О той закулисной борьбе, которая велась между Забелло и Высоцким мы узнаем только теперь из той секретной переписки, которая собрана в архиве департамента полиции. /37/
Получив сообщения о намерениях политических каторжан покончить с собой в случае применения розог и зная, чем это может кончиться для него самого, Забелло вызвал Высоцкого и предложил ему не применять розог[1]. В своем секретном рапорте на имя военного губернатора Забайкальской области ген. Клашко, Забелло так излагает все детали этой истории:
«Из частных источников мне известно, что коллежский accecop Высоцкий совершенно не желает подчиняться моим распоряжениям и выслушивать мои советы и будто бы даже громогласно выразился: никакой власти со стороны начальника каторги я над собою не признаю, а если мне нужны будут какие-либо разъяснения или указания, то на это есть главное тюремное управление и, вообще, высшие инстанции, с которыми я и буду иметь сношения. Подтверждением только что сказанного служит тот факт, что на мое секретное предписание — не применять телесных наказаний без моего ведома, — пока не ознакомится с заключенными, со стороны Высоцкого последовал протест, выраженный в рапорте, что он не будет исполнять моих распоряжений до тех пор, пока не получит особых указаний со стороны главного тюремного управления».
И начальник каторги Забелло просил ген. /38/ Клашко —
«в виду изложенного прошу ходатайства вашего превосходительства перед начальником главного тюремного управления об указании коллежскому асессору Высоцкому, что на Нерчинской каторге главным начальником являюсь я, а, следовательно, все начальники тюрем находятся в моем непосредственном подчинении и должны исполнять все мои приказания, за последствия коих я несу ответственность».
В данном случае Забелло пытался перехитрить Высоцкого. Уговаривая его отложить применение розог «пока не ознакомится», он прекрасно знал, что Е. Сазонов скоро уходит из тюрьмы, а его гибели Забелло пуще всего боялся.
Высоцкий же, наоборот, спешил, ибо пуще всего боялся выпустить Сазонова. Отсюда и столкновение этих двух начальств. Пока Забелло взывал к высшему начальству о восстановлении своих поруганных прав, Высоцкий сделал свое черное дело.
22 ноября, после своего первого столкновения с полковником Забелло, еще до приема тюрьмы от Чемоданова, Высоцкий, расхаживая по коридору, громко, чтоб заключенным слышно было, говорил:
— Покажу я военным, в первую очередь перепорю военных каторжан. (Эти он имел в виду известного офицера-каторжанина Пирогова, военного фельдшера Петрова и других военных, осужденных за революционную деятельность в каторгу и содержавшихся в Горном Зерентуе). /39/
Этим предопределялся характер предстоявшего приема тюрьмы. Столкновение и розги нужны были Высоцкому в первый же день. 24 ноября старший надзиратель Макаров (уволился со службы после кровавых событий) сообщил заключенным, что приемка тюрьмы Высоцким от Чемоданова произойдет 25-го и что 24-го заблаговременно Высоцкий приказал двум привезенным с собой надзирателям привезти два воза розог.
Заключенные об этом факте в тот же день довели до сведения полк. Забелло, но тот в ответ упорно твердил, что «ничего об этом не знают и что порки не будет».
В тот же день, 24 ноября, Высоцкий начал приемку с «вольной команды»[2].
Приказано было собраться всем к бараку. Прежде всего, обращаясь к надзирателям, Высоцкий спросил:
— Почему команда носит вольную одежду?
На что последовал ответ, что на основании 305 статьи устава о ссыльных политические вольнокомандцы имеют на это право.
Тогда Высоцкий заявил:
— Пусть пошьют себе одежду серого цвета, чтобы дольше походила на арестантскую.
Затем Высоцкий обратился с речью к вольнокомандцам, в которой указывал, что прислан высшим начальством усмирить каторгу. /40/
— Никаких начальниц каторги и их кухарок я признавать не буду.
Этим он намекал на близкие отношения, которые существовали между женою Забелло и политиками-вольнокомандцами на почве организации школы при Горном Зерентуе.
Затем Высоцкий спросил надзирателей:
— Применялось ли в Горном Зерентуе телесное наказание?
