1. Советская Россия после окончания гражданской войны

Одержав в 1920 г. серию побед над белогвардейскими армиями, Красная Армия и РКП(б) могли праздновать общий успех в Гражданской войне. В то же время социально-экономическое и политическое положение в стране в 1921–1922 гг. оставалось крайне напряженным. Сказывалась и огромная психологическая усталость народа от бурных событий предшествующих лет. В.И. Ленин в марте 1921 г. публично признал: «Никогда страна не достигала такой усталости, изношенности, как теперь»[1].

Новая экономическая политика была рождена в муках. 15 марта 1921 г. X съезд РКП(б) принял по докладу В.И. Ленина резолюцию «О замене разверстки натуральным налогом». Данное решение состоялось в крайне сложной обстановке. Достаточно напомнить сказанное в 1923 г. Л.Б. Красиным: если бы программу НЭПа предложил не В.И. Ленин, а кто-либо другой, его бы охарактеризовали как «дряблого соглашателя, если не коварного изменника и предателя»[2].

По подсчетам В.В. Кабанова, в начале 1921 г. 99,3% изъятий из крестьянских хозяйств осуществлялись в натуральной форме[3]. Поворот к НЭПу произошел стремительно: сама комиссия Политбюро в составе Л.Б. Каменева, Н. Осинского и А.Д. Цюрупы, куда Ленин передал «Предварительный, черновой набросок тезисов насчет крестьян», была образована лишь 8 февраля 1921 г. А ведь именно в этом документе впервые однозначно прозвучали судьбоносные ленинские слова: «Удовлетворить желание беспартийного крестьянства о замене разверстки (в смысле изъятия излишков) хлебным налогом»[4].

Поэтому нет ничего удивительного в том, что многие большевики просто не успевали быстро и правильно сориентироваться в новой исторической ситуации. Например, спустя два месяца после перехода к новой экономической политике тот же Н. Осинский сообщал в ЦК: «В течение двухнедельной поездки по Тульской, Орловской, Курской и Воронежской губерниям мне пришлось убедиться в том, что новая политика в деревне, связанная с заменой продразверстки натурналогом, недостаточно усвоена местами. Не усвоено достаточно самое существо нового курса. Одни полагают, что мы становимся на путь возвращения к буржуазным отношениям, другие, наоборот, думают, что предпринимается показной политический ход (так, например, ответственный работник Елецкой уездной организации спрашивал меня, улыбаясь, по секрету, “будет ли осенью восстановлена продразверстка”)».

В августе 1922 г. Г.Е. Зиновьев будет вспоминать, что годом раньше «замечалось почти полное непонимание НЭПа»[6].

Все это имело место несмотря на то, что еще 29 апреля 1921 г. Оргбюро ЦК, проводя решения съезда в жизнь, постановило:

«1) Кампанию по всестороннему разъяснению крестьянским и рабочим массам продналога считать важнейшей для настоящего момента.

2) Всем Губкомам немедленно же дать точные сжатые отчеты, что ими сделано в этом направлении, прислав в ЦК исчерпывающие материалы, отметив все возникшие на местах в связи с проведением продналога новые неразрешенные вопросы. Давать сводки еженедельно»[7].

Но поначалу выполнялась директива плохо. Местные партийные организации явно не спешили. Удивляться нечему и здесь, так как политика большевистского руководства в крестьянском вопросе не отличалась особой последовательностью и в 1918–1920 гг.[8]

Однако за пределами деревни ясности и порядка было и того меньше. Так, Наркомфин в течение первой половины 1921 г. стоял в стороне от изучения хозяйственных процессов порядка, углубившись в изыскание нового измерителя ценности взамен денежного[9]. Понятно, что в такой ситуации ни о каком нормально работающем рынке речь идти просто не могла.

Одновременно уничтожение главков и образование трестов, постепенное отмирание функций ВСНХ по непосредственному снабжению промышленных предприятий сырьем и топливом, отсутствие твердой денежной единицы создали, по верному замечанию Л. Сабсовича, такие условия, при которых и «никакое планирование промышленности не могло иметь места»[10]. Ленин в 1921 г. прямо признал, что «мы на 5 недель обыкновенно не умеем рассчитать»[11].

