Внутренняя политика

I. Рабочий вопрос

Итак, победившая в ходе восстания власть начала действовать в общей схеме «революционной демократии». Неудивительно, что внутренняя политика прикамских повстанцев крайне схожа с политикой их самарских единомышленников. Разумеется, главным для новой власти было отношение к ней заводского пролетариата. Восстание победило в крупном рабочем центре, где рабочие составляли львиную долю населения — именно рабочие составляли основной мобилизационный ресурс для повстанческой армии. Положение на фронте тоже зависело от производительности завода. Поэтому прикамским эсерам было жизненно необходимо выработать гибкую рабочую политику.

И это им в значительной мере удалось. Ижевск действительно отличался достаточно демократичными — в ситуации Гражданской войны — мерами в отношении рабочих. В то же время прикамские правые социалисты были далеки от полного признания завоеваний Октябрьской революции.

Одной из первых мер, введённых новым руководством Ижевска, был приказ от 11 августа, по которому назначалось новое правление завода. В него вошли бывший директор-распорядитель завода Я.И. Каневский, вернувшийся на этот пост, административно-хозяйственный директор Г.К. Вильм и — временно — три представителя от рабочих: П.А. Барышников, Г.Ф. Коноваленко, П.Ф. Егоров. Вскоре были назначены перевыборы правления.

Перевыборы дали противоречивый результат. С одной стороны, они не показали какого-либо негативного отношения рабочих к новой власти. Но одновременно был продемонстрирован абсентеизм основной рабочей среды: в выборах приняли участие лишь 4137 рабочих и служащих, причём 325 человек опустили незаполненные бюллетени. Были избраны эсеры Д.П. Крупин (1512 голосов), В.И. Бузанов (1394 голоса), П.А. Барышников (1291 голос). В последующем, когда Бузанов стал членом ПРИКОМУЧа, его место в правлении занял В.Е. Корепанов, который получил четвёртый результат (288 голосов)[1]. Уже гораздо позже для организации рабочей политики при Евсееве 30 октября (т.е. незадолго до разгрома восстания) был учреждён отдел труда, заведующим которого был назначен М.Н. Мартынов[2].

В соответствии с основными взглядами эсеро-меньшевиков решался и вопрос о рабочем представительстве. Был разработан проект основных положений об управлении артиллерийским заводом. В нём планировалось избирать представителей от рабочих для управления заводом. Однако их права были ограничены в пользу администрации. Отмечалось, что

«в мастерских, Хозяйственном комитете, лесничествах, на железных дорогах и прочих отделах заводов дело должно вестись администрацией за полной её ответственностью, вследствие чего все комиссары и коллегии в заводах должны сдать дела заведующим соответствующих отделов»[3].

Однако проект встретил противодействие заводских комитетов. В результате власти объявили ещё раз об отстранении комитетов от управления, а 24 августа администрация заявила, что за общезаводским комитетом сохраняется лишь право на получение информации о быте рабочих и производительности[4]. 9 сентября объявили и о том, что цеховые комитеты никакого отношения к власти не имеют — все их решения должны утверждаться только после согласия заводских коллегий[5]. Общезаводский комитет был переименован в «Рабочий контрольный орган».

Ограничивая участие рабочих в управлении, учредиловцы, однако, предприняли некоторые шаги для удовлетворения их нужд. В приказе № 28 от 5 сентября объявлялось, что оплата будет произведена даже за те дни, когда завод не работал (8-10 августа). Отменялась и норма выработки, всё произведённое «сверх плана» должно было оплачиваться[6]. Большая часть советских декретов о труде была новой властью благоразумно не тронута. Были оставлены в неизменности ставки оплаты труда, социальные гарантии, условия работы. Официально оставались биржи труда, профсоюзы и завкомы. Не тронут был даже 8-часовой рабочий день, несмотря на важность повышения производительности винтовок для фронта. Правда, на это властям пришлось пойти только из-за твёрдой позиции самих рабочих. Попытки переубедить их свелись к усиленной агитации властей и многочисленным «прошениям» войск на фронте, в которых рабочих почти умоляли повысить производительность. Так, в одном из воззваний «с фронта» солдаты писали:

«Для нас в настоящий момент нет речи о всякого рода нормах, охраняющих наш труд в мирное время — мы сплошь в рядах и на работе… подымите производительность, рабочий у станка, крестьянин у земли, и дайте возможность ещё товарищам стать борцами в наши ряды»[7].

