Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Предыдущая | Содержание | Следующая

В «плавучей могиле»

Подростком Ефим Малюганов работал кочегаром, а потом машинистом локомобиля. Когда началась первая мировая война, ему было восемнадцать лет.

В 1915 году из города Малмыж Вятской губернии Малюганов уехал на фронт, а спустя два года попал в госпиталь с признаками тяжелого отравления: немцы применили газы. В госпитале впервые услышал молодой солдат о великих ленинских идеях, а вскоре сам стал активным пропагандистом этим идей. За это военный трибунал приговорил Ефима Ефимовича к пяти годам каторги, но приговор не был осуществлен – помешали восставшие солдаты.

Вернувшись в родные места, коммунист Малюганов в октябре 1917 года стал начальником городской милиции, а затем начальником отряда Красной гвардии. Летом 1918 года отряд Малюганова сражался против белогвардейцев. Во время боев за Ижевск Ефим Ефимович был ранен и вернуться в армию уже не мог.

После окончания гражданской войны Е.Е. Малюганов избирался народным судьей в родном городе, а затем работал судьей в Ленинграде; в 1934 году закончил правовое отделение Комакадемии. С 1956 года Е.Е. Малюганов – персональный пенсионер.

Всю ночь я не мог уснуть.

Надоедливо стучали на стыках рельс колеса теплушки, скрипели тормоза. Поезд шел в темноту сентябрьской ночи, оставляя позади все надежды на спасение. Даже самые стойкие из арестованных готовились к смерти, никто не надеялся на гуманность белогвардейцев. Зверски избитые при посадке, мы лежали на жестких нарах и думали о завтрашнем дне.

В Ижевске контрразведчики обращались с нами как со смертниками. Они подгоняли нас ударами прикладом в спину, раненых и больных бросали как поленья в открытую дверь вагона.

Но вот сквозь щели наглухо заколоченного окна мы увидели широкую реку, озаренную лучами холодного осеннего солнца. Я узнал берега Камы. Должно быть, нас везут в Гольяны…

Предположение мое вскоре подтвердилось. Резко затормозив, поезд остановился. Все вскочили с нар.

Несколько минут молчали, прислушиваясь к звукам, доносившимся снаружи. Необычайная тишина была /69/ на станции. Но вот загудел паровоз. Снова заскрипели залязгали буфера теплушки.

Поезд двинулся по направлению к пристани. Остановились у причала. На пристани нас встретил отряд белогвардейских солдат. Они с грохотом отодвинули дверь теплушки и закричали:

— Эй, красноголовики, вылезай! — солдаты выстроились у дверей с винтовками наперевес, осыпая арестованных площадной бранью. — Пошевеливайтесь, «совдепы»! Прыгай!

Солдаты подталкивали раненых, пиная ногами падающих, всячески стараясь унизить их и оскорбить.

У причала стояла большая плоскодонная лодка — «завозня».

Лодка несколько раз ходила на середину Камы, где высаживала арестованных на огромную баржу. Пленникам не разрешалось подходить к бортам. Остерегаясь побега, белогвардейцы зорко следили за нашим поведением: стоило кому-нибудь сделать неосторожное движение по направлению к воде — раздавался выстрел.

Баржа, превращенная белогвардейцами в плавучую тюрьму, имела метров шестьдесят в длину и не менее двадцати в ширину. Верхняя палуба была обита кровельным железом. Массивные просмоленные борта не пропускали ни звуков, ни света. В глубоком трюме, высотой не меньше пяти метров, было достаточно просторно, чтобы разместить всех пленных. Два квадратных люка (один на корме, другой на носу) вели на палубу. В люк мы спускались по деревянной лестнице, которая поднималась наверх каждый раз при спуске очередной партии пленников в трюм.

Когда я ступил на дощатый полк баржи и створки западни захлопнулись над головой, мне показалось, что я попал в могилу. Беспросветная мгла вокруг… Пахло сыростью и плесенью. Мы были словно в гробу. Все мои товарищи исчезли во мраке. Только приглушенные голоса выдавали их присутствие. Так прошло минут пятнадцать.

По плеску воды у кормы мы догадались, что подошла «завозня» с новой партией пленников. На палубе застучали солдатские сапоги, с грохотом открылись створки люка, и в квадратное отверстие опустилась деревянная лестница. Вместе с потоками дневного света /70/ в трюм ворвался хриплый голос офицера контрразведки:

— Начальник караула! Принимай комиссаров…
— Есть принять, — ответил начальник и грубо толкнул кого-то к лестнице.

Человек со стоном упал на дно трюма, за ним стали падать другие. Глухие удары прикладов и крики избиваемых отчетливо доносились до нас.

Наконец были спущены в трюм последние арестованные, лестницу подняли наверх, и крышка с грохотом захлопнулась.

* * *

В наступившей темноте я снова потерял ориентировку и, как слепой, с широко расставленными руками, пошел на стоны раненых. Передо мной возник какой-то силуэт, который я принял за человека, но стукнувшись лбом о что-то твердое, я понял, что ошибся. Это была деревянная стойка, поддерживающая верхнюю палубу.

С кормовой части баржи доносился звук капающих капель воды. Влево от люка кто-то хрипло выругался:

— Сволочи! Загнали в преисподнюю! Чуть стойку не выбил о стойку…
— А ты не лезь на стойку, — насмешливо ответил из мрака человек, очевидно, не теряющийся ни при каких обстоятельствах.

Заскрипели доски. Говоривший подошел и, нащупав своей рукой мое плечо, сжал его и сказал:

— Еще одна живая душа? Кто такой? Откуда?
— Я-то…
— Можешь не объяснять: если «я-то» — значит, вятский.

Незнакомец нашел мою ладонь и крепко пожал ее.

— Как в наши края попал?
— Из Агрыза наш отряд… — ответил я громко.
— Не шуми… — шепнул он мне, — иди за мной и помолчи…

Он повел меня в носовую часть баржи. Вскоре мы подошли к группе людей, сидевших на полу. Они разговаривали сдержанным шепотом и сразу же замолчали, услышав наши шаги.

— Принимай гостя из Агрыза! — сказал мой проводник. /71/
— Здравствуйте, товарищи! — сказал я в полголоса и тоже сел на пол.
— А ты, видать, еще зелен. Разве можно кричать о себе в белогвардейском логове? Да еще объяснять, из какого отряда. Тут хоть и темно, а слышно, наверняка шпик посажен. Ему твоя болтливость на руку…
— Ошибся. Больше не ошибусь, — в смущении ответил я.
— Ну ладно, рассказывай, что делается в Агрызе, в Ижевске.
— Может быть, знаешь что-нибудь о Сарапуле и Воткинске? Расскажи подробнее, — зашептал сосед справа.

Сидевшие на полу сдвинулись плотнее. Только по прерывистому дыханию слушателей можно было догадаться, как интересуют их известия «с воли». Но то ли от волнения, то ли из боязни быть подслушанным, я долго никак не мог начать.

Кто-то сказал:

— Ульян Иванович! Кого ты к нам привел? Никак глухонемого?
— Напугали мы его шпиками, вот он и лишился дара речи...

Насмешка меня отрезвила:

— Нет. Я не из пугливых. Просто дайте с мыслями собраться.
— О це дило… зараз бачимо, що голоса не лишився…
— Есть, товарищи, у меня для вас сведения…

Я начал рассказывать о последних событиях на фронте, которые мне были известны. Рассказал о том, что красными войсками взята Казань, о том, что волжская военная флотилия, сформированная недавно балтийскими матросами, прогнала белогвардейский флот к реке Белой. А на станцию Агрыз прибыл сильный отряд под командованием большевика Александра Чеверева. Отряд двигается к Ижевску.

Мой рассказ о переломе на фронте необычайно взволновал всех слушателей. Они вполголоса, но горячо стали спорить о том, как будут развиваться военные действия в ближайшее время. Каждый страстно надеялся на освобождение из неволи, однако многие пони/72/мали, что ухудшение дел белых на фронте взбесит наших палачей, и они расправятся с нами.

