Социалистическая система

Называя на XX съезде мировой социалистической системой группу стран от Эльбы до Тихого океана, которые ориентировались на социалистическое преобразование общества, советские руководители разрабатывали более зрелую концепцию, чем Сталин. На этом пути было немало трудностей, так как можно было опираться лишь на недавний опыт и дискуссии последних лет.

Глубокий кризис после смерти Сталина проявился не только в СССР. В июне 1953 г. состоялись выступления рабочих в Чехословакии, а также в Берлине — самом неподходящем месте с точки зрения международного резонанса, затем — в других городах Восточной Германии. Они были подавлены силой оружия (в Берлине — советскими войсками). Однако напряженность появилась и в других странах. Московские руководители посоветовали правительствам стран народной демократии последовать их примеру, приняв меры для внутренней разрядки, аналогичные принятым в СССР[1]. Новый курс был подсказан из Москвы — отсюда с 1948 г. направлялась вся политика стран народной демократии. Эти предложения были встречены настороженно, их не спешили принять, ведь даже в своих странах новые лидеры не имели такой власти, какая была у Сталина.

После нелегкого для них осуждения сталинизма процесс пересмотра позиций вызвал в правящих компартиях политические разногласия. Они соответствовали внутренней борьбе в коллективном руководстве в Москве, но не полностью. Устранение Берии имело более серьезные последствия в других странах. Бывший министр внутренних дел был главой самой секретной и невидимой сети советского контроля над странами народной демократии. Она состояла не только из «советников» при разных правительствах (многие из них были отозваны на родину, так как были тесно связаны со своим московским руководителем[2]. Существовала разветвленная сеть, проникающая в сами партии для сбора информации и наблюдения за руководством. Этот механизм был разрушен вместе с аппаратом Берии. Хрущев оценивал его как «самое грубое нарушение» отношений между социалистическими странами[3]. Ослабло давление извне, находившее выражение в политических репрессиях в этих странах, партии заговорили о своих правах. Однако они не могли найти приемлемых решений.

Некоторые особенности советского опыта повторялись повсюду. Пытаясь придать более коллегиальный характер политическому руководству, в каждой стране разделили высшие партийные, правительственные и государственные посты. Это было следствием политической /450/ борьбы, которая в разных партиях протекала неодинаково. В наши цели не входит исследование каждой страны. Достаточно отметить, что борьба эта происходила повсюду. Самые трагические формы она приняла в Венгрии, где непримиримое столкновение двух лидеров — Ракоши и Имре Надя — имело мрачные последствия.

Процессы перестройки в разных странах имели и общие черты, и различия. Общим было стремление изменить экономические цели: уменьшить капиталовложения, чтобы повысить уровень потребления; преимущественно развивать легкую, а не тяжелую промышленность; ослабить давление на крестьян в ходе коллективизации; больше внимания уделять уровню жизни населения. Изменения были разные, в каждой стране свои[4]. Наиболее ощутимые противоречия отмечались в других сферах. В то время как в Польше уже в 1954 г. реабилитировали многих политических заключенных (арестованный в 1951 г. Гомулка был выпущен на свободу тихо, без пересмотра его дела) и ликвидировали всемогущее министерство государственной безопасности, в Чехословакии еще шли процессы против бывших руководителей партии. Эти репрессии уже нельзя объяснить советским давлением. Их причины коренились во внутренней борьбе. Хрущев, напротив, воспользовался своим присутствием в Праге в июне 1954 г., чтобы осторожно попросить освобождения генерала Свободы, которого помнил со времени войны[5].

Советские руководители предпринимали шаги для усовершенствования структуры социалистического лагеря, оставшейся после Сталина. Сталинская система носила следы войны и первых послевоенных соглашений. Однако, когда советские руководители, ориентируясь на раздел Германии, стали превращать ГДР в своего верного союзника (так же как США — Западную Германию), стало ясно, что этих соглашений недостаточно. Волнения в Берлине в июне 1953 г. ускорили события. Спустя некоторое время СССР отказался от репараций и сократил расходы немцев на содержание своих войск в Германии. 33 крупных немецких предприятия, ставших советской собственностью, были возвращены правительству ГДР[6]. Изменившиеся отношения с немцами повлекли за собой изменение отношений с другими странами; по крайней мере пересматривалось наследие войны. В 1954 г. были распущены все смешанные общества, с помощью которых Советский Союз управлял в свою пользу имуществом, находившимся в Румынии, Венгрии и Болгарии[7]. Это снимало причину недовольства в трех странах.

Однако новая структура блока строилась не только в экономической сфере. Несмотря на попытки начать координацию национальных планов развития, СЭВ оставался еще слабой организацией. Только позже открылись его потенциальные возможности. Экономические отношения оставались в основном двусторонними[8]. Политико-военный союз стран Восточной Европы стал первой настоящей коллективной организацией. Варшавский Договор был подписан в столице Польши 14 мая 1955 г. Кроме СССР, его подписали /451/ Польша, Чехословакия, ГДР, Венгрия, Румыния, Болгария и Албания. Договор предусматривал взаимопомощь подписавших его стран в случае, если одна из них подвергнется нападению со стороны какого-нибудь другого государства или группы стран. Союзные вооруженные силы ставились под единое командование. Первым командующим был назначен маршал Конев[9].

