Люди благоразумные советуют не тратить силы на полемику. Не говоря о более высоких целях, научная диета полезнее для здоровья. И люди благоразумные, конечно, правы. Но посмотрите на историю общественной мысли — нет мира под оливами, а без горения сердца даже чистый свет науки начинает меркнуть.

Ну, а личный элемент, неизбежный в «битвах площадных», неужели он тоже играет полезную роль? Отчасти, да. Живые черты невыдуманных лиц придают критике её реальность, так же, как это бывает в художественной литературе благодаря участию лиц воображаемых. Некоторые реальные образы таковы, что, если бы их не было, их нужно было бы выдумать. Но они есть, поэтому выдумывать ничего не надо. Пусть же критика говорит то, что есть. Лишённая всякой личной стороны, она будет похожа на сатиру XVIII века с её Злотворами и Безрассудами, абстрактными воплощениями зла. Такая критика бессильна и скучна.

1. Кто есть кто?

Все дороги ведут в Рим, все вопросы сводятся к одному. Нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сказать, в чём состоит этот основной вопрос, но не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять сложность этого вопроса в наши дни. Есть много фактов разного веса и значения, в которых по-своему отражается сложный ход современной истории.

На Западе существует направление мысли, принимающее за очевидное истину, что все жестокости XX века происходят из чрезмерного и самостоятельного развития разума в его борьбе с природой. Освобождённая от всех препон идея пользы неизбежно должна, так сказать, привести к целесообразному устройству концлагерей и крематориев. Отсюда следует, что мракобесы нашего времени являются прямыми наследниками эпохи Просвещения.

Прежде люди думали, что дело обстоит как раз наоборот — что передовая традиция Дидро, Гольбаха, Гельвеция является прямой противоположностью изуверства великих и малых инквизиторов. Но вот теперь, говорят, выяснилось, что это не так. И среди известных умов, играющих роль в этой «переоценке ценностей», не какие-нибудь тёмные люди, а будто даже многие просвещённые и либеральные господа.

Вот и другой пример, не менее, если не более того удивительный. Заметное направление в современной западной марксистской литературе, представленное довольно известными именами, находит, что традиция Возрождения выражает в настоящее время реакционную буржуазную идеологию и, кроме того, связана с культом личности в эстетике. Необходимо вернуться к идеалам раннего средневековья, созвучным коммунистическому будущему. Без мифологии и религии вообще не обойтись, ибо сам по себе марксизм не может объяснить смысл жизни. Утверждают, что в таком возвращении к средним векам состоит «марксизм XX столетия».

Для идей и настроений не существует границ. Поэтому можно было бы привести несколько примеров из нашего внутреннего умственного быта. Но подождём ещё, пожалуй, не будем спешить. Во всяком случае, ясно, что в мире существует некое затмение умов, проистекающее, должно быть, из особой сложности основного вопроса времени. Люди уже привыкли слышать самые удивительные вещи. Прогрессом называют воскрешение религии, свободой — идеал средних веков, реализмом — отказ от реального взгляда на мир. Правое горделиво считает себя очень левым. Принимая во внимание нынешнюю склонность строить из всяких подручных материалов антимиры, все это можно было бы назвать антимышлением. Согласно моде на антимышление вы должны считать передовые идеи темными, а темные — передовыми, иначе вас самих зачислят в мракобесы.

Для оправдания этой странной игры ссылаются на противоречия и травмы времени. В популярном журнале «Ньюсуик» (13.XI.1967) приведены слова американского писателя Нормана Мейлера, который объясняет «революцию секса» в современной литературе следующим образом:

«Традиций больше нет. Мы живём в такую эпоху, когда наши нервные системы переделаны на другой лад. Вокруг нас необозримая масса непристойности, она присутствует и в моей последней книге. Я должен был написать её так, хотя мне самому противно способствовать всей этой непристойности».

Зачем же, чёрт возьми, писать против собственной воли? Причина состоит в том, объясняет Норман Мейлер, что непристойность — «единственная метафора, пригодная для выражения ситуации, которая породила Вьетнам».

Я ничего плохого не хочу сказать о книге Мейлера. Может быть, несмотря на грязную внешность, содержание её чище, чем можно предположить, — я её не читал. Но любование собственными язвами и манерное объяснение своей развинченности чужими страданиями давно уже стали шаблоном изысканной обывательщины. Так объясняют, например, гримасы новейшего искусства. По правде сказать, надоела эта ребяческая болтовня взрослых людей, принимающих разные позы перед историческим зеркалом.

Причин всегда достаточно, однако человек не является простым созданием известных причин, иначе он не человек, способный отвечать, по крайней мере, перед самим собой. Напор обстоятельств бывает иногда так силён, что любой ум не устоит. И у талантливых, очень талантливых людей могут быть тёмные черты. Тут человеческая слабость, ошибка, и её можно простить, её даже необходимо простить под страхом худшего. Бывает, что никаких ошибок нет, а дело всё-таки дрянь, «и верно, да скверно», как говорил своим ученикам один старый русский художник. Но отсюда далеко до антимышления или жалкого потакания ему! Ведь наша задача — в любых условиях способствовать прояснению умов, а не затуманивать их, прибавляя к обстоятельствам времени своё собственное активное недомыслие.

И пусть не ссылаются на обстоятельства времени, как бы ни были они запутаны. При всех диалектических смешениях белого и чёрного в реальной истории разница между ними есть, и никакие зигзаги, слияния, противоречия этого изменить не могут. Идейный разврат в тысячу раз менее простителен, чем тот, который с таким комическим ужасом и восхищением описывает «Ньюсуик». Физические усилия мысли, необходимые для того, чтобы сохранить прямое значение слов в любой головокружительной ситуации, поистине святы. Ибо в этом — первое условие продолжения нашего великого дела, его размежевания со всякой гадостью во имя крови героев, во имя лучших идей.

Конечно, слова — это не всё, и как далеко они могут расходиться с делом, мы знаем не меньше вас. Но повернуться спиной к верным словам — не ответ, а худшая гадость. Говорите, по крайней мере, слова, умейте их сказать — ведь слово тоже есть дело, значение его впереди. А что означают ваши антиидеи в свете всех обратных движений мировой истории и всех её реакционных эпох, давно известно.

Теперь от общего перейдём к частному. Когда редакция одного иностранного журнала просила меня высказаться на темы современной эстетики, я решил обозначить мою позицию более ясно и написал статью под названием «Почему я не модернист?». На первом плане здесь было выражение личной точки зрения. Во-первых, потому, что вольному воля, не нравится — можем разойтись. Достаточно, если наша старая марксистская традиция будет выражена в печати наряду с другими точками зрения. Это уже хорошо. Во-вторых, потому, что за рубежом принято писать в более личном тоне, чем у нас, в-третьих, просто потому, что название моей статьи было шуткой. Оно должно было напомнить читателю известные памфлеты Бертрана Рассела «Почему я не коммунист?», «Почему я не христианин?».

Мне не хотелось печатать эту статью у нас и по причинам литературного порядка и потому, что она давала возможность лжеортодоксам доброго старого времени выказывать перед публикой свою либеральность за мой счёт. Однако спустя три года статья всё же была напечатана в «Литературной газете» и послужила поводом для возражений, достаточно резких. Я отвечал на них, по мере возможности, в той же газете. Не ответил я только на воинственные окрики А. Дымшица.

Последнее вызвало с его стороны глубокую обиду, выраженную этим автором на страницах еженедельника «Литературная Россия» (10 марта 1967 г.); за сим последовали другие акции. Сообщая читателю эти сведения, я надеюсь, что мне нет надобности доказывать необоснованность претензии А. Дымшица как с юридической, так и с моральной точки зрения. Частное лицо не может требовать других к ответу. Нет ни закона такого, ни инструкции. Каждый имеет право отвечать кому он хочет или вовсе не отвечать, если указанное лицо этого не заслуживает.