— Хорошие вести приятно слушать, — спокойно сказал Ульян Иванович, — но каждый должен взять себя в руки. Не болтать лишнего. Не показывать врагам, что мы знаем о победах красных на фронте. Быть готовыми к решительной схватке с врагами… Будем бороться. Попробуем спастись, умереть всегда успеем.
— Все мы смертники, — угрюмо возразил все время кашлявший человек, — нет нам спасения.
— Говоришь — нет спасения, — разозлился Ульян Иванович, — говоришь, дайте веревку, сам повешусь, так, что ли? Трусость это. Пока живы, пока руки способны что-то делать, а голова соображать, каждую минуту мы должны думать об освобождении.

Слова Ульяна Ивановича приободрили пленников. Посыпались предложения, как можно организовать побег.

Человек, которого все называли Ульяном Ивановичем, оказался камбарским военным комиссаром Манохиным.

Еще не зная этого, но чувствуя в нем не только просто мужественного человека, но и уверенного в правоте нашего дела вожака, я спросил:

— А вы… Ульян Иванович, большевик?
— Я… — Манохин понизил голос, — член партии. А ты?
— Тоже большевик. Перед арестом вступил. Только билета не получил…
— Добро… Как зовут?
— Ефим.
— А по батюшке?
— Ефимович.
— Ну так вот что, Ефим Ефимович, коммунистов среди заключенных немало, одну линию держать будем…
— А как нам от шпиков уберечься?
— Всех называть либо по кличкам, либо по именам… никого к себе не подпускать, если разговор какой-нибудь важный… Понял?
— Понял, — сказал я, — авось провокаторы к нам не пролезут.
— На авось не надейся, — задумчиво проговорил /73/ Манохин и прислушался к шуму на верхней палубе. — Слышишь, опять завозились сволочуги…

Палуба, обитая кровельным железом, загремела. Торопливые шаги солдат, обутых в тяжелее сапоги с подковками, были отчетливо слышны всем находящимся в трюме.

Предчувствуя какую-то беду, заключенные стали подниматься с пола. По рядам прошло тревожное:

— Сейчас начнут выволакивать…

Открылся кормовой люк. Поток света ослепил нас. Приготовившись к самому худшему, все молчали.

— А ну, выходи! — раздался зычный голос одного из тюремщиков. Он стоял у люка и похлопывал нагайкой о блестящие желтые краги.

Мы молча смотрели на угрюмое лицо Манохина и ждали.

Манохин крикнул тюремщикам:

— По какому делу?

К квадратному проему подошел офицер в английском френче и синих кавалеристских галифе.

— Спустите трап! — скомандовал он. — Сержант, подготовьте списки отправляемых в Уфу…

Снова тишина.

Слышно было только тяжелое дыхание тюремщиков, спускающих лестницу.

— Ну как, товарищи, выходим? — спросил Манохин.

Никто не решился сказать «да».

— Двум смертям не бывать, одной не миновать! — раздался вдруг зычный голос.

На лестницу ступил высокий мужчина с окладистой русой бородой, обутый в лапти, на плечах его топорщился армяк из самодельного крестьянского сукна. Он посмотрел ясными голубыми глазами на толпившихся у лестницы людей и твердой поступью стал подниматься по ступенькам.

Все снова взглянули на Манохина. Ульян Иванович дал нам знак держать вместе и показал рукой наверх. Мы поняли. Поднялись на палубу. Свежий воздух опьянил нас.

Манохин шел спокойно, зорко посматривая по сторонам. Думал он, конечно, о побеге. Об этом же думали и все остальные.

Когда мы поднялись наверх и не торопясь, раздражая этим конвойных стали строиться вдоль борта, то /74/ вдруг поняли, что тюремщики, вооруженные до зубов, заметно побаиваются. Одетые в лохмотья, небритые, с зелеными от голода лицами, в кровавых шрамах и загноившихся ранах сверкающими ненавистью, мы действительно были страшны.

Почему же Манохин не дает сигнала?

Как бы в ответ на это вопрос мы услышали клацанье винтовочных затворов. С кормы и с носа на нас навели зеленые стволы пулеметов.

В носовой части баржи стояла группа офицеров, пристально наблюдавших за пленниками. Они высматривали кого-то. Наконец, высокий офицер с коротко подстриженными рыжими усами, положив правую руку на кобуру револьвера, громко произнес:

— Начальник караула! Ко мне!
— Есть, господин капитан! — приложив руку к козырьку фуражки, вытянулся начальник караула.
— Осмотреть трюм. Поднять всех наверх!
— Есть поднять наверх!

Унтер с конвойными быстро спустился в трюм, и через несколько минут на лестнице раздалась громкая ругань. В люке появились, подталкиваемые сзади, два полураздетых человека. Шатаясь, они вступили на палубу. Это оказались китайцы. Видимо, их только что избили — свежие кровоподтеки избороздили лица. За ними подняли на палубу совершенно слепого мальчика, лет шестнадцати, и человек десять тяжелораненых, падавших от слабости на каждой ступеньке. Палачи подгоняли их прикладами и рукоятками наганов.

Большинство выстроенных на палубе заключенных было без верхней одежды, в нижнем белье. Осенний ветер пронизывал до костей, некоторые так дрожали от холода, что не могли сказать ни слова.

На раненых были надеты пиджаки — это Манохин распорядился отобрать одежду у здоровых. Рыжеусый офицер тотчас же это заметил.

Он строго спросил унтера:

— Почему эти в верхней одежде? Раздеть!

Тюремщики мгновенно бросились выполнять приказ, срывая одежду вместе с заскорузлыми от крови бинтами.

— Раздевайся, сволочь! А ну, живо! — кричали палачи. /75/

Кто-то из раненых закричал:

— На, расстреливая, в пиджаке стреляй, чего канителишься!..

На него навалились тюремщики. В эту минуту, воспользовавшись суматохой, один из раненых подбежал к борту и с криком:

«Товарищи! Прыгайте в Каму!» — прыгнул в воду.

В тот же миг прогремело три выстрела и раздалась команда:

— Лодку!

Резко затрещал пулемет. Это было уже с лодки, где, очевидно, тоже были стражники.

Офицер бросился к борту и сделал несколько выстрелов из нагана. Беглец все-таки поплыл к берегу, слабо шевеля руками, но стражники на лодке догнали его и прикончили смельчака ударами штыков.

Манохин стоял, сжав руки, белый как полотно. Он сдерживал себя, чтобы не кинуться на палачей.

Он понимал, что только выдержка может спасти коллектив. Героический подвиг раненого, прыгнувшего в Каму, остервенил белых, они использовали это как повод для «наказания». К борту поставили двух китайцев.

Офицер в коричневом френче отсчитал из шеренги еще восемь заключенных и приказал поставить их рядом.

Прогремели два залпа.

Звонко прозвенел чей-то юношеский голос:

— Товарищи… Отомстите за нас!

Резко затрещал пулемет.

— Да здравствует революция! — раздался громкий вскрик.

Мелькнули силуэты падающих за борт расстрелянных.

Никто из них не просил пощады. Они умерли прекрасно.

Мы не знали ни фамилий их, ни имен…

Нас, оказывается, выгнали на палубу для «проверки». Пересчитали и прикладами снова загнали в трюм. Мы увидели над собой сияющий солнечный квадрат, услышали стук крышки люка, и опять наступила гнетущая тьма. /76/

* * *

Все сгруппировались вокруг Манохина. Никто не видел его, но все шли на звук его голоса.

— Ульян Иванович, что делать? — спрашивали мы его, потрясенные всем происшедшим.
— Теперь вы поняли, товарищи, — медленно сказал Манохин, — что такое белое офицерство? Они хотят, чтобы мы встали на колени, выдали своих руководителей, они хотят превратить нас в изменников, в трусов: лишить нас воли, мужества, лишить нас человеческого достоинства.
Лучше умереть! — сказал кто-то во мраке.
— Не торопись умирать, — резко отпарировал Манохин, — будем бороться, но не по одиночке, а вместе. Видели, что получается, когда каждый действует за себя?..