Ситуацию же на железной дороге в январе 1922 г. лидер большевиков в корреспонденции И.С. Уншлихту и В.В. Фомину обрисовал так:

«Первый раз я ехал по железным дорогам не в качестве “сановника”, поднимающего на ноги все и вся десятками специальных телеграмм, а в качестве неизвестного, едущего при ВЧК, и впечатление мое — безнадежно угнетающее. Если таковы порядки особого маленького колесика в механизме, стоящего под особым надзором самого ВЧК, то могу себе представить, что же делается вообще в НКПС! Развал, должно быть, там невероятный»[12].

В стране свирепствовали голод и эпидемии. Происходившее в Поволжье в 1921 г. проиллюстрируем двумя примерами из жизни Самарской губернии. Особо уполномоченный СТО по топливу в докладе от 8 июля 1921 г. сообщал об эпидемии холеры в Самаре. Он указал, что в самом городе навоз и выгребные ямы не вывозились 4 года. На набережной Волги, где шла бойкая торговля, валяется павшая скотина. На площади автор документа наблюдал корчившегося в припадке холеры человека, через которого спокойно перешагивали проходившие люди. В городе регистрировалось до 500 случаев заболеваний в день. И при этом поголовно все население употребляло только сырую воду. Реакция же властей описана следующим образом:

«Местные власти, за исключением времени, которое они проводят на даче, идут в работе в сторону наименьшего сопротивления. Губисполком заседает и разговаривает, Губчека ищет виноватых, Парткомы силятся организовать субботники, но нет людей и хлеба, кооперативы бумаги пишут, Профсоюзы мечутся и кричат до хрипоты»[13].

В губернии ясно обозначилось бегство из партии, основной причиной которого явился голод[14]. П.А. Сорокин, побывавший зимой 1921 г. в охваченных голодом районах Самарской губернии, приводит свой разговор с местным милиционером. Последний, убрав очередного умершего от голода в сарай, где уже на полу лежали десять трупов, сказал:

«— Запирать надо... Воруют.

— Воруют... что?

— Да чтобы есть. Вот до чего мы дошли. В деревне охраняют кладбище, чтобы не растащили трупы из могил.

— А были ли убийства с этой целью? — заставил себя спросить я.

— В нашей деревне нет, но в других были. Несколько дней назад в деревне Г. мать убила ребенка, отрезала ему ноги, сварила и съела»[15].

Похожие вещи происходили и в других регионах. Так, в апреле 1922 г. руководство Башкирии было вынуждено принять специальное постановление «О людоедстве», направленное на борьбу с трупоедством и людоедством, а также на пресечение торговли человечески мясом[16]. Ситуация в Кустанайской губернии в отчете губкома описана так: «На почве голода идут самоубийства ответственных работников. Ужасающая картина голода в апреле достигает своего апогея. Количество трупов, валяющихся по улицам, в детских домах не поддается учету. За один лишь январь месяц по городу зарыто более 1500 трупов. Это по городу, а в деревнях в общей сложности еще больше»[17].

После окончания Гражданской войны страна лежала в руинах. Многие промышленные предприятия стояли или работали не в полную мощность. Угля в 1920 г. было добыто 8,7 миллиона тонн — немногим больше, чем в 1898 г., а выплавка чугуна упала до 116 тысяч тонн, что в 2 раза меньше, чем в 1862 г. Хлопчатобумажных тканей было выработано примерно столько же, сколько в далеком дореформенном 1857 г.[18] Транспорт был изношен и также функционировал с серьезными перебоями. По подсчетам советских историков, к моменту окончания Гражданской войны в разрушенном состоянии находились 3672 железнодорожных моста и 1700 верст железнодорожных путей[19].

Кадровый состав рабочих претерпел заметные изменения: кто-то погиб, кто-то умер, кто-то по-прежнему находился в Красной армии. Положение же оставшихся в городе было незавидным. Показательно, что в дни празднования пятой годовщины Октябрьской революции рабочие московского завода «Красный пролетарий» обратились к Троцкому с вопросом, долго ли они еще будут «ходить разутые и раздетые»[20]. Многие рабочие ушли спасаться от голода в деревню, материально-технической базе которой также был причинен серьезный ущерб. Продразверстка, отказаться от которой в ряде регионов страны не удалось даже после решений X съезда РКП(б), по-прежнему подрывала стимул к труду у производителя.