Варшавский Договор всегда считался ответом на создание НАТО, копией которого он и был в значительной степени, и ответом на решение принять в него Западную Германию. Такова точка зрения советских деятелей[10]. Они считали объективной причиной союза стран Восточной Европы страх перед возрождающейся германской угрозой. Однако новый союз, родившийся 7 лет спустя после Атлантического, имел большое значение. Он юридически обосновывал пребывание советских войск в Германии и других странах, где они были размещены так же, как американские войска в Западной Европе. Он возлагал на СССР обязанность почти автоматически оказывать военную помощь своим союзникам против любого нападения извне и тем самым разъяснял его обязательства. Наконец, он соответствовал новой советской стратегии, которая придавала большое значение атомному оружию и фактору внезапности.

Эти новые решения, в свою очередь, не могли остаться без ответа. После смерти Сталина среди советских руководителей происходили дискуссии, о которых мы знаем мало[11]. Варшавский Договор придал социалистической коалиции более определенную структуру. Она больше соответствовала классическим положениям международного права, нежели те структуры, которые ранее предлагал распущенный Комииформ или обеспечивали двусторонние договоры.

При подписании Варшавского Договора присутствовал в качестве наблюдателя министр обороны Китая Пэн Дэхуай. Он формально не присоединился к договору, но гарантировал поддержку своего правительства[12]. Это был многозначительный жест. Смерть Сталина весьма подняла престиж Китая и его лидера Мао Цзэдуна, завоеванный благодаря победе их революции и действиям на фронтах корейской войны; этот престиж чувствовали и советские руководители. Доказательством может послужить то, что Маленков, чтобы поднять собственный авторитет, в первые дни своего правления опубликовал в «Правде» фотографию, похожую на монтаж, на которой он был изображен вместе со Сталиным и Мао[13].

После окончания корейской войны перед китайцами встали такие же проблемы, как перед Сталиным и большевиками в СССР в 20-е гг. Сам Мао отмечал это сходство[14]. Как и в Москве, в Пекине первые разногласия проявились в руководящей группе, которая вела партию к революции. Между 1953 и 1954 гг. произошел конфликт, который привел к обвинению и аресту двух важнейших деятелей — Гао Гана и Жао Шуши. О причинах столкновения говорилось мало, лишь якобы о претензиях на власть, которые побудили этих двух лидеров интриговать против остальных[15]. Однако позднее в китайских и /452/ советских источниках отмечалось, что Гао Ган, который был одним из правителей Маньчжурии, имел прямую связь с Москвой и лично со Сталиным, Сейчас московские историки говорят, что он был «сторонником дружбы с СССР»[16]. Возможно, эти особые узы вызвали подозрение и предопределили его поражение после смерти Сталина. Те же источники наводят на эту мысль, не высказывая ее прямо. Будь это действительно так, преемники Сталина в Москве не скрыли бы этого. Советско-китайские отношения в этот период постоянно развивались и улучшались. Политическое и военное давление американцев на обе страны заставляло их держаться вместе.

Мао только впоследствии нашел суровые слова для описания отношения китайцев в эти годы к советским руководителям. Он говорил, что китайцы их «слушали» и им «повиновались», «слепо им следовали» и «некритически использовали» их опыт[17]. Однако в тот момент и он считал необходимым следовать их советам и получать от них помощь. В 1953 г. Китай начал свою первую пятилетку, разработанную вместе с советскими экспертами. В 1954 г. он принял свою конституцию, текст которой был предварительно обсужден в Москве. В этот период значительно расширился обмен между двумя странами. Его кульминацией в апреле 1955 г. стало первое соглашение по атомной энергии, предусматривавшее постройку в Китае циклотрона и атомного реактора[18].

С другой стороны, после смерти Сталина его преемники выслушивали китайские требования с большим вниманием. Осенью 1954 г. в Китай прибыла на две недели высокопоставленная советская делегация во главе с Хрущевым, который именно в отношениях с социалистическими союзниками приобретал первый международный опыт. Результатом визита стала серия политических и экономических соглашений, которые развивали договоры, подписанные в Москве пять лет назад. Смешанные общества, созданные Сталиным в Маньчжурии и Синцзяне, были ликвидированы. Порт-Артур и Дальний, остававшиеся у Советского Союза во время корейской войны, были возвращены Китаю. Была определена и общая политика в отношении Японии. Экономические соглашения предусматривали строительство новых железных дорог, предоставление кредитов и более широкое участие СССР в индустриализации Китая. Согласно новому соглашению, обновленный советско-китайский союз должен был строиться на основе равенства и взаимного интереса, уважения суверенитета и территориальной целостности обеих сторон. Впервые эти формулировки использовались в отношениях между социалистическими странами, чтобы подчеркнуть их полное равенство[19].