Наступила тягостная пауза.

Манохин, помолчав немного, добавил:

— Красная Армия взяла Казань… Белогвардейцы отступают. Продержимся немного и дождемся освобождения.

Все одобрительно загудели в темноте. Люди, только что смирившиеся с горькой судьбиной, с неизбежностью самой смерти, вдруг ожили и стали требовать действий:

— Говори, что делать?
— Как продержаться-то?
— Правильно говоришь, Ульян Иванович, умереть всегда успеем. А если уж бороться, то шевелить мозгой всегда нужно…

Манохин негромко проговорил:

— Прежде всего, товарищи, осмотритесь вокруг, не подсадили ли к нам беляки своих лазутчиков? Нет ли среди нас незнакомых людей?
— В такой темени и своих не узнаешь, — раздался насмешливый голос справа.
— Кто это жалуется на темень? — ответил другой задорный молодой голос.
— Я жалуюсь, — подтвердил шутник.
— А ну, давай, что можно зажечь. Бумагу или спичку.
— Чем зажигать-то будешь? — недоверчиво спросил первый. — А ты давай. Огонек найдется. /77/
— Чудеса показывать будешь?
— Зачем чудеса, на, пощупай, спичка у меня есть…

Слова эти всех взволновали. Люди зашумели.

— Поищем, товарищи, может, и найдем, — ответил Манохин.

Все разбрелись по трюму и начали обшаривать каждый угол.

Вдруг из носовой части баржи раздался радостный голос:

— Давай сюда! Здесь целый склад кулей из мочалы…

Мы бросились на нос, нащупали штабеля кулей. Мочала наверху была совершенно сухая.

Каждый захватил себе для подстилки несколько кулей. Вернувшись к владельцу спички, мы нащипали мочалы и свили из нее несколько длинных жгутов.

— Эй, чудотворец, зажигай свою беляночку!

Владелец спички достал ее и терку от спичечного коробка, стал чиркать. Все замерли.

Раздался хлопок. Блеснула искра, но спичка не загорелась.

— Эх, черт ее дери! Головка отскочила! — горестно воскликнул чудотворец.
— Вот так всегда! Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь! — раздался голос насмешника.
— Ладно, ты тоже повремени, есть еще одна, заветная… Я ее сейчас о волосы посушу…

Наконец он осторожно потер спичкой о терку.

В наступившей тишине мы услышали слабый треск, спичка слегка зашипела, осторожно заискрилась и вдруг вспыхнула.

— Мочало! Давай мочало! — крикнул человек со спичкой.
— Поджигай! — ответил я.

Мочало загорелось не сразу. Сперва оно зашипело, окуталось белым дымом и только потом вспыхнуло веселым пламенем.

Вздох облечения пронесся по рядам. Два факела осветили трюм.

Узники увидели друг друга: бросились обниматься. Владельца спички стали качать…

Манохин сказал:

— Вот что, друзья! Один факел нам нужен для /78/ осмотра баржи, а другой будет вроде неугасимой лампады.

Он осмотрелся по сторонам и сказал бородатому мужику в суконном армяке:

— Вас, дедушка, я попрошу караулить огонь. Сами понимаете, как он нам дорог. Мочалы хватит, крутите жгуты, да посматривайте, чтоб факел не погас.

Мы пошли вслед за Манохиным осматривать трюм. Внимательно всматривались в лица узников.

«Новичков» не обнаруживали. Очевидно, белые не догадались или не успели подсадить своих шпионов.

Манохин успел побеседовать с каждым. Узнавал, откуда он, за что арестован. Выяснилось, что большинство арестованных — члены партии, советские работники. Была группа заложников: братья, отцы, сыновья тех, кто служит в Красной Армии. Среди заложников было много стариков и подростков.

Ни у кого не сохранилось ни клочка бумаги, ни карандаша, чтобы составить список. Почти никто не знал фамилий расстрелянных. Ижевцы знали своих ижевцев, воткинцы — воткинцев, сарапульцы — сарапульцев. Были здесь и старики из Камбарки и Ежовки. С трудом, но все же пересчитали всех заключенных. В трюме было пятьсот восемь человек.

Оказалось, что подавал насмешливые реплики в темноте матрос в равной тельняшке по фамилии Громов. Этот неунывающий морячок называл себя «коммунистом-максималистом», и то ли в шутку, то ли всерьез, бормотал: «Анархия — мать порядка, анархия — мать порядка!» Потом, правда, сознался: он и не понимает, что это за слово — анархия.

Бородатый мужик в армяке, хранитель огня, сочувственно поглядел на него как на больного и покачал головой: — Эх ты, молодей, забубенная головушка!

Прозвище «Забубенный» так и прилипло к морячку. Да он и сам не возражал.

Молодой паренек, умудрившийся через все обыски пронести две спички, тоже получил прозвище — «Чудотворец». Под этим именем он и остался в моей памяти.

Манохин предложил всем собраться по землячествам: ижевцы — к ижевцам, воткинцы — к воткинцам. Каждое землячество должно было твердо знать число своих чле/79/нов и в трудную минуту держаться вместе. Было организовано пять групп. Пять руководителей землячеств во главе с Манохиным организовали нечто вроде партийного комитета.

Свет факелов, горевших в темноте, стал светом надежды. Вместо разговоров о смерти и унылых причитаний люди в землячествах, руководимые партийным комитетом, беспокоились теперь о том, как помочь раненым, как устроить нечто вроде уборной в дальней углу кормы. Были созданы санитарные группы, ответственные за чистоту, и выделены дежурные «по поддержанию огня».

Поистине, парень, сохранивший две спички, был чудотворцем.

Так прошел день, первый «светлый день» в жизни узников. Окрыленные смутной надеждой на избавление, люди впервые заснули «спокойным» сном на мочальных подстилках, накрытые одеялами из мочалы.

* * *

Ни у кого не было часов: белогвардейцы охотились за ними с особенным усердием. Мы не знали, день или ночь на воле. Это удавалось установить только с появлением стражников.

Вот загремели засовы люка. Затопали сапоги солдат на палубе. Очевидно, сменялся дневной караул. Наверное, наступил вечер.

В квадратном проеме люка не было видно солнца. На фоне темно-синего вечернего неба показался силуэт охранника.

Манохин тихо распорядился:

— Прикройте кулем свет.

Охранник крикнул в темноту трюма:

— Эй, принимай шамовку!

По лестнице спустились два солдата и швырнули на пол два куля с хлебом.

Подоспевшему моряку передали два ведра воды и быстро захлопнули люк.

«Забубенный» поставил ведра. Манохин подошел к кулям с хлебом и стал рассматривать буханки.

— Десять буханок на пятьсот человек. Не жирно, — сказал он. /80/
— Да камской воды по рюмашке, — добавил моряк.

Воды действительно приходилось по рюмке на брата. Один литр воды на двадцать пять человек.

Собрался совет коммунистов.

Манохин показал черствую буханку:

— Как будем делить?
— Сломать пополам, потом еще пополам…
— Нет… — Манохин попробовал разломить буханку на две части, — Ничего не получается. Раскрошим хлеб.
— Может быть, железку какую-нибудь найти вместо ножа?
— Зачем искать железку? Ножик имеется… — отозвался «Забубенный».
— А ну, папаша, прибавь огоньку…

Моряк отстегнул резинку, на которой держатся носки и вынул маленький перочинный ножик.