Так или иначе, учредиловцам удалось добиться главного — нейтралитета одних и поддержки других рабочих завода. Хотя отношения рабочих с новой властью не были радужными, тем не менее, обстановка в Ижевске не отличалась острым антагонизмом, а степень сопротивления рабочих власти Комуча была весьма слаба и обычно ограничивалась пассивным сопротивлением: уклонением от работ, мобилизаций и т.д. Вместе с тем, это не в малой степени было вызвано пассивностью или конформизмом основной заводской среды, которые она, в частности, продемонстрировала, как уже было показано, во время восстания и перевыборов правления. Несмотря на всё прогрессирующие противоречия в повстанческой среде, основная масса рабочих была настроена инертно.

Однако из-за важности фронта прикамские власти не могли не ограничить собственные демократические меры. 8-часовой рабочий день действительно был не тронут, но взамен были введены обязательные сверхурочные работы. Правда, это было сделано далеко не сразу: первый раз это было проведено 1 сентября, а затем лишь в середине октября. В воззвании, выпущенном для рабочих, власти извинительно говорили, что это делается «исходя из общего блага… до возвращения рабочих из рядов армии». К тому же, мера применялась только к «отстающим» мастерским[8]. Однако потом сверхурочные работы стали обязательными. В приказе № 63 председателя правления Ижевского завода от 18 октября по этому поводу говорилось:

«Ввиду невозможности в полной мере возвращения рабочих с фронта в завод по военным соображениям и крайней необходимости в ружьях, во всех мастерских на тех переходах, где вырабатывается меньше 1000 изделий, ввести двухчасовые сверхурочные работы».

При этом они не оплачивались, а числились как задолженность. Впрочем, вскоре в связи с финансовыми трудностями перестала выплачиваться и зарплата. Рабочим выдавали в лучшем случае две трети причитающегося, а остальное удерживалось. Первоначально все надеялись, что это временная мера, но и дальше положение не изменилось[9].

Вторым способом, которым власти обошли вопрос о 8-часовом дне, стало фактическое увеличение трудовой недели. 14 августа Исполком принял решение о производстве работ в воскресенье и праздники — с полуторной оплатой. Впрочем, на деле платили как в будни[10].

Ижевский Совет был крайне ограничен в финансовых средствах — захваченные у разбежавшихся большевиков деньги скоро закончились. Так как денег не хватало, ижевские власти, по примеру Самары, начали выпуск своих денег на облигациях 5,5% военного краткосрочного займа и «Займа Свободы», на которых ставился штемпель Евсеева, а в Воткинске со штампом и подписями казначейства[11]. Стоили такие «бумажки», конечно, невысоко, поэтому финансовая ситуация в городе только ухудшалась. Промышленный кризис, никуда не девшийся после изгнания большевиков, тоже дал о себе знать. Для экономии средств к началу ноября с заводов была рассчитана почти половина прежнего рабочего состава[12], что позволило решить проблему задолженности ПРИКОМУЧем 8 млн рублей Ижевскому и Воткинскому заводам[13]. Из-за этого выросла безработица — например, в Сарапуле, где рабочих увольняли по политическим причинам особенно рьяно, она выросла за август-сентябрь почти вдвое[14].

Свои установки учредиловцы реализовали и в вопросе о профсоюзах. 12 сентября на общем собрании делегатского совета Воткинского Союза металлистов выступил с докладом упомянутый И.Г. Уповалов. Он подверг критике большевистские времена допуска рабочих к управлению. «Союз превратили не в организацию экономической или политической борьбы рабочих, а в какое-то правительственное учреждение, которое ведет борьбу с рабочим классом, а не защищает его интересов», — заявил он.

Собрание, осуществлявшее, по мнению апологетов восстания, истинную рабоче-крестьянскую власть, поддержало в итоге меньшевистскую резолюцию:

«Мы, рабочие Воткинского завода, делегаты Союза металлистов, считаем необходимым, что профессиональный союз должен порвать со всякою властью, откуда бы она ни происходила, то есть стал нейтральным, и строго и определенно стоял исключительно на страже интересов рабочего класса в его борьбе с угнетателями».

Таким образом, правые меньшевики утвердили свои традиционно тред-юнионистские установки, рассматривающие профсоюзы исключительно как организации защиты рабочими своих интересов и инструмент представительства. Одновременно профсоюзные меньшевики, в явном противоречии со своим тезисом аполитичности, объявили решение о передаче власти Учредительному собранию[15]. Резолюции о поддержке новой власти в августе-октябре были приняты также в магазинно-коробочной, ремонтной и поверочной мастерских, где находилось большое количество квалифицированных рабочих[16]. К тому же, как мы увидим ниже, рабочие, сочувствующие советской власти, активно арестовывались и вряд ли были настроены выступать открыто против политики властей.

Однако принцип независимости рабочих профсоюзов сыграл с «учредиловцами» злую шутку. Допустив её, лидеры Комуча обнаружили, что рабочие «порвали» и с их властью тоже. Как и в Самарском Комуче, начались конфликты рабочих с правящей коалицией, в которые не преминули вмешаться военные.

