Потрясённый мир

Революционный переворот в мире, вызванный событиями 1945 г., все еще не оценен в полном масштабе исторической критической мыслью. Советские исследователи сделали ряд интересных обобщений такого рода[1], однако даже лучшие их работы не свободны от схематичности и односторонности суждений. Обширное поле остается открытым для новых исследований. Для решения задач нашей книги необходимо напомнить о некоторых основополагающих фактах той эпохи.

Вторая мировая война охватила географические пространства более обширные и вовлекла в круговорот событий людские массы более многочисленные, чем первая. Боевые действия велись на трех континентах — в Европе, Азии и Африке, — в то время как война 1914–1918 гг. шла лишь в Европе. К тому же и на Европейском континенте зона, охваченная военными операциями, была более обширной. Увеличилось не только число непосредственных участников сражений: война в гораздо большей степени нанесла ущерб всей жизни мирного гражданского населения. Человечеством была уплачена тяжкая кровавая дань: число жертв достигло примерно 50 млн., тогда как в ходе первой мировой войны погибло 10 млн. человек[2]. Иным качественно, к тому же более многочисленным и разрушительным, стало оружие, с помощью которого люди сражались и убивали друг друга: было использовано около 650 тыс. самолетов, 300 тыс. бронемашин и танков и 1 млн. стволов артиллерии[3]. Экономика отдельных воюющих стран была поставлена в крайне затруднительное положение; это было следствие широкой мобилизации в армию трудоспособного населения, а также большей чувствительности самой экономики к последствиям этой мобилизации.

Характерной чертой второй мировой войны был и высокий героизм людей. Рядом с солдатами, призванными на военную службу, сражались миллионы добровольных героев антифашистского Сопротивления. Победа антигитлеровской коалиции означала для множества людей нечто гораздо большее, чем успех одной группы стран в борьбе с другими. Свобода, демократия, социализм были для них подлинными ставками в игре; эти цели не противоречили друг другу, напротив, они были взаимосвязанными и взаимодополняющими, точно так же как дополняли друг друга в рамках антифашистской коалиции действия различных сил, которые по исторически сложившейся традиции выступали носителями этих идеалов. Так, даже Сталин, когда победа была достигнута, признавал, что вторая мировая война не была «копией первой», и, перечисляя цели, во имя которых она велась, называл «восстановление демократических /251/ свобод»[4]. Но для огромных масс трудящихся сама демократия имела смысл только в сочетании с ценностями социального равенства, воплощенными в идеале социализма: одно было прямым продолжением другого.

В Европе в 1945 г. вся политическая атмосфера была отмечена общим сдвигом влево. Самые широкие и с политической точки зрения активные народные массы, которые в эпоху первого мирового конфликта демонстрировали всевозрастающее отвращение к войне, в это время были вовлечены в борьбу, носившую в первую очередь антифашистский характер. Во многих странах заводы и их оборудование были спасены рабочими в самых критических условиях, когда владельцы предприятий бросали все. Первые после войны выборы в июле 1945 г. в Великобритании принесли успех лейбористам; консерваторы, предводительствуемые Черчиллем, были разгромлены, несмотря на то, что победа окружила их лидера ореолом. Программа новой правящей партии предусматривала национализацию важных секторов экономики. Аналогичные предложения выдвигались на Европейском континенте многими другими политическими силами. Установление государственной собственности на основные средства производства, что является фундаментальным положением социализма, не рассматривалось более как разрушение основ, а было требованием, пользовавшимся весьма широкой поддержкой.

Коммунисты добились больших успехов не только в Восточной Европе, где, пользуясь выражением Мао, консервативные силы были «вырваны с корнем железным плугом Красной Армии»[5]. Советские исследователи писали, что число коммунистов в мире за пределами СССР увеличилось с 1,5 млн. в предвоенные годы до 4,8 млн. в 1945–1946 гг.[6] Эти цифры носят приблизительный характер (в частности, слишком оптимистичными они выглядят для довоенного периода), но они с полным основанием могут рассматриваться как показатель масштаба данного явления. Во время выборов сразу после победы доля голосов, поданных за коммунистов, колебалась между 10 и 20% почти во всех западноевропейских странах: этот показатель заметно превышал уровень 10% даже в таких странах, как Швеция, Дания, Норвегия, Бельгия и Голландия[7], где он никогда ранее не приближался (и никогда не приблизится в более позднее время) к этому рубежу. Значительный приток новых сил вызвал важные изменения в самом коммунистическом движении; старое коминтерновское поколение было численно просто подавлено вновь вступившей массой, которая не знала всех перипетий истории движения (и его советского центра) в период между двумя войнами: новые его сторонники пришли к идее коммунизма через участие в антифашистской борьбе, они видели в СССР прежде всего силу, которая повергла нацизм.

Еще более радикальные изменения происходили за пределами Европы. Западноевропейские воюющие державы были вынуждены /252/ и значительной степени черпать материальные и людские ресурсы в своих колониях. 2,5 млн. индийцев сражались под английским флагом. Весьма высоким был процент африканцев, призванных в войска «Свободной Франции», которые под командованием де Голля присоединились к союзникам[8]. Военные потребности метрополий стимулировали развитие местной промышленности в отдаленном заморском тылу. В то же время лозунг японской пропаганды («Азия для азиатов») дал новый импульс национализму. Китай переживал период революционного подъема: в ходе борьбы с вторгшимся агрессором действия коммунистов были эффективнее, чем действия их соперников из Гоминьдана; коммунисты окрепли, были в состоянии дать отпор правительству Чан Кайши и могли строить свои взаимоотношения с ним на равных. Индия требовала независимости и обрела ее в 1947 г., хотя и ценой расчленения страны на два доминиона, вошедших в состав Британского Содружества (мусульманское население было сконцентрировано в пределах вновь образованного государства Пакистан). Бирма шла своим собственным путем; страны Индокитая и Индонезия освободились от японских захватчиков, а затем провозгласили свою независимость и оказали сопротивление возвращению к власти прежних французских и голландских угнетателей. На Ближнем Востоке Сирия и Ливан отвергли восстановление власти правительства Парижа. Хотя полный крах устарелой колониальной системы произошел несколько позже, в 50-е гг., когда процесс освобождения развернулся и в Африке, своими истоками он уходит в первые послевоенные годы.