— «Чудотворец» номер два, — восторженно промолвил я.
— Чудеса, ей-богу! Ты, случаем, не фокусник? — бородатый мужик поближе поднес к ножичку свой факел.
— Чудес на свете не бывает. За этот складешок мне, папаша, пришлось несколько ударов прикладом принять, — с достоинством ответил «Забубенный».
— Моряк всегда соображает: когда меня обыскивали, я нарочно упал и успел складешок за резинку засунуть. А чтоб отвлечь охранника, выругал его. Он мне зато и всыпал…

Ульян Иванович тщательно разметил буханку легкими надрезами и попросил проверить его. После проверки Манохин, не просыпав ни одной крошки, раскроил черствую буханку на пятьдесят частей. Также он поступил и с остальными девятью буханками.

Когда хлеб был роздан по землячествам, настало время делить воду. В первую очередь разнесли воду больным и раненым. Черпали воду маленькой жестяной баночкой из-под ружейного масла.

Каждому полагалось только пол-банки. Как ни ничтожен был наш ужин, но все-таки он подкрепил силы. Ведь белые держали нас без воды и хлеба почти сутки, с момента посадки на баржу.

Ночь прошла сравнительно спокойно. Стражники не будили. Плохо было больным и раненым. Их мучила жажда. Простуженные, они изнывали от жара, их трясла лихорадка, мучительно ныли раны. /81/

— Пить… братики, помогите… дайте пить… — кричали и стонали они в полубреду.

Несколько баночек воды, оставленные после дележки в запас, были быстро израсходованы. А раненые требовали еще.

Ульян Иванович утешал раненых, давал пососать пустую, но еще влажную банку.

Всю ночь он не спал. Его тоже бил озноб. Когда-то, на фронте, Ульян Иванович болел туберкулезом. С виду крепыш, теперь он хватался за грудь и надрывно кашлял. В груди у него что-то клокотало и свистело, на губах иногда показывалась розовая пена.

Только под утро, измученный, Манохин упал в беспамятстве около «негасимого огня». «Дедушка» подложил под его голову несколько мочальных кулей.

— Умаялся… Что делать без него будем…

Но железная воля Манохина оказалась сильнее недуга.

Когда наутро затопали по палубе караульные, Ульян Иванович поднялся первым. За ночь глубоко запали глаза, веки стали красными, болезненными. Люди видели, что он болен, но не сдался болезни, и сами забывали о своих страданиях.

Много лет прошло с той поры, но когда я вспоминаю сегодня о первой ночи в барже, я всегда вижу перед собой лицо Манохина, больного, но не сдающегося. Он был примером для всех нас, молодых коммунистов.

* * *

Шли часы, дни сменялись ночами, мерно отсчитывая ход времени, плескались волны Камы о борт баржи, по утрам глухо стучали сапоги стражников на верхней палубе, с грохотом и скрипом, как обычно, раскрывался люк над головой, и нам сбрасывали неизменные десять буханок…

Время шло.

Близилась развязка.

Нас называли смертниками. Многие из заключенных умерли от ран, болезней, голодного истощения. Палачи стремились взять нас измором. Они надеялись, что в среде узников найдется хоть один предатель и выдаст коммунистов и комиссаров. /82/

Однажды в трюм спустилось два офицера. Один из них в коричневом френче был нам знаком. Это он командовал расстрелом на барже в первый день.

— Большевикам подняться наверх! — громко приказал он.
— Кто из вас есть большевик? — с явно нерусским акцентом произнес второй белогвардеец.
— Комиссарам и «совдепам» приказываю подняться наверх! — повторил команду рыжеусый.

Непроницаемо спокойным был Манохин. Никто не встал по команде офицера, никто не ответил на его вопрос.

— Ах так! Красная сволота! Сопротивляться? — заревел разъяренный офицер.
— Я научу вас выполнять команду!

Оба офицера выскочили из трюма.

Тотчас на палубе загремел голос рыжеусого:

— Караульный! Взводу стрелков спуститься в трюм! Поднять сюда всю шатию! Будут сопротивляться — поднимайте штыками!

Манохин, воспользовавшись паузой, торопливо спросил:

— Кто из вас, товарищи, рискнет пробраться в кубрик водолива?
— Я! Позвольте мне! — убежденно ответил «Чудотворец».
— Хорошо. Становись крайним на фланге. Во время построения мы заслоним тебя. Нагнись и нырни в кубрик. Понял? Задача простая. Если удастся бежать, беги. Дашь знать нашим.

Манохин обнял смельчака за плечи и крепко поцеловал.

— Действуй! Но без моего сигнала не начинай… — и, повернувшись к нам, сказал: — Всем подниматься наверх! На провокацию не поддаваться! За борт не прыгать!..

Манохин двинулся к лестнице, но бородач успел раньше:

— Нельзя так, Ульян Иванович! Зачем первым лезешь? Ты нам еще нужон. Ой, как нужон! Ты погоди…

Бородач схватил за руку слепого и стал быстро /83/ подниматься наверх. За ним поднялся седой старик. За стариком потянулись все остальные.

Как и в день первого расстрела, на палубе баржи был выстроен взвод солдат, но группа офицеров на этот раз была значительно больше. Самым главным из них, по-видимому, был какой-то иностранец в коверкотовом френче без погон, в галифе.

На губах иностранца играла деланная улыбка, обнажая золотые зубы.

Он что-то негромко сказал окружающим, а потом ласково попросил нас:

— Прошу вас, господа… кто господа большевики и комиссары — пройти в носовой часть этого судна…

Его фальшивому тону никто не поверил. Шеренга наша не шелохнулась.

— Большевики, два шага вперед! — скомандовал рыжеусый.
— Здесь большевиков и комиссаров нет. Есть рабочие, крестьяне, старики, да вон слепой инвалид! — четко и громко ответил «Забубенный».

Манохин с восхищением посмотрел на смелого моряка

— Молчать! — заорал офицер.
— Чего молчать, сам спросил — я ответил, — невозмутимо возразил матрос.
— Разговаривать? Получай!

— рыжеусый наотмашь ударил по шее матроса. Синяя полоса тотчас проступила на коже.

«Забубенный», стиснув зубы, молчал. И снова Манохин с благодарностью взглянул на него.

Иностранец подозвал рыжеусого и еще одного молоденького прапорщика. Они медленно пошли вдоль шеренги, ощупывая взглядом каждого. Иногда они останавливались, и иностранец говорил:

— То есть болшевик! К борту!

Иногда этот палач останавливался и пристально смотрел в глаза узнику:

— Вижу злой мысл… К борту!

По какому признаку определял он большевиков — неизвестно. Пожалуй, по росту. Отобрав двенадцать узников, он приказал им построиться по правому борту спиной к воде. /84/

Не успели мы разглядеть лица товарищей, как раздалась команда рыжеусого:

— По правому борту огонь!

Пулеметчики мгновенно выполнили приказ. Десять человек, не вскрикнув, упали за борт, а двое, еще живые, хрипели на палубе. Стражники их добили штыками и сбросили в воду.

По нашим рядам прошел какой-то грозный шелест. Солдаты моментально взяли винтовки на изготовку.

Я посмотрел на Манохина. Он стоял бледный, с горящими глазами. Я понял, какой страшное напряжение он испытывал. Стоило ему дать сигнал, и мы бросились бы на своих палачей. Но сигнала в эту минуту дать было нельзя. Истощенные от голода люди еле передвигались. Бунт был бы подавлен. Скольких жертв стоила бы такая безрассудная попытка!

Манохин был неподвижен. Ни один мускул его лица не дрогнул.

Почувствовав опасность, офицер в коричневом френче скомандовал:

— Спустить всех в трюм! Быстро!

Команда «быстро» давала возможность стражникам «поторапливать» узников плетками и прикладами.

Снова началось избиение, и, чтобы спастись от прикладов, многие, не глядя на ступеньки, прыгали в люк. В этой обстановке «Чудотворцу» не удалось проникнуть в кубрик водолива, и он, подхватив раненого, спустился в трюм.

Последним к люку подошел бородач.

Его остановил рыжеусый офицер.

— Обожди, казак!

Бородач остановился.