Надзиратели ответили отрицательно. На это Высоцкий заметил:
— Буду сечь за каждую провинность и никакой разницы между политическими и уголовными не признаю.
Однако, по настоянию Забелло, Высоцкий во время своей речи придерживался безличной формы, не употреблял «ты».
В конце приема Высоцкий обратил внимание на отсутствие политического вольнокомандца Нейского, который лежал в своей землянке больной. Высоцкий послал надзирателя предупредить Нейского, что если тот не явится, то его приведут с конвоем. Нейский явился.
На этом день и закончился.
25-го ноября Высоцкий начал приемку тюрьмы. Покончив с камерами, где сидели уголовные, он пришел в камеру № 6, где жили политические. Стали вызывать по описку. Высоцким задавались вопросы:
— Ты по какому делу?
— Как твое имя? /41/
Как мы видим, вчерашней сдержанности уже не было. Была нарочитая грубость. Ясно, что Высоцкий искал столкновения не в вольной команде, а в самой тюрьме.
На эти вопросы одни заключенные совсем не отвечали, другие заявляли, что на «ты» не будут с ним разговаривать. Тех, кто это заявлял, он приказывал тут же отводить в карцер. Таким образом, было туда отправлено 9 человек. Приемка совершалась в коридоре у дверей камеры. После приемки Высоцкий зашел в камеру. Раздалась команда:
— Встать! Смирно!
Все сели. Тогда Высоцкий отдал приказание поднять камеру силой. Солдаты и надзиратели стали поднимать заключенных, но из этого ничего не вышло. Едва поднимаемого отпустят, да снова садится. Сам Высоцкий также принимал участие в этом поднимании. Видя бесплодность этих усилий, Высоцкий пригрозил розгами.
— Команда «смирно» не унижение, а унижение розги, — кинул он заключенным.
Уходя он приказал всю камеру посадить на карцерное положение и велел надзирателю Черенкову отобрать у заключенных их собственные матрацы, подушки, одеяла и чайники.
На заявление Черепкова, что надо будет тогда выдать казенные вещи, так как иначе сдать будет не на чем, Высоцкий ответил:
— Ничего, подождут.
По выходе Высоцкого из камеры, заключенные объявили голодовку. Это было как раз во время /42/ раздачи обеда, от приема которого заключенные отказались.
Из общих камер Высоцкий направился в одиночки. Сазонов встретил его молча, стоя, держа руку за спиной.
— Зачем рука там? — спросил его Высоцкий. — Надо опустить. (Высоцкий снова говорил в безличной форме).
Сазонов молча опустил руку. Но палач, видя свою жертву, не смог сдержаться. Приблизившись к Сазонову, он произнес:
По этому месту сечь буду.
Сазонов спокойно возразил:
— Я пережил Метуса и Бородулина. Что будет дальше, не знаю.
Высоцкий удалился.
День 26-го ноября прошел без инцидентов.
27-го ноября утром, надзиратель Донцевич (один из привезенных с собой Высоцким) разносил по карцерам хлеб. Открыв дверь карцера, где содержался политический Петров, он предложил ему паек. Тот, в виду голодовки, от хлеба отказался.
— Бери и ешь, а то палкой в тебя запихаю, — сказал Данцевич.
Петров взял хлеб и выбросил в коридор. Такая же сцена повторилась в другом карцере, где содержался М. Сломянский.
Донцевич пожаловался Высоцкому, что Сломянский бросил ему хлеб в лицо.
Высоцкий приказал: /43/
— Сломянскому 30 розог и ты (Донцевич) будешь сечь!
Сейчас же четверо конвойных и фельдфебель вытащили Сломянского из карцера и привязали к скамейке. Донцевич стал с розгами и ждал.
Высоцкий спросил его:
— Чего зеваешь? Я зевак не люблю, бояться нечего, впрочем, позови фельдшера.
Дело в том, что телесное наказание можно было применить только в присутствии врача или фельдшера, который должен был предварительно установить — в состоянии ли наказуемый вынести истязание.
