся в их поведении по отношению к арестованным членам «рабочей группы» Центрального Военно-промышленного комитета, а затем к рабочим-демонстрантам.
29 января 1917 г. в помещении ЦВПК на Невском проспекте /45/ состоялось совещание представителей общественности: земского и городского союзов, оппозиционных членов Государственной думы и Государственного совета, уцелевших от ареста членов «рабочей группы» и др. Председательствовал Гучков. После его речи выступили кадеты Милюков, Аджемов, представители других партий. В докладе петроградской охранки говорилось, что «Гучков закончил свою краткую речь, совершенно уклонившись от какой-либо оценки случившегося», а затем, не дожидаясь конца прений, куда-то уехал. Милюков был более пространен, но сказал,
«что лишь Государственная дума должна и может диктовать стране условия борьбы с властью, что одна лишь она должна объединить всю эту работу и выдвигать для этого соответствующие лозунги. Помимо Государственной думы никто, ни один класс населения, ни одна общественная группа не вправе выставлять своих лозунгов и самостоятельно начинать или вести означенную борьбу. Поэтому политика “рабочей группы” и рабочего класса ему, Милюкову, в данном случае совершенно не понятна, и он не знает, как все это совместить с создавшимся положением».
А между тем Милюкову было хорошо известно, что меньшевистская «рабочая группа» была послушным орудием буржуазных партий, проводником их влияния на пролетариат. Это о ней гучковцы говорили, что «группа оказывала комитету (ЦВПК. – Л.С.) деятельное содействие по предупреждению стачечного движения в среде рабочих, работающих на оборону…». Охранка так охарактеризовала выступление лидера кадетов:
«Присутствовавшие, ожидавшие услышать от Милюкова резкую и горячую речь, были положительно подавлены подобным характером его заявления, так как всем ясно, что оратор как бы спешит уже теперь откреститься от того, что затея пропагандировавшихся “рабочей группой” выступлений в день 14 февраля фактически исходила из депутатских думских кругов»[32].
Остальные представители буржуазных партий на разные лады перепевали речь Милюкова. В защиту «рабочей группы» выступили Керенский и Чхеидзе. «Это – удар по рабочему классу, но помните, что вслед за гибелью рабочих последует и ваша гибель»[33], – патетически закончил речь Чхеидзе, обращаясь к лидерам буржуазных партий.
Еще один не менее яркий пример, известный в исторической литературе. Когда в Петрограде распространился слух, будто кадеты подбивают рабочих /46/ в день открытия Думы (14 февраля) устроить демонстрации в ее поддержку, а лидер партии якобы обратился с воззванием по этому поводу, Милюков немедленно опроверг все это. 10 февраля в газете «Речь» рядом с приказом командующего войсками Петроградского военного округа генерала Хабалова, запрещавшего под угрозой применения оружия забастовки в день открытия российского парламента, было напечатано письмо Милюкова с призывом к рабочим «не принимать участия в демонстрациях 14 февраля и оставаться в этот день спокойными». Глава кадетов просил, чтобы все газеты перепечатали его письмо.
Поведение кадетского лидера отражало линию большинства ЦК этой партии, который еще 5 февраля на состоявшемся в Москве объединенном заседании петроградской и московской частей Центрального комитета определил свое негативное отношение к предстоящим демонстрациям рабочих 14 февраля, а также свою тактику в Думе, хотя некоторые члены ЦК не соглашались с ней[34].
В это же время октябрист Родзянко в связи с приказом Хабалова заявил журналистам: «Я считаю всякие уличные выступления крайне вредными для нашего общего дела, и неизбежные при этом беспорядки только на руку немцам»[35].