Освобождение колониальных народов дополнило тот переворот в соотношении сил между ведущими державами, который явился результатом войны. Германия, Япония и Италия потерпели поражение и играли роль скорее объектов, а не субъектов важнейших международных решений. От довоенного могущества Франции (в последний момент она была допущена за стол великих держав), которая находилась среди стран-победительниц, осталась лишь тень; практически она стала второстепенным государством. Несколько иначе обстояло дело с Англией, во всяком случае внешне. Она вышла из войны как одна из крупнейших мировых держав. Однако этот статус во многом основывался на былой мощи; уже заметны были признаки той слабости экономики, которая вскоре не замедлила проявиться полностью и которая, наряду с потерей Англией ее колоний, вызвала в дальнейшем резкое уменьшение веса Англии в мировых делах. Принципиально новым явлением был взлет могущества СССР и его превращение в основное действующее лицо всей международной политики, этот феномен вызвал подлинный взрыв в сфере международных отношений, изменив роль и значение различных компонентов этой сложной системы, какой был в довоенные времена мир капитализма. Но произошло не только это. Внутри капиталистического мира, во всех его частях, включая и США, которые надолго захватили господствующие /253/ позиции, война вызвала ускоренные структурные сдвиги; усилилось государственное вмешательство в экономическую жизнь, которое стало значительно более широким.

Глубокие изменения происходили в области развития производительных сил. Настоящий взрыв нововведений произошел несколько позже, в 50-е гг. Но и в 1945 г. они угадывались, ощущались, хотя и находились в эмбриональном состоянии. Война стимулировала научно-технические исследования и практическое применение научных открытий. На полях сражений появились радары, ракеты, реактивные двигатели. Химическая промышленность в изобилии поставляла ДДТ, пенициллин, пластические материалы, синтетический каучук. Невиданное развитие авиации, транспорта и средств связи настолько сблизило между собой отдельные части земного шара, что в течение буквально нескольких лет мир стал «значительно меньше», увеличилась взаимозависимость, географические расстояния сократились, мир все более болезненно реагировал на любые противоречия и столкновения. Представший перед народами облик научно-технического прогресса, порожденного нуждами войны, не обнадеживал, напротив, его вид был ужасен: это был лик атомной бомбы.

Оценивая в целом последствия победы над фашизмом, можно с полным основанием констатировать, что в 1945 г., так же как и в период русской революции 1917 г. или по крайней мере в ходе начатого ею социального процесса, человечество приблизилось к тому рубежу, который Ленин в 1918 г. определил как «самую важную» (и самую трудную) «историческую проблему»: к превращению революции «узконациональной» в революцию «мировую»[9]. Разумеется, переступить этот порог предстояло в таких условиях, с учетом таких моментов, которые значительно отличались от всего, что мог предвидеть Ленин. Как бы то ни было, рубеж приближался. Вопрос, который мы должны поставить, заключается в том, в какой степени сталинский Советский Союз 1945 г. был в культурном и политическом отношениях подготовлен к подобному перевороту.

В силу прежде всего истории своего революционного рождения, к чему в новых условиях добавилась и победа над фашизмом, СССР обладал в 1945 г. в мире колоссальным авторитетом. Но как далеко позади остались времена и проблемы 1917 и 1918 гг.! Советский народ прошел через 20 лет «социализма в одной, единственной стране», почти через 30 лет изоляции. Старая ленинская партия была растерзана и перестроена, по ней прошел паровой каток сталинских репрессий 30-х гг. Вся диалектика марксизма, ленинской мысли, самой социалистической действительности была сведена к нескольким аксиомам сталинской концепции. Молодые поколения, принимавшие участие в войне, находились в полном неведении относительно тех горячих дискуссий первой четверти века, к которым им было привито глубокое недоверие.

Страна победоносно вышла из вооруженного конфликта, который носил характер грандиозной битвы за независимость. Ее основной /254/ материальной силой была военная мощь, созданная в тяжелейших условиях войны. Защита государственных интересов все дальше увлекала СССР на путь следования политическим амбициям старой России, которые совпадали, но далеко не всегда, со стремлениями местных революционных движений других стран. Москва боролась за приобретение базы на Дарданеллах, вступила в традиционный спор с Англией из-за влияния в Северном Иране, прежде чем вывела свои войска оттуда, требовала участия в контроле над несколькими бывшими итальянскими колониями (в Триполитании)[10]. В начале 1946 г. были разорваны даже некоторые символические связи с революционным прошлым: члены правительства не именовались более народными комиссарами, а стали называться более прозаически — министрами; Рабоче-Крестьянская Красная Армия превратилась просто в Советскую Армию[11]. В том же году Сталин провозгласил, что не только социализм, но и «коммунизм в одной стране»[I] вполне возможен, «особено в такой стране, как Советский Союз»[12].