Теряясь в догадках, А. Дымшиц приходит к выводу, что тон его статьи показался мне недостаточно почтительным. Конечно, статьи этого автора очень развязны, но грубостью нас не удивишь.

К доброжелательству досель я не привык,
И странен мне его приветливый язык.

Не ответил же я по очень простой причине. Спорить можно с людьми, имеющими нечто похожее на убеждения. Что же касается А. Дымшица, то даже под страхом смертной казни нельзя сказать, в чём состоят его убеждения. Вот почему я и сейчас не спорю с ним, а хочу задать читателю социологический вопрос — откуда берутся люди, празднующие свои именины и на Антона, и на Онуфрия?

Откройте статьи этого автора в журнале «Октябрь» или в той же «Литературной России» за некий период времени, ну, скажем, до 1965 года. Вы ещё не забыли, что такое гимн кузькиной матери? Именно в этом жанре больше всего отличался А. Дымшиц. Зато сегодня его словно подменили. А. Дымшиц теперь ценитель Пикассо, защитник вольностей и прав. Он требует тонкости анализа. Вы спросите, что будет завтра?..

А. Дымшиц весь в движении, он упрекает меня за неподвижность, консерватизм и посвящает моей малости три полосы еженедельника «Литературная Россия». Им установлено, что пишущий эти строки уже более тридцати лет является нераскаянным учеником опасной школы, считающей ценным в искусстве только реализм, «школы, возглавлявшейся венгерским литературоведом и философом Дьёрдем Лукачем». Поскольку все это не укрылось от бдительного взора А. Дымшица, придётся дать читателю краткие объяснения.

Действительно, время идёт, формы меняются, а суть дела часто остаётся прежней. При всей своей способности к развитию А. Дымшиц тоже недалеко ушёл от своей старой школы — школы практического сердцеведения. Каким он был, таким он и остался. Ну, что, собственно, хочет сказать наблюдательный автор своим печатным заявлением? Что я — недобитый еретик былых времён? Старо, батенька!

Во-первых, никто теперь не верит в сказки, сочинённые более тридцати лет назад. Во-вторых, действительный еретик, ушедший от геенны огненной, куда его толкали сердцеведы тех времён, не стал бы сейчас подвергать свою шкуру новым ударам ради защиты марксистского вероисповедания, а, вспомнив былые обиды, взялся бы за расшатывание его, тем более, что это занятие поддерживается ныне влиятельной школой «чего изволите». В-третьих, скажите, чем отличалось моё еретичество? Согласно разоблачениям А. Дымшица оно отличалось схематизмом и нетерпимостью. Так вот за что меня называли «декадентом» и даже «учеником Ницше и Шпенглера» в те отдалённые времена, когда повсюду царила тонкость анализа, любезная сердцу А. Дымшица! Ну, знаете, трудно поверить — есть мера всему, даже кляузам.

Единственное, чем больно задел меня А. Дымшиц, состоит в том, что со времён приснопамятной «школы» прошло уже больше тридцати лет. Давно это было! Иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал. Большую часть этого времени я провёл в молчании, и никто не мешал иной, лучшей школе шуметь по силе возможности. Какие успехи были достигнуты ею в развитии науки и в укреплении авторитета марксистской теории среди читающей публики, пусть вам расскажет кто-нибудь другой. Я же, со своей стороны, могу только сказать, что никакой «школы Дьёрдя Лукача» у нас никогда не было. Демагоги былых времён старались самого Лукача зачислить в «лифшицианцы», думая этим причинить ему вред. Само собой разумеется, что такая выдумка не более справедлива, чем нынешние попытки держать меня в страхе божием путём зачисления в «школу Дьёрдя Лукача».

Эту военную хитрость понять легко, но — опоздали, братья и сестры, не те времена! Страшные сказки о моей причастности к школе «венгерского литературоведа и философа Дьёрдя Лукача» я читаю уже десять лет, и кажется мне эта кампания не страшной, а смешной. То ли порох отсырел, то ли другая причина — огня всё нет. Читал я грубые инсинуации Го Мо-жо, читал и скользкие наветы Г. Пузиса, Ю. Давыдова и других соратников А. Дымшица. С грустью вижу, что люди привыкли рассчитывать на крик, на аргументы, не имеющие отношения к науке, на то, что им ответить нельзя... Но время идёт вперёд, и, если уж очень просят, почему не ответить? Просите, и дано вам будет.

Вот мой ответ. Розыск догматиков и ревизионистов, особенно в чужих странах, не является делом частных лиц. Отсюда следует, что А. Дымшиц и его понятые «не по чину берут». Их намёки говорят о желании воспользоваться для своих узких целей любыми средствами, что само по себе ниже уровня принятой в настоящее время литературной морали. К тому же, взявшись за свои разоблачения, наши новаторы на старой подкладке не знают, что сказать.

Да и что тут скажешь? Не так много найдётся западнее Бреста учёных авторов, защищающих теорию отражения с такой убеждённостью и таким знанием дела, как Георг (иначе именуемый Дьёрдь) Лукач. За это французские поклонники богостроительства назвали его одним из «трёх источников догматизма», за это его критикуют сотрудники югославского журнала «Праксис», не признающие «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина философской книгой. В такой ситуации наши слишком гибкие ортодоксы из школы А. Дымшица не могут даже составить обвинительный акт, имеющий какой-нибудь смысл. Нельзя одного и того же человека обвинять и в ревизионизме, и в догматизме.

Волей-неволей даже ветеранам этого дела, привыкшим доказывать, что белое есть чёрное, а чёрное есть белое, приходится все же немного считаться с фактором правды. Они, например, вынуждены признать, что литературная деятельность Лукача способствует новому подъёму интереса к марксизму в широких кругах западной интеллигенции (см. «Вопросы литературы», № 2 за 1967 г., статья Я. Эльсберга). Какая перемена общей тональности, сколько новых жёлто-розовых красок! Мы узнаем, что книги Георга Лукача печатаются «в Италии, Мексике и других странах». Скажите более точно — они печатаются в настоящее время по крайней мере на пятнадцати различных языках, не считая венгерского.

Два слова по поводу венгерского. Ещё 14 апреля 1965 года будапештская газета «Непсабадшаг» сообщила, что в связи с восьмидесятилетием Лукача делегация Венгерской Академии наук в составе академика Эрика Мольнара и других «вручила ему экземпляр только что вышедшего в свет его труда “Специфика эстетического” в роскошном юбилейном переплёте». Отсюда видно, что Дьёрдь (иначе именуемый Георг) Лукач печатается и на венгерском языке. Вообще предоставьте венграм решать их венгерские дела — не ваша это забота.

А если автор «Литературной России» хочет знать, какая школа мне ближе всего, ответить нетрудно. Вы помните, товарищ читатель, гудошников из оперы «Князь Игорь»? Бим-бом, сыты будем, с хлебом будем... Так вот, я причисляю себя к известной школе негудошников. Рамки её достаточно широки — она охватывает всё производительное население Советского Союза, включая сюда и людей духовного труда. Всё это мои товарищи по школе, и я не делаю разницы для тех, кто в настоящее время не согласен со мной или когда-нибудь в прошлом причинил мне вред. Это наши внутренние дела, а почва для сплочения у нас есть.

2. Комиксы

Люди естественных и точных наук говорят, что к их способу мышления нужно привыкнуть. Если, услышав слова «возьмём точку А и опустим из неё перпендикуляр», вы сразу спрашиваете: «А на кой это?» — вам никогда не добраться до уравнения Шрёдингера. Нужно привыкнуть к языку науки — в этом требовании есть большая доля истины.

Однако часто забывают, что к языку общественной мысли также нужно привыкнуть. Эту привычку героически создавали такие люди, как Белинский, Герцен, Плеханов, Ленин... Но от этой привычки можно отвыкнуть, и тогда беда — останется или мёртвое догматическое единство или базар необязательных житейских мнений.