Особенно циничными были события, произошедшие в Воткинске в начале сентября с арестованными рабочими-большевиками.

Репрессии против «сочувствующих большевикам», подкосили деятельность многих рабочих органов. В Ижевске за сочувствие советской власти было арестовано 9 членов Завкома, председатель и часть правления Союза металлистов. Сам Союз металлистов был выселен из своего помещения и работу фактически прекратил[17]. Тем не менее, рабочие не отказывались от сопротивления. В результате протестов рабочих в начале сентября на несколько дней остановилась ижевская сверлильно-токарная мастерская[18]. Аналогичным репрессиям подверглись и воткинские большевики-рабочие. В Воткинске был арестован ряд рабочих-большевиков Союза металлистов, включая его председателя большевика И.И. Швецова — делегата Учредительного собрания. Параллельно шли аресты сочувствующих советской власти рабочих — или тех, которые казались таковыми.

В результате на уже упомянутом общем собрании воткинского Союза металлистов, где он «порвал со всякой существующей властью», было решено защитить своих членов от террора. Как гласит отчёт, «при обсуждении второго вопроса: об арестованных в связи с переворотом членах Союза прения приняли довольно страстный оттенок» — видимо, потому что на собрании присутствовало «много женщин — жён арестованных членов союза большевиков». На собрании говорилось о необходимости заботиться о своих членах, собравшиеся жаловались на тесноту арестных помещений и медленность следствия. Во время прений «между прочим выяснилось, что для многих арест явился спасением жизни: без этого они неминуемо бы подверглись самосудам».

Была принята резолюция с рядом пожеланий:

«Как классовая рабочая организация, стоя на защите прав и свобод дарованных февральской Революцией, обращаемся к Прикамскому Комитету Членов Учред{ительного} собрания и просим:

1) Ускорить работы Следственной Комиссии

2) Освободить тех, кому не предъявлено никаких обвинений

3) Просим скорейшего главного суда для тех, кому обвинение предъявлено».

Далее Делегатский Совет выражает пожелания:

«1) чтобы членов Союза отпускали под особое поручительство или надзор милиции

2) ввиду тесноты арестных помещений, разрешить арестованным прогулки

3) просить разрешения свидания арестованных с членами семейств

В заключение Делегатский Союз выражает надежду, что Члены Учредительного Собрания — истинные защитники Народовластия {и} не допустят, чтобы право ареста превратилось в орудие политической мести.

Председатель выносит предложение избрать делегацию {для} ходатайства перед Прикамским Комитетом Учредительного Собрания — об освидетельствовании, при участии врача, барж, в которые предложено перевести арестованных.

В состав делегации избраны Никулин, Горшенин и Русанов»[19].

Решение металлистов было опубликовано в «Воткинской жизни» от 15 сентября. Однако «фронтовики» на компромисс не пошли. Как сообщалось в официальном сообщении Штаба, среди рабочих, содержавшихся под стражей, «началось брожение, т.к. они поняли, что, по-видимому, рабочие массы на их стороне». Текст указывает, что:

«брожение вылилось в форме различных незаконных требований к караулу и открытой брани в адрес часовых... Караульный начальник Русских, на точном основании гарнизонного устава и согласно инструкции, данной ему штабом армии, приказал немедленно расстрелять главного зачинщика рабочего Ивана Швецова, что и было исполнено в 10 часов вечера»[20].

Швецов был убит 22 сентября. Позже был расстрелян добивавшийся облегчения заключения воткинский большевик Казёнов, председатель Совета. А ещё до этого 14 сентября без всякого врача заключенные были переведены в баржи.

Текст сообщения очень примечателен. Если допустить, что он точно отражает реальные обстоятельства произошедшего, то нужно признать, что сами нормы, установленные повстанцами, потворствовали террору — раз начальник караула произвёл расправу «на точном основании гарнизонного устава и инструкции, данной ему штабом армии» за требования заключённых улучшить условия своего содержания.

Для профсоюза эта конфронтация имела печальные последствия. Фактический диктатор города Юрьев пообещал выслать инициаторов принятия резолюции, что «вскоре и сделал». Из города был выслан и председательствовавший на собрании лидер Союза А.К. Малков[21].

Таким образом, диктаторские приёмы руководства повстанцев привели к конфликту даже с явно не склонными к большевизму рабочими Воткинска — пример, пожалуй, не менее показательный, чем аналогичные конфликты учредиловцев с профсоюзами в Поволжье, где большевики всё же имели возможности для легальной борьбы в организациях через массу беспартийных.