— Ты как сюда попал? — с напускным сочувствием спросил офицер.
— Шел из Гальян в Ижевск, остановила застава. Документ требуют показать, а какие документы у хрестьянина, пачпортов нам не выдавали… Вот и заарестовали, — ответил бородач.
— По одежке вижу, ты крестьянин справный…
— Бог милостив, своим хлебушком живу… /85/
— С большевиками не якшался?
— Куда там… они ведь в церкву запрещают ходить …

Офицер улыбнулся:

— Вижу, тебя посадили по ошибке. Как звать-то?
— Архип Петров… — Так вот, Архип, могу я тебя освободить…
— Ваше благородие, вызвольте из баржи, век за вас бога буду молить…
— Заслужить надо…

Офицер замолк, испытующим взглядом оценивая бородача.

— Воля ваша… что хотите, сделаю, только не знаю, что?..
— Сообщишь, кто у них там главные комиссары, понятно?

Бородач с непроницаемым взглядом ответил:

— Так они не мне не скажут…
— Вот дурень! Ты войди в доверие. «Без труда не вынешь и рыбку из пруда». Ну, иди. Через два дня я тебя вызову. Понял?..

Бородач побрел к люку.

* * *

Только за ним захлопнулась крышка люка, «Чудотворец» подскочил к Манохину. Волнуясь, он зашептал:

— Смотрите на иуду. Продал нас за копейку.

Манохин недоумевающее отступил:

— В чем дело? Кто иуда?
— Вон он! Предатель! — «Чудотворец» показал на бородача. — Целый час любезничал с офицерами. Я слышал.

Бородач, не смущаясь, подошел к Манохину и отвел его в сторону…

— Я сам расскажу, Ульян Иванович. Разве ж я предатель? Отозвал меня рыжеусый, да и стал уговаривать, чтобы я сообщил ему, кто у нас главные комиссары. Вот и все дело. А я, покуда он говорил, по сторонам поглядывал.

Манохин спросил:

— И что же ты ответил?
— Ответил, что подумаю.

«Чудотворец» не выдержал: /86/

— Значит, ты иуда и есть!
— Не торопись, мил-человек… Вот, к слову, хотел ты спрятаться в кубрик водолива, а того не знаешь, что нет там никакого водолива, а давно уж караульное помещение. Сцапали бы тебя, как миленького…
— Да, ошибка могла произойти страшная, — в раздумье отозвался Манохин. Он давно понял, что бородач неплохо сыграл свою роль простака, и теперь надо только обдумать, как ему вести себя дальше.
— На носу и на корме, — моторные лодки с пулеметами, — продолжал бородач. — До берега чуть не пол-версты, поплывешь — догонят. А на берегу ни кустика, спрятаться негде. Бежать можно только ночью, значит, нужно добиться, чтобы стражники открыли люк в ночное время. Смекаете? Не просить сейчас воды, а дотерпеть до ночи. Ночью начнем шум поднимать, авось люк-то и раскроют…

Мы смолкли… Если и был какой-то шанс на спасение, так это побег в ночное время. Старик был прав.

Мы ждали решения Манохина. Но он молчал.

— Еще есть время до ночи обдумать, — сказал «Забубенный». — А предложение старика дельное! Подняться и стучать по крышке люка. Когда откроют, попросить воды. Взять ведро — и в морду охраннику вплеснуть… Пока он очухается, бух за борт, — тогда ищи-свищи в темноте.
— Не горячись. Горячая голова — плохой советчик! — ответил Манохин. — Обдумаем.

Матрос все же выговорил право первому броситься на стражника.

Когда наступил назначенный срок (ход времени отмечали количеством сгоревших мочальных жгутов), приготовились к нападению.

Наконец, когда сгорел двадцать пятый жгут, Манохин подал сигнал начинать.

— Эй! Охрана! — заорал матрос, бешено стуча в крышку люка. — Давай воду! Люди пить хотят!

На палубе было тихо. Неужели не слышат?

Матрос снова заколотил по доскам люка. Кто-то передал ему найденное в трюме березовое полено. Матрос пустил его в ход.

На палубе загремели шаги. К люку подошли два стражника. /87/

— Пить дайте! — жалобно прокричал матрос. — Люди пить просят… Забыли воду дать…

Люк открылся. Над нами темнела синева небосвода. Небо было усеяно звездами. Мы не ошиблись.

— Чего орешь? — хрипло спросил стражник.
— Христа ради… водицы… забыли вы воду дать… старики умирают… дайте воды… — тоскливо бубнил матрос.
— Чтоб вы подохли все… Спать не даете! — недовольно проворчал стражник, но, по-видимому, все же решил дать воды. — Рябинин, зачерпни в реке ведерко!

«Забубенный» с наших плеч потихоньку вылез из люка на борт. Он весь напружинился и не сводил напряженного взгляда с охранника. Керосиновый фонарь горел на корме, освещал матроса. Мы его хорошо видели.

Вернулся Рябинин с ведром воды.

«Забубенный» заметил, что оба охранника без винтовок. Матрос задумался: дело неважное. По плану нужно было сперва завладеть винтовками, а потом уже бросаться на разоружение остальных караульных. Кулаками много не навоюешь. Отступать некуда. Придется выдержать рукопашный бой сразу с двумя. Он стал шарить вокруг, ища березовое полено, но не нашел. Полено упало в трюм.

Рябинин подал воду.

— На, угощай «совдеповцев»! — сказал он, передавая ведро первому стражнику.

Внизу, в эту минуту, стояли наготове с рогожными кулями Манохин, бородач, «Чудотворец» и другие. Они должны были вскочить на плечи товарищей и выпрыгнуть на помощь «Забубенному».

Как было задумано, «Забубенный», принимая от охранника ведро с водой, мгновенно вскочил, выплеснул воду в лицо оторопевшему о неожиданности солдату. Матросу удалось повалить его на палубу. На подскочил второй солдат, оба они стали кататься с матросом по палубе.

— На помощь! В ружье!..

Из караулки уже бежало человек двадцать с винтовками наперевес. А матрос, прижатый к полу двумя /88/ дюжими стражниками, кусаясь, напрасно старался выкарабкаться из-под них.

Выскочившие из люка Манохин и «Чудотворец» кинулись на помощь товарищу.

— Назад, в трюм! — прокричал Манохин.

Он схватил матроса за ногу, рванул из-под стражников и потащил к люку.

В ту же минуту на корме раздался крик:

— Лови! Лодку!..

Послышался резкий всплеск воды. «Чудотворцу» удалось прыгнуть за борт.

Манохин и матрос бросились в люк. Мы подхватили их на руки.

Сквозь грохот выстрелов никто не услышал, как захлопнулась крышка люка.

Долго гремела палуба от топота тяжелых сапог, пулеметного треска, ружейных залпов и криков стражников. Очевидно, белогвардейцам не удалось обнаружить беглеца, так как беспорядочная стрельба в ночном мраке продолжалась минут двадцать.

«Забубенного» трясло. Весь в синяках и ссадинах, он возбужденно кричал Манохину:

— Почему, комиссар, прекратил борьбу? Почему не дал нам уйти из этой могилы?
— Потому, что из этой могилы оставалась дорога только в другую могилу, — мрачно ответил Манохин.
— Удалось же одному…
— Да, одному удалось. Конечно, если его не поймают на берегу. Но всем остальным убежать было нельзя.
— Вот пока белые со мной возились на палубе, и нужно было прыгать за борт всем, кто может, — упрямо твердил «Забубенный».
— Зелень ты морковная, — рассердился Манохин, — неужели не понимаешь, что пока мы тут выкарабкивались бы из люка, нас всех поодиночке на небеса отправили?
— Верно Ульян Иванович рассудил, — подтвердил степенный бородач, — молодежь — она горячая, ни своей жизни, ни чужой не щадит… Трюм-то наш, почитай, в два роста человеческих. Попробуй, выскочи…

Сожгли еще восемь мочальных жгутов. Споры окон/89/чились. Шум на палубе затих. Но в тишине этой было что-то зловещее.

