Мы уже говорили, что 23 ноября Сазонов написал три прощальных письма и передал их на хранение П. Куликовскому. После событий 28 ноября Куликовский отправил эти письма родным Егора через Серову.

В начале декабря родные получили от Серовой письмо с предложением прислать кого-либо в Иркутск за получением последних писем Егора. Выехала Любовь Сазонова. Долго она искала Серову, пока, наконец, нашла. Серова вручила Сазоновой /58/ три чистых листка бумаги, сказав, что это и есть письма Егора, писанные химическими чернилами. Сазонова увезла эти «письма» в Уфу, где их пытались проявить всяческими способами, но безрезультатно. Тогда «письма» были отправлены в Париж, где их снова всячески проявляли, но результат получался все тот же — бумага продолжала быть чистой.

В конце концов эти белые бумажки в результате бесконечных химических опытов с ними, погибли. Последняя воля Егора осталась как бы в тайне.

В действительности случилось следующее. Получив письма Егора, Серова донесла полк. Познанскому. Хитрый жандарм забрал эти письма себе, а для того чтоб скрыть предательство Серовой сочинил сказку с чистыми листками.

Эти выдающиеся по своему интересу письма, найдены ныне нами в архиве департамента полиции.

С изумительной ясностью выступает в них перед нами вся трагедия последних дней Сазонова.

Вот эти письма.

23 ноября.

Все написанное пишется лишь на скверный случай и только тогда должно быть передано по назначению для Зины[1].

Милая Зина! Все-таки мне может быть придется сделать то, что придавит вас всех, любящих меня, придавит тяжкой могильной плитой. Ах, как много у меня этих любящих и как тяжело обрекать их на страдание. Но пойми меня и не считай слишком эгоистом, который из страха личных страданий бежит от жизни и тем приговаривают близких своих на жизнь, полную страданий. Многое, многое заставляет меня принимать судьбу Зерент., как вопрос моей личной чести, если бы лично меня самое худшее даже не коснулось. Своей Алгач борьбой мы создали для политических каторжан традицию добропорядочного поведения и вокруг этой традиции теперь и создадутся столкновения. До сих пор администрация смотрела на меня, как на передающего... Мейтуса и Бородулина. Мне мучительно чувствовать, что теперь я не имею средств бороться за традицию, но раз я не имею средств бороться, то должен уйти. Иначе я не в силах смотреть в глава злорадствующим врагам. Пойми, это вопрос моей чести. И среди товарищей найдется много таких, которые будут мысленно спрашивать меня:

«Ну-ка, посмотрим, как ты теперь ответишь нам за те муки, которые мы терпим благодаря традициям, поддержание которых мы всегда называли условием благородства».

Нужно знать нашу жизнь, чтобы понять меня. Никого своей смертью я запугать не мечтаю и ни¬каких полезных для каторги результатов добиться не надеюсь. Это не шаг морализующего человека или рассчитывающего борца, а поступок личности, которая не может жить иначе, не крашен. Умереть я не желаю и всеми силами буду стараться не /60/ отступать сразу. Мой уход не освобождает тебя от обязанности жить. Кто же поможет перенести полегче то горе, на которое я обрекаю близких. Наши положения несравнимы. Тяжело мне уходить с мыслью, что тебе, может быть, придется расплачиваться за то, что ты хотела доставить мне удовольствие. Тяжело также умирать не одному, а рядом с тем, кого люблю, как сына своего (Гришу Флор.). Никогда я еще не переживал такого тяжелого момента. Временами душа цепенеет от ужаса не за себя, а за тех, кто дороже жизни. Прости меня, родная. Благодарю тебя за все, за все. Ты была для меня всегда самым нежным, милым и добрым другом. Если Гриша выживет после меня, то не забывайте его, ради бога и меня. Крепко, по-братски обнимаю и целую тебя. Живи, родная, ненаглядная. Поцелуй Л. Твой до последнего дыхания Егор. Мотивировку моего решения сообщи Мимозе[2].

Для родителей

Родные, хорошие мои, бедные, бедные мои папочка и мамусинька. Пишу вам эту записочку в очень тяжелую минуту, когда решается вопрос о нашей жизни и смерти. Может быть, чудо спасет меня, но я плохо верю в это и жду самого плохого. Может быть, меня убьют или заставят наложить на себя руки. Бесконечно тяжело наносить вам еще удар и тяжелейший, но я иначе не могу. Как /61/ поняли вы своей безграничной любовью мой поступок шесть лет тому назад[3], так поймете меня и теперь. Хотелось мне очень не только словами доказать вам любовь мою к вам, но судьба не дала мне этого, она всегда ставила меня в необходимость обрекать вас на страдания. Бодрые, бедные мои. Земно кланяюсь Вам, прошу простить мне все мои вольные и невольные прегрешения против вас. Вас же в мой последний час я помяну только добром и любовью. Вы знаете, враги мои никогда не забывали меня, и нет ничего удивительного, если они перед самой волей лишат меня жизни, которую они оставили мне не из милости, а по необходимости. Но стоят ли говорить о врагах в тот момент, который должен весь целиком принадлежать моим любимым.

Прощайте же, мои любимые, измученные и благословите меня на смерть, если она случится. С верою в вашу безграничную любовь и в то, что вы никогда не покинете меня, перейду я в тот мир, где нет ни печали, ни воздыхания.

Целую вас последним поцелуем, полным тоски и любви, и еще земно кланяюсь. Ваш до гроба Егор.

Мой последний привет всем родным. Всех обнимаю и благодарю за постоянную любовь ко мне.

Для Мимозы

Родненькая, любимая моя! Через несколько дней меня, может быть, не станет. Не сбылась наша /62/ сказка. Знаю, как это отразится на тебе. Но это, может быть, лучше для нас обоих. С растерзанным сердцем вышел бы я на волю и никогда не мог отдаться тебе всецело. Я даже не знаю, мог ли бы я теперь жить радостной стороной жизни, слишком много отдано и оставлено здесь. Тени страдающих друзей всегда заслоняли бы для меня друзей счастливых. Одна мысль, что я мог хоть на минуту забыться в радости, позабыть, что здесь кажется мне ненавистной. Я сгубил бы тебя своей печальной и неполной любовью. Любовь моя к тебе не уменьшилась, но душа моя стала не свободной для радостей. Вот почему я последний год стал бояться воли. Но не этот страх вынуждает меня теперь на это последнее решение: ведь жить можно было бы и не радостями, а борьбой, в которую я верю по-прежнему. О мотивах моего решения тебе напишет Фома. Родненькая, родненькая, сильно я обманул тебя, но такой уже видно мой жребий, — всегда обманывать. Умирая, буду благословлять тебя, как самую яркую и светлую радость, какая была мне дана в жизни, небогатой радостями. Живи, живи, родненькая, ненаглядная. А обо мне вспоминай, как о сне, который был и не мог стать действительностью, и да не будет этот сон омрачать для тебя действительность.

Прости, прощай и живи. Обнимаю тебя всей неизрасходованной, но изломанной любовью своей, и целую. Этот поцелуй — все, что я хочу унести с собой, но пусть он не уносит с собой твою жизнь. Всегда был, есть и буду твой Егор, твой Жоржик.

Милого, незабвенного дядю братски целую. /63/ Не пришлось снова стать его другом, товарищем. А как хотелось. Память о нем я унесу, как самое прекрасное, что я знал в жизни.

Ну, еще раз прощайте, все любимые и любящие братья мои, все друзья мои, товарищи мои, не вините меня, что я так распорядился собой, — иначе не мог.

Ваш Егор.

Примечания