В феврале все внимание буржуазных партий было приковано к Думе. 6 февраля под председательством С.И. Шидловского состоялось заседание Прогрессивного блока. Обсуждался вопрос о характере первого дня работы, точнее, о поведении оппозиции. Было решено, что тактика блока будет зависеть от того, выступит ли в Думе председатель Совета министров Голицын. Договорились проводить заседания блока каждый день до открытия сессии Думы. Кадеты делали все возможное, чтобы спасти Прогрессивный блок от развала; правые, наоборот, – чтобы доконать его. Так, монархическая газета «Колокол», например, усиленно рекомендовала кадетам покончить с Прогрессивным блоком, который якобы всех губит, в том числе и самих кадетов. «Поступи, как Тарас Бульба, сказавши своему сыну: “Я тебя родил, я тебя и убью”, – поучала газета. – И тогда все будет хорошо»[36].
10 февраля Родзянко выезжал в Царское Село с докладом в связи с возобновлением сессии Думы. Аудиенция длилась 45 минут и, как тогда писали, носила «высокомилостивый характер». Впоследствии Родзянко рассказал, что царь принял его холодно, был рассеян и скоро прервал чтение доклада. /47/
– Нельзя ли поторопиться? – заметил он резко. – Меня ждет великий князь Михаил Александрович пить чай.
Когда Родзянко заговорил об угрожающем настроении в стране и о возможности революции, царь прервал его.
– Мои сведения совершенно противоположны, – заявил он, – а что касается настроения Думы, то если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как в прошлый раз, то она будет распущена[37].
Это был последний доклад председателя Думы.
14 февраля 1917 г., в день открытия Думы, кадетский официоз в передовой статье, стараясь как бы предварить ход событий, вещал: «Ни январские, ни декабрьские дни 1905 года более не повторятся». Как слепа была главная партия российской буржуазии в оценке событий!
В этот день в столице бастовало около 90 тыс. рабочих, состоялись митинги. Но рабочие не пошли к буржуазной Думе, они по призыву большевиков собрались на Невском проспекте и в других местах.
Что касается поведения в Думе кадетов, а также других буржуазных партий, то их оппозиционность к самодержавию не только не возросла, а, наоборот, все больше падала. Этот процесс шел параллельно с увеличением боязни перед революцией и одновременно с осознанием полного бессилия предотвратить ее. Заседания Думы проходили в условиях, когда менялась расстановка классовых и партийных сил в стране, когда из глубины революционного процесса на авансцену выходили новые политические слои, отодвигавшие и Думу, и партийную борьбу в ней на задний план. Судьба России решалась теперь другими классами и другими партиями в обход Думы, а часто и вопреки ей.
Впоследствии Милюков, говоря о первых днях заседаний Думы, в частности о своем выступлении 15 февраля 1917 г., писал: «В эти дни главная роль принадлежала не Думе»[38]. Это соответствовало действительности, но тогда кадеты думали по-другому. Однако буржуазия и ее партии не поняли сути этого процесса и продолжали цепляться за Думу.
Между тем князь Голицын ни в первый, ни в последующие дни не выступил с программным заявлением, как это сделал его предшественник в ноябре 1916 г. Зато большую речь произнес министр земледелия А.А. Риттих, опередив оглашение Прогрессивным блоком своей резолюции и этим самым принизив ее. С критикой правительства снова выступили представители /48/ буржуазных партий, а также Шульгин и Пуришкевич. Они говорили, что положение, особенно с продовольствием, за последние два месяца еще больше ухудшилось, что власть совершенно игнорирует представительные организации, в том числе Думу, в которую редко приходят члены правительства, а если приходят, то молчат или удивляют слушателей какими-то обрывками фраз на языке прошлого столетия.
«Что бы мы ни говорили, –
безнадежно заявил Милюков, –
как бы яростно и страстно мы ни рисовали опасность, как бы настойчивее ни предупреждали о приближении к краю бездны – перед нами стоит какая-то стена… Стена стала еще выше, еще труднее проникает за нее человеческий голос»[39].