Основная объективная трудность заключалась в состоянии крайнего истощения, в каком страна оказалась в конце войны. Советский Союз был обескровлен. В настоящее время считается, что общее число человеческих жертв в СССР составило примерно 20 млн., то есть оно равнялось 2/5 всех жертв второй мировой войны[13]. Такова цифра, которую в СССР постоянно приводят с начала 60-х гг.; она приблизительна, но скорее занижена, чем завышена. Некоторые советские авторы предпочитают говорить о «более чем 20 миллионах погибших»; еще в 1962 г. один из московских руководителей выразился так: «А кто подсчитает те неисчислимые жертвы советского народа, которые он понес во время Великой Отечественной войны?..»[14]. Все называемые цифры получены не столько на основе прямых исследовательских данных, сколько на демографических расчетах, а они допускают возможность и более высоких оценок; зарубежные авторы, используя аналогичные методы расчета, считают возможным говорить о 25 млн. жертв войны[15]. Так или иначе, сам порядок величин исключителен. Потери американцев составили 450 тыс. человек; потери англичан — 375 тыс.; немцев — около 7 млн.[16] Сравнение необходимо не для того, чтобы произвести жуткий подсчет пролитой крови, а для того, чтобы трезво судить об отношениях, сложившихся на мировой арене в конце войны. Даже если в СССР принято включать в число военных потерь общее число /255/ умерших, а не только тех, кто погиб в боях, значительное сокращение взрослого трудоспособного населения, несомненно, прискорбный факт: по данным переписи населения СССР 1959 г., в группах соответствующих возрастов насчитывалось на 18 млн. больше женщин, чем мужчин. Понадобилось 10 лет (до 1955 г.) для того, чтобы население Советского Союза вновь достигло своей довоенной численности[17].

В ходе полемики, которая велась сразу же после войны, авторитетные источники на Западе утверждали, что СССР после победы не провел демобилизации[18]. Эти заявления не имели и не могли иметь под собой никаких оснований. Наоборот, демобилизация, и при этом как можно более быстрая, была насущно необходима, когда трагически не хватало рабочих рук, что ощущалось по всей стране. Первая очередь уволенных из армии солдат, 13 старших возрастных категорий, была возвращена домой между июлем и сентябрем 1945 г. Вторая очередь, состоявшая из 10 категорий, в том числе почти все специалисты, студенты, учителя, женщины, была демобилизована еще до конца того же года. Третья очередь была уволена в запас в период с мая по сентябрь 1946 г. В целом из армии ушло около 8,5 млн. человек. Вооруженные Силы СССР сократились к 1948 г. почти с 11,5 млн. до 2874 тыс. человек[19]. По представлениям второй половины 30-х гг., достаточно было иметь армию вдвое меньшую, но и такая численность не была чем-то из ряда вон выходящим, особенно если учесть международные обязательства СССР и напряженность в международных отношениях, характерную для послевоенного периода. Несмотря на возвращение значительного числа солдат по домам, в СССР, особенно на Украине и в Белоруссии, встречались деревни, где не было ни одного взрослого мужчины.

Демобилизация и возвращение солдат домой были связаны для СССР с такого рода трудностями, с которыми вряд ли сталкивались какие-либо другие страны. Солдаты из войск Жукова, уволенные в запас в Германии летом 1945 г., не имели необходимого для возвращения транспорта. Значительная их часть должна была добираться домой с конными обозами, которые также было решено перебросить на территорию СССР. Обсуждалась даже возможность, от которой затем отказались, отправить их на родину пешком. Впрочем, именно так вынуждено было поступить множество депортируемых, которых армия освободила в Германии, — они пересекали всю Польшу, проходя по тысяче километров[20].

Необходимо отметить крайнюю слабость экономики СССР, тяжелую разруху и нужду в первые послевоенные годы. Согласно оценкам советских источников, 1710 населенных пунктов городского типа и 70 тыс. деревень и селений были разрушены, 25 млн. человек потеряли крышу над головой, 300 тыс. семей только в Белоруссии, а в целом по стране 2 млн. были вынуждены жить в убогих землянках. В той или иной степени ущерб понесли 32 тыс. промышленных предприятий, больших и малых, а также около 100 тыс. сельскохозяйственных; часть из них была полностью уничтожена[21]. Такие /256/ крупные города, как Минск, Сталинград, Ростов-на-Дону, представляли собой лишь груды развалин. Благодаря чрезвычайной мощи, созданной за годы войны, СССР сумел компенсировать тот огромный ущерб, который был нанесен его индустриальному потенциалу. Согласно советской статистике, индекс производства валового продукта промышленности был в 1944 г. на 4% выше уровня 1940 г., но это увеличение шло исключительно за счет развития производства вооружений, поэтому послевоенная реконверсия и возвращение на рельсы мирного труда создавали весьма деликатные проблемы. В последующие два года произошло заметное снижение производства: если принять уровень 1940 г. за 100, то в 1944 г. индекс составлял 104, затем он снизился до 92 в 1945 г. и до 77 в 1946 г.[22]

Подлинно трагическая ситуация сложилась, однако, в деревне. Несмотря на огромные успехи в индустриализации, СССР в 1945 г. представлял собой страну по преимуществу сельскохозяйственную. Высказанное тогда Сталиным мнение о том, что еще до войны СССР превратился из «отсталой страны в передовую, из аграрной — и индустриальную», было излишне оптимистичным: накануне войны свыше 2/3 населения еще жили в деревне[23]. К 1945 г. сельское хозяйство — основной источник существования народа — было доведено до крайне плачевного состояния. Объем производства снизился до 60% предвоенного уровня; в районах же, которые были временно оккупированы врагом, — до 51%. Обрабатываемые площади сократились с 118 до 84 млн. га. В конце 1945 г., даже после возвращения демобилизованных, число проживающих в колхозах было меньше довоенного на 15%, а число трудоспособных их членов снизилось даже на 30%. Если иметь в виду, что и в довоенный период сельское хозяйство развивалось отнюдь не теми же темпами, что и промышленность, а, напротив, находясь в состоянии стагнации, производило продукцию в дореволюционном объеме, то можно обоснованно считать, что советская деревня переживала в 1945 г. кризис в ряде аспектов более тяжелый, чем кризис 20-х гг., последовавший сразу за гражданской войной[24].