В феврале 1955 г. Молотов в речи на сессии Верховного Совета выдвинул еще один новый тезис. Он сказал, что социалистический лагерь, протянувшийся до Вьетнама и Северной Кореи, возглавляется СССР, а вернее сказать, Советским Союзом и Китайской Народной Республикой[20]. В этой фразе явно чувствуется намек на признание совместной гегемонии внутри блока, в котором до сих пор /453/ признавалось только господство сталинского СССР. Однако это не совсем так. Правильнее было бы сказать, что наметилась эволюция в этом направлении. Признаком этого было само присутствие Пэн Дэхуая в Варшаве.

Примирение с Югославией

Когда в 1955 г. произошло событие, сильнее всего повлиявшее на отношения между социалистическими странами, китайцы были в нем не действующими лицами, а лишь заинтересованными зрителями. Мы имеем в виду примирение СССР с Югославией. Самым тяжелым наследством, оставленным Сталиным, был конфликт с Тито. До самой смерти Сталина стороны разговаривали только на языке острой полемики. Его преемники стали вести себя осторожнее, прекратив нападки советской прессы и сделав несколько дружелюбных жестов в сторону Югославии. В августе 1953 г. Маленков объявил в Верховном Совете о нормализации отношений с Белградом в области разрядки международной напряженности[21]. Это было пока еще немного, учитывая тяжесть конфликта, пять лет разделявшего обе страны и партии. Югославские руководители приняли эти знаки доброй воли, но не верили в искренность намерений советских руководителей. Да и Москве было нелегко сделать решительные шаги, так как все мосты были сожжены во времена Сталина. Социалистические союзники и все коммунистическое движение были вовлечены в яростную полемику с Тито.

В 1954 г. СССР пересматривал свою позицию. Секретариат партии создал комиссию для объективного изучения внутреннего положения в Югославии. Несмотря на предубежденность, она пришла к заключению, что югославский режим не стал «реставрированным капитализмом», как утверждала пропаганда, а что Югославия следует к социализму своим путем[22]. В середине 1954 г. советские руководители начали готовить сближение Тито с союзниками СССР и основными компартиями. Это было сделано в форме закрытого письма и устного выступления Хрущева перед иностранными делегатами, приехавшими в Прагу на съезд чехословацкой партии. Отклик был сдержанным. Китайцы ответили, что терять нечего и что даже в случае провала попытка сближения поможет разоблачить «лицемерие» югославских руководителей[23].

Уже при первых контактах Москвы и Белграда за закрытыми дверями советские руководители, по крайней мере часть из них, признавали, что старое обвинение Коминформа было несправедливым[24]. К концу года появились первые признаки возможного примирения: присутствие главных советских руководителей на приеме в югославском посольстве в Москве, более объективные статьи в печати, оптимистические заявления Тито[25]. Однако новая политика еще обсуждалась в московских верхах. В феврале 1955 г. Молотов заявил, что улучшение отношений зависит от Югославии не меньше, /454/ чем от СССР, дав этим понять, что и Югославия должна изменить свои позиции. Итальянскому коммунисту Видали в это время было сказано, что обе стороны должны быть «самокритичны». На слова Молотова Тито реагировал весьма сухо[26]. Последние сомнения были развеяны Хрущевым, который прибыл в Белград во главе представительной советской делегации. В своей речи, ставшей сенсацией, он возложил ответственность за конфликт на свою страну, обвинив Берию в этом преднамеренном преступлении. Он выразил не только раскаяние, но и пожелание, чтобы отношения улучшились между двумя правительствами и между обеими партиями, предложив перелистнуть некоторые страницы прошлого и вернуться к старому послевоенному союзу[27].

Годы взаимных оскорблений и жестокой борьбы не так легко было зачеркнуть. Советско-югославские переговоры были нелегкими. Именно потому, что нужно было преодолеть такие серьезные политические и психологические препятствия. Достигнутое наконец соглашение приобрело особую важность. Прежде всего это была победа Тито, потому что признавалась ценность тех идей, которые он отстаивал перед Сталиным. Однако, как и в 1948 г., дискуссия касалась не только СССР и Югославии. Соглашение 1955 г. приобрело особое значение из-за того, что затрагивало вопрос об экспорте сталинизма в страны народной демократии. В нем не просто признавалось право югославов проводить самостоятельную внутреннюю и внешнюю политику, искать друзей на Востоке и на Западе, быть равноправными собеседниками. Отношения между двумя странами регулировались не столько принципами суверенитета, независимости и равенства, сколько принципом мирного сосуществования всех государств. Особо оговаривались взаимное уважение и невмешательство во внутренние дела ни по каким мотивам — экономическим, политическим или идеологическим, — потому что внутренний порядок, различие социальных систем и многообразие конкретных форм развития социализма являются «делом народов отдельных стран»[28]. Это было первое признание многообразия путей к социализму, провозглашенного на XX съезде советских коммунистов.