К чему же призвал глава кадетской партии? «Наше слово есть уже наше дело», – сказал он, вкладывая в эту фразу тот смысл, что произнесенные в Думе слова влияют на общество, сплачивают его вокруг российского парламента. Да, сказанные в Думе слова с критикой царского правительства когда-то имели значение. Но время слов прошло, а кадеты продолжали старые припевки.
Но чем больше выступали оппозиционеры, тем шире становилась трещина в Прогрессивном блоке. С речью Милюкова не согласились земец-октябрист граф Д.П. Копнист 2-й, октябрист центра Н.В. Савич, которые больше поддержали царского министра Риттиха, чем лидера кадетской партии.
С критикой правительства и Милюкова выступил Шульгин. Иронизируя по поводу заявления министра земледелия о доверии к нему Думы, он посоветовал последнему не употреблять слово «доверие», ибо в доме повешенного не говорят о веревке. Одновременно Шульгин похвалил стремление Риттиха ликвидировать твердые цены на хлеб, которые поддержал Милюков. «…Министр земледелия поступил правильно, – продолжал лидер прогрессивных националистов, – когда первым делом он эту зловредную крысу твердых хлебных цен стал излавливать и стал, насколько возможно, парировать ее зловредную деятельность». Монархист Шульгин призвал рабочих оставаться у станков, а Дума-де решит вопрос о продовольствии[40].
Первые февральские заседания Думы были совсем не те, что в ноябре прошлого года, подчеркивали 17 февраля «Русские ведомости». В речах оппозиции звучит «глухое чувство безнадежности», от которого «немеют голоса», «бледнеет страсть» и «замирает воодушевление» и «стряхнуть которое могут только героические /49/ усилия», – приводила газета слова буржуазных ораторов.
Дума зашла в тупик, из которого не было выхода. Это хорошо поняла царская охранка.
«Дума бессильна повлиять на правительство, если ее не поддержит население,
– сообщала она в одной из своих записок, –
а поддержка населения означает революцию, прекращение войны и осуществление всего того, против чего как раз и ведет борьбу Прогрессивный блок»[41].
Газета прогрессистов «Утро России» 21 февраля выступила со специальной статьей, озаглавленной «Разложение блока». В Думе и за ее пределами хором пели отходную Прогрессивному блоку, а значит, и всей буржуазной оппозиции. Только одни кадеты сожалели об этом. «Заживо хороним больного, который подавал серьезные надежды на выздоровление», – сетовали они.
Одновременно с Думой 14 февраля открылось заседание Государственного совета. Члены его три раза прокричали «ура» царю, русским и союзным армиям и флотам и разошлись по домам отдыхать до 20 февраля. Критика правительства велась на заседаниях в мягкой, обтекаемой форме, и, разумеется, в адрес буржуазии и помещиков не было сказано ни одного плохого слова, ибо здесь не присутствовали представители мелкобуржуазных партий. Резче всех выступил Гучков, заявивший о «полном параличе и разложении государственной власти»[42].
Но вернемся к Думе. Развалу буржуазной оппозиции здесь способствовали выступления «левых» – Керенского, Скобелева, Чхеидзе. Кадетские газеты с сожалением писали, что трудовики и социал-демократы больше критиковали буржуазные партии, Прогрессивный блок, чем правительство. Слова Милюкова и теперь бороться с властью только «законными средствами» Керенский патетически парировал:
«Как можно законными средствами бороться с тем, кто сам закон превратил в орудие издевательства над народом? Как можно прикрывать свое бездействие исполнением закона, когда наши враги не прикрываются законом, а, открыто надсмехаясь над всей страной, издеваясь над нами, каждый день нарушают закон? С нарушителями закона есть только один путь – путь физического их устранения»[43].
Стенографический отчет заседаний Думы свидетельствует, что эти слова были покрыты рукоплесканиями слева и шумом справа, а председательствующий строго предупредил оратора, что «при повторении чего-нибудь подобного» он лишит его слова.
Керенский заявил далее, что оппозицию объединяет /50/ «идея империалистического захвата», и высказался за окончание войны, за то, чтобы все правительства отказались «от всяких завоевательных империалистических задач». На это правые кричали ему: «Ты помощник Вильгельма».