Неравенство и противоборство с Америкой

Принято утверждать, что две великие державы возвысились над всеми другими в ходе второй мировой войны: СССР и США. Это мнение кажется убедительным лишь в отраженном свете более поздних событий и не может быть обосновано реальным положением вещей в период окончания военного конфликта. В 1945 г. между двумя основными странами-победительницами существовало такое глубокое неравенство в мощи и силе, никогда, вероятно, не выявленное в полном объеме, что всякое сравнение было почти немыслимым. И перед войной, конечно, существовали диспропорции в пользу Америки, особенно в экономике. Но военные действия еще дальше развели эти две страны в противоположном направлении. Сравнительные данные /257/ о потерях, столь очевидно различных, свидетельствуют не только о разной степени человеческих страданий, совершенно по-разному повлиявших на психологию граждан обеих стран. Конечно, и американцы несли свой траур, скорбели по погибшим, как и все люди, но население страны в годы войны росло, приближаясь по численности к советскому (тогда как перед войной разница составляла 60 млн.), война не коснулась американской земли: бои шли вдали от берегов Америки. В экономике США, которые были основным поставщиком и финансистом всей победоносной коалиции, в период между 1939 и 1945 гг. произошел невиданный скачок, что резко отличалось от периода стагнации 30-х гг. Потенциал мощностей промышленности США вырос на 50%, производство продукции увеличилось в два с половиной раза. Выпускалось в 4 раза больше оборудования, в 7 раз больше транспортных средств. В течение одного года тоннаж грузового транспортного флота был утроен. Сельскохозяйственное же производство выросло на 36%. Росла зарплата, так же как и все доходы населения[25].

Контраст между американскими условиями жизни и той отчаянной нищетой, в которой жил советский народ, был глубочайшим. Между экономиками обеих стран существовал очевидный разрыв. Продукция советской черной металлургии составляла 16–18% от американского уровня. Производство химической промышленности в Соединенных Штатах было выше, чем в СССР, в 10–20 раз; производство текстильной промышленности — в 6–13 раз[26]. Хотя обоснованную общую оценку выработать почти невозможно, не будет большим преувеличением сказать, что соотношение между промышленностью двух стран может быть выражено как 1:5. Аналогичная диспропорция существовала в сельском хозяйстве, особенно в производстве продукции с наиболее высоким содержанием питательных веществ[27]. Ситуация дополнялась наличием у США господствующих позиций во всем мире. Без учета СССР промышленное производство США было большим, чем производство всех других стран вместе взятых[28]. Многие из этих стран в последующие годы шаг за шагом выровняли свое положение; но все они опирались на американскую помощь. Те страны Восточной Европы, которые оказались в радиусе действий Красной Армии, также надеялись на получение поставок из Соединенных Штатов. Советские авторы позднее напоминали, что кое-что они получили от СССР, но речь идет в целом лишь о небольшом объеме поставок для покрытия чрезвычайных потребностей[29]. СССР сам остро нуждался в помощи: его руководители были неприятно поражены и возмущены, когда в последние дни войны в Европе Вашингтон внезапно приостановил действие закона о ленд-лизе в отношении Советского Союза[30].

Если и можно было говорить, пользуясь современной терминологией, о сверхдержаве, то по отношению к периоду конца войны речь шла бы лишь об одной сверхдержаве — Соединенных Штатах Америки. Атомная бомба появилась на свет в самый последний момент /258/ как бы специально для того, чтобы придать подавляющему американскому превосходству над СССР несомненный и угрожающий характер. Отставание СССР было очевидным. Американские руководители могли надеяться, и действительно надеялись[31], что благодаря своему экономическому и научному потенциалу им удастся сохранить надолго монополию на обладание новым апокалипсическим оружием. В условиях быстро нараставшего ухудшения отношений между Москвой и Вашингтоном бомба должна была, естественно, внушать беспокойство советским руководителям не только своей ужасающей разрушительной силой. Американцы были и единственными обладателями средств доставки — авианосцев и бомбардировочной авиации дальнего действия, способных донести ядерные заряды до целей в любой части света (они могли быть использованы против территории СССР с тех позиций, которые в ходе войны заняла американская армия). США, напротив, были в то время недосягаемы и находились в большей безопасности, так как даже если бы Советский Союз приобрел атомную бомбу, он не смог бы ее применить, поскольку у него не было для этого средств. Казалось также, что он не сможет создать эти средства в ближайшем будущем[32]. Неравенство сил между двумя странами вело, таким образом, к поистине драматическим последствиям.

Позднее велось много дискуссий по поводу того, когда, в какой конкретный момент антифашистский союз был ввергнут в состояние враждебности и «холодной войны». Занятие это, возможно, и полезное в интересах защиты тех или иных политических позиций, но бесплодное: изучая подлинные истоки всего феномена в целом, исследователи неизбежно вновь возвращаются к событиям 1917 г., то есть обращаются к самому рождению Советской России, так как основная политическая проблема в действительности не изменилась и сводилась к противостоянию мира капитализма и СССР[33]. Если же, не выходя в своем анализе за пределы рассматриваемой эпохи, проследить причины развязывания «холодной войны», наиболее важную из них мы находим в том глобальном неравенстве между СССР и США, которое существовало к моменту победы над фашизмом. Отсюда следует, что основную ответственность за то, что «холодная война» началась, несут американцы. Трудно прийти к другому выводу. Американский исследователь, который первым привлек внимание к этому аспекту проблемы, писал даже:

«Мощь и ответственность развиваются параллельно в прямой и тесной связи... Нация, обладающая огромным превосходством... не может позволить себе быть связанной в своей политике какой-либо жестко детерминированной линией поведения»[34].