Визит в Белград отразился и на внутренней жизни СССР. Молотов вместе со Сталиным подписывал письма к Тито в 1948 г., и было понятно, что он не смирится с отказом от старых принципов. Тогда и произошел его конфликт с Хрущевым. Однако, возможно, и сам Хрущев начал понимать в тот период, что нужно более радикально критиковать деятельность Сталина[29]. В его речи на Пленуме ЦК после возвращения в Москву наметились первые признаки более решительного отказа от старого, чем это сделал XX съезд. Попытка возложить всю ответственность на Берию, игравшего в югославских событиях второстепенную роль, стала объектом язвительных замечаний в Белграде и во всем мире. Ложь не могла продержаться долго. Поляки также потребовали объяснений о роспуске своей старой компартии Сталиным в 1938 г. Расследование, начатое /455/ в Москве, показало, что дело не в Берии (на него это свалить было трудно). Реабилитация довоенной польской компартии и ее исчезнувших руководителей произошла в Москве во время работы XX съезда после консультаций с партиями, подписавшими в 1938 г. акт о ее роспуске[30]. Международные причины, как и внутренние, во многом определили не только признание «различных путей к социализму», но и последующий поворот, до окончательного осуждения Сталина.

В период работы XX съезда прекратил свое существование и Коминформ, хотя официально о его роспуске объявили только 18 апреля 1956 г. Его последние решения были приняты делегациями-участницами (или частью их) в перерывах съезда без формального созыва организации[31]. Его упразднение произошло спокойнее, чем роспуск Коминтерна. Коминформ, уже парализованный смертью Сталина, с трудом пережил изменения, происходившие в жизни отдельных партий и в их взаимоотношениях. Примирение с Югославией, осуществленное даже без его формального участия, было всего лишь последним ударом.

Польша и Венгрия

Роспуск Коминформа был лишь слабым проявлением глубокого общего кризиса, поразившего в 1956 г. все коммунистическое движение. Высокий авторитет Сталина был связан со славными страницами прошлого, например с войной против фашизма. Поэтому осуждение его не могло не вызвать серьезных потрясений. Новые заявления, сделанные Москвой, значительно отличались от догм, насаждавшихся в сталинские годы, и их осмысление было серьезным испытанием. «Секретный доклад» Хрущева застал врасплох все партии — предварительных консультаций не было[32]. Никто не знал, какой текст распространен в СССР. Это вызвало необходимость зачитывать его на партийных собраниях в некоторых странах народной демократии[33]. Неожиданностью оказалась и публикация документа в США.

По-разному реагировали и компартии, в зависимости от того, действовали ли они в Европе или в Азии, стояли у власти, находились в оппозиции или в подполье. После общего подъема в войне с фашизмом коммунистическое движение развивалось по-разному в различных странах. Особенно очевидно это было в Западной Европе. Однако и в Азии крах колониального господства сопровождался быстрым ростом одних партий (Индия, Индонезия) и незначительным — других. В борьбе за независимость «третьего мира» возникали новые формации, националистические по характеру, но ориентированные на социализм. Они не были коммунистическими, хотя на них в разной степени влияли некоторые политические и организационные концепции коммунизма. Разные реакции на советские события одновременно /456/ и отразили, и усилили неоднородность освободительных движений, которые 40 лет назад объединил только что созданный Коминтерн. Однако при всех различиях потрясение было велико повсюду. «Буря обрушилась на нас», — сказал в Италии Тольятти[34]. Такое же впечатление сложилось у всех.

Для Компартии США, ослабленной полицейскими репрессиями в эпоху маккартизма и неспособной предложить свое решение проблемы американского общества, московские события означали почти крах[35]. Удалось пережить кризис некоторым партиям, имеющим глубокие корни в народных массах своих стран. Они из собственных источников черпали жизненную энергию, чтобы залечить раны, нанесенные разрушением сталинского мифа. Теперь связь с национальной действительностью заставляла иначе относиться к СССР. Еще до того как «секретный доклад» стал известным, Тольятти сказал, что гегемонистская позиция КПСС в коммунистическом движении «по крайней мере начинает меняться». Несколько месяцев спустя он добавил, что больше не может быть «ни государства-вождя, ни партии-вождя»[36].

Политическая буря, последовавшая за XX съездом, стала началом такой общей дискуссии, какой в коммунистическом движении давно уже не было. Начались дебаты, в которые впервые были вовлечены такие разные партии, как итальянская, китайская, югославская, польская и, конечно, советская.

Сталин и сталинизм — эти вопросы касались всех, потому что все были сталинистами. По разным причинам то, что об этом говорилось на XX съезде, не могло никого удовлетворить. Со всех сторон призывали к более точным историческим исследованиям. Однако никто не знал, как это сделать, потому что и в СССР, и за границей задержка с исследованиями послереволюционного развития советского общества сделала их невозможными. Когда же обращались к историческим оценкам, то критика, направленная более или менее ясно на Хрущева и КПСС, немедленно приобретала политическое значение. Лишь некоторые выражали недовольство указаниями московского съезда: например, албанцы выступили против примирения с Белградом. Впрочем, они не опубликовали своих возражений[37]. Гораздо чаще звучали призывы заново оценить не только деятельность Сталина, но и сам метод управления, которым КПСС пользовалась 40 лет. Таков был смысл критики со стороны итальянцев, югославов и китайцев[I], озабоченных не только собственными проблемами[38]. /457/ Во всех странах народной демократии потрясение, вызванное XX съездом, вылилось в недовольство отказом от антиюгославских решений 1948 г., хотя эти решения для каждой страны означали потерю политической автономии. Резонанс был сильным в каждой партии. В Чехословакии требовали созыва чрезвычайного съезда, в Болгарии был отстранен от руководства Червенков, основной представитель последимитровского курса[39].