Представитель трудовой партии призывал буржуазных лидеров снизойти к нуждам народа, понять «народную душу», и тогда, уверял он, народ пойдет с вами. Никакой конкретной позитивной программы, которая указывала бы путь освобождения народа, он, разумеется, не предложил.
Отвечая Керенскому и иже с ним, правый депутат Думы П.Н. Ягодынский под рукоплескание своих коллег заявил, что левые партии «к творческой деятельности не способны, они способны шуметь, способны кричать, очень много критиковать и часто неумело, но дело делать они не способны»[44].
При царском дворе речь Керенского расценили как призыв к бунту. «Я надеюсь, что Кедринского из Думы повесят за его ужасную речь, – писала Александра Романова мужу, переврав фамилию оратора, как в свое время Милюкова, – это необходимо (военный закон, военное время), и это будет примером. Все ждут и умоляют тебя проявить твердость»[45].
Председатель Совета министров Голицын запросил у Родзянки стенографическую запись речи Керенского, но тот отказал, сославшись на то, что выступление еще не отредактировано и не утверждено.
Меньшевик Скобелев, нарисовав картину тяжелого продовольственного положения рабочих и их семей в Петрограде и других городах, говорил об обострении классовой борьбы в стране, об антагонизме между рабочими и капиталистами, о всесилии аграриев, т.е. помещиков.
«Господа, –
восклицал он, –
ведь по социальной своей природе эта власть – ваша власть, господа аграрии; ваши интересы лежат в основе всех их начинаний; да, и эта ваша Россия, Россия дворянского крепостнического благополучия, Россия бюрократического своеволия, ваша Россия предстала, как обнаженная, порочная женщина, на процессе, который вызвал такую сенсацию» [iv].
После ряда замечаний со стороны Родзянки, грозившего лишить оратора слова, Скобелев продолжал:
«Но бывают исторические моменты, когда даже класс, стоящий у власти, с ужасом отворачивается от своих /51/ собственных носителей этой власти и разбивает свой собственный кумир».
Скобелев не закончил речи, его лишили слова.
Слушая такие выступления, правые подняли новую кампанию против Думы. Газета черносотенца Маркова 2-го писала:
«Самая примерная жена, если муж будет постоянно окружать ее соблазном и искушением, может в конце концов ему изменить. Точно так и народ, соблазняемый поминутно с думской кафедры разными благами и растравляемый злобой против правительства, может дойти до измены»[46].
Если раньше главный огонь черносотенцы направляли против Милюкова и Гучкова, то теперь – против Керенского и Чхеидзе. Дали возможность «представителям улицы Чхеидзе и Керенскому подтвердить Милюкову, – писали они,– о всегдашней готовности улицы потрудиться во славу революции»[47]. Как говорят, умри – лучше не скажешь. Вот она, основа соглашательства в то время буржуазных и мелкобуржуазных партий. Кадетам и октябристам нужны были меньшевики и эсеры, чтобы «улицей» припугнуть царя и его правительство.
Черносотенцы снова обрушились на своего бывшего коллегу Пуришкевича. Прошлый раз, писали они, имея в виду ноябрьские заседания Думы в 1916 г., речь Пуришкевича вызвала гром аплодисментов, ему пожал руку кадет Шингарев, а теперь совсем не то, как говорят в Ростове-на-Дону, вышло «трень-брень с горошком».
А вот что было в Таврическом дворце 24 февраля, т.е. тогда, когда каждому, кроме совсем тупоголовых из помещичье-монархических партий, было ясно, что революция началась. Правые тоже многое видели, но не могли понять, а тем более поверить, ибо это был их конец. Разумеется, что из всех членов Думы представители левых партий были больше всего информированы о том, что делалось «на улице».