Американские руководители ясно осознавали огромное превосходство США над СССР; дипломатическая переписка того времени, когда послом в Москве был Гарриман, доказывает это однозначно. «Мы вышли из этой войны как самая мощная в мире держава, возможно, самая могущественная в человеческой истории», — говорил Трумэн[35]. /259/ Соединенные Штаты были единственной страной в послевоенные годы, способной определить ход мировой политики. Это понимал. Черчилль, который доверительно говорил тому же Гарриману: «Центром власти является Вашингтон»[36]. Все остальные действующие лица, включая Советский Союз, могли стремиться только лишь извлечь для себя наибольшую выгоду из сложившегося положения. Таким образом, и ответственность, которая на них могла быть возложена и легла в итоге, была гораздо меньшей.

В Соединенных Штатах в значительно большей степени, чем в СССР, велись приготовления к тому, чтобы встретить революционные изменения, которые война породила в мире. В определении глобальной политики Вашингтона присутствовали не только классические мотивы империалистического господства — экспорт капитала, контроль над иностранными рынками, обладание источниками сырья, завоевание военных позиций. Стремление Соединенных Штатов перестроить весь внешний мир по своему желанию и в соответствии со своей шкалой ценностей стимулировалось таким объективным фактором, как всевозрастающее единство мирового развития, которое было неизбежным результатом роста экономики и развития современных средств связи. Такая позиция пользовалась к тому же широкой единодушной поддержкой общественного мнения США, которое еще остро ощущало окончание длительного периода изоляционизма. В США господствовало всеобщее убеждение в превосходстве своей страны над всеми другими. Все были согласны не только с амбициозной целью руководить миром, но даже со стремлением, выраженным в еще более сильной формулировке — «перестроить мир по образу и подобию Соединенных Штатов»[37].

Полная невосприимчивость была проявлена Америкой к тем глубинным явлениям, которые начали заявлять о себе в различных точках земного шара, то на одном, то на другом континенте. Это сказалось и в нежелании прислушиваться к советским требованиям, сколь бы обоснованными они ни были, и в отказе понять, что в Восточной Европе происходят изменения, определяемые прежде всего внутренними местными причинами, будь то события в Югославии или драматические коллизии конфликта, который сотрясал Грецию. В 1945 г., когда даже Сталин признавал, что Соединенные Штаты будут оказывать ведущее влияние на послевоенный Китай, революционные вожди этой страны, Мао Цзэдун и Чжоу Эньлай, искали соглашения с американским руководством, предлагая отправиться в Вашингтон для его обсуждения; они получили отказ[38]. Даже в конфликте между европейскими государствами и их колониями американцы выступили единым фронтом с первыми, а не со вторыми: народы Индокитая и Индонезии, которые желали подлинной независимости, увидели, что американцы при всех оговорках и колебаниях заодно с Францией и Голландией[39]. Неспособность Америки примириться с присутствием в модели мирового порядка новых революционных движений заставила их участников, и прежде /260/ всего коммунистов, обращать свой взор к Москве как к противоположному полюсу мировой политики, в то время как наиболее реакционные силы видели в Вашингтоне защитника и руководителя. В этих условиях неизбежные трудности в реализации американских притязаний породили в Соединенных Штатах всевозрастающее антисоветское озлобление, в котором звучало множество разнообразных мотивов. Тот феномен, который был позднее назван «холодной войной», делал в своем развитии первые шаги.

Что, несомненно, удалось добавить Черчиллю к сложившейся ситуации, когда он выступил со своей знаменитой речью в Фултоне в марте 1946 г., так это формулировку программной идеологической платформы. Черчилль не был более членом правительства Англии и выступал как бы в качестве частного лица, но его престиж был велик, кроме того, он говорил в присутствии Трумэна в штате Миссури, откуда американский президент был родом. Трумэн явно с симпатией отнесся к этому выступлению. Черчилль утверждал, что Соединенные Штаты находятся на «вершине мирового могущества». Он изложил свою генеральную стратегическую концепцию. Наконец простые люди получили защиту от «двух угрожающих им насилий — войны и тирании», от «замыслов злонамеренных личностей и агрессивного духа сильных наций». Хорошо, что атомная бомба находится в руках американцев: никто не смог бы спать спокойно, если бы «временная монополия на обладание этим ужасающим оружием» была захвачена «каким-либо коммунистическим или неофашистским Государством». Богу «было угодно, чтобы этого не случилось». К тому дню, когда эта монополия могла бы быть утеряна, США необходимо гарантировать себе «обладание таким превосходством, такой ужасающей мощью», которые бы предотвратили саму возможность использования кем бы то ни было другим этого оружия. Необходимо в то же время защищать повсюду в мире «великие принципы свободы и прав человека, которые являются общим историческим наследием англоязычного мира».

Затем последовало предложение, которое Черчилль объявил основной целью своего визита за океан: план создания широкой ассоциации Британской империи и Соединенных Штатов, осуществления не только политического союза, но и тесного военного сотрудничества. Необходимо спешить: «времени осталось мало».