Стихийная обывательская логика имеет свои ходячие схемы, своего рода комиксы умственной жизни. Их раскрашивают самыми яркими красками, а там уже не разберёшь, где кончается сознательная демагогия и начинается испуганное воображение. В настоящее время существуют два главных комикса, разделяющих людей по ложным признакам и мешающих подъёму их общественного сознания. Один комикс на Антона, другой — на Онуфрия.

Существует также преемственность между ними, и А. Дымшиц — живое доказательство её существования. Одной рукой он грозит еретикам отлучением от марксизма, другой — разоблачает заговор против свободы и прогресса. Но что такое марксизм А. Дымшица? Сомнительная ортодоксия, собрание воинственных общих мест на шестьсот слов. Это — марксизм, превращённый в комикс. После такой операции остался, конечно, обширный вакуум, а природа не терпит пустоты, особенно в настоящий момент. Гораздо легче заполнить эту пустоту посредством всякого мусора, взятого из модных источников, чем искать действительное решение вопросов современной жизни, опираясь на вековую марксистскую традицию и весь аппарат передовой общественной мысли. К тому же в средствах ощущается естественный недостаток. Многие возможности утрачены — потеряно время, силы, живые индивидуальности, да и гудошники не дремлют.

И вот перед нами новый комикс, размалёванный в самые пёстрые цвета. Теперь уже не так страшно прослыть еретиком, как показаться слишком ортодоксальным. Нужно плыть по течению, играть в поддавки, иначе вы сразу почувствуете на себе обратное действие общих мест. Ваши слова слушать не станут, а будут подгонять вас под заранее известный грубый трафарет, так же, как раньше подгоняли под гегельянца, декадента, ученика Шпенглера, отрицателя классовой борьбы или антипатриота. Теперь вы будете по меньшей мере консерватором, поддерживающим гонения. Этот новый комикс обрастает уже непробиваемой чешуёй и всякими необходимыми реальностями, он становится обыкновенной житейской силой. Иначе как объяснить присутствие здесь А. Дымшица?

Среди полученных мною писем, относящихся к спору о модернизме, есть несколько весьма ядовитых и враждебных. В одном из них говорится, что взгляды, изложенные мною на страницах печати, выгодны тёмным силам и будут одобрены самим автором романа «Тля». Фантазия убогая, но злости много. Так как, видимо, не я один нахожусь в таком положении и так как всей нашей школе придётся пройти между двух комиксов, чтобы возбудить привычку к общественной мысли, мне кажется существенным раз навсегда отвергнуть этот новый вид демагогии. Нечего бояться грязных обвинений — важно не защищать реакционных позиций на самом деле!

Возьмём точку А и опустим из неё перпендикуляр... Не так давно, 9 марта 1967 года, известная правая газета «Фигаро» вмешалась в наш спор о модернизме на стороне моих противников. Понравится ли им, если я скажу, что они работают на «Фигаро» или на радиостанцию «Свобода»? Нет, не понравится. Почему же они считают себя вправе пользоваться устарелыми методами, как пишет А. Дымшиц, по отношению к другим?

Некоторое время назад у нас часто пускали в ход такую, например, логику — если кого-нибудь похвалили недруги советского строя за рубежом, значит, его произведения вредны для социализма. Ныне такие рассуждения сильно упали в цене, и слава богу. Ибо враги советского строя не являются оракулами абсолютной истины, и они не так хорошо понимают, что полезно и что, наоборот, вредно для социализма. Пропустив Ленина через свою территорию, немецкие генералы думали разложить русскую армию, а получили ноябрьскую революцию в Германии. Можно было, конечно, ожидать, что «пломбированный вагон», в котором Ленин проехал через Германию, даст удобный повод для грязной демагогии, и, действительно, большевиков травили как немецких шпионов. Но эта грязь к ним не пристала, а другого пути в революционную Россию не было.

Возьмём ещё один пример. Газета русских черносотенцев «Новое время» преследовала своими издевательствами декадентов начала века. Может ли это бросить тень на критику декадентов в революционной печати — у Горького, Воровского и других авторов самого лучшего направления? Подумайте сами. Не менее вздорным является ходячий аргумент-комикс насчёт того, что гитлеровское правительство преследовало модернистов. Одних преследовало, других поддерживало. Во всем этом никакого оправдания для модернизма почерпнуть нельзя. Болтайте, что хотите, а всё-таки Ленин, ненавидимый реакцией всех стран, решительно возражал против навязывания революционной России продуктов вырождения буржуазной культуры и был прав.

Иметь понятие о том, какие бывают на свете совпадения и антитезы, необходимо. Так же необходимо учитывать возможные отклики на наши шаги в стане врагов. Но заменить объективный анализ этой вторичной системой ориентации — значит погубить любое дело. Тут легко потерять всякую самостоятельность, стать марионеткой в руках чужого дяди, знающего, какую ниточку нужно тянуть, чтобы вызвать желаемый эффект.

Допустим, что моя критика модернизма понравилась защитникам тёмных идей. Ну и что? Даёт ли это право утверждать, что она действительно отвечает их интересам? Разве они боги, с абсолютной точностью знающие, что им выгодно и что нет? Напротив, они — люди и тоже могут ошибаться, да ещё как! Если верно, что цыплят по осени считают, то кому полезна моя критика, будет видно со временем. Чтобы выяснить этот вопрос, нужно знать объективную истину, а не строить её, исходя из принципа пользы. Чтобы проверить любые аналогии или антитезы, необходимо установить сходство или противоречие между идеями по объективному содержанию дела. Все остальное — комикс, имеющий целью подавить сознательную мысль общества слепым настроением толпы.

А. Дымшиц оскорблён в своих лучших чувствах, ему не ответили. Но жалобы его напрасны. Ещё не так давно статьи, состоящие в разжигании страстей посредством сильно действующих средств,— например, обвинения в том, что критик кого-то очернил, унизил, оскорбил и на кого-то «замахнулся пером», как пишет наш тонкий стилист, действовали с такой магической силой, что на них вообще нельзя было отвечать. А теперь на них и отвечать не стоит. Даже буржуазная «Фигаро», стоящая за модернизм, нашла, что моя точка зрения изложена объективно, с уважением к противнику, а наш чувствительный А. Дымшиц запрещает мне «оскорблять крупнейших, сложных, порой трагических художников». Как видит читатель, комикс новый, а демагогия старая.

Некоторые полагают, что демагогия бывает оправдана, если она применяется для защиты униженных и оскорблённых. Одним словом, «цель оправдывает средства». Может быть, вы и правы, но вы бьёте лежачего, пишет один из защитников модернизма. Нет, лежачего я не бью и никогда не бил, а ваш лежачий уже настолько ожил, что требует себе высокий забор для ограждения от посторонней публики, и сам А. Дымшиц берётся этот забор охранять. Читая статьи о Пикассо в распространённых органах печати, таких, как «Неделя», «РТ», «Новое время» и многие другие, а также слушая речи по радио, выдержанные в самых высоких тонах, всякий непредубеждённый человек скажет, что мой слабый голос не в силах спорить с этим могучим оркестром. Отсюда видно, что гражданский пафос наших гудошников можно рассматривать как обычный призыв к порядку. Смотрите — вся рота шагает в ногу, один солдат вышел из строя, и вы сразу же хотите показать ему кузькину мать.

Не буду подсчитывать реальное соотношение сил между двумя комиксами. На сегодняшний день — как видно, в разных областях и разрезах это подвижное равновесие складывается по-разному. Но меня сие не интересует, так же, как битва широких и узких штанов, ныне решённая всемирной историей. Кроме борьбы за раздел влияния на поверхности общественной жизни и прочих «междоусобных разговоров», по выражению Лескова, есть на свете немало других вещей, есть и другая точка зрения на них. Пусть А. Дымшиц считает её устаревшей — это хорошо, люди увидят разницу взглядов и что-то поймут. Подъём общественной мысли неизбежен, и эта старая великая духовная сила ещё скажет своё верное слово — самое передовое и новое.