Даже в Сарапуле, где рабочие организации пользовались широкой поддержкой и их представители входили в новые органы власти, профсоюзы подверглись гонениям. Повстанцы арестовали несколько членов ЦРК и члена центрального правления профсоюзов[22], причём само здание центросовета профсоюзов Сарапула было опечатано[23]. Оставшиеся члены ЦРК, конечно, волей-неволей вынуждены были подчиниться новой власти и пойти против настроений рабочих. Характерным примером этого является опубликованная 13 сентября в газете «Прикамье» заметка «Трудповинность», которая гласила:

«Центральный рабочий комитет предлагает всем заводским комитетам обязать рабочих предприятия немедленно приступить к работам. О всех лицах, уклоняющихся от этого требования, без замедления сообщать Центральному комитету для представления в штаб Сарапульской народной армии на предмет нового призыва в ряды армии»[24].

Неудивительно, что к повстанческой власти независимые сарапульские рабочие относились ещё более негативно, чем воткинские профсоюзные деятели. Бунтарские настроения рабочих в итоге банально не позволили власти должным образом сформировать в Сарапуле местную военную силу — Сарапульская Народная Армия существовала, по сути, на бумаге[25].

Видимо, поэтому участники восстания не могут скрыть досады всякий раз, когда пишут о сарапульских рабочих. Так, Федичкин жаловался, что сарапульские рабочие-«полубольшевики» потребовали зачислить их на все виды довольствия, а воевать не пошли[26]. Упомянутый Федичкиным инцидент действительно имел место. На состоявшемся в сентябре митинге рабочих фабрики Пешехонова собравшиеся отказались идти в армию и кричали, что не хотят убивать «своих братьев»[27].

Тем удивительнее тот факт, что в отличие от Самарского Комуча, Прикамской власти ни ижевские, ни воткинские рабочие практически до самого конца не оказывали чётко выраженного противодействия. Попытки сопротивления носили в основном пассивный характер. Например, советскими историками утверждалось, что осенью на заводах развился саботаж: патроны начинялись песком или железной стружкой, снаряды металлической пылью. Эти негодные боеприпасы позже находили в окопах советские войска. За агитацию против работ среди трудящихся на производстве в Ижевске были расстреляны рабочий И. Исаев и рабочий механической мастерской Павлов; некоторые воспоминания утверждают, что с ними была расстреляна также группа молодых рабочих[28]. Тем не менее, эти акции носили весьма ограниченный характер, а советское подполье, которое могло бы поднять массы на борьбу, было весьма немногочисленно. В Воткинске же, судя по всему, массы в политическом отношении были ещё более отсталыми.

Политика террора же, установленная повстанцами в Прикамье, хотя и убавляла доверие к новой власти, но не могла побудить широкие массы к энергичному сопротивлению. Для того, что настроить против себя основную часть населения, репрессивный аппарат повстанцев был слишком мал. В то же время ему удалось посеять ещё больший страх и испуг. По словам рабочего Н.И. Вяткина, жители Воткинска стали бояться «в дневное время ходить по городу»[29].

Трудно без определённых данных судить, чем вызвано такое явление. По всей видимости, это связано с тем, что в отличие от других фронтов, в Ижевске большевикам не удалось сформировать подполье, которое обычно и поднимало рабочие массы на борьбу. Во всяком случае, поведение даже нелояльных новой власти рабочих до конца определялось неустойчивостью и конформизмом. Довольно точно изобразил динамику этих настроений воткинский служащий П. Луппов:

«Обманываемое таким образом общество и рабочие, по-видимому, относились к новому порядку если не сочувственно, то со значительной долей доверия… Объяснить это возможно тем, что руководители нового порядка сразу надавали кучу обещаний различных свобод, всевозможных благ, а главное — дешевизны на продукты первой необходимости… Когда ни благ, ни свободы не прибыло, а дороговизна с каждым днём увеличивалась, Воткинск превратился в какой-то малообитаемый остров, оторванный от всего мира. Степень доверия общества к новому порядку стала понижаться и сменилась, наконец, страхом перед грядущей Красной армией, которая в течение всех двух с половиной месяцев раскрашивалась всеми красками ада. Одни молились о чуде, которое бы даровало победу Народной армии, другие взывали только о спасении, … третьи лихорадочно готовились к бегству…»

Даже после прихода красных настроения остались такими же — описывая парад советских войск на площади Воткинска, Луппов указывает: «Торжество, пожалуй, даже нельзя назвать торжеством: было как-то однообразно, монотонно, нудно, стесненно, на лицах присутствующих лежал смутный… страх»[30].

Воткинские обыватели так и не осознали толком значения всего произошедшего, и перелома в их настроении не было.