Повсюду коммунистическое движение отклоняло модель сталинского социализма, требуя независимости и демократии. Однако тяжелее всего кризис проявился в двух странах — Польше и Венгрии, — где национальная неприязнь к СССР была более глубокой. Кризисы разразились в октябре 1956 г. с разницей в несколько дней и развивались по-разному. Советское правительство стояло перед сходными проблемами в обеих странах и было вынуждено принять нелегкие решения. Как в Польше, так и в Венгрии оно оказалось перед лицом широких народных движений, в основе которых лежала враждебность к политике и вмешательству СССР. В обоих случаях советские руководители, не имевшие общего мнения, реагировали нервно и с запозданием.

В Польше первыми признаками кризиса стали рабочие волнения в Познани в июне 1956 г., подавленные войсками. Они не были спровоцированы извне, как указывалось в первый момент, а вызваны недовольством масс. В этих волнениях в наиболее острой форме нашли выражение политические настроения, которые несколько месяцев бурлили на предприятиях и в кругах интеллигенции и не прекращались все лето. Они проявились в глубоких разногласиях в партии, где течение, выступавшее за политический поворот, идейно опиралось на Гомулку, пострадавшего от сталинских репрессий, и на его старые концепции польского пути к социализму. В октябре 1956 г. во время углубления кризиса большинство руководства партии обратилось к нему, /458/ предложив пост Первого секретаря. Однако именно из-за его обостренного чувства патриотизма на него смотрели с недоверием в Москве, где никто не знал его намерений. Перед пленумом ЦК, который должен был поставить его во главе партии, передвижение советских войск в стране и у ее границ создало угрозу вооруженного вмешательства. В Варшаве на заводах и в школах готовились к сопротивлению. Трагическое столкновение приближалось.

Когда уже работал пленум ЦК польской компартии, 19 октября неожиданно в Варшаву без приглашения прибыла важная советская делегация, состоящая из представителей двух групп, столкнувшихся в Москве. Это были Хрущев и Микоян, с одной стороны, Молотов и Каганович — с другой. Поляки были вынуждены прервать дебаты для того чтобы позволить своим руководителям, а также Гомулке встретиться с советскими лидерами. Встречи продолжались сутки — день и ночь. Это были «искренние, трудные и горькие переговоры, сопровождавшиеся взаимными обвинениями»[40].

Гомулке и его коллегам удалось убедить своих собеседников, что предполагаемые перестановки в руководстве и программные изменения необходимы для укрепления социализма в Польше и что нужно изменить характер советско-польских отношений — это было главной темой дискуссии — для установления подлинной дружбы между двумя странами. На следующий день советские лидеры уехали. Гомулка был избран Первым секретарем и представил стране план реформ, ориентированных на концепцию польского социализма. Спустя несколько педель состоялись правительственные переговоры. Гомулка подтвердил, что остается верен союзу с СССР, который, по его мнению, соответствовал национальным интересам страны. Он добился и пересмотра ряда несправедливых соглашений (например, отмены низких цен, которые платил СССР за импортируемый уголь). Маршал Рокоссовский оставил пост главнокомандующего польской армией и вернулся в СССР[41].

То, чего удалось избежать в Польше, произошло в Венгрии. Внутренний раскол и неуверенная политика СССР усугубили национальную трагедию. В Венгрии внутренняя борьба между коммунистами оказалась острее, чем где-либо, и Советский Союз оказался втянутым в нее больше, чем в Польше или в других странах. Из всех лидеров, которые в 1956 г. еще оставались у власти в Восточной Европе, Ракоши больше других был причастен к экспорту сталинизма. Он сохранил свою власть после жестокой борьбы против Имре Надя, старого противника его политики, ставшего сторонником «национального» коммунизма и «неприсоединения» по югославскому образцу[42]. Советские руководители, к которым обращались много раз как к арбитрам, не могли и не хотели добиться от венгерской компартии необходимых перестановок и политических перемен. Только летом 1956 г. под совместным давлением Москвы и Белграда Ракоши был вынужден уйти. Но и это не вызнало действительных изменений ни в политике правительства, ни в его /459/ составе. Осложнения продолжались до тех пор, пока в октябре, во время польских событий, даже запоздалое обращение к противникам Ракоши — Надю и Кадару — уже не могло ничего исправить.

Страна взбунтовалась. Пассивное вмешательство советских войск, находящихся в Венгрии, на стороне новых руководителей лишь вызвало гнев. Солдат неожиданно вывели из Будапешта. СССР в этот момент должен был учитывать, что происходит антисоветское и антисоциалистическое восстание. Было очевидно, что это далеко идущий политический замысел, а не просто желание разрушить существующий режим. Правящая партия была разрушена. Движение оставило Надя позади и лишило его власти.