3. Очерки бурсы

Никто в настоящее время не в силах отменить тот факт, что любой обыватель, далёкий от малейшего желания поссориться даже со своим ближайшим начальником, может прослыть передовым человеком современности, повесив у себя репродукцию с картины, изображающей, например, женщину, четвертованную и потом снова сшитую на другой фасон. Никто не может этого отменить, потому что дело уже сделалось и причины, способные создать такие оптические иллюзии, уже вошли в историю наших дней. Конечно, грубые несправедливости, совершенные во имя реализма, ещё не забыты, но многие терновые венцы уже греют, как чепчик.

На дорогах существует правило: обгон разрешается только с левой стороны. Это правило, отнюдь не новое, усвоили многие опытные водители собственных машин, желающие всегда быть впереди, а многие неопытные, наивные или растерянные люди готовы с горящими глазами принять «и старый вздор и вздорную новинку». Никто не может отменить такого смешения действительной воли к дальнейшему развитию советской демократии с модной фразой, имеющей совсем другое, часто весьма устаревшее содержание. Но можно и должно стремиться к ясности.

Либеральный А. Дымшиц изящно намекает, что мои статьи не льют воду на мельницу социалистического реализма. Отвечу на это словами Гоголя:

«Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними; иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам уже не верят. Не столько зла произвели сами безбожники, сколько произвели зла лицемерные или даже просто неприготовленные проповедыватели бога, дерзавшие произносить имя его неосвященными устами».

Гоголь был религиозный человек, но мысль свою великий писатель выразил хорошо.

Да, много зла причинили лицемерные и неприготовленные ревнители нашей веры, если позволено будет применить здесь это выражение, разумеется метафорически, в переносном смысле слова. Они превратили всякий реализм в казённое общее место, и за это зло нам долго придётся платить. Но все ещё поправимо и обязательно будет исправлено, потому что ход вещей таков. Первое, что мы можем для этого сделать, состоит в том, чтобы верно понять действительные причины зла. Долой иллюзии, затемняющие эти причины, увлекающие людей детской игрой вместо настоящего дела! Реализм — основа всякого подлинного искусства — здесь ни при чём, анатомия и перспектива не виноваты в тех «устарелых» методах, которые были пущены в ход для их утверждения. И не надо скрывать от современного читателя тот факт, что первые лицемерные или неприготовленные ревнители нашей веры, причинившие ей столько зла применением «устарелых» методов, вышли из ультралевых течений. Да, так оно было и в искусстве, и далеко за его пределами.

Пишу это не из книг, а из жизни, отчасти моей собственной. В те времена я был ещё очень молод и впервые столкнулся с толпой лицемерных или неприготовленных ревнителей, дышавших тогда «новаторскими» идеями, которые ныне считаются признаком особого гуманизма. Как бы они, гордившиеся своей фантастической непримиримостью, посмеялись над теми, кто изображает их теперь кроткими агнцами! Я свято храню один автограф А.В. Луначарского. Спасибо ему, он пытался оказать поддержку неизвестному молодому человеку, защитить его от ярости этих людей, которые, не стесняясь, пускали в ход страшные политические обвинения. И если мне удалось отбиться — это произошло, конечно, не от излишнего гуманизма наших милых и кротких новаторов.

Значит, зло лежит в теории и практике «устарелых» методов, а не в реальных формах изображения жизни. Истина, добро и красота также могут быть превращены в общие места, которым уже не верят, но сами по себе они остаются абсолютной ценностью, и никакие детские (и отвергаемые марксистской диалектикой) софизмы насчёт того, что объективных критериев нет и все хорошо в своё время, не могут изменить этот факт.

Есть в русской литературе замечательно глубокое произведение — это «Очерки бурсы» Помяловского. Втеснением истины посредством розги можно создать отвращение к светлому миру культуры и жажду диких бурсацких подвигов не только в искусстве — вот горькая правда этой книги. Помните грустное пение бурсаков на исходе ещё одного потерянного среди всяких мерзостей дня?

Сколь блаженны те народы,
Коих крепкие природы
Не знали наших мук,
Не ведали наук!

Тут целая философия истории... В самом деле, многие народы не знали ни перспективы, ни анатомии, а создавали удивительные произведения. Значит, долой науки! Андре Дерен, едва ли не столь же влиятельный, как Пикассо, думал именно так. «Настоящий художник, — говорит он, — человек некультурный. Если бы культура стала всеобщей, искусства больше не было бы, мы не нуждались бы в искусстве». Ход мыслей Дерена в точности совпадает с общим движением идей в модернистской эстетике двадцатого века, и я привожу его мнение лишь для того, чтобы лишний раз не тревожить другие имена.

Но дело не только в эстетике. Не так давно мы слышали новое откровение с Востока: «Чем больше читаешь книг, тем глупее становишься». Бурсачество одинаково везде — в Азии и Европе, на Востоке и на Западе. Это — явление мирового диапазона, имеющее свои объективные корни, стихийную логику, свои соблазны.

Одних эта логика антимышления привела в лагерь сочувствующих фашизму — таков упомянутый выше Дерен или не менее даровитый Вламинк. Другим внушила детскую болезнь «левизны». Но тут уже особый, политический счёт, который нужно обязательно иметь в виду, хотя он полностью не совпадает с другим счётом, тоже имеющим своё политическое содержание, конечно, более отдалённое. Даже в области теории с такими несовпадениями нужно считаться. Так, престарелый немецкий мыслитель Карл Ясперс, живущий в Швейцарии, ещё несколько лет назад писал, что атомная смерть лучше коммунизма, теперь же он выступает против запрета Коммунистической партии в Западной Германии. Можно ли оставить в стороне политическую эволюцию Ясперса? Никоим образом. Значит ли это, что экзистенциализм немецкого философа стал ближе к марксистскому мировоззрению? Этого не скажет даже А. Дымшиц.

Так же точно никто не может вычеркнуть Дерена из французской живописи двадцатого века и назвать его, пользуясь лексиконом А. Дымшица, «фашистским мазилой», несмотря на то, что этот художник действительно — вопреки тенденциозной версии западной буржуазной пропаганды, утверждающей, что фашизм и «левое» искусство несовместимы, — был с распростёртыми объятиями принят в гитлеровской Германии.

Речь идёт о другом. Все модернистское искусство, независимо от политической позиции тех или других его адептов, есть протест против истины, добра и красоты, превращённых в казённые общие места, которым уже не верят. Где же выход из этой уродливой ситуации? Выход есть. Нужно освободить прекрасное от пошлости и казёнщины, а не топтать его во имя освобождения, иначе вы будете только человеческий материал для всяких дикостей и правых и «левых», а в конце концов обязательно правых. Бурсак — существо несчастное и до известной черты заслуживающее сочувствия, но только до известной черты. В качестве идеала человеческого существа он опасен — не давайте ему развиться в себе. Все виды отдушины, компенсации, внутренней гримасы, даже мести обществу, известные бурсе, никуда не ведут. В них нет ничего, кроме бегства от самого себя и жалкого самоопьянения.

Конечно, нельзя отказать бурсакам Помяловского в своего рода эстетическом чувстве. Помните этот поход в баню, наводивший ужас на всё окрест? «Шествие их, — рассказывает летописец бурсы, — знаменуется порчей разных предметов, без всякого смысла и пользы для себя, а просто из эстетического наслаждения разрушать и пакостить». Действительно, есть особое эстетическое наслаждение не только «бездны мрачной на краю», но и в разрушении, отрицании, оскорблении красоты, творимых из мести окружающему миру. Эту психологию с глубокой тревогой исследовали такие знатоки человеческой души, как Достоевский, о «бескорыстном зле», с другим настроением, писали Ницше, Андре Жид и многие другие. То же явление имеют в виду социологи и юристы, говоря о немотивированных преступлениях, столь частых в нашем веке.