Послали за фельдшером Тихоном Крыловым. Тот, придя и узнав в чем дело, отказался присутствовать при порке. Тогда был вызван второй фельдшер Казинас, который заявил, что Сломянский страдает пороком сердца и поэтому его пороть нельзя. Тем не менее Высоцкий приказал пороть. Порол Донцевич, считал удары сам Высоцкий, приговаривая после каждою удара:
— Не бросайся хлебом!
Сломянского избили до крови. Кровавые пятна остались на стене. По окончании экзекуции Сломянского отнесли в больницу.
Незадолго до этого помощник начальника Даль привел пьяного уголовного вольнокомандца и посадил его в тот же карцер, где сидели политические. Последние не пожелали сидеть с пьяным уголовным и заявили Далю. /44/
— Или сажайте его одного, или оставьте нас одних.
Даль сообщил об этом Высоцкому. Тот приказал выпороть Павла Михайлова, как зачинщика. П. Михайлов зашел в карцер и пытался отравиться морфием. Но так как для действия этого яда требуется известное время, то П. Михайлов взял у товарища азотную кислоту, с условием, что выпьет лишь тогда, когда возьмут пороть.
Покончив с Сломянским, Высоцкий послал надзирателей — Кирпичникова и Донцевича — взять из карцера П. Михайлова. Открыв дверь, они кинулись к нему, но тот предупредил их, выпил азотную кислоту и упал без сознания. Его отнесли в больницу, где у него открылись язвы в кишечнике, вследствие принятия кислоты во время голодного состояния.
После этого настала очередь Петрова. Он был из карцера вызван в контору к Высоцкому. Неизвестно, что произошло у них там. По выходе из конторы, Высоцкий приказал дать Петрову 35 ударов. Надзиратель Кирпичников и Донцевич потащили Петрова, но он вырвался из их рук и сделал попытку ударить ручными кандалами конвойного солдата, чтобы этим вызвать расстрел себя. Подбежавший надзиратель Сморщевский пытался удержать Петрова, но сам получил сильный удар цепью по голове. Донцевич и Кирпичников снова схватили Петрова, сбили с ног и поволокли к месту порки, где и бросили его на пол. Петров вскочил и бросился на Высоцкого, /45/ крича:
— И до тебя бы надо добраться!
Снова сбитый с ног, Петров поднялся и кинулся на штыки солдат. Стоявший вдали Высоцкий кричал солдатам, чтоб те не кололи насмерть штыками, а били только прикладами.
Избитого Петрова наказали до потери сознания. Когда он очнулся, его повезли в одиночку. По дороге он услышал, как Высоцкий приказал записать за ним еще 35 ударов за удар надзирателя Сморщевского.
Придя в одиночку, Петров облил себя керосином из лампочки и зажег. Сбежавшиеся чины надзора потушили огонь и отнесли Петрова в больницу.
Когда сведения об истязании Петрова и Сломянского дошли до общей камеры, там начались покушения на самоубийства. Политические каторжане Сигизмунд Пухальский и Алексей Маслов вскрыли себе вены на руках; Петр Кунени, Николай Красин и Николай Удалов отравились морфием. Доставленные в больницу отравившиеся приняли противоядие по настоянию доктора Круковского после того, как он поручился, что дальнейшей порки не будет.
Таковы были события этого памятного дня. Обо всем этом начальник каторги полковник Забелло узнал вечером, частным образом от Чемоданова и Гарина. Он вызвал к себе Высоцкого и спросил его:
— Как идут дела в тюрьме?
— Прекрасно, — ответил тот. /40/
— Вы, кажется, применили телесное наказание и не считаете нужным мне доложить? — спросил Забелло.
— Об этом я вам доложу в недельном рапорте, — ответил Высоцкий.
После этого разговора Забелло официально предписал Высоцкому не применять телесных наказаний. Но Высоцкий так же официально отказался подчиняться этому приказу. Тогда Забелло в конторе тюрьмы вновь подтвердил свое запрещение сечь розгами, добавив, что хотя применять к каторжанам телесное наказание и предусмотрено законом, но закон издан не для таких людей, которые, как, например, Высоцкий, не умеют им пользоваться. После этого Забелло вызвал к себе тюремного врача Круковского и приказал ему признавать негодными для порки всех заключенных, каково бы в действительности их состояние ни было.
Примечания