В кругах историков считают, что в результате венгерского бунта «возможно» было создать демократический социалистический строй. Это гипотеза, которую ничем нельзя доказать, так же как и противоположное утверждение, будто социализм был бы уничтожен и были бы «восстановлены капитализм и фашизм»[43]. Насколько можно судить по скудным данным, имеющимся в нашем распоряжении, Москва руководствовалась в основном конъюнктурой. Никакая дружеская сила уже не была властна над событиями. Возникла опасность, что восторжествует американская идея об «освобождении» Восточной Европы — сначала Венгрии, потом других стран. В эти события могли быть втянуты все страны Варшавского Договора, так как Надь объявил о выходе из него Венгрии. Венгерский кризис, совпавший с англо-французской войной в Египте, поставил международную обстановку на грань катастрофы.

После варшавского урока в Москве долго не могли решиться действовать. Микоян и Суслов прибыли в конце октября в бунтующий Будапешт, надеясь использовать последние возможности для компромисса. 30 октября Советское правительство опубликовало декларацию, в которой признавало неравенство между социалистическими странами в прошлом. Оно заявило, что готово пересмотреть экономические отношения, вопросы о присутствии советников и размещении войск со всеми заинтересованными странами. Наконец, нам стало известно о долгом и бурном заседании Президиума ЦК в Москве, на котором было решено подавить восстание с помощью советских войск[44].

Перед вооруженным вмешательством руководители СССР сделали то, что не было сделано во время польских событий: они потребовали согласия своих союзников, включая поляков и югославов. Не известно, какие формы приняли эти лихорадочные консультации и в какие дни они проходили, но содержание их ясно[45]. Так как некоторые правительства стран народной демократии боялись, как бы советские войска не запоздали, то было нетрудно получить их поддержку[46]. На той же позиции стояли и китайцы. После первого временного вывода советских частей из Будапешта многие боялись, что СССР решил оставить Венгрию на произвол судьбы. Мао лично выступал за вмешательство. Как он говорил позже, ему не хотелось, чтобы советское решение выглядело классическим жестом «империалистической великой /460/ державы». Поэтому он был среди тех, кто требовал выполнения обязательств, принятых в Москве в декларации 30 октября[47]. Непослушные новые польские руководители тоже одобрили использование силы. То же сделал и Тито, несмотря на те симпатии, которыми Надь пользовался в Югославии. Он считал вмешательство меньшим злом, так как события зашли слишком далеко[48]. Бунт был подавлен советскими танками. Вся операция свелась к нескольким дням сражений на улицах Будапешта. Руководство венгерским правительством принял Кадар, коммунист, пострадавший от Ракоши. Сначала он был союзником Надя, затем разошелся с ним, чтобы, в свою очередь, просить помощи у СССР.

Советско-китайская гегемония

Венгерская трагедия вызвала грозные отклики в коммунистическом движении, социалистических странах и Советском Союзе. Положение Хрущева, как мы знаем, было трудным. Будапештский кризис, с точки зрения его союзников, доказал непродуманность его главных предложений: договора об Австрии, открывшего для западного влияния венгерскую границу, примирения с Тито и прежде всего «секретного доклада». Толпа, разрушившая в Будапеште гигантскую статую Сталина, казалось, ответила на его речь. Однако речь шла не только о личной судьбе Хрущева, который, впрочем, победил в борьбе. В СССР, как и в странах народной демократии, усилилось влияние тех, кто призывал к осторожности и считал опрометчивой политику обновления 1956 г. Движение за социалистическую демократию, порожденное XX съездом, оказалось под ударом. В эти дни в Московском университете были арестованы несколько студентов, пытавшихся создать автономную политическую группу. Во всем мире началось развернутое политическое наступление на коммунистическое движение, которое снова объединилось вокруг СССР, несмотря на его внутренние раздоры. Полемика носила такой же характер, как и во времена «холодной войны». Раздавались призывы сплотиться, а не заниматься разъяснительными дискуссиями — обычные призывы в подобных обстоятельствах.

Однако время для этого еще не настало. Дискуссия в коммунистическом движении только началась. Поднятые XX съездом проблемы — понимание демократии и социализма и их соотношение, перспективы революционных сил в быстро меняющемся мире, союзы с другими политическими течениями, обновление общества и международной жизни — не имели ответа. Указания XX съезда были лишь первым наброском. События в Польше и Венгрии показали, что изменились как отношения между социалистическими странами, так и их связи с другими социалистическими течениями в мире. Тольятти предсказывал, что коммунистическое движение придет к «полицентрической системе»[49]. Однако он встретил слабую поддержку.

Во время событий 1956 г. внутри социалистической системы обрисовались три полюса: Москва, Пекин и Белград. Хрущев пытался /461/ действовать вместе с обеими другими столицами. Весной того года советско-югославские отношения переживали свой лучший период. После долгого перерыва возобновилось экономическое сотрудничество. В июне 1956 г. Тито совершил визит в СССР. Было опубликовано совместное заявление двух партий, в котором говорилось, что принципы, провозглашенные год назад в Белграде, универсальны для всех социалистических стран, а не только для СССР и Югославии[50]. Однако осуществлять их было трудно, так как советские руководители боялись, что влияние Тито на другие страны народной демократии вызовет центробежные тенденции, способные разрушить их союз в Восточной Европе. Между Москвой и Белградом тут же проявились разногласия по поводу оценки внутреннего положения в Венгрии (это вынудило Тито сказать, что, если бы к нему прислушались вовремя и удалили Ракоши, трагедии можно было бы избежать)[51]. Хотя Белград и согласился на вооруженное вмешательство, будапештская драма оставила горький след в отношениях двух правительств. Надь, укрывшийся в югославском посольстве, был арестован советскими властями, когда покинул свое убежище[52] (год спустя он был приговорен к смертной казни). Конечно, обиды и подозрения, накопившиеся за годы полемики, не рассеялись. Обвинения возобновились, потому что в советских руководящих кругах распространение югославских идей причислялось к основным причинам кризиса стран народной демократий[53].