Каждый понимал, что белогвардейцы жестоко отомстят нам за нападению на охрану и побег нашего товарища.

— Будем ждать помощи от «Чудотворца», — сказал я, искренне веря, что человек, принесший нам в баржу огонь, не может пропасть.

Действительно, нам больше ничего не оставалось делать. Только ждать. Словно по команде, все стали укладываться на мочальных подстилках и через минуту уже спали. Только у «вечного огня» по-прежнему дежурил бородач и полулежал рядом с ним болезненно бледный Манохин.

Не помню, сколько я спал, но проснулся, почувствовав резкий запах паленой шерсти. «Наверно, у бородача загорелся армяк», — подумал я в первую минуту. Но, приглядевшись, увидел, что старик деловито подносит зажженную мочалу к бороде.

— Что вы делаете, папаша?
— Бреюсь! — спокойно ответил бородач. На утро обязательно над нами расправа будет. Хочу, чтобы никто меня не признал.

Проснулся «Забубенный», удивленно всплеснул руками:

— Смотри, как помолодел, папаша! Жениться надумал?

Бородач вместо ответа протянул руку к матросу.

— Дай, мил-человек, ножичек твой заветный, подравнять бороду…

Матрос вызвался сам провести эту операцию. Нож был тупой, приходилось срезать бороду чуть ли не по одному волоску.

Когда «бритье» закончилось, неунывающий «Забубенный» оглядел бородача:

— Теперь, папаша, вы у нас будете именоваться «расстригой».

Все засмеялись.

Солидный бородач превратился в какого-то лысоватого щелкопера. Он еще не закончил свой грим — растер на ладони пепел от жгута и измазал лоб и щеки. Лицо стало совсем неузнаваемым.

«Забубенный» тоже принялся маскироваться: осо/90/бенно тщательно замазывал он свои недавние болячки и ссадины. По этим ссадинам враги могли бы его быстро обознать.

— Кому пожертвовать тельняшку? — весело спросил матрос.

«Хранитель огня» взял тельняшку:

— Слепому оденем. Его-то никто не заподозрит.
— Правильно, папаша, ума палата у вас. Я бы никогда не додумался.
— А тебе мой армячок впору будет?

Матрос смутился:

— Вы, папаша, не шутите? Против вас я вдвое меньше…
— Нет, не шучу. Мне теперь ни в лаптях, ни в армяке появляться никак не позволено.

Матрос надел на себя армяк и лапты и прошелся перед нами в танце. — Эх, яблочко, куда ты котишься, на баржу попадешь, не воротишься! — он лихо свистнул и притопнул ногой. Несколько часов тому назад этот человек на волосок от смерти, а сейчас, как ни в чем не бывало, веселился. Неистребимый оптимизм матроса ненадолго передался и нам.

Однако вспышка веселья быстро погасла. Наступило утро. Застучали сапоги стражников по палубе. Надвигалась расправа.

* * *

Нам перестали давать воду и хлеб.

Сколько времени прошло — никто точно не знал. По сгоревшим жгутам можно было предположить, что не меньше суток.

Мы изнывали от духоты и смрада, нас мучили голод и жажда.

Изнуренные голодовкой, мы двигались как сонные мухи, еле передвигая ноги. Большинство заключенных лежало без движения, зловещем оцепенении, экономя силы. Малейшее движение сопровождалось одышкой. Я помню, что даже такая простая «работа», как витье жгутов, изматывало последние силы.

Дорого нам обошлась попытка бежать.

Конечно, враги могли нас всех уморить голодом и тем самым сэкономить пули. Но им хотелось «выловить /91/ самых главных комиссаров», и поэтому они решили дать нам «еще немножко подышать».

Когда на вторые сутки открылись сразу два плотно задраенных люка, по барже пронесся живительный сквознячок.

Даже самые слабые, освеженные струей холодного воздуха, поднялись на ноги.

Наверху заорали:

— Выходить наверх! Всем!..

На палубе нас погнали под градом ударов от кормового люка к носовому.

— По одному в затылок! Живо!

Прошли мимо нас офицеры, мы услышали:

— Где чернобородый?

Рыжеусый офицер тщательно осматривал каждого узника, задерживая взгляд на подозрительных. Он искал бородача. Дошла очередь и до «Забубенного». Измазанный сажей, в огромном неуклюжем армяке, он, конечно, мог вызвать подозрение. Но судьба была милостива к матросу. Его, Манохина и меня офицер пропустил сразу.

Хуже было с бородачом — «расстригой». Высокого роста, плечистый, он пытался согнуться и вогнать голову в плечи.

Белогвардейцы осматривали его дважды.

— Где курчавый латыш в тельняшке? — хриплым голосом спросил его рыжеусый.
— Не знаю, — ответил старик.
— Ну и проваливай! — хлестнув плеткой, злобно пробурчал офицер.

Когда осмотр шеренги стал подходить к концу, людей начали «процеживать» более тщательно.

Около сорока человек, наиболее здоровых и рослых на вид, были посланы «к борту». Это означало верный расстрел.

На этот раз, боясь бунта, белогвардейцы открыли огонь только тогда, когда добрая половина узников уже скрылась в носовом люке.

Но прыгая в люк, я услышал:

— Да здравствует Ленин! — голос прозвучал ясно и отчетливо. /91/

* * *

Через некоторое время нам спустили на веревке два ведра воды и сбросили десять буханок хлеба.

Манохин собрал измученных людей и строго сказал:

— Хлеб экономить! Воду выдавать только по полпорции. К вечеру выдам вторую половину.

Ропот прошел по рядам. Раздались крики:

— Давай сразу!

Манохин выждал, когда люди успокоились, и продолжил:

— Мы должны быть готовы к самому худшему. Палачи могут «забыть» выдать нам воду, тогда — неминуемая смерть. Понятно?

Все замолчали.

Приступили к раздаче пайков.

У ведра с водой возникали истерики, кого-то обвиняли в желании получить две порции, кто-то опрокинул баночку, христом-богом просил вторую…

Закончив раздачу пайков, Манохин собрал уполномоченных от землячеств. Заседали недолго. Решено было пробить во что бы то ни стало в борту дыру и напоить людей. Только вода могла спасти жизнь десяткам больных и раненых. Но прежде чем пробивать дыру, нужно было самым тщательным образом обследовать корпус баржи. Обшаривали каждый сантиметр.

«Забубенный», орудуя своим перочинным ножичком, обследовал корму. Вдруг раздался его исступленный вопль:

— Нашел! Сюда, братишки!

Манохин первым подбежал к матросу:

— Что у тебя? — запыхавшись, спросил он.
— Иллюминатор…
— Не бреши…
— Ульян Иванович, нагнитесь, видите — дыра, забита масляной тряпкой. Отверстие для насоса. Через эту дыру выпускают воду при откачке.

Тряпку вытащили.

Мы увидели струю яркого дневного света.

Силы наши удесятерились. Матрос работал ножичком, расчищая и расширяя спасительное отверстие, потом уступил место Манохину. Он лег на пол (отверстие было в полуметре от пола) и долго смотрел сквозь «иллюминатор» на волю. /93/

— Вот она, водица камская, поилица наша… — сказал он.

Кругом толпились люди, напряженно следя за каждым движением Манохина.

— А ну, кто-нибудь, принесите жестяную баночку и мочалки побольше, — попросил Ульян Иванович.

Мгновенно скрутили веревку из мочалы, привязали к ней баночку, и с превеликой осторожностью «Забубенный» стал пропихивать и спускать баночку вниз.

— Смотри, не утопи посудину, голову оторвем! — шутливо пригрозил Манохин.

Угроза эта была ни к чему. «Забубенный» так волновался за судьбу баночки, что весь вспотел. Он умудрился просунуть руку до локтя в отверстие, и теперь как фокусник манипулировал ею на ощупь.