Отметим, что важнейшим фактором, имевшим существенное влияние на развитие всей социально-политической ситуации в стране, явилась демобилизация армии, приведшая к росту бандитизма. Весьма показательно, что в своем докладе о политической деятельности ЦК на X съезде РКП(б) В.И. Ленин неоднократно обращался к данной проблеме, которую оценивал как «новую форму войны»[21].

На жизни страны по-прежнему сильно сказывались и повстанческое движение. Так, крестьянское восстание в Западной Сибири, вспыхнувшее 31 января 1921 г., продолжалось до конца весны. Оно раскинулось на всю Тюменскую губернию, частью захватив Омскую, Челябинскую и Екатеринбургскую губернии. В восстании участвовало не менее ста тысяч человек, и, по определению В.В. Московкина, переросло «в крупномасштабную войну с фронтами, укрепленными районами, «котлами» окружения и тысячекилометровыми переходами воинских соединений»[22]. О степени же ожесточения говорит множество фактов. Например, в Ишимском уезде Тюменской губернии не редкостью были случаи, когда захваченным продработникам заживо резали животы, насыпали зерно и вывешивали над ними лист бумаги с надписью «Разверстка выполнена полностью». В других местах представителям Советской власти отрезали носы и уши, выкалывали глаза, протыкали вилами, сжигали и морозили заживо. Большевики отвечали адекватной жестокостью. Общие потери только со стороны властей превысили десять тысяч человек. Среди крестьян показатель оказался значительно выше: десятки тысяч людей погибли, были искалечены, потеряли кров и имущество. Кроме того, вследствие этих событий поголовье скота резко сократилось, посевы упали на четверть, начался голод[23].

Ситуация на Урале также оставалась напряженной. По некоторым данным, только в Осинском уезде Пермской губернии в течение 1921 г. было выявлено до 15 тыс. дезертиров и бандитов, у которых отобрано до 10 тыс. винтовок и несколько десятков пулеметов[24].

Положение с бандитизмом на Северном Кавказе летом 1921 г. отражено в составленном начальником Развед. Отдела СКВО Строило «Обзоре повстанческого движения на территории Северо-Кавказского военного Округа за июль и август 1921 г.» Нарисованная картина оказалась весьма пестрой и противоречивой. Так, крестьянство на Дону «резко и отрицательно» относилось не к пришлым бандам (маслаковцам иногда даже помогали против Совработников), а к местным, составленным из казаков. Казачество же, в свою очередь, напротив, «широко сочувствует подобным движениям и охотно идет за своими офицерами на всякую авантюру». При этом в Обзоре отмечалось: «Казачьи банды имеют все признаки правильной организации регулярных казачьих конных частей с зачатками старорежимной дисциплины». К пришлым же бандам казачество Дона относилось отрицательно.

Обстановка на Кубани охарактеризована как наиболее запутанная, что предопределялось прежде всего пестрым составом повстанцев. Среди них были и «вечно зеленые», т.е. те кто «имеют связь с родными, зачастую работают дома и не прочь покинуть отряды и вернуться домой. Если бы доверяли амнистиям». Кроме того, на Кубани скопились в большом количестве бежавшие со всей страны офицеры, жандармы, интеллигенция, мелкая буржуазия. Многие из них сожалели о том, что вовремя не покинули Россию. Но наибольшую опасность для Советской власти представляли, как говорилось в Обзоре, последовательные кубанские самостийники и приверженцы идеи «единой и неделимой» России. Наконец, на Кубани в изобилии скрывались бежавшие от мобилизации, уголовники и разного сорта искатели легкой наживы.

В качестве серьезной опасности в Обзоре отмечалось следующее:

«Главари крупных отрядов, вышедшие зачастую из видных офицеров, имея широкие полномочия от авторитетных антисоветских организаций... борясь с мелкими бандитскими отрядами и приобретая популярность среди населения, постепенно объединяют вокруг себя мелкие отряды, реорганизуя их в правильные войсковые соединения».

Вывод отсюда делался тревожный:

«...можно смело сказать, что настоящее движение Кубани аналогично с прошлогодним и также обещает закончиться авантюрой, подобной генерала Фостикова».