«Никто не знает, — говорил Черчилль, — что Советская Россия и ее международная организация намерены предпринять в ближайшем будущем и каковы те пределы, если они вообще есть, в которых будет развертываться их экспансия и их стремление к вербовке новых сторонников».

«От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике, — произнес он фразу, которой суждено было стать знаменитой, — опустился над Европейским континентом железный занавес». Затем последовало описание «полицейских режимов», которые утверждались и действовали за этой завесой. «Только Афины, — претенциозно заявлял Черчилль, подтверждая, что речь /261/ идет о сути его концепций, — свободны сами выбирать свое будущее». «Вдали от русских границ... пятая колонна коммунистов ведет свою работу... она представляет собой нарастающую угрозу для христианской цивилизации». Черчилль с экспрессией указывал на Китай. Он не утверждал, что Советский Союз хочет войны, но что СССР желает воспользоваться «плодами войны и получить возможность неограниченного распространения своего могущества и своей доктрины». Поэтому никакое умиротворение невозможно. Это замечание звучало особенно вызывающе, так как содержало аналогию, которую позднее Черчилль проводил еще более недвусмысленно, между СССР 1946 г. и Германией 30-х гг.[40] Только что выйдя из войны, мир почувствовал, что ему подготовили новый конфликт, новое столкновение между Добром, вооруженным атомной бомбой, и Злом, олицетворяемым теперь не Гитлером, а Советским Союзом.

Необходимо было резюмировать все сказанное в этой речи, так как в ней содержались все те исходные идеологические положения, которыми Запад оправдывал в дальнейшем развязывание «холодной войны». Они были провозглашены в стране, где начали говорить о неизбежности третьей мировой войны против России, когда военные действия в Европе только что закончились[41]. Практически декларация Черчилля объявляла о конце антифашистской коалиции, и в ней была обрисована новая схема международных отношений, в которой Советский Союз занимал место не союзника, а противника, и против него предстояло вести борьбу. В Москве это выступление вызвало гнев и тревогу[42].

Надежды и конфликты в советском обществе

Для советских руководителей трудности, вызванные экономической разрухой и ростом напряженности в международных отношениях, были не единственными сложными вопросами, с которыми им пришлось столкнуться. В своей стране они имели дело с целым рядом тяжелых социальных и политических проблем, таких, например, как возвращение к гражданской жизни пришедших с войны. Любая война несет такие же последствия для любой другой страны. Тем более неизбежны они были в СССР после тотальной войны, которую он вел. Причем война обрушилась на страну непосредственно вслед за двумя десятилетиями внутренней борьбы и катаклизмов, также оставивших глубокие следы.

Почти вся западная часть СССР, прилежащая к границам, пылала в огне герильи. Ее основными очагами были Западная Украина и Прибалтийские республики, особенно Литва; вооруженная борьба распространялась и далее, на другую сторону границы, на польскую территорию, где уцелевшие группы Армии Крайовы и некоторые отряды крайне правых сил (НСЗ) начали под новым названием вооруженную борьбу против варшавского режима и советских войск. Украинские и прибалтийские повстанцы опирались главным образом /262/ на сельское население; они получили подкрепления и свободу маневра в результате того, что было произведено перемещение части населения с одной стороны новой советско-польской границы на другую для достижения национальной однородности на соответствующих территориях. Основной слабостью этого движения была межнациональная ненависть, которая существовала между этническими группами; она толкала националистические вооруженные отряды на взаимную борьбу: украинцев — против поляков, поляков — против литовцев; вражда не утихала, несмотря на то что стороны шли на временные тактические соглашения. Но в целом повстанческое движение не было лишено известной эффективности. На Украине, занятой ранее немцами, отступавшие оккупанты оставили после себя националистические формирования, которые оказались довольно устойчивыми: среди них находились и некоторые нацистские офицеры. Продолжительность борьбы говорит о ее остроте. Она длилась дольше на Украине и в Литве, чем в Латвии и Эстонии, где наиболее враждебные советскому режиму группы стремились прежде всего укрыться за рубежом. Период наиболее ожесточенных боев растянулся на долгие месяцы 1945 и 1946 гг.; в Литве и на Украине он продолжался даже до конца 1947 г., когда повстанцы понесли наиболее тяжелые потери[43].

Но в Западной Украине борьба была затяжной. Последние очаги сопротивления были подавлены лишь в 1950–1951 гг. У нас нет детальных сведений, но из немногочисленных свидетельств мы знаем, что бои были ожесточенными с обеих сторон[44]. Это была настоящая война, а не просто отдельные стычки.

По своему результату вооруженная борьба вдоль границы сохранила тем не менее локальный характер. Существовали проблемы, хоть и не столь чреватые кровопролитием, но не менее серьезные. Они носили общий для всей страны характер. Наиболее важным оставался вопрос о колхозах. После освобождения оккупированной территории они немедленно восстанавливались повсюду, так что к концу войны колхозный строй был воссоздан почти полностью, но, как указывает один советский историк, это восстановление было скорее формально юридическим, чем реальным[45]. Это произошло потому, что была разрушена производственная база хозяйств: была уничтожена та машинная техника, с использованием которой было связано само обоснование необходимости создания колхозов. Нет оснований утверждать, что среди крестьян существовало сильное стремление выходить из колхозов. По меньшей мере такие желания не оставили свидетельств и не нашли политического выражения. Однако после того, как колхозники доказали своей борьбой с оружием в руках преданность стране и советскому строю, ожидалось ослабление того давления, которое было характерно для сталинской политики по отношению к деревне в период 30-х гг.[46]

Надежды крестьян были созвучны надеждам множества людей; нельзя сказать, что это состояние духа было характерно только /263/ для сельских районов. Действительно, в различных слоях общества жила надежда, что окончание войны принесет с собой облегчение существования. Это означало бы применение на деле принципа роста материального благосостояния, а кроме того, ослабление суровости всей сталинской политики довоенного времени. Но несмотря на то, что никто более не умирал на фронте, дела в этом отношении пошли еще хуже.