Наконец удалось зачерпнуть немножко воды.

Вытащив драгоценную влагу, матрос торжественно поднес баночку Манохину:

— Первая стопочка комиссару! — произнес он.
— Нет, первая стопочка тому, кому она нужнее! — возразил Манохин. — Несите воду больным.

Несколько часов продолжался «водопой».

Наступил вечер.

Манохин установил постоянное дежурство у «иллюминатора».

Первым нести почетное дежурство вызвался матрос.

Он зорко следил за берегом и передвижением лодок на берегу.

Теперь на барже было два поста: у жгутов — «неугасимый огонь» и второй — у «иллюминатора» — «источник жизни».

Манохин строго-настрого запретил вести у отверстия громкие разговоры и по ночам зажигать жгут (свет могли увидеть белогвардейцы).

Всем дежурным «у воды» вменялось в обязанность, орудуя перочинным ножом, понемногу расширять отверстие, чтобы в один прекрасный день постараться организовать ночной побег. Работая днем и ночью, «Забубенный» совсем затупил свой нож. Пропитанная смолой древесина была тверда как сталь. На руках его вздулись кровавые мозоли. От постоянного напряжения слезились глаза, красные веки распухли. /94/

Мы все помогали матросу, но он рвался к заветному оконцу, которое стало символом заветного освобождения. Однажды днем матрос, будучи «на вахте», подозвал шепотом Манохина. Голос его срывался от волнения:

— Вижу силуэт морского корабля…
— Смотри внимательней…
— На фарватере виден военный корабль.

Откуда на Каме военные корабли?

Волнение «Забубенного» передалось быстро передалось Манохину:

— Это ижевские бандиты получили подкрепление.
— Ефим, — позвал меня матрос, — посмотри, глаза у меня слезятся, что за корабль…

Я лег на пол и стал смотреть в направлении, указанном «Забубенным». Действительно, к нам приближались какие-то корабли, вооруженные пушками.

— Вижу два корабля, — доложил я.
— Дай мне! — Манохин припал глазом к дыре. — Ты прав, моряк… это военные корабли. Вижу команду в бескозырках… Красиво идут, в кильватерном строю…

Вдруг мы увидели: на первом корабле появился матрос и замахал сигнальными флажками.

С корабля передавали какой-то приказ.

— Эх, братики, конец нам приходит… Поведут нашу баржу в Уфу! — проговорил бородач, поглаживая опаленную щетину. — А там всем нам смерть.

Мысль старика показалась правдоподобной. Обидно умирать, когда еще день-два — и мы расковыряем дыру так, что в нее можно будет пролезть.

— Будем прыгать все по одному, — в сердцах сказал матрос.
— Не успеешь, — сумрачно произнес кто-то.

И в ту же минуту баржа покачнулась.

На верхней палубе загремел якорный ворот. Винты буксира прошумели где-то совсем рядом.

— Выхаживает якорь…
— Снимаемся… на смерть идем…

Кто-то глухо зарыдал.

— Замолчать! Кто там слюни распустил? — гневно оборвал паникеров Манохин.

И в эту напряженную минуту мы увидели, что кромка /95/ горизонта двинулась в сторону, увлекаемая течением баржа поплыла…

* * *

На палубе гремели шаги, потом послышалась какая-то возня и с грохотом открылись сразу два люка.

— Товарищи, кто живые, откликнитесь! — прокричал звонкий голос сверху.
— Товарищи!

Мы молчали, остерегаясь провокации.

Тот же голос продолжал:

— Эх, гады, как запаковали! Воздух — умереть запросто можно…

Несколько голов нагнулось над люком.

— Братишки! Есть кто живой в трюме? — гулко крикнул один из матросов, просунув голову в люк по плечи.

Выйдя вперед, Манохин смело подошел к светлому проему люка.

— Я за всех… — громко ответил он.
— Выходи наверх, сейчас трап спущу! — сказал матрос и стал вместе с товарищами опускать лестницу.

Увидев красные повязки на рукавах и звездочки на бескозырках, Манохин закричал:

— Товарищи! На палубе наши! Мы свободны!

От волнения голос его осекся, по бледным щекам потекли слезы.

В необычайном возбуждении все, кто мог стоять на ногах, бросились к люкам. Свершилось самое несбыточное из наших желаний.

В необычайном восторге мы кричали «ура», обнимали и целовали друг друга. Говорили все сразу, смеялись, плакали…

Через минуту матросы спустили лестницы.

— Поднимайтесь наверх. Мы сейчас принесем вам хлеба и кипятку.

На палубу поднялся Манохин, за ним «Забубенный».

— Дай, браток, я тебя расцелую!
— воскликнул он, облапив первого же матроса. Мы тоже кинулись целовать наших освободителей. А они с содроганием смотрели на наши изможденные лица, на кровавые шрамы, на страшную одежду из мочальных кулей.

— Что ж это они сотворили с вами! — воскликнул /96/ в ужасе молодой матросик. — Всех подлецов надо расстрелять, кто посмел такое сделать.

Когда я вышел из трюма, сразу увидел: на рейде плавно покачивались три военных корабля. На мачтах кораблей развевались алые вымпела.

Берега Камы были незнакомые. Видно, нашу баржу отбуксировали далеко от Гольян.

Матросы спустились в трюм и стали выносить на носилках больных и тяжелораненых.

Тут же на палубе был устроен первый наш чай на свободе. Его привозили в ведрах с миноносцев. В газетные кулечки насыпали леденцы. Коки деловито нарезали хлеб и раздавали нам. Не хватало кружек. Пили по очереди. Какой вкусный хлеб, слаще его не было ничего на свете! Хлеб счастья, хлеб свободы!..

Несколько врачей санитаров тут же на палубе стали делать перевязки раненым. Каждая минута промедления грозила многим смертью.

Врачи предупредили нас, что скоро все будут накормлены горячим супом и кашей. Советовали не накидываться на хлеб, который добрые коки раздавали без ограничений — это может кончиться плохо.

Кто-то стал роптать. И снова мы услышали голос Манохина:

— Товарищи! Врачи желают вам добра. Не жадничайте, — Манохин показал полуфунтовый кусок хлеба и добавил: — Вот порция, которая не нанесет вреда здоровью.

Столько раз этот человек спасал нас от опасности, мы все ему верили, поверили и сейчас. Ропот смолк.

Не помню, сколько часов продолжалось чаепитие. Подходили все новые и новые группы матросов. Они жали нам руки, обнимали, успокаивали.

— Еще одну ночь придется вам, дорогие, перемучиться в барже. Завтра придем в Сарапуль, всех оденем, вымоем в бане, больных положим в госпиталь, — говорил нам высокий матрос с биноклем на груди, очевидно, командующий.

Манохин, стоявший рядом, поддержал его:

— Всем, кто кончил есть, рекомендую спуститься в трюм. На холодном ветру в нашей одежонке и простудиться нетрудно.

Многие зароптали: /97/

— Как это так — спуститься? Назад в тюрьму? Не пойдем…

Холодный осенний ветер забирался под белье, пронизывая до костей. Матросы рассказывали нам, что по утрам начались уже заморозки. На миноносцах же можно разместить только больных.

Через два часа, когда коки принесли нам в бачках горячий суп и кашу с мясными консервами, все перебрались с палубы в трюм.

Теперь, когда люки были открыты, в трюме стало достаточно светло. И как ни опротивела нам проклятая тюрьма-баржа, все же здесь мы были защищены от ветра.

Наевшись досыта, я хотел было уже прилечь на свое ложе из мочальных кулей и впервые за долгие дни отоспаться, как вдруг услышал голос «Забубенного» с палубы:

— Ефим! Принимай подарки!

Поднявшись по палубе, я принял несколько связанных веревкой пакетов.

— От красных моряков на долгу память,

— сказал «Забубенный» и легко спрыгнул с лестницы. Он быстро распаковал тюки, и мы увидели чисто выстиранные тельняшки.