С целью обезопасить родственников, признавалось в Обзоре, повстанцы иногда берут заложников из числа советских и партийных работников.

Касательно Терской губернии сказано, что и там движение «носит серьезный характер». Общая же численность взятых на учет на территории СКВО повстанческих отрядов к 25 августа 1921 г. в Обзоре была определена в 105. В них: штыков — 2401; сабель — 4751; пулеметов — 111; орудий — 1[25].

Пережившие это противостояние запомнили его на всю жизнь. К примеру, А. Микоян уже в конце двадцатых однажды сказал:

«Я помню, как в 1922 году мы с т. Ворошиловым сидели в штабе, имея перед собой карту Северокавказского края, по которой были десятки флажков, указывавших на наличие кавалерийских белых банд, расставленных по всем станицам, несколько тысяч кавалерийских сабель бандитских и белопартизанских отрядов. Это было в 1922–23 году, а только в 1924–25 г. кончились остатки открытой гражданской войны»[26].

На Украине напряженное положение сохранялось весь 1921 г. А.В. Шубин только численность бойцов, находившихся в апреле[27] 1921 г. под командованием Н. Махно, определяет в 13 тысяч. По другим данным, летом того же года на Украине действовали 43 банды численностью в 3356 штыков и 4006 сабель при 88 пулеметах[28]. Всего же за 1921 г. повстанцы совершили 1376 налетов на населенные пункты, 259 — на советские органы, 342 — на прод. и пром. учреждения и предприятия. За этот период ими было убито 3785 и ранено 745 человек[29].

В этой связи не должна удивлять ленинская фраза, написанная им в январе 1922 г. и адресованная И.С. Уншлихту: «Малейшее усиление бандитизма и т.п. должно влечь военное положение и расстрелы на месте»[30].

Однако не только ситуация в стране сказывалась на РКП(б). Немаловажное значение имело то обстоятельство, что решение о переходе к новой экономической политике было вынужденным. Сразу же вставали вопросы о роли партии в новых исторических условиях, о допустимых пределах предпринятого отступления. А до полной ясности в этих вопросах было далеко. Не случайно на проходившей в декабре 1921 г. XI партконференции докладчика по вопросу об очередных задачах партии Л.Б. Каменева буквально закидали вопросами о перспективах новой экономической политики. В итоге за Каменева вступился Л.С. Сосновский:

«Я думаю, что тов. Каменев и даже весь ЦК не может объяснить, до каких пор будет продолжаться отступление. Да и я не знаю, отступление ли это и не прав ли был тов. Евдокимов, когда сказал, что это вовсе не отступление»[31].

Таким образом, в докладе на XI съезде партии Ленин по сути отвечал на давно уже сформулированный и злободневный вопрос о допустимых пределах отступления.

Чего же опасались лидеры большевиков? На этот вопрос отчасти ответил Г.Е. Зиновьев в докладе на XII партконференции (август 1922 г):

«Вообще, мои тезисы никто не должен рассматривать как идеологию репрессий. Теперь не 18-й год. Дело сложнее; переплет интереснее; одними репрессиями невозможно ничего добиться...

Вместе с тем необходимо ясно видеть: вот они, эти потенциальные объекты эсеров и меньшевиков, возможный источник их сил и энергии. Вот они, эти “общественные” съезды буржуазно-демократической интеллигенции. Вот она, буржуазная литература, которая высунулась чуть-чуть на поверхность, вот высшая школа, вот кооперация».

И подробнее о легальных съездах интеллигенции:

«Я не говорю, что на этих съездах были непременно организованные меньшевики и эсеры. Нисколько. Но резон для меньшевизма и эсерства в его последней формации, последней интерпретации, — вползти в “советскую легальность”, опираясь на якобы происходящее постепенно перерождение Российской Коммунистической партии, “взорвать изнутри”, разложить, рассосать Советскую власть, — это есть»[32].