Любопытно, что эпиграфом к своей эстетической программе 1918 года известный в истории современного искусства Родченко взял изречение Отто Вейнингера: «Убийство служит самооправданием для убийцы, он стремится им доказать, что существует ничто». Заранее поворачиваюсь спиной к тем гудошникам, которые скажут, что я обвинил Родченко в убийстве или подстрекательстве к нему. Во всяком случае, этот человек не был гудошником и принимал собственные слова всерьёз. Слова же эти заключали в себе анархизм чистой воды, и, следуя этому взгляду, Родченко старался понять мир искусства, исходя из формулы: «В основу моего дела я положил ничто». Всё это звенья общей цепи, которые в одних случаях принимают форму философии иррациональной воли, в других — создают отрицательные ценности модернистского искусства, а в самом низу имеют совсем другие модели.

Буржуазная цивилизация сделала из жизни бурсу и породила обратное движение умов. Наиболее ярким признаком этого движения является та серия «переворотов в искусстве», которую во всем мире зовут модернизмом. Однако проблема эта есть и в философии, есть и в нравственной жизни, есть во всём. Наследие бурсы сложно переплетается в современном мире с главным содержанием нашей эпохи — развитием общества к коммунизму, тем более, что само это развитие оказалось более сложным, чем думали многие современники полвека назад.

Теоретически оценка различных форм бурсацкого протеста против казёнщины, от первых ещё очень тонких форм этого протеста до всякого рода дикостей нашего времени, от ранних декадентов до современных «хиппи», не представляет трудности. Но дело не только в теории. Единственный сильный аргумент в пользу моих противников — это воспоминания о том, что А. Дымшиц назвал «устарелыми» методами. Такие воспоминания есть и у меня, но мы делаем из них разные выводы. Проверим же эти выводы в их практическом значении, ведь практика есть критерий истины.

4. Метод скальпеля

С моей точки зрения, вопрос о причудах современного вкуса и праве художника им предаваться запутался во всем мире в сложный гражданский и эстетический узел, который может быть развязан только советской демократией, поскольку ей в принципе чужды «устарелые» методы казёнщины и секуции. Вывод моих противников состоит в том, что нужен пересмотр понятия «модернизм». Сечь можно только за плохой модернизм, а для того чтобы не вышло ошибки, нужно дифференцировать, то есть разделить тех, кто подлежит и кто не подлежит сечению. Но прежде всего нужно избавить от розги знаменитых поэтов и художников, особенно состоящих в одной из коммунистических партий или антифашистов. Если я верно понял неуловимую мысль А. Дымшица, он считает отрицательное отношение к модернизму в целом устаревшей позицией и предлагает заменить мою страшную дубину более тонкой работой посредством скальпеля.

В общем картина ясна. На одной стороне — передовые люди эпохи, стоящие за прогресс, на другой — тёмные силы в лице автора этих строк. Ну что же — давайте проверим эту конструкцию. Сравним метод скальпеля с теми практическими выводами, которые заложены в моей устаревшей позиции, посмотрим, в чём заключается больше возможностей для всякого произвола и утеснения. На этом примере, товарищ читатель, я попробую показать разницу между либеральным и демократическим подходом к любому вопросу в современных условиях. Если мне это удастся, значит, нет худа без добра и наши словопрения будут полезны.

Для этой цели представим себе живую картину — А. Дымшиц в белом халате, вооружённый скальпелем, начинает дифференцировать модернизм. Перед началом операции напомним, что скальпель не только тонкое, но и острое оружие — то, что отрезано скальпелем, трудно потом пришить, а если эта операция на живом теле будет повторена несколько раз, то дело может принять совсем плохой оборот.

Но А. Дымшиц не ошибается, ведь у него под рукой такое руководство, как сборник Института имени Горького, а там, если верить нашему рецензенту, всё точно указано — кто полный модернист и кто лишь частичный, то есть принадлежит к тем «отслаивающимся», у которых даже самый модернизм уже доброкачественный. Мне не удалось прочесть эту книгу, и я ничего плохого о ней сказать не хочу, кроме того, что А. Дымшиц извлёк из неё много ходячих фраз. Следуя своему руководству, он отмечает наличие в современности критического реализма и романтизма, а также вводит ещё один параметр — гуманизм. С другой стороны, как видно из всей его литературной деятельности, не всякий даже социалистический реалист может быть отпущен с миром. Одним словом, А. Дымшиц не запутается, будьте спокойны! Некоторые образцы его хирургии известны читателю журнала «Октябрь» и других органов печати, а многие писатели могли бы представить медицинские справки о том, какое действие оказал на них метод скальпеля.

Чтобы поставить наш опыт в наиболее благоприятных условиях, допустим, что при А. Дымшице будет состоять учёный совет в лице докторов Л. Гинзбурга, Д. Лихачёва и других авторов коллективного письма «Осторожно — искусство!» («Литературная газета», 15.11.1967). Не подлежит никакому сомнению, что это люди высокой культуры и строгой врачебной этики. Говорю это без всякого оттенка иронии, напротив — с чувством горечи. Мне жаль, что пришлось ещё раз обратиться к их неосторожному письму.

Итак, начнём. Прежде всего А. Дымшиц делает общий полостной разрез и выясняет, что у художника внутри, затем совершенно безнадёжных режет на части и отправляет в хирургическое ведро, другим удаляет операбельный модернизм, а третьих пока отпускает на волю — посмотрим, куда они будут «отслаиваться».

Но здесь возникает первое затруднение. Если, например, кубизм относится к модернистскому движению, как это полагает весь мир, то нужно его ампутировать. Но такой метод был бы слишком «устарелым», думает А. Дымшиц, и принимает соломоново решение — отрезать половину. Недоброкачественный модернизм начинается, с его точки зрения, «у части экспрессионистов и кубистов и доходит до своего омерзительного предела у всех и всяческих абстракционистов». Последние неизлечимы.

По какому же признаку одни кубисты будут отправлены в хирургическое ведро, а другие оправданы? Все знают, что кубизм был создан Пикассо и Браком. Брак не написал «Гернику», которая играет большую роль в рассуждениях моих противников; может ли он рассчитывать на снисхождение? Мы чувствуем, что учёный совет в этом пункте колеблется. На счёт абстрактной живописи он глухо молчит и правильно делает. Во-первых, «абстракция» вышла из кубизма. Это я придумал её, сказал однажды Леже; по другой, более распространённой версии заслуга принадлежит кубисту Делонэ. А. Дымшиц этого не знает, поэтому он готов резать сплеча, но учёному совету известно, что, например, наш товарищ Пиньон, заслуженный антифашист, также является абстрактным художником, как и многие другие антифашисты. А если речь идёт о том, чтобы спасти от проклятия виднейших, известнейших деятелей, допуская, что модернистами бывают только ничтожества, то как же можно назвать «омерзительными» таких прославленных во всем мире лидеров абстрактного искусства, как Малевич, Кандинский и Мондриан? Неудобно. И в самом деле, чем они хуже основателей других модернистских течений? Зачислить их в реалисты, как это делают некоторые представители «марксизма XX века» на Западе, учёный совет не решается. Поэтому он молчит.

Но вот слово сказано, и мы сразу видим, что операционный зал являет собою зрелище чистого произвола.

«Важнейшей задачей нашего литературоведения и искусствоведения, — пишут известные ленинградские учёные Л. Гинзбург, Д. Лихачёв, Д. Максимов и драматург Л. Рахманов, — является борьба против человеконенавистнической идеологии, против торгашества и шарлатанства, против эстетизированной шизофрении в искусстве или в том, что выдаётся за искусство».