Тем не менее, бесплодность «третьего пути» явно изменила политический характер рабочих-повстанцев. Часть из них, познакомившись с режимом «учредительной демократии» на практике, разочаровалась в нём и приняла сторону красных. Другая часть, находившаяся в повстанческой армии, предпочла ПРИКОМУЧу более крепкую власть.

II. Крестьянский и продовольственный вопрос

Кроме рабочих центров, восстание распространилось на большие области Вятской губернии, заселенной крестьянами — удмуртами («вотяками»), русскими, татарами и т.д. Благорасположение деревни было для ижевской власти очень важно.

Советские источники вообще особо обращали внимание на роль в восстании местного сельского населения. Так, член РВС 2-й армии С. Гусев писал:

«В районе преобладает мусульманское и вотяцкое население, помещичьего землевладения здесь не было, а потому и революция не внесла в жизнь этого района крупных изменений... Большинство вотяков и крестьян — “крепкое крестьянство”»[31].

Вспоминали о зажиточности удмуртов Ижевского района и очевидцы:

«…я узнал, что жители Завьялова, вотяки, — народ трудолюбивый, трезвый, живут зажиточно, хотя и ходят в лаптях. Почти в каждой семье кто-нибудь работает на заводе в Ижевске. — Видели, наверное, на полях скирды не только нынешнего урожая, но и урожаев двух, трех и даже пяти лет, — говорила собеседница, угощая меня чаем с мёдом и пышками. — И это после только что пережитой войны. А дома, постройки каждого — заметили?

Действительно, меня приятно поражали скирды на полях, а в самом селе добротные постройки, крытые тёсом: немало было пятистенных изб, попадались и двухэтажные под железом»[32].

Ещё до этого, в письме Вятского губернского, уездного и городского исполкомов, отправленных в ЦК и Наркомпрод в начале июня, отмечалось, что «в южных уездах господствует кулачество»[33]. Местное население вообще очень слабо разбиралось в происходящем. Агитационную работу среди крестьян большевики тоже практически не вели. Благодаря этому со стороны основных масс деревни, особенно южных, более зажиточных уездов, повстанцам было гарантировано сочувствие и помощь.

В постановлении № 4, изданном 9 сентября, власти заявили о своей крестьянской политике. Она заключалась в следующем:

«волостные земельные комитеты дела... сдают местным органам самоуправления, каковые заведуют земельными делами, руководствуясь в своей деятельности инструкциями о земельных комитетах Временного правительства. Уездные районные земельные и лесные комитеты впредь до особого распоряжения остаются на местах»[34].

И это всё. Вопрос о распределении земли, о малоземелье значительной доли крестьян, о формах собственности на землю — ничего про это сказано не было. Фраза про инструкции времён Временного правительства дала основание советским историкам сделать вывод, что земля по этой «программе» должна была остаться по-прежнему частной[35]. В отличие от Самарского Комуча, прикамские власти даже не объявили социализацию земли и, видимо, решили занять позицию «непредрешенничества». Более того, деятели ПРИКОМУЧа отказались даже решать вопрос о сельском управлении, просто возродив институт сельских старост «до общего разрешения вопроса о сельском управлении в общегосударственном масштабе».

Разумеется, повстанческие власти сразу после победы восстания объявили и свободу торговли. Открылись лавки, забурлили рынки, в город потянулись крестьяне со своими товарами. Большую поддержку оказали Ижевску крестьяне окрестных деревень. Так как восстание началось в зажиточном районе, многие были рады избавиться от угрозы комбедов и продразвёрстки. Хлеб в это время обменивался ПРИКОМУЧем на деньги или винтовки с патронами — так ижевцы одновременно получали новых солдат для армии и расширяли базу восстания. К тому же они ещё отправляли своих «военспецов» в деревни для организации вооруженного сопротивления советской власти. Многие сёла даже давали хлеб добровольно, жертвуя на скорейшую победу над большевиками. Так своеобразно реализовывался план товарообмена с деревней путём использования промышленных товаров[36].

Однако, как правило, за хлеб отдавали деньги или долговые обязательства. Вначале, когда деревня была занята борьбой с большевиками, такая практика крестьян вполне устраивала. Однако к осени положение дел изменилось. Война затягивалась. Деньги же порядком обесценились, и теперь «товарообмен» превратился в неизбежные в той обстановке реквизиции[37].