Зиновьев был во многом прав. С осени 1921 г. беспартийная интеллигенция переживала эйфорию ожидания подлинной либерализации и даже коренного изменения политического режима. Появилось много частных изданий, которых только в Москве в 1921 г. насчитывалось 337[33]. Правда, ожидания эти во многом так и не оправдались. Неудивительно, что негативное отношение значительной части интеллигенции к Советской власти сохранялось все двадцатые годы. Важным представляется и то обстоятельство, что ошибки и отдельные послабления режима внутри страны зачастую воспринимались как шаги к неминуемой гибели Советской власти. Информация же о настроениях народа ложилась на стол лидерам партии оперативно[34]. Хватало и информаторов. Так, в марте 1926 г. в докладной записке Тесленко в Василеостровский райком Ленинграда о настроениях части профессуры ЛГУ сообщалось то, что

«эти люди... среди своих людей усиленно проводят ту линию, что “высшие люди” большевиков вполне признают то, что у них ничего не выходит: экспорт хлеба провалился, накладные расходы очень большие, крестьянство разуто и раздето и многое другое — одним словом: у большевиков ничего не выходит, большевики обанкротились, сдают одну позицию за другой, и нам скорее нужно захватывать и укреплять свои позиции в вузах»[35].

Уже на заре новой экономической политики любые проявления общественной самодеятельности со стороны властей вызывали в лучшем случае настороженное отношение. Более того, в 1922 г. создается Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит), призванное играть роль барьера на пути распространения некоммунистической идеологии. Его основные функции — предварительный просмотр и выдача разрешений на издание. При Главлите был создан и комитет по контролю за репертуаром, без разрешения которого ни одно произведение не могло быть допущено к постановке. Вскоре последовали первые списки запрещенных книг. Были изданы декреты, предусматривавшие меры административного надзора за обществами, союзами, их съездами и конференциями, устанавливался разрешительный порядок их организации[36].

Но для того, чтобы поставить под жесткий контроль все общество, требовалось добиться положения, при котором пристальный взгляд агентов власти имел бы возможность проникать всюду. Для решения же столь глобальной задачи был совершенно необходим вполне надежный инструмент, который пока отсутствовал.

2. Кадровый состав РКП(б) в 1921–1922 гг. «Болезни» партии

В каком же состоянии находилась правящая партия в первые годы НЭПа? Принято считать, что РКП(б) весной 1921 г. насчитывала 732 000 членов (учет кандидатов не велся). Однако как мы увидим ниже, состояние учета в РКП(б) было таково, что доверять этой цифре едва ли стоит.

Переход к НЭПу выявил разную реакцию в среде коммунистов. Настроения варьировались от одобрительных и настороженно-скептических до категорически-неприемлющих. Стоит принять во внимание, что для многих членов РКП(б) перестройка сознания и поведения оказалось делом трудным, ибо за годы войн они психологически привыкли жить в обстановке чрезвычайщины и действовать военными методами[37].

В 1921–1922 гг. тезис «За что боролись?» был едва ли не самым распространенным. Небезынтересным также представляется и отношение коммунистов к членству в партии. В материалах Учраспредотдела ЦК читаем:

«Отношение к партийным билетам со стороны очень многих членов партии — возмутительное. Разгильдяйство в этой области доходит до того, что каждый вечер теряется до 1000 билетов»[38].

Цифра не требует комментария.

В ЦК РКП(б) поступали весьма своеобразные документы. Например, в одном из заявлений в ЦК предлагалось занести в Устав РКП(б) пункт, разрешавший временный выход из партии с сохранением стажа, но при условии обязательного возврата в партию по истечении отпуска. Таким способом автор заявления предлагал сохранить для партии следующую категорию ее членов, «которые устали от несения партийных обязанностей, от партийной дисциплины и хотят отдохнуть, освободиться. Обыкновенно эти т.т. подают заявления о выходе из партии»[39].

Кроме того, среди рядовых большевиков в ряде мест имели распространение взгляды «рабочей оппозиции» и родственных ей групп. О направленности их идей, имевших хождение среди рабочих, дает представление следующая цитата:

«РКП стала партией организаторской интеллигенции. Пропасть между РКП и рабочим классом все более углубляется и этот факт нельзя затушевать никакими резолюциями и постановлениями коммунистических съездов, конференций и т.д.»[40].

Так писала образованная осенью 1921 г. в журнале «Рабочая Правда» группа коммунистов. Лидеров РКП(б) особенно тревожило то, что «рабочая оппозиция» была тесно связана с рабочей массой.