В одном литературном произведении, написанном несколькими годами позже, но воссоздающем обстановку первых послевоенных лет, ярко передан контраст в настроении людей. Двое крестьян, брат и сестра, ведут разговор об одной женщине — председателе колхоза, которую только что сняли с поста.

Надоело людям, — говорит брат, — понимаешь? Сколько она говорила в войну: вот война кончится —заживем, вот война кончится — заживем. А как зажили? Где эта жизнь распрекрасная?.. Понятно тебе, о чем люди думают?

— Ну и что, она не виновата, — отвечает сестра. — Не она одна, все так думали...”[47]

Все, и не только колхозники. Свидетельств этому множество, они единодушны; без такой надежды, кроме всего прочего, нельзя было бы бороться и победить[48]. Мы знаем, что многие участники войны от всей души желали, чтобы победа смела те проявления насилия, бюрократизма, некомпетентности, нетерпимости, которые омрачали прошлое и стали причиной огромного ущерба, понесенного страной в начале войны. Именно в этот период появились некоторые признаки зарождения подпольной “ленинской” оппозиции, особенно среди молодежи: последовавшие репрессии, аресты и приговоры уничтожили ее еще до того, как она смогла принять реальные формы, но она продолжала проявляться спорадически и в последующие годы[49].

Если не выходить за хронологические рамки сталинской эпохи, то невозможно заметить никаких открытых дискуссий по этим проблемам. Это не было результатом изменения методов предвоенного периода. Имеющиеся свидетельства говорят об обратном. Это было показано в предыдущей главе[50]. Подтверждением тому служит также и отношение к вернувшимся из немецкого плена. Никто не был принят с почетом, даже те, кто сумел бежать или был освобожден и славно сражался в рядах европейского Сопротивления. А таких было немало[51]. Всех подозревали в том, что они добровольно сдались врагу, и все должны были пройти тягостную проверку. Для всех пребывание в плену оставалось темным пятном на их прошлом. Очень многие были арестованы и сосланы в концентрационные лагеря, где они содержались наряду с власовцами, которые воевали вместе с немцами. Общее число попавших в заключение не называлось ни в одном советском источнике. Иностранные наблюдатели, отнюдь не злонамеренные, приводят цифру — полмиллиона, говоря при этом, что речь идет о половине репатриантов, но никем и /264/ никогда не объяснялось, на каких данных базируется этот расчет[52]. Наиболее авторитетные советские публикации утверждают только, что эта волна репрессий носила массовый характер[53].

Чего именно боялся Сталин в случае нормального возвращения этих людей к мирной жизни, остается загадкой. В их отношении общественное мнение никогда не было доброжелательным. Во время войны не переставали повторять: плен всегда считался позором. О том, что даже сын Сталина не избежал этой участи, никогда не говорилось[54]. Основная часть пленных была захвачена в течение первого, наиболее тяжелого года войны: снисходительное к ним отношение могло открыть двери для критической переоценки всего этого периода войны, а значит, и действий сталинского правительства накануне и в ходе первых сражений.

Какое-либо обсуждение образа действий Сталина было раз и навсегда исключено. Это вытекало из его публичного выступления в феврале 1946 г. В следующем месяце должны были проводиться всеобщие выборы, первые после победы, единственные после выборов 1937 г., носивших характер плебисцита, проведенного в момент кульминации сталинского массового террора. Сталин обратился с трибуны Большого театра к избирателям Москвы. Это была речь победителя. Война, сказал он, стала “проверкой” для всей системы, для Советского государства, для правительства, для партии. Победа поэтому служит мерой оценки их достоинств. Она продемонстрировала, что “советский общественный строй является лучшей формой организации общества, чем любой несоветский общественный строй”. Национальный вопрос разрешен в СССР “лучше, чем в любом многонациональном государстве”. Сталин пошел еще дальше. Одержанная победа была для него доказательством и того, что вся его политика довоенного периода была верной: она была представлена на всем своем протяжении как длительный процесс “предварительной подготовки всей страны к активной обороне”. Без этого была бы невозможна конечная победа. Оправданной, таким образом, была политика индустриализации, не только в качестве генерального направления, но и по своим методам, которые по сути сводились к абсолютному приоритету развития тяжелой промышленности. Оправдана также была и коллективизация, потому что “без политики коллективизации, — говорил Сталин с оптимизмом, который не имел оснований из-за плачевного состояния деревни, — мы не смогли бы покончить в такой короткий срок с вековой отсталостью нашего сельского хозяйства”. Оправданны были также и репрессии против “антипартийных махинаций троцкистов и правых”[55]. По этому последнему пункту еще более выразительно высказались в своих предвыборных речах некоторые другие советские руководители, такие как Молотов и Маленков[56].