Хотя первоначально ПРИКОМУЧ отложил мобилизацию крестьян до уборки полей, военная обстановка нарушила эти планы. Крестьян начали массово набирать в армию. Из-за этого почти всё взрослое мужское население оказалось на фронте, причём в самый горячий период сельхозработ. Против не желавших воевать крестьян чинились репрессии. В итоге, крестьянство, встретившее вначале восстание с восторгом, всё больше разочаровывалось в новой власти. Секретная сводка штаба 3-й армии от 22 октября сообщает:

«Во вновь занятых местностях, где раньше хозяйничали учредиловцы, хлеба до сих пор стояли неубранными, ввиду начавшейся зимы мало надежды убрать их. Население всюду недовольно там белыми бандами, которые забирали насильно всех крестьян к себе. Случаются перебежки на нашу сторону. Перебежчики заявляют, что многие бы перешли на сторону Советской власти, но их удерживает боязнь расстрелов. Белые довели население до нищеты, режим, введённый ими, напоминает николаевский»[38].

Несмотря на гнёт бытовых затруднений, власть неоднократно выступала с призывами к сознательности. Районные и квартальные уполномоченные ездили по деревням, предлагая сдать хлеба кто сколько может. За хлеб и мобилизованных лошадей уплачивалось — сначала деньгами, затем квитанциями[39]. В повстанческой печати появляются призывы к молодёжи помочь в сборе зерна и покосах на брошенных полях. Однако это мало помогало — хлеб опять оказался преимущественно в деревне, как и при большевиках.

Это породило большую спекуляцию. Торговцы продавали хлеб по высоким ценам, меняли на соль, керосин и т.д. Советские исследователи 20-х гг. приводят «расценки» на чёрном рынке Ижевска: за пять-шесть фунтов соли или керосина можно было получить пуд пшеничной или полтора пуда ржаной муки. Положение осложнялось тем, что город был вынужден кормить большую армию в 25-35 тыс. человек. Сам же Ижевск был отрезан от других городов — всё это время в Ижевске и Воткинске было военное положение, и на каждый выход в деревню требовалось разрешение коменданта. Оставалось либо добиваться разрешения у властей, либо покупать продовольствие по высоким ценам. Его же всё время не хватало, что приводило к новому витку спекуляции. В сложившейся ситуации страдали самые малообеспеченные. К тому времени из-за недостатка дензнаков рабочие получали не официальную плату, а по 40-60 рублей, в то время как пуд муки стоил 45 рублей[40].

Учительница д. Артимоны А. Брысова вспоминала:

«С продовольствием становилось всё труднее. На базаре постепенно исчезла мука, деньги обесценились, в ход пошла мена товаров. Особенно тяжело было с керосином, жирами, мылом. Отсутствие мыла, соответственно способствовало распространению различных болезней, в том числе и сыпного тифа»[41].

Жизнь сама подталкивала к контролю над продовольствием, на что повстанцам пришлось поневоле пойти. И в середине сентября в Воткинске вводится карточное распределение.

«Состояние продовольственного снабжения в те дни раскрывает примечательный документ — обращение к жителям Воткинска председателя местной городской управы Мельникова и председателя Продовольственной комиссии Быкова. В нём, в частности, говорилось: “Доводим до сведения граждан города Воткинска, что отпуск муки из Продовольственной комиссии будет производиться 17 сентября по 20 фунтов на едока по цене 25 руб. за пуд по разрешению квартальных на сентябрьские карточки... Дайте разрешение прежде тем, кто нуждается. Нам известно, что многие семьи голодают, а, следовательно, накормите в первую очередь голодных. К вам, граждане, просьба, кто имеет запасы муки, не отнимайте этот кусок от голодных масс, а дайте им возможность прожить в такое тяжёлое время”»[42].

Однако призывы и просьбы, конечно, нисколько не подействовали на зажиточных крестьян — владельцев зерна и муки. В результате прикамские учредиловцы были вынуждены отдать строгий приказ, который по жёсткости мало чем отличается от аналогичных большевистских.

29 сентября на Воткинском заводе было опубликовано распоряжение уполномоченного С. Егорова:

«Ввиду того, что за последнее время в г. Воткинске наблюдается развитие спекуляции в чрезвычайных размерах, считаю необходимым предупредить лиц, занимающихся таковой, что переворот совершён не для того, чтобы потворствовать хищничеству и грабежу населения со стороны спекулянтов, пользующихся всем, чтоб набить свои карманы, и что поэтому Прикамский комитет членов Учредительного собрания в лице уполномоченных органов будет беспощадно бороться со спекуляцией и спекулянтами, как врагами народа, предавая их суду и всей строгости закона»[43].

Заявление весьма показательное. Как видим, в условиях войны социалисты-учредиловцы закономерно эволюционировали в сторону контроля над продовольствием. Теперь уже не продразвёрстка, а спекуляция объявляется грабежом. Причём виновных объявляют «врагами народа» и грозят судом. Знаменательный поворот, неизбежный, однако, в условиях гражданской войны, когда невозможно было обойтись без введения авторитарных методов управления.