Итак, вопрос о кубизме остался неясным, резать ли абстрактное искусство, как «омерзительное», мы не знаем, зато у нас появилось определение модернизма, вполне точное, без той «зыбкости границ», в которой упрекают меня авторы коллективного письма. Мы знаем теперь, что модернизм есть явление, по существу, лежащее за пределами искусства, — это шизофрения, торгашество, шарлатанство и прочий маразм. Вот что следует удалить, а все остальное — не модернизм.

Ладно, давайте всё-таки говорить более конкретно. Кем можно пожертвовать, чтобы сохранить всё остальное для искусства? Некоторые указания на это имеются в протесте трёх докторов и одного писателя. Уместно ли, спрашивают они, цитировать для характеристики модернизма в целом «кретиническое заявление немецкого дадаиста Швиттерса» о том, что всякий плевок художника есть искусство? Итак, Швиттерса можно отдать А. Дымшицу.

Однако слова Швиттерса имеют не более кретинический характер, чем приведённые мною в статье для журнала «Коммунист», одобренной моими уважаемыми противниками, рассуждения французского поэта Аполлинера, теоретика кубизма[1]. Они не более кретинические, чем сбрасывание с Парохода Современности устаревшей классики в лице Пушкина, Достоевского и Толстого, что авторы коллективного письма хотят представить случайной выходкой, не характерной для модернизма как мирового явления. Должно быть, особенные причины заставили уважаемых историков прибегнуть к такому дипломатическому мифотворчеству.

Кретином ругала Швиттерса немецкая публика, когда он вместе с режиссёром Роланом представил ей образцы своего нового театра, но сам он кретином не был. Да и вообще, когда речь идёт о модернизме, дело вовсе не в том, что существуют кретины, а в том — почему умные люди или, во всяком случае, вполне сознательные существа хотят казаться кретинами. Курт Швиттерс принадлежит к числу лидеров, известнейших деятелей модернистского движения, и он не хуже других. Об этом художнике также существует громадная литература на самой лучшей бумаге. Курт Швиттерс — основатель целого направления, так называемого «мерцизма», участник левого журнала «Дер Штурм», издатель журнала «Мерц»[2].

Но главный сюрприз для учёного совета состоит в том, что Швиттерс причастен к антифашизму. Уместно ли относить к числу кретинов и шизофреников деятеля искусства, чьи произведения были по специальному указанию гитлеровского правительства изъяты из всех немецких музеев? Что, если бы учёному совету была известна речь нацистского ректора Дрезденской Академии художеств Рихарда Мюллера от 23 сентября 1933 года? В этой разоблачительной речи Швиттерс упоминается рядом с таким художником, как Георг Гросс, в качестве одного из вождей «выродившегося искусства». После того, что сказано в письме трёх докторов и одного писателя, мне просто неловко цитировать этот документ. Курт Швиттерс покинул Германию немедленно после прихода Гитлера к власти, а в 1940 году он бежал из Осло дальше на запад. В Лондоне вместе с Кокошкой, Хартфильдом и другими Швиттерс становится во главе «Союза свободной немецкой культуры», он участвует в журнале этого Союза — «Антинацистский ежемесячник». Ставлю ещё раз вопрос — уместно ли называть его слова «кретиническими»?

Однако учёный совет оказывается способным даже на «массовые осуждения»! Так, например, в качестве образца «эстетизированной шизофрении» авторы коллективного письма называют поп-арт. Они ссылаются при этом на мою статью о «попизме». Честное слово, дорогой читатель, ничего подобного я не писал. Если поп-арт можно рассматривать как яркое проявление болезни духа, заложенной во всяком искусстве этого типа, то речь идёт о социальном безумии в смысле записок доктора Крупова. Я даже специально подчёркивал, что старые методы критики «эстетизированной шизофрении» и прочего маразма никуда не годятся. Модернизм в искусстве — есть одна из больших социальных и психологических проблем современной жизни.

Что касается «человеконенавистнической идеологии», то позвольте заметить, что, хотя в духовном отношении поп-арт является отрицательной величиной, среди деятелей этого направления тоже есть достойные люди, выступающие против империализма, против грязной войны во Вьетнаме и создающие своими методами произведения типа «Герники». Таков, например, один из лидеров поп-арта Джеймс Розенквист. Наконец, основатели этого направления — люди, в своём роде, далеко не бездарные. Достаточно вспомнить капитана их команды Роберта Раушенберга.

Одним словом, руководствуясь методом скальпеля, А. Дымшицу уже сегодня придётся рассечь поп-арт пополам, а завтра под давлением движущейся на нас тучи общепринятых и отпечатанных на альбомной бумаге искусствоведческих мнений весь учёный совет будет возмущён, если кто-нибудь позволит себе отнести поп-арт к модернизму. Это предположение насчёт того, что будет завтра, опирается на точное знание того, что было вчера. Читая статьи А. Дымшица, можно подумать, что в мире происходит бурный процесс распада модернизма и перехода всего талантливого на сторону реалистического искусства. Мне кажется, что столь утешительные сведения нужно ещё проверить. Но что, во всяком случае, достоверно, это обратный процесс — эволюция наших авторитетных эстетических воспитателей. С каждым годом они «отслаивают» для себя одну модернистскую школу за другой и, окрестив порося в карася, утверждают, что это уже не модернизм. Так достигаются величайшие победы.

Быть может, Бобчинский тоже чувствовал себя победителем, когда он «петушком, петушком» бежал за дрожками городничего. Конечно, петушком за дрожками не поспеешь, и это, может быть, даже преимущество, если дрожки летят чёрт знает куда. Но такое арьергардное преимущество, кому оно нужно? Кого оно может увлечь? У кого вызовет чувство уважения? Обыкновенный читатель скажет: «Вчера говорили одно, сегодня другое. Пойду-ка я лучше к соседу забить козла!» Что же касается творческих исканий и товарищеского отношения к художнику, даже заблуждающемуся, то предлагаемый нам утончённый метод означает только более либеральное выражение обыкновенного произвола. А. Дымшиц уже приготовил свой хирургический инструмент, а учёный совет ещё не может решить, где должен пройти разрез, отделяющий кретинов от выдающихся, признанных и заслуженных. За кулисами происходит бюрократическая возня, там решается, кого считать на сегодняшний день модернистом, то есть шизофреником. Там отсекают сегодня то, что завтра придётся снова пришивать. «Зыбкость границ» полнейшая, гарантий — никаких.

Ибо нельзя считать демократической гарантией освобождение от клейма «эстетизированной шизофрении» тех художников, которые известны как антифашисты или являются нашими товарищами по партии. Значит тот, кто за нас, тот и будет хорош? Мы уже достаточно испробовали подобный метод в науке, например в биологии, где, к несчастью, долгое время можно было считаться хорошим учёным только на основании того, что вы «наш человек». Нет, в искусстве, как и в науке, должна быть объективная мера, иначе вместо привлечения людей их можно только оттолкнуть. За отсутствие принципов не уважают, не говоря уже о том, что, кроме тактики, есть ещё правда и справедливость. Нельзя считать абстрактную или полуабстрактную живопись Пиньона реализмом, как предлагает один французский автор, а фантазии Матье отбрасывать, видимо, лишь на том основании, что последний принадлежит к другому политическому направлению[3]. Нельзя подсуживать своим игрокам. Это не эстетика, да и не политика.

К сожалению, наши авторитетные эстетические воспитатели сплошь и рядом основывают свои оценки именно на таких мотивах. Будьте уверены, что, если бы Сальвадор Дали, который слывёт у нас первым шизофреником мира, завтра подписал прогрессивное заявление, его немедленно перевели бы из одной палаты в другую. К стыду нашему, никто не может отрицать, что такое бюрократическое искусствоведение, не заключающее в себе ничего нового, является самым обычным делом.