В итоге начался отток из партии по причине несогласия с НЭПом, причем единоличные и групповые выходы стали распространенным явлением[41]. В целом ряде уездов в 1921 г. и в начале 1922 г. ежемесячный процент выхода из партии достигал 10.

И все это происходило тогда, когда стремление в партию со стороны беспринципных карьеристов явно усилилось. Информация с мест на эту тему шла сплошным потоком. Приведем два примера.

20 марта 1921 г. член РКП(б) М.А. Соколов сообщал в ЦК, что

«много есть членов партии, которые мечтали и мечтают давно, как бы залезть повыше и получить побольше деньжонок. Этим самым из наших членов р.к.п. создаются не идейные коммунисты, а идейные карьеристы»[42].

Другой пример. В сентябре 1920 г. А. Власов, в прошлом рабочий-металлист, отправил письмо, подписанное «Красный Командир», сразу по нескольким адресам: в ЦК, МК, «Правду», Ленину и т.д. Он с гневом писал:

«Я, раненый красный командир, немного подлечился и на днях уезжаю на южный фронт. Прожив в Москве 3 месяца, я видел то, о чем никогда и не догадывался.

Видел разврат среди наших ответственных работников-коммунистов и видел поощрения творимого ими произвола со стороны ЦЕКА...

Наша Коммунистическая Рабочая Партия накануне банкротства: никакого авторитета у партии нет, а если и есть, то только страх перед ЧЕКА. А почему? Да потому, товарищи, что наши партийные Комитеты стали бюрократическими органами. Они совершенно оторвались от масс...»[43].

Автор привел и вполне конкретные примеры. Но важнее сделанные им выводы. Как приведенный выше, так и ниже следующий: «Вы думаете, что мы не знаем, что как какой-нибудь товарищ поднял голос, так его ссылают на окраину»[44].

Приток в партию людей, чьи побудительные мотивы являлись далеко не идейными, не могло не иметь последствий. И особенно в трудные моменты. Так, 12 марта 1921 г. Г. Фейгин сообщает в Иваново-Вознесенский губком РКСМ следующее:

«Итак, ребятки, направились под Кронштадт, в город Ораниенбаум. Сегодня ночью или завтра буду в бою. Из ивановских со мной Эдельман из Вичуги, а также весь Владимирский губком РКП... Уехал я добровольно. Стыдно стало за некоторых типов, у которых сразу появились все возможные болезни, вплоть до венерических»[45].

Конечно, реальные причины саботирования поездки могли быть самые разные, вплоть до скрытого сочувствия восставшим морякам. Но с точки зрения правящей партии являлось нонсенсом наличие в ее рядах столь ненадежного элемента. Заметим, что если на январь 1921 г. в военных и гражданских организациях Кронштадта насчитывалось 2680 членов и кандидатов в члены РКП(б), то за время восстания из партии вышло около 900 человек, а 41 ячейка РКП(б) вообще распалась[46]. А ведь массовый выход из партии имел место и до восстания[47]. Неудивительно, что X съезд указал на необходимость провести «перерегистрацию всех коммунистов в армии и флоте, взять их на строгий учет и не допускать никаких самовольных отлучек, приравняв таковые к дезертирству»[48].

Но НЭП принес и дополнительные проблемы. К примеру, в закрытом письме секретаря Витебского ГК за июнь 1922 г. говорилось:

«Как еще один яркий отрицательный момент, укажу на крайнюю трудность в настоящее время всяких перебросок. Сдвинуть с места члена партии теперь в высшей степени нелегко. Протесты и жалобы бесконечны. Почти нет случаев, чтобы тот или иной работник подчинился перемещению, не сделав всего возможного, чтобы от него уклониться. Огромные затруднения представляет также необходимость считаться с разбухшим чиновничьим самолюбием и привычкой многих членов партии рассматривать всякое назначение с точки зрения повышения или понижения по службе. Нужны крутые революционные меры для перевоспитания очиновничившихся членов партии»[49].

Подчеркнем, что перечисленные явления были широко распространены в партийном аппарате. А что происходило тогда же в «низах» партии?