III. Антагонизм среди повстанцев

Подобно тому, как развивалась вражда в лагере «революционной демократии» на Востоке России между разными политическими группами, росли противоречия и в стане самих повстанцев. С самого начало их положение было весьма двойственным — гражданская власть сосуществовала с военной, ижевцы конкурировали с воткинцами. Особенно это развилось после ухода войск за Каму. Уже в эмиграции правый меньшевик Уповалов, глава воткинских меньшевиков, не удержался, чтобы не бросить камень в огород ижевцев, утверждая, что воткинские рабочие были более развитым пролетариатом и потому более стойкими в борьбе с большевиками[44].

По мере того, как приближалось поражение восстания, всё больше давали себя знать и конфликты в повстанческом руководстве. Гражданская власть в крае функционировала параллельно с военной, и трудно сказать, какая из них была более весома. С самых первых дней восстания Штаб фронтовиков получил такую власть, что даже среди рядовых членов «Союза фронтовиков» началось брожение. В результате Штаб был вынужден заявить в печати, чтобы они не верили, будто офицеры хотят

«…власти для себя. Нам она не нужна. Как только будет установлена прочная связь с командующим Казанскими войсками, мы, если уполномоченный Комитета Членов Учредительного собрания товарищ управляющий военным министерством Вл. Лебедев прикажет сдать наши должности другим, мы — пойдём рядовыми бойцами»[45].

В Воткинске местный Исполком и вовсе оказался подчинён Штабу армии, а его глава Юрьев стал фактическим главой города. Даже приказы Исполкома должны были сопровождаться его подписью. Если верить колчаковской прессе, своих «союзников» в Воткинске Юрьев не ценил совершенно:

«Какое отношение к моим боевым операциям имеет председатель Совета Р.Д. или господин уполномоченный? Однако, в силу условий момента, они до поры до времени “торчат” в моем кабинете. Но думаю, что это продлится не слишком долго»[46].

Противоречия зрели и между политическими силами и в Ижевске. Многие офицеры-ижевцы видели, что осенью тыл подвергся разложению, и обвиняли в этом социалистов. Более того, по мере «правения» сил контрреволюции на Востоке, ижевские социалисты начали выражать недовольство своим «начальством» — Уфимской Директорией.

По воспоминаниям журналиста Гутмана, незадолго до падения Сарапула глава города П. Михайлов выражал недовольство навязываемыми «из Сибири» погонами и порядками: «Мы лучше примиримся с большевизмом, чем с реакцией». «В кадры “реакции” социалисты, как и во времена Керенского, в первую очередь относили “контрреволюционное офицерство”», — заключает Гутман, который, как монархист, в ситуации «революционной демократии» Ижевска неминуемо должен был рассматриваться как реакционер. Ему также пришлось вступить в полемику с «заклятыми друзьями», правда, уже на своём поле — в печати. Восставшими издавалось несколько газет, в нескольких из которых окопались монархические журналисты — соратники Гутмана, использовавшие печать для своей пропаганды «твёрдой власти», такие, как, например, упоминавшийся выше присяжный Милкин. Это входило в противоречие с программой восстания и усиливало политическую борьбу партий в прессе. Так, журналист-меньшевик В.В. Немирович, критикуя сарапульскую газету «Прикамье», заявил, что она «не имеет ничего общего с интересами защиты пролетариата»[47].

Латентный конфликт между гражданской и военной властью проявился 20 октября. На совместном собрании старших чинов армии и ПРИКОМУЧа командующий Прикамской армией Федичкин предложил начать экстренную эвакуацию раненых, женщин и детей, а также ценного имущества и вооружения на восточный берег Камы, так как вскоре к городу подойдут красные. Однако Федичкина самого считали основным виновником военных неудач и паникёром, и особым влиянием он в армии не пользовался.

Видимо, поэтому план не встретил поддержки. Глава края Евсеев назвал его трусостью. Среди военных Федичкин тоже не получил одобрения, поэтому был вынужден подать в отставку, ссылаясь на «расстроенное состояние здоровья». Отставка была немедленно принята. В приказе Евсеева № 12 от 23 октября говорилось, что Федичкин увольняется с должности командующего «ввиду его болезненного состояния, угрожающего крайне опасными последствиями для обороны».

По-видимому, ПРИКОМУЧ опасался военного переворота. Поэтому в этот неустойчивый период гражданские власти в полном составе предпочли уехать в удалённый от фронта Воткинск. Впрочем, не исключено, что они учли слова Федичкина, что через неделю повстанцам придётся бежать от красных через Каму «голыми по льду» и решили отойти подальше от фронта. Отъезд был совершён так поспешно, что на следующий день все работники здания правительства, включая военных, недоумевали, куда же делись власти. В здание прибывали самые разные люди, от офицеров армии до поставщиков продовольствия, которые требовали встречи с членами Комитета. Сотрудники редакции «Ижевского защитника», которая располагалась на втором этаже, в ответ только разводили руками. Поразмыслив, они поняли, что иначе как в Воткинск им деваться некуда. Один из газетчиков уселся на паровоз с охраной из пяти гимназистов и отъехал в город, найдя там членов ПРИКОМУЧа в полном составе. Получив необходимые распоряжения, он вернулся в Ижевск.