«Забубенный» уже отдал «хранителю огня» его армяк, а теперь протягивал еще и тельняшку:

— Получай, папаша, с процентиком!

Подошедший Манохин вмешался:

— Ах ты, анархия, мать беспорядка, чему тебя только учили на флоте? Зачем папаше тельняшка, когда он и армяком может согреться?

Авторитет Манохина непререкаем, его попросили разделить подарки. Он сделал это по справедливости: отдал тельняшки наиболее раздетым и больным, страдавшим от холода. Правда, одно исключение из правил все же допустил: последнюю тельняшку получил «Забубенный», но не потому, что был болен, а как бывший моряк.

Понемногу необычайное возбуждение, царившее на барже в первые минуты освобождения, улеглось. Тут-то и обнаружилось, что все мы, почти без исключения, больны. У одних открылись раны, у других появились болезни, о которых они раньше не подозревали. Все мы /98/ ыли истощены, психически травмированы длительным ожиданием смерти. Теперь на нас напала сонливость.

Солнце не успело еще закатиться, а большинство заснуло, так и не успев узнать подробности нашего чудесного освобождения из плена.

Бодрствовали Манохин и уполномоченные от землячеств. Они побывали на миноносцах, беседовали с командирами военных кораблей. Предстояло решить первейшую задачу: как оказать первую медицинскую помощь больным и раненым.

Красные моряки рассказывали о том, как удачно прошла операция, как были обмануты белые, принявшие наши корабли за белогвардейские. Они покорно выполнили приказ: отбуксировали баржу и, должно быть, ожидали благодарности.

— Где же охрана баржи и команда буксира белых? — спросил Манохин.
— Арестованы! Будут приданы суду военного трибунала! — ответил высокий моряк с биноклем на груди.

Поздно ночью все приготовления к походу были закончены. Мы уже спали. Буксир тихо, без толчка потянул баржу вниз по течению Камы…

* * *

Почти двадцать лет спустя мне удалось прочитать воспоминания одного из моряков, участника рейда в тыл белых нам на выручку, И.Колбина. Эти воспоминания были опубликованы в журнале «Звезда» №9 за 1937 год. Колбин писал:

«…Белые при отступлении из Сарапуля увезли с собой баржу, на которой находились арестованные коммунисты, советские работники и пленные красноармейцы. Всего 522 человека. Все они были обречены на смерть. Начались уже заморозки, а они, почти совершенно голые и голодные, сидели в сырой барже. Люди умирали медленной и мучительной смертью. В довершение ко всему белые ежедневно брали из них несколько человек и расстреливали на глазах у остальных. Нужно было спасти наших людей, вырвать их из когтей белых бандитов…

Был отдан приказ миноносцам “Прыткому”, “Ретивому” и “Прочному” подготовиться к походу. Баржа с арестованными товарищами находилась в селении /99/ Гольяны, в 32 километрах выше Сарапуля, то есть в тылу белых. Следовательно, нужно было разгромить на пути все позиции врага или обмануть его бдительность, выдав себя за флотилию белых и увести баржу без боя. Принято было последнее, так как белые не знали об уходе своей флотилии в Уфу и о нашем прорыве через их фронт в Сарапуль.

Узники «баржи смерти» на пути в Сарапул. Фото из книги: «Этих дней не смолкнет слава». М., 1958.

Начались приготовления к походу. Мостики миноносцев были защищены от пуль стальными щитами, моряки убрали с фуражек звездочки. Миноносцы снялись с якоря и кильватерной колонной двинулись в путь. Путь был не безопасен, нужно было миновать береговые батареи белых и пройти сквозь линию фронта.

Вскоре по выходу из Сарапуля мы встретили белогвардейский катер. Командир приказал ему повернуть и предупредить береговые батареи белых о том, что идут свои корабли.

Катер пошел выполнять приказание, а мы последовали за ним. Белые солдаты выходили на берег и с любопытством разглядывали “свои” корабли.

Мы благополучно прибыли в Гольяны. Командир выдал себя за начальника отряда белых кораблей и от имени высшего белогвардейского командования приказал стоявшему около пристани буксирному пароходу взять на буксир баржу с арестованными и вести ее в реку Белую. Капитан буксира что-то замедлил с выполнением приказа. Тогда командир угрожающе прикрикнул на него, и это заставило немного оживиться команду буксира и вызвало веселый смех у стоявших на берегу белогвардейцев.

Пароход подошел к барже, взял ее на буксир и, развернувшись, пошел вниз по течению к Сарапулю.

Миноносцы красиво развернулись на глазах свыше пятисот белогвардейцев, вызвав у них восхищение своим маневром, и пошли следом за баржей.

Когда мы миновали расположение белых батарей, один из миноносцев подошел к барже. На баржу спрыгнули наши моряки, разоружили и арестовали белогвардейский караул.

На миноносцах взвились красные флаги, и веселые лица краснофлотцев со звездочками на фуражках и бескозырках показались на палубе…

Когда наши люди спустились в трюм баржи, они /100/ ужаснулись от того, что увидели. Трюм был наполнен живыми трупами: там люди сидели, лежали и стояли как тени, они были почти голые, прикрыты только гнилыми рогожами, волосы слиплись от грязи, лица и руки сплошь покрыты грязной коростой.

В течение нескольких дней заключенные не получали пищи и еле держались на ногах. Через два дня белые должны были всех их расстрелять. И нет ничего удивительного в том, что когда наши моряки стали приглашать всех выйти на воздух, то сначала никто не пошевелился, так как предполагали, что их выводят на расстрел. Но увидев ласковые, веселые лица моряков о звездочках на фуражках и с хлебом в руках, эти мученики поняли, что их не обманывают, что они спасены…»

…Туман повис над Камой в то утро, когда мы подошли к Сарапулю. Дрожа от холода и волнения, мы вышли на палубу, поддерживая друг друга. Некоторые из нас умудрились сделать себе мочальные колпаки вместо головных уборов, изготовить некое подобие рубахи из кулей, прорезав отверстия для голов.

Увидев тысячные толпы встречающих нас на пристани, мы взволновались еще больше и со слезами на глазах запели «Интернационал». Моряки подхватили слова пролетарского гимна. «Это есть наш последний и решительный бой…» — гремело над Камой. Нашелся и фотограф, который запечатлел с берега нашу баржу и нас в рогожных одеяниях. Теперь эта редкая фотография хранится в музее Уфы.

В тот незабываемый день в Сарапуле не работали: все рабочие и служащие вышли на пристань. Речной вокзал, Соборная площадь и прилегающие улицы были украшены красными флагами, лозунгами, плакатами в честь нашего освобождения.

Рабочие кожевенного завода Хлебникова и других предприятий, а также все жители от мала до велика пришли на пристань. Жены, матери, дочери встречали мужей, отцов, сыновей, братьев. Эти встречи невозможно было забыть. Ведь многих из нас считали уже погибшими. Мы шли от пристани к Соборной площади, где был назначен митинг, в живом коридоре встречающих. По /101/ существу, все наше шествие было непрерывным митингом.

Обессилившие от объятий и шума, мы остановились и не заметили, как многие из моряков вернулись на корабли, и пока произносились речи на митинге и мы вспоминали обо всем пережитом, они деловито подняли якоря и ушли в поход.

Оказывается, освобождая нас, моряки заметили, что в Гольянах находятся баржи с хлебом, и решили забрать их у белых. Корабли вновь миновали линию фронта. В Гольянах орудия наших миноносцев заставили белых недвижно лежать на берегу. Захваченным буксирам было приказано отвести баржи с хлебом в Сарапуль.

Через некоторое время и мы вернулись в строй Красной Армии. Бои гражданской войны разгорались. С востока на Советскую страну шел Колчак.

«Юность боевая». Сб. воспоминаний участников гражданской войны. Л., 1961. с.68-101.

Предыдущая | Содержание | Следующая

Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017