До обеда было сравнительно тихо, продолжали обсуждать продовольственный вопрос. После двух часов стали поступать новые сведения, одно тревожнее другого: «местные люди и население сами взяли в свои руки дело продовольствия». Первым забеспокоился кадет Шингарев. «Разве можно, господа, допустить, чтобы громадные массы народа ходили по улицам с просьбою: “Хлеба, хлеба»?” – начал он. А закончил словами о том, чтобы правительство заявило о мерах по устранению голода, «иначе не избежать беды». Кадет Родичев в свою очередь обратил внимание на то, что речь идет не о единичном случае, «что это роковое /52/ развитие событий, что наступило наконец то, против чего мы задолго в течение двух лет предостерегали власть, указывая ей на надлежащий путь». Родичев потребовал изгнания из правительства негодных людей и замены их теми, которых предлагает страна, он верил, «что совершится чудо Тангейзера»[48].
Внеочередное заявление (его опубликовала 25 февраля «Речь») сделал Родзянко:
«Волнения, возникшие в Петрограде и других центрах и городах на почве расстройства правильного снабжения населения пищевыми продуктами, достигли, как вы знаете, в настоящее время таких размеров, которые несомненно угрожают превратиться в явления крайне нежелательные и недопустимые в тяжелое военное время, нами переживаемое».
Он заверил, что Дума верна своему пути, в том числе и в решении продовольственного вопроса. Значит, когда революция уже началась, Родзянко вновь призывал только к законным действиям.
Последними уже к вечеру вторично выступили Чхеидзе и Керенский. Подгоняемые событиями, они торопились, взвинчивая себя и Думу.
«Плотная приземистая фигура не спеша направляется к трибуне, –
писал в тот день о Чхеидзе корреспондент прогрессистской газеты “Утро России”. –
Плечи приподняты кверху, голова втянута в шею и склонена набок. Коротко остриженный, с лысиной и проседью. Говорит гортанным голосом, тяжелая речь, прерывистая. Останавливается там, где не нужно останавливаться, и торопится там, где надо говорить медленно. Одет в пиджак и мягкую рубаху. Говорит долго. Не оратор».
Так выглядел руководитель меньшевистской фракции в Думе. Запомним его портрет, ибо скоро этот человек станет большим историческим лицом: шесть месяцев будет возглавлять Петроградский Совет в качестве его председателя.
Но это случится через несколько дней. А сейчас он, взобравшись на кафедру, произнес своим неповторимым голосом:
«Игнорирование улицы – это свойства и правительства и многих из нас. Но улица уже заговорила, господа, и с этой улицей теперь нельзя не считаться».
Критикуя Родичева за то, что будто бы правительство может еще покаяться, он заявил, что ни на какой компромисc с властью идти нельзя.[49]
Несмотря на громкие слова, позиция лидера думских меньшевиков, а также его фракции по отношению к царизму и войне не изменилась, она по-прежнему не представляла социал-демократического пролетариата. Критика его тактики в Думе Лениным, данная /53/ за несколько месяцев до этого, оставалась в полной силе:
«1) формула “спасения страны”, употребляемая Чхеидзе, ничем по сути не отличается от оборончества; 2) против г. Потресова и К° фракция Чхеидзе не выступала никогда, даже когда Мартов выступил против него; 3) против участия в военно-промышленных комитетах – факт решающий – эта фракция не выступила»[50].
Что касается царизма, то все мелкобуржуазные партии, в том числе и меньшевики, стояли на позициях его свержения. Здесь не было расхождения с большевиками, хотя только большевики являлись всегда и до конца последовательными врагами самодержавия. Расхождения между ними и меньшевиками как и раньше проявлялись прежде всего в отношении к войне и к буржуазии.
Керенский на этот раз говорил более сдержанно, заявив, что не может сказать о двенадцатом часе старой власти, ибо тогда
«обязанность наша была бы это слово превратить в дело и показать самим, своим примером, что действительно настал двенадцатый час, что не время уже теперь парламентским разговорам, но настало время действия»,
а мы этого не делаем. Он подчеркнул также, что не берет на себя привилегию говорить от имени народа, ибо очень слабо связан с ним. Видимо, запрос Голицына о первой речи Керенского в Думе сказался на выступлении лидера фракции трудовиков.