Сотрудничество Москвы и Пекина складывалось лучше. Китайцы оказывали давление в пользу вмешательства в Венгрии. До этого их влияние в польских событиях было сдерживающим. Они рекомендовали СССР осторожность, а польским коммунистам советовали умерить свои требования, не доводя до разрыва или столкновения с СССР[54]. В обоих случаях они проявили известную уверенность в суждениях и достаточную сбалансированность в высказываниях по поводу восточноевропейского кризиса. Их предусмотрительность оказалась важной, когда в январе 1957 г. Чжоу Эньлай посетил Москву, Варшаву и Будапешт в качестве посредника. Китайцы присоединились к новому туру советской критики Югославии и утверждали, что СССР остается «центром» всей системы[55].

Проекты совместной гегемонии СССР и Китая, разрабатывавшиеся в предыдущие годы, в 1956 г. были сформулированы более четко. Обе партии осенью выразили совместное отношение к позиции коммунистической партии Северной Кореи, одной из тех, кто больше всех сопротивлялся новаторским решениям XX съезда. Обе партии высказались за изменения в политике и в составе корейского правительства. Они пытались добиться этого, впрочем, без особых результатов из-за сопротивления Ким Ир Сена и его сторонников[56].

Пытаясь найти выход из кризиса, китайцы внесли оригинальный вклад в развитие теории. Они выдвинули концепцию монолитности общества и системы, привлекающую внимание корректным, а не жестоким или репрессивным способом разрешения неизбежных противоречий. /462/ В самом Китае эти разговоры сопровождались тщательным анализом проблем развития страны, более сбалансированных проектов индустриализации. Но самое важное значение приобрела маоистская концепция «ста цветов», то есть соревнования «ста школ» мысли. Она открыла в стране период интенсивных политических и культурных дискуссий[57]. Эти события имели широкий отклик в СССР, где китайцы опубликовали в своем журнале «Дружба», выходящем на русском языке, многие документы дискуссии. Московских руководителей тревожили последствия слишком либеральной, на их взгляд, дискуссии в неспокойной обстановке советской политической жизни. Свои опасения они высказали Пекину[58]. Однако и сами китайские коммунисты были обеспокоены результатом политики «ста цветов»; она вызвала не только столкновение идей, но и острые политические конфликты в их собственной стране. Позднее они сказали, что получили свою «Венгрию в миниатюре». Они прекратили эксперимент и начали кампанию «против правых». Москва успокоилась[59].

В этот период сотрудничество двух правительств достигло наивысшей точки. В октябре 1957 г. было подписано секретное соглашение о военном сотрудничестве. Целью его было усиление китайской военной промышленности, строившейся по советским проектам и на советском оборудовании, передача Китаю атомной бомбы и технологии ее производства[60]. Это был первый и пока единственный договор, в котором великая держава делилась с союзником атомными секретами. В соглашении предусматривалось укрепление сотрудничества не только в экономике, но и в других сферах. Китайцы начали разрабатывать собственную программу научных исследований. Они разработали десятилетний план развития, который должен был вывести китайскую науку на мировой уровень. План отправили на изучение в Москву, в Академию наук. Комиссии ученых двух стран уточнили его отдельные положения[61].

Совещание 64 коммунистических и рабочих партий

Спустя несколько недель в Москве состоялось международное Совещание коммунистических и рабочих партий. Поводом для сбора наиболее авторитетных представителей всех 64 партий стала торжественная церемония 40-й годовщины Октябрьской революции. Прибыл и Мао во главе высокопоставленной китайской делегации.

Совещание, проводившееся спустя более 20 лет после последнего Конгресса Коминтерна в 1935 г., стало важнейшим событием для коммунистического движения. Оно было созвано, чтобы найти общий путь выхода из кризиса, последовавшего за XX съездом. После неудачного опыта Коминформа эта инициатива напугала некоторые компартии (итальянскую, польскую) как новая попытка создать централизованную международную организацию[62]. Несмотря на недоверие, участвовали все. Югославы прислали делегацию, но Тито не приехал.