Все чувствовали, что город на грани захвата. Новым главнокомандующим был назначен Юрьев, а командующим Ижевской армией — штабс-капитан Журавлёв, согласно характеристике, данной Ефимовым со слов сослуживцев, храбрый, но малоталантливый офицер, вдобавок в среде ижевцев никому не знакомый. Возможно, так Евсеев «укреплял» армию, назначая лояльных лиц[48].

Однако как раз укрепления и не произошло. Наоборот, раскол перекинулся на командные чины. В Ижевской армии офицеры с неодобрением встретили новых назначенцев, среди них даже стали возникать заговоры. Сам новоиспеченный главком Юрьев также взялся за дело с присущей ему крутостью. Отрывочные свидетельства рисуют картину бешеной критики командования эсеро-меньшевиками. Уже после учредиловцы обвиняли во всём Штаб:

«Отступление от Ижевска происходило беспорядочно. Самую большую беспорядочность проявил штаб. Поступок Ижевского штаба по отношению к Членам Уч{редительного} Соб{рания} самое постыдное, вернее — предательское. Члены Уч{редительного} Соб{рания} даже не были поставлены в известность относительно оставления Ижевска. Чрезвычайное осадное положение и военная диктатура введена и проводится самым беспощадным образом…»[49].

Такова картина раскола в армии повстанцев, который в итоге стал немаловажной причиной её поражения. Накануне разгрома все стороны конфликтовали друг с другом, вредили и, по сути, сами разваливали собственную армию, теряя надежду на победу.

Из всего этого можно заключить, что Прикамский Комуч был близнецом своего самарского собрата, только в более мелком, провинциальном варианте. В Прикамской «Учредилке» противоречия Самары первое время были выражены менее резко, чему способствовали более пролетарский характер города, изоляция от основных центров; провинциализм местной партийной власти, ослаблявший интриги; отсутствие кадрового офицерства, помещичьего вопроса, внешней иностранной силы, большевистского подполья, отказ от вопроса о сроках созыва Учредительного собрания с переадресацией этого вопроса центральной власти и т.д. Но в целом ижевско-воткинская демократическая власть являлась практически копией «российской», пусть и с некоторыми специфическими особенностями.

В этой связи довольно спорными представляются высказывания современных учёных об успехах восставших:

«Несмотря на отсутствие всякой помощи, в условиях полной изоляции восстание в течение трёх месяцев жило и боролось, являя собой пример прекрасной политической, социальной и военной организации. Государство в миниатюре — со своей территорией и коренным населением, со своей промышленностью (Ижевский и Воткинский заводы) и хлебородными землями, со своим правительством (Прикамским Комучем) и органами местного самоуправления (Советами), со своими спаянными, демократическими, боеспособными вооружёнными силами (Ижевская и Воткинская Народные армии), опорой на тесный союз рабочих, крестьянства и технической интеллигенции — восставший Ижевско-воткинский район стал наиболее ярким воплощением Третьего пути в русской Гражданской войне»[50].

«Тесный союз» и «пример прекрасной организации» были уже подробно рассмотрены. К тому же остается непонятным — если опыт «третьего пути» в Ижевске был удачен, то почему же впоследствии рабочие-повстанцы так тесно связали свою судьбу с колчаковским восстанием? Гораздо ближе к истине вывод современного исследователя рабочего движения Д.О. Чуракова:

«Ижевские рабочие проявили незаинтересованность как в белом, так и в красном режиме. Вместе с тем опыт правления в Ижевске “третьей силы” показал, что демократическая власть в тех условиях была реальна только в виде “демократической диктатуры”, которая по своим методам и средствам осуществления политики мало чем отличалась и от большевистской, и от военной диктатуры. Развиваясь в этом направлении, политическая линия “третьей силы” ижевских социалистов была если и не исчерпана, то сильно дискредитирована. Демократические лозунги без демократического наполнения не могли убедить в своей справедливости и полезности людей, поглощённых прежде всего решением сложной задачи — выжить в условиях полного развала и разорения. Не случайно поэтому, что в конечном счете повстанцам пришлось выбирать между Москвой и Омском: гражданская война навязывала свои законы; оказалось, что у баррикады могут быть только две стороны, а стоящие посередине оказываются под перекрёстным огнём»[51].

---

Примечания

Предыдущая | Содержание | Следующая