В условиях послевоенной разрухи положение большинства рядовых коммунистов в материальном плане не могло существенно отличаться от положения основной массы крестьянства и горожан. Так, в заявлении от 18 марта 1921 г., направленном в ЦК сотрудниками Кушкинского отделения Особого отдела Туркфронта, содержался протест против имевших место расстрелов коммунистов. Кроме того, его авторами говорится, что они «голы, голодны», «иногда за фунт чуреку (пшеничная лепешка) готовы отдать свою жизнь». Небезынтересно, что авторы заявления сочли нужным сделать такое пояснение:

«Из коммуниста-чекиста или особиста, бывшего еще вчера таким же “верноподданным”, как и другие, хотят сделать идеального работника, который был бы кристально чистым, который ни в чем не ошибался бы. Но если мы возьмем каждого коммуниста-чекиста или особиста и рассмотрим все его физические и психологические строения, то мы увидим, что у него есть желудок, который регулярно дает себя знать, у него есть другие наклонности, которые являются наследием прошлого и которые изжить почти невозможно»[50].

Борясь за выживание, задавленные нуждой члены партии были способны на самые различные поступки, вплоть до подач заявлений об оказании помощи в АРА[51].

Но наряду с перечисленными явлениями были и другие, не менее важные, с нашей точки зрения, для понимания состояния партии в 1921–1922 г. Прежде всего, информация с мест, поступавшая в Учраспредотдел ЦК в эти годы, недвусмысленно свидетельствовала о нехватке партийных руководителей. Так, Харьковский губком КП(б)У в конце 1920 г. сообщал: «Недостаток в работниках громадный, стоит одного члена ячейки перевести в другую, чтобы ячейка распалась»[52].

Но что говорить о ячейках на Харьковщине, когда порой не хватало людей даже в крупных городах. Так, старая большевичка Татьяна Федоровна Людвинская позднее вспоминала, что тогда же в конце 1920 г. была вынуждена в Сокольническом райкоме партии Москвы одновременно заведывать орготделом и отделом агитации и пропаганды. При этом весь аппарат райкома состоял из его секретаря В.А. Котова, управделами и самой Людвинской[53]. А Пленум Кавбюро ЦК 5 сентября 1921 г. постановил: «Ввиду недостатка партийных, советских, профессиональных работников предложить всем ЦК и облпарткомам сократить количество комиссаров, допуская совместительство»[54].

К 1921 г. сложилась отчасти парадоксальная ситуация: местные партийные функционеры говорили о катастрофической нехватке людей, а лидеры большевиков подчеркивали, что партия разрослась сверх всякой меры. При этом не стоит забывать, что в течение всего периода Гражданской войны в Красной Армии служило 70% всех членов партии[55].

Так что же происходило на местах? В какой-то мере ответ на этот вопрос помогают найти некоторые более поздние высказывания местных партработников. Так, в сентябре 1924 г. один из коммунистов Полтавской губернии рассказал историю ячейки его села:

«Вместо 90 человек в 1920–21 гг. в комячейке состоит сейчас 14 человек, из них 10 кандидатов, т.е. из старых осталось всего 4 человека. Куда же делись остальные 86 человек? 12 человек вычищено по чистке в конце 1921 г., 10 исключено после чистки по разным причинам. 14 убито в 1920–21 г., 30 командировано на партийно-советскую работу в уезд и губернию, на учебу, а 2 человека после исключения из партии ушли в уголовные банды и были нами расстреляны»[56].

И хотя с подсчетами здесь не слишком ладно, однако сам по себе сюжет весьма показательный. И, думается, нередкий для того времени. Зиновьев же на XI съезде партии признал факт, что встречаются «крупные поселки, шахты и т.д., где на 10–12 тысяч рабочих ячейка в 6 человек»[57]. Типичным примером может служить и запрос из Новгорода:

«Новгубком вынужден просить по возможности прислать в распоряжение Новгородского Губкома: двух работников для партработы в губернском и 5 товарищей в уездном масштабе, трех работников уездного масштаба для советской работы (Предисполком, завотделами)»[58].

Происходили и конфликты между губкомами из-за партработников. Например, несколько месяцев длилась тяжба между Актюбинским и Псковским губкомами из-за Паршина И.М., 1896 года рождения, члена РКП(б) с 5.Х. 1918 г.[59]. А руководители Рязанского губкома в сентябре 1921 г. добивались от ЦК возвращения из Тамбовского губкома Грибанова Николая Михайловича[60].