Совещание проходило в обстановке секретности и состояло из /463/ двух этапов. 14–16 ноября достоялось совещание 12 правящих партий — советской, китайской, албанской, болгарской, чехословацкой, корейской, немецкой, монгольской, польской, румынской, венгерской и вьетнамской. Югославы не захотели ни участвовать в совещании, ни подписать его заключительную Декларацию, так как не одобряли ее содержание и боялись снова оказаться втянутыми в международный блок. Они участвовали во втором совещании, где были все партии (16–19 ноября). На нем был принят только Манифест мира[63]. Главная роль на совещании принадлежала советским и китайским представителям. Они редактировали «документ двенадцати», исходя из первого советского наброска, к которому китайцы добавили много поправок. Так родился окончательный текст, который и был представлен от имени партий. Обе партии провели консультации с важнейшими партиями, включая и тех, кто не входил в группу «двенадцати», но должен был сам решить, одобрять декларацию или нет[64].

После потрясения, вызванного XX съездом, совещание стало демонстрацией единства, скорее формального, чем реального. Если и были иллюзии, то сохранялись они недолго — результаты оказались эфемерными. XX съезд был не только признаком кризиса, но и целебным толчком, который вскрыл проблемы, созревавшие много лет. Разногласия отразили реальные противоречия больших и малых стран, различных политических сил, распространение революционных процессов в мире, огромное богатство их форм и содержания, которое нельзя было сводить к единым стратегическим и тактическим формулам. Однако основные противоречия не были обсуждены.

Особую озабоченность вызывало одобрение документа как символа единства, сделавшегося почти самоцелью. Конкретные проблемы были не разрешены, а спрятаны за двусмысленными и расплывчатыми формулировками, которые должны были удовлетворить всех. Многообразию путей и форм строительства социалистического общества были противопоставлены некоторые «общие закономерности», одинаковые для всех[65]. Возможность «мирного» перехода упомянули, чтобы не противоречить тезисам XX съезда, но это сформулировали с большой осторожностью. Китайцы посоветовали советским представителям говорить о ней из тактических соображений, сами они не слишком в нее верили[66]. Чтобы установить, что является главной опасностью для коммунистической теории — «догматизм» или «ревизионизм» (под «догматизмом» понималось повторение старых концепций, под «ревизионизмом» — опасные новаторские тенденции[67]), каждое слово тщательно взвешивалось. Поэтому текст получился сумбурный и противоречивый. Позднее Мао назвал его Манифестом коммунистического движения[68], то есть документом, претендующим на универсальность. В действительности он лишь вызвал новые разногласия, так как каждый толковал его по-своему.

Вместо полезной общей дискуссии главы каждой делегации произносили свои речи. Только два оратора попытались провести сопоставление идей: Мао и Тольятти. Глава китайцев, которого выслушали /464/ с вежливым молчанием, захотел придать всему движению вдохновляющую идейную перспективу, одушевленную историческим оптимизмом. Он выразился образно: «ветер с Востока» одолевает «ветер с Запада». Победа предопределена потому, что старый мир умирает, а новый рождается. Он пригласил всех «разбить противников стратегически», так как им все равно предстоит исчезнуть. «Тактически» приходится учитывать их временную силу, но все они (он произнес свою самую знаменитую метафору) — «бумажные тигры». В своих рассуждениях он даже привел старый тезис Молотова о том, что атомная война не остановит прогресса, так как если половина человечества и погибнет, то другая останется и построит социализм[69]. Он удивил всех присутствовавших, но не убедил их. Мао заявил, что коммунистическое движение должно иметь своего «вождя» — СССР. Этот тезис китайцы пропагандировали уже год, они хотели узаконить его в заключительном документе, хотя в конце своей речи Мао сказал несколько теплых слов в адрес поляков и югославов, отвергавших эту гегемонистскую концепцию[70].

Маоистская концепция вождя, естественно, не была принята итальянцами. Тольятти выступал совсем не так, как Мао. Он заявил: «Для того чтобы наше движение развивалось как великое движение масс, необходима высокая степень самостоятельности отдельных партий». Он пришел к этому выводу на основании собственного опыта той «новой партии», которую итальянские коммунисты создавали более десяти лет, а не на основании изучения обобщений заключительного документа. Тольятти привлек внимание к опыту ИКП, ценному для тех партий, которые стремятся стать «крупной политической силой», способной утвердиться с «собственной программой руководства обществом» и открыть тем самым «новые пути продвижения к социализму». Он предупредил, что на совещании легко создать впечатление единства по общим формулировкам, но это бессмысленно[71].

Итальянские предложения были встречены большинством враждебно. Незадолго до окончания работы поднялся французский делегат Дюкло и сказал, что платформа Тольятти должна быть отвергнута как «ревизионистская». Некоторые делегаты присоединились к нему. У итальянцев создалось впечатление, что атака была согласована с советскими руководителями, но им не удалось добиться разъяснений[72].

Этой полемикой и завершилось совещание. На нем не было создано никакого международного органа. Партии ограничились соглашением издавать в Праге коллективный ежемесячный журнал. Итальянцы были и против этого. Они предложили открыть прессу каждой партии для иностранных публикаций, чтобы продолжить дискуссию. Однако заключительный эпизод показал, что коммунистическое движение и его главные центры против продолжения настоящей дискуссии. Совещание оказалось попыткой заменить старые международные организации общим форумом, на котором можно было бы давать политические указания, имеющие ценность для каждой партии. Как показал опыт, эта затея не имела успеха. /465/

---

Примечания

Предыдущая | Содержание | Следующая