Но что бы ни говорили левые в Думе, как бы ни критиковали они буржуазные партии, дальше слов ничего не делалось, связи с ними не рвались. Наоборот, левые не представляли себе борьбы с царизмом отдельно от буржуазных партий. Меньшевик-бундовец М. Рафес писал по этому поводу: «Эта борьба должна развиваться в тесной связи с внутридумской борьбой Прогрессивного блока»[51]. Уже тогда чувствовалось, что эти связи могут укрепиться, что левые только пытались подтолкнуть буржуазные партии к действиям, чтобы те были лучше подготовлены к руководству революцией, к принятию власти. Эта позиция и привела в дальнейшем меньшевиков и эсеров к открытому соглашательству с буржуазными партиями.
25 февраля 1917 г. состоялось последнее заседание Государственной думы. Очевидцы свидетельствовали, что большинство депутатов находилось в подавленном состоянии. Министр Риттих сообщил, что правительство готово передать распределение продуктов Петроградскому городскому общественному управлению. Это /54/ была первая в 1917 г. уступка властей. В ночь на 25 февраля на совещании четырех министров кабинета с представителями буржуазной общественности была выработана первая политическая уступка самодержавия в последние месяцы его существования. Но было уже поздно.
В конце заседания Думы Керенский предложил принять такую формулу перехода (резолюцию) по поводу сообщения Риттиха:
«Во-первых… Государственная дума признает, что дальнейшее пребывание у власти настоящего Совета министров совершенно нетерпимо. Во-вторых, что интересы государства требуют создания правительства, подчиненного контролю всего народа. В-третьих, чтобы немедленно населению должны быть гарантированы: свобода слова, собраний, организаций и личности. В-четвертых, что продовольственное дело должно взять в свои руки само население, свободно сорганизовавшись в обывательские и фабрично-заводские комитеты, подчинив деятельность городских самоуправлений интересам трудящихся классов»[52].
Перепуганная Дума подавляющим большинством голосов вынесла решение о переносе прений на следующее заседание – вторник, 28 февраля. Но оно уже не состоялось.
26 февраля было воскресенье. Несмотря на это, в кулуарах Таврического дворца собралось много депутатов. По сообщениям газет, настроение у присутствующих нервное, напряженное, чувствовалась большая растерянность. Приходят известия, что Родзянко посетил Голицына и военного министра, отправил какую-то важную телеграмму царю. Днем явился сам председатель Думы, рассказал свои впечатления о беседах с министрами. Потом состоялось совещание Прогрессивного блока, видимо, затем, чтобы в последний раз показать, что никакого блока фактически уже не существовало. Он скончался, не решив своей задачи: ни договорился с царем, ни предотвратил революции. Зато принял участие в формировании буржуазного правительства. Между тем кадеты предложили в понедельник (27 февраля) созвать экстренное заседание Думы. Их поддержали прогрессисты. Против высказались октябристы и правые. Вечером эта попытка была повторена. При этом на стороне кадетов и прогрессистов выступили трудовики, но октябристов и правых поддержали националисты.
Тогда Родзянко под свою ответственность распорядился созвать 27 февраля в 12 часов совещание старейшин, /55/ а в 14 часов 30 минут совещание всех думских фракций, т.е. фактически совещание Государственной думы. Но и это уже не могло осуществиться. Да и зачем?!
Последние заседания Думы показали, что учреждение полностью изжило себя, что на смену Прогрессивному блоку, оппозиции буржуазных партий шли новые силы: мелкобуржуазные партии меньшевиков, трудовиков, эсеров, лавировавшие между буржуазией и демократией, и большевики, представлявшие самую революционную политическую силу народа.
Источники и литература
Примечания