Учитель Павел Федорович Краснов, сокративший число ударов розгой до десяти, был, как известно, большим либералом. Его не любили в бурсе за иезуитство, но он, по крайней мере, относился равно ко всем. Воспитательный метод бюрократического искусствоведения гораздо хуже. Он основан на привилегиях для знаменитостей и в лучшем случае сводится к расширению списка неприкасаемых величин. А. Дымшиц корит меня «Герникой» Пикассо. Но если кто-нибудь из наших художников захочет писать так, как написана эта «Герника», что сделает с ним великий хирург? Немедленно отнесёт к «омерзительным» и разрежет на части. Правда, если за рубежом этому потаённому молодому гению устроят шумную рекламу, придётся включить его в состав новой знати.

Однако, пока у людей есть голова на плечах, вы не заставите их считать такое двоемыслие справедливым, и скорее всего они подумают дурно о самих хирургах. А так как эти последние режут не от своего имени, то получится дискредитация реалистического мировоззрения и научных понятий, лежащих в его основе. Так оно и происходит на самом деле. С другой стороны, метод скальпеля не отвечает принципам советской демократии и невыгоден для современного художника, который и без того, в силу развития самого искусства, находится в сложном историческом положении.

А. Дымшиц рассматривает слово «модернист» с точки зрения паспортного режима, а не с точки зрения общественной мысли — в этом большая разница между нами, и мы друг друга понять не можем. Авторы письма «Осторожно — искусство!» также отчасти разделяют точку зрения А. Дымшица, но они могут сказать, что всякая критика модернизма вызывает у них мрачные воспоминания. Это — само собой, но отсюда следует, что нужно забрать у А. Дымшица хирургический нож, а не создавать то, что Плеханов назвал «удивительной смесью социализма с модернизмом». Во имя этой новой смеси также можно применять «устарелые» методы. Истина состоит в том, что пора от всякой хирургии, украшенной либеральными фразами о новаторстве, вернуться к методу общественного воспитания. А для того, чтобы это воспитание могло иметь надежду на успех, нужно стремиться к созданию в области искусства наиболее демократических условий, какие только возможны в современной обстановке.

5. Ближайшие выводы

Какие же это условия? Вот первое условие, товарищ читатель. Нужно отделить гражданский вопрос, точнее — вопрос о правах художника — от вопроса эстетического. Слушая пылкие речи молодых людей, защищающих на выставках всякую ахинею, привезённую из заморских стран, вы легко можете заметить присутствие в их речах одного и того же постоянного аргумента:

«Художник имеет право так видеть мир!» В самом деле, художник имеет право так видеть мир — это его неотъемлемое право как человека и гражданина. Но стоит ли так видеть мир — это уже другой вопрос, вопрос идейный, эстетический. Смешивать эти вопросы в духе казёнщины или в духе либерализма — это значит только усиливать заблуждение, способствовать всяким дикостям. Ибо идеи, как верно сказал один французский писатель, похожи на гвозди — чем больше бьёшь, тем глубже они входят. Вот почему для того, чтобы реалистический идеал в искусстве имел настоящий, неискоренимый, то есть добровольный успех, нужно предоставить художнику право видеть мир так, как он хочет, а зрителям в критике судить об этом видении, разумеется, без примеси «устарелых» методов. Лишь на этой основе можно победить грозящее мировому искусству одичание.

А. Дымшиц утверждает, что нельзя отделять человека от художника. По мнению моего строгого цензора, это не марксизм. Неправда, это и есть марксизм в его конкретном диалектическом применении. Представьте себе, что речь идёт о религии. Всякая вера в бога, даже самого «народного» — реакционна. Но для того, чтобы такие хирурги, как А. Дымшиц, не делали отсюда опасных выводов, нужно отделить идейный вопрос о вере в бога от гражданского права каждого человека быть верующим или атеистом. Тут азбука советской демократии, свобода совести. И без подобного отделения невозможна столь желательная с точки зрения материалистической философии победа научных идей над религиозной верой.

Условное разделение двух сторон одного и того же дела необходимо прежде всего для единства в борьбе за лучший мир на земле. Здесь глубокая мысль Ленина даёт нам важный и давно проверенный на практике урок, который можно применить в современном так называемом «диалоге» с нашими зарубежными друзьями или возможными союзниками. Самое главное — это сплочение всех передовых общественных сил на почве борьбы за мир, демократию и социализм. Раскол участников этой борьбы из-за того, например, что люди делятся на верующих и безбожников, был бы только выгоден правящей верхушке старого мира, в котором религия есть неизбежный рефлекс общественных условий. Как сторонники материалистической философии, мы решительно против бога и каких бы то ни было уступок религии, но мы понимаем также, что словами, даже самыми верными, её победить нельзя, а грубая антирелигиозная пропаганда может только повредить. Нужно бороться против объективных фактов — действительных корней религии в жизни, и плох тот материалист, который этого не знает.

Отсюда вывод — непримиримый ко всякому идеалистическому мировоззрению последователь марксистского атеизма обязан искать союза с христианами, язычниками, мусульманами, последователями Фомы Аквинского или философа Кьеркегора, лишь бы это был союз для действительной борьбы против оплота всякой реакции, в том числе и духовной. Вот почему я вспомнил священников страны басков, сражавшихся плечом к плечу с республиканцами против фашистских полчищ Франко. При известных, конечно, исключительных условиях, писал Ленин в 1909 году, священник может быть даже членом партии.

Мысль Ленина — классический образец марксистской постановки вопроса, вытекающей не из ловкой дипломатии, а из объективной диалектики жизни. Она применима и к другим тактическим трудностям. Буржуазная пропаганда давно усвоила, что посредством крикливых фраз о «левом» искусстве можно сделать попытку расколоть интеллигенцию и народ и, что не менее желательно для реакционных деятелей современного мира, вбить клин между нашей страной и её друзьями на Западе, среди которых немало людей, разделяющих иллюзии модернизма. Было бы, конечно, грубой ошибкой пойти на эту провокацию. Нет, если нашими союзниками в борьбе являются прогрессивные служители церкви, то тем более вредно расходиться из-за эстетических вкусов. Такой подход был бы сектантством, тоже в своём роде «левым», хотя и способным на самые правые эксцессы. Нельзя забывать, что модернизм, так же, как религиозные идеи, не простое заблуждение ума, а результат определённых общественных условий, создающих в сознании людей склонность к подобным болезням. Важнее всего победить эти условия сплочением всех революционных сил под знаменем демократии и социализма.

Значит ли это, что мы должны приспособить свою эстетическую теорию к тому или другому составу наших друзей в данное время? Разумеется, нет. При такой дипломатической гибкости можно скорее потерять уважение друзей. Я уже говорил о том, что уважают только принципиальность. Подлинных друзей она привлекает, а ложные не стоят хлопот.

Одно дело — бороться против общего врага вместе с верующими, и совсем другое — затеять какое-нибудь коммунистическое богостроительство. Не нужно доказывать, сколь нелепа и отвратительна была бы эта затея. Но так обстоит дело и в области искусства. Невозможно примирить марксистское мировоззрение с эстетикой модернизма, это два прямо противоположных потока идей, и всякая попытка такого примирения является богостроительством на свой лад.

Плеханов был совершенно прав, когда ещё в 1912 году заметил у тех же богостроителей склонность создавать «удивительную смесь социализма с модернизмом». Это явление существует и в наши дни, и такой «диалог» с людьми другого мировоззрения совершается, конечно, за счёт революционной теории. Художник имеет право видеть мир, как ему угодно, но те мудрецы, которые вместо ясной как день ленинской тактики ищут новые способы «просунуть хвост туда, куда не проходит голова», — по итальянской поговорке, приведённой однажды Лениным, — заслуживают самого отрицательного отношения.