В ряде мест обычным явлением была частая смена секретарей ячеек[61]. Увеличился отток партработников и из волостных парторганизаций. О причинах данного явления, в частности, в письме от 6 июня 1921 г. из Лигово Петроградской губ. на имя В.И. Ленина сообщал коммунист Д. Павлов. Он отмечал, что партработникам в волостях «приходится с утра до вечера с темной непонимающей массой иметь дела», при этом ничего не имея «из предметов первой необходимости». Общий вывод Д. Павлова был безрадостным: «Ясное дело, волостные работники все бегут из волостей... потому что жить нельзя, если жить, то нужно воровать или просить кулака»[62].

Добавим, что и в дальнейшем значительное количество членов партии будет смотреть на работу в деревне как на ссылку[63], а общим явлением было стремление коммунистов из окраин перебраться в центральные районы[64].

В то время в переписке большевиков регулярно встречались упоминания как об общем больном вопросе дискредитирующее звание коммуниста поведение многих членов РКП(б). Так, член президиума Ставропольского губкома и председатель губисполкома Ф.С. Лизарев в докладной записке в ЦК от 2 мая 1921 г. в качестве широко распространенных явлений назвал пьянство, протекционизм, укрывательство преступлений, расхлябанность, бандитизм, грабежи, истязания, безделье. Лизарев с возмущением приводит и следующий факт:

«При отъезде тов. Белобородова из Ставрополя я ему указал на сильно разлагающее влияние существующего здесь пьянства, на что тов. Белобородов с раздражением мне ответил: “Скажите, какой исполком не пьянствует”»[65].

Сообщенное Лизаревым вызвало интерес у Ленина. 26 мая он писал Молотову: «Записка Лизарева архиважна. Надо обратить сугубое внимание и проверить через вполне объективных людей»[66].

Вообще же проявления бесхозяйственности, хищений и превышений власти Ленин требовал пресекать быстро и жестоко. К примеру, в июле 1921 г. он потребовал «послать Контрольную комиссию на Дон... и расстрелять на месте тех, кого изобличат в грабежах»[67].

Вариантов дискредитирующего поведения было много. Так, в отчете Владимирского губкома среди причин исключения из РКП(б) назывались кража, взятка, дезертирство, религиозные убеждения, неподчинение партдисциплине, шкурничество, злоупотребления по должности, непосещение собраний, избиение отца и т.д.[68] А в Воронежской губернии за период с 13 апреля по 1 июня 1922 г. контрольными комиссиями было намечено к проверке 38 деревенских ячеек. Причины, заставившие пойти на этот шаг, были следующие:

«а) в 11-ти указанных ячейках установлены пьянки, склоки, должностные преступления, растраты и уголовные преступления; б) в 9-ти ячейках слабое руководство работой, неавторитетность ячеек, командование, грубое обращение с крестьянством и нарушение коммунистической этики»[69].

Однако основными «из нездоровых явлений» в 1921–1922 гг. по данным Секретариата ЦК считались «хозяйственное обрастание, пьянство и преступления по должности... При этом все затемняющим по своим размерам, характеру и результатам является пьянство... Вследствие значительных размеров пьянства известны случаи роспуска целых уездных организаций»[70].

В ряде мест происходили весьма любопытные вещи. Например, в Нижегородской губернии деревенские коммунисты закладывали кулакам-самогонщикам за самогон партийные билеты[71]. В одном из уездов Воронежской губернии партийная ячейка «спилась до того, что ограбила кооператив, сборщика, убила секретаря ячейки и скрылась, перейдя на положение бандитов»[72]. В Елецком уезде Архангельской губернии на свадьбе члена УИК, женившегося на дочке попа, гулял весь УИК. Здесь интересно то, что перед КК «компания оправдывалась тем, что они праздновали победу, когда пролетарий сумел победить сердце поповны». А в одной из губерний пьяный губпрокурор (!) заночевал в пустовавшей среди городского базара селедочной бочке[73]. В Воронежской губернии были зафиксированы случаи пьяных кутежей членов РКП(б) в ресторанах в обществе проституток[74].

Другим опасным явлением, угрожавшим партии, признавалось получившее «громадное распространение» взяточничество[75]. Например, по сведениям Секретариата ЦК за июль 1922 г. протоколы всех уездов Северо-Двинской губернии «говорят о