Сталин в нескольких словах сжато набросал также и планы на будущее: в первую очередь необходимо восстановление страны, чтобы перекрыть показатели производства, достигнутые до войны. Он обещал /265/ быстрое преодоление нормирования распределения и увеличение производства потребительских товаров. Был сделан намек — не прямой, но ободряющий — на развитие атомных исследований. Сталин сказал: “Я не сомневаюсь, что если окажем должную помощь нашим ученым, они сумеют не только догнать, но и превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами нашей страны”. Но основной частью программы являлось по-прежнему развитие тяжелой промышленности. В течение 15 лет СССР должен был добиться уровня производства чугуна в 50 млн. г, стали — 60 млн. т, угля — 500 млн. г, нефти — 60 млн. т, то есть производить в три раза больше того, что удалось достичь перед войной. “Только при этом условии, — сказал Сталин, — наша Родина будет гарантирована от всяких случайностей”[57]. Несмотря на эту фразу, нельзя говорить, что этот план был вызван ростом напряженности в отношениях с союзниками; в еще меньшей степени он указывал на какие-либо агрессивные намерения против них, а такие утверждения раздавались за рубежом: еще в 1944 г., в разгар войны, Сталин называл аналогичные цифры в беседе с американскими визитерами[58]. Выступление Сталина показало намерение продолжать курс на индустриализацию, которую, несмотря на свои оптимистические высказывания, он считал еще далекой от завершения. Намеченные плановые показатели были довольно реалистичными, а не гипертрофированными в отличие от тех, о которых Сталин думал в период первого пятилетнего плана[59]; но сам метод экстраполяции немногих заданий демонстрировал также то, что он не намерен отходить от своей довоенной примитивной схемы индустриализации, полностью опирающейся на приоритетное развитие нескольких базовых отраслей тяжелой промышленности.

Голод 1946 г.

Обещание Сталина отменить нормирование распределения не могло быть выполнено. 1946 г. был тяжелым: наиболее важные районы производства зерна в стране поразила длительная засуха. Момент был бы трудным даже в условиях нормальной жизни. В условиях же, в которых находилась в то время деревня, последствия были катастрофическими. К природным бедствиям добавлялись еще и скудность материальных средств, нехватка техники и рабочих рук, дезорганизация, отсутствие у крестьян стимула работать. Без воды поля, возделанные плохо и с опозданием, оставались бесплодными. На больших пространствах посевы были потеряны. В европейской части страны урожай был ничтожным: с 2 до 3 ц с га в большей части районов; 3,8 центнера в целом по Украине. В Сибири, где засухи не было и жатва была довольно обильной, часть зерна была потеряна, так как хлеба не были вовремя скошены и зерно не заложили вовремя на хранение[60]. Бедствие этого года усугубило положение, и до того /266/ достаточно тяжелое: в 1945 г. колхозы собрали урожай зерновых наполовину меньше уровня довоенных лет[61]. Кроме того, прекратились поставки из США. Все, что получал Советский Союз от американцев после победы, сводилось к продовольствию от ЮНРРА на сумму 250 млн. долларов для Украины и Белоруссии[62]. Это дало некоторое облегчение, но размеры поставок были недостаточными, и они быстро прекратились.

Зима 1946/47 г. была тяжелой для всей Европы. Повсюду ощущалась нехватка продовольствия. В СССР положение было трагическим. В конце 1947 г. правительство, хотя и отменило карточную систему на продукты питания, вынуждено было резко повысить цены (в среднем в 2,5–3,5 раза на хлеб), то есть выросли твердые цены на ненормируемые продукты, которые оставались неизменными на протяжении всей войны. На свободных колхозных рынках, где можно было найти лишь крайне ограниченный набор продуктов, необходимых для поддержания человеческого существования, цены взмыли до небес. Так как уровень зарплаты, в особенности низших ее категорий, несколько повысился, а количество продуктов питания было ограниченным и даже снизилось по сравнению с уровнем обеспеченности военного времени (по крайней мере в сравнении с последними военными годами), то возник дефицит продовольственных товаров[63]. Все это касалось прежде всего города. Еще более тягостная ситуация сложилась в деревне, где, в том числе и на Украине, буквально умирали от голода. По этому поводу существуют признания некоторых советских руководителей и ученых, сделанные в более поздний период, а кроме того, об этом же повествуют рассказы очевидцев, услышанные многими из тех, кто бывал в СССР[64]. Даже сегодня невозможно установить число жертв голода, но их было немало. До настоящего времени не публикуются данные об изменении численности населения страны между 1945 и 1950 гг. Причины этого пробела в статистике никогда не указывались. Наиболее вероятным объяснением мотивов таких действий может быть гипотеза о том, что и после победы происходил не рост численности населения, а, напротив, его сокращение. По крайней мере в 1947 г. это было следствием неурожая: можно сказать, что война продолжала уносить человеческие жизни долго еще после того, как бои закончились.
Советское правительство и в те годы стремилось скрыть масштабы постигших страну несчастий, рискуя при этом самой возможностью — как ни мала она была — получения международной помощи. Советский Союз даже экспортировал некоторое количество зерна в другие европейские страны, которым его не хватало. В выступлениях руководители хотя и не скрывали, что момент был тяжелым, но и не раскрывали подлинной глубины кризиса. Говорилось, что вся организационная деятельность социалистического общества и политика правительства направлены на устранение последствий бедствия[65]. Некоторым иностранным журналистам, совершавшим поездки по стране, /267/ демонстрировали образцы процветающих колхозов: советская печать характеризовала положение в деревне таким образом, что создвалось впечатление, весьма далекое от реальности[66]. Такое намеренное умалчивание, выходящее далеко за пределы простого обмана, не было порождено только старым пристрастием Сталина к триумфам, из-за которого еще в 30-е гг. на свет не выносились реальные проблемы страны. Сталин хотел прежде всего замаскировать подлинные показатели слабости Советского Союза. Даже число жертв войны преуменьшалось. В марте 1946 г. Сталин говорил, что в СССР погибло в войне 7 млн. человек[67]. Эта цифра сама по себе ужасна; она часто приводилась и впоследствии, но, как мы теперь знаем, это лишь одна треть реальных потерь. В течение всего периода правления Сталина эти данные оставались официальной истиной. /268/

---

Примечания