Насколько честнее наша старая традиция, идущая от Ленина, Плеханова и всей лучшей марксистской литературы! Рассматривая модернизм в целом как поток идей и образов, имеющий ретроградное значение, мы обращаемся только к общественной мысли, включая сюда, разумеется, и мышление самого художника. Ему могут не нравиться наши идеи, но мы надеемся его убедить, если, конечно, этому не помешают мощные глушители, работающие и на волне казёнщины и на волне либерализма.

Будем рассуждать дальше, исходя из той же марксистской традиции. Как относиться к зарубежным художникам, чтобы не совершить грубой ошибки сектантства? Прежде всего нельзя экзаменовать наших друзей насчёт их эстетических вкусов, как нельзя спрашивать их, на пороге общего дома, верят ли они в бога или являются атеистами. Это — первое условие политического сплочения. Мы никого не стали бы отсекать напрочь, даже художников абстрактного направления, как это делает Пикассо, даже современную школу поп-арт, как это делают некоторые марксисты во Франции, допускающие «абстракцию». Мы не должны этого делать прежде всего потому, что марксизм требует от нас умения до некоторой степени отделить гражданский вопрос от эстетического. Мы не должны этого делать и потому, что не знаем заранее, какие пути развития в сторону здорового реалистическою начала может найти для себя тот или другой человек искусства. Нельзя заранее отвергать возможность этих путей — решающее слово в каждом отдельном случае всегда останется за художественной практикой.

Но, с другой стороны, мы не станем ослаблять принципиальное содержание наших взглядов, то есть придумывать хороший модернизм, заниматься политиканством и льстить знаменитостям. Мы не хотим унижать нашу позицию сочинением парадных легенд и не будем замазывать действительные факты или скрывать от художника историческую правду о судьбах искусства в эпоху упадка буржуазной культуры. А как он сумеет воспользоваться нашей правдой — это уже его дело.

Только на этом пути можно распутать сложный узел современного искусства, которое не исчерпывается понятием модернизма, но часто с большими потерями для завтрашнего дня всей нашей культуры уступает ему. Задача не из лёгких. Сумеет ли марксистская критика решить её и будут ли достаточно убедительны её аргументы, не запутается ли она сама в сетях, расставленных ей здесь на каждом шагу? Этого тоже заранее сказать нельзя. Может быть, да, может быть, нет. Все зависит от силы или слабости тех людей, которые найдутся для этого сложного дела, и особенно зависит от конкретных условий.

Только богословы создают атеистов, сказал Вольтер два века назад. Сказано слишком сильно, ибо не только богословы создают атеистов. И все же есть доля правды в словах Вольтера. На исходе средних веков защитники церкви своим усердием добились обратных результатов — отвращения к религии.

Бывает и так, что атеисты создают богословов. Это бывает в тех случаях, когда атеизм навязывается принудительно вместо борьбы за создание условий, исключающих религиозные заблуждения. Известны слова Фридриха Энгельса: «Единственная услуга, которую ещё можно в настоящее время оказать господу богу, — это запретить религию».

Отсюда вовсе не следует, что религия и атеизм имеют равное основание, что это два одинаково оправданных «видения мира», как любят теперь говорить. Отсюда следует только, что любую идею, даже самую верную, самую научную, можно превратить в богословие и тем отнять у неё или, по крайней мере, ослабить присущую ей силу убеждения.

В начале тридцатых годов лучшие произведения основателей так называемых современных течений привлекали, в общем, только людей, имеющих специальные интересы, что совершенно естественно. Теперь это уже не так. Повесьте любые выдумки модернистской фантазии, даже самые дикие, и вы соберёте большую толпу, состоящую в значительной мере из людей равнодушных к изобразительному искусству, но движимых жаждой вкушения запретного плода, желанием выразить свою независимость, модой и другими мотивами, не имеющими отношения к делу.

Что же, собственно, произошло, и нет ли здесь какой-нибудь связи с неудачными опытами воспитания общественных вкусов? Ведь реализм тоже можно превратить в богословие, имеющее своих атеистов. Что касается воспитания, то в этом благородном деле есть своя опасность — перевоспитание. Это хорошо объяснил Джон Локк, отец современной педагогики. Воспитатель должен внушить своему ученику норму разума, но для верного достижения этой цели ему необходимо себя ограничить, ибо нельзя держать живое существо в тисках слишком жёстких и многочисленных правил. Когда воспитатель действует методом просвещённого деспотизма, его деспотизм немедленно становится непросвещённым. Он либо превращает своего воспитанника в сломанное, пассивное и бездарное существо, простую пешку, или пробуждает в нем искру дикого анархического протеста и антимышления.

Жаль, очень жаль смотреть на тех, кто свой протест против «устарелых» методов воспитания общественного вкуса переносит на высокую традицию реализма в искусстве. Но если кому-нибудь можно поставить это в вину, то больше всего тем авторитетным эстетическим воспитателям, которые сначала превратили идею социалистического реализма в плоский штамп, а теперь открывают для себя и других штампы обратного типа, то есть бульварные истины западного обывателя, да ещё хотят втеснить их под видом новой версии реализма при помощи тех же «устарелых» методов.

Нет, этим дело не исправишь, разве что приведёшь к такому опустошению умов, которое может радовать только какого-нибудь современного Хулио Хуренито. Есть только один путь. Чтобы победить религию, нужно прежде всего предоставить людям свободу совести. Чтобы сплотить народы, нужно устранить малейшую тень национальной несправедливости. Право самоопределения вплоть до отделения так же необходимо, как необходима непримиримая борьба против всякого национализма, и оно является условием победы в этой борьбе. Так говорит нам азбука ленинизма, проникнутая единой глубокой диалектической мыслью.

То же самое и в нашем случае. Нужно предоставить тем, кому нравится кубизм, абстрактное искусство, поп-арт и всё, что угодно, их гражданское право наслаждаться своими радостями. Препятствием могут быть только контрреволюция, порнография и прочие эксцессы, да и здесь нужно быть очень осторожным в окончательных суждениях. Но почему бы не открыть для обозрения всех Малевичей и Кандинских, которые хранятся у нас в запасниках, и не выставить их в специальном помещении? Можно поручиться, что возбуждение вокруг этого запретного плода, ведущее к тому, что люди видят чудо там, где его вовсе нет, исчезнет через полгода, если не раньше. Зато одна из причин, превращающих реализм в «казённую поклажу», по выражению Пушкина, будет устранена. А если эти разумные демократические меры продолжить достаточно смело, соединив их с последовательной, нелицемерной борьбой за воспитание общественных вкусов в духе реализма, то марксистское мировоззрение не только завоюет себе новых друзей, оно будет импонировать даже врагам. Ибо враги тоже люди, знающие, с кем они имеют дело.

Пока существует обыватель, похожий на бурсака Помяловского, писал Ленин в «Государстве и революции», коммунизма не построишь. Вот почему весь разум коммунистической организации будущих человеческих отношений должен быть направлен на то, чтобы избежать казёнщины, рождающей не только в искусстве, и далеко не только в искусстве, особое «эстетическое наслаждение» от насмешки над истиной, добром и красотой, превращённых в общие места, особое желание портить, искажать, деформировать все вокруг. У нас теперь в моде социология — так вот что является главной социологической проблемой всей современной цивилизации на десятки лет, если не больше!

Человеку свойственно заслонять от себя великое малым, он не всегда отдаёт себе отчёт в том, что ему нужно и чего он хочет. А вы чего хотите, спросит читатель? Отвечу на этот вопрос следующим образом. Как существует то, что мы теперь называем ленинскими нормами жизни, так существуют соответствующие им понятия и способы мышления. Если эти понятия и эти способы мышления будут усвоены новыми поколениями людей, которые завтра станут хозяевами жизни, то можно не бояться ни тёмных сил, ни разброда умов.

«Должно ли это быть? Да, это должно быть!» Глубокие, сильно трогающие душу слова. Это слова Бетховена, он написал их на партитуре одного из своих последних произведений.

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания

Имя
Email
URL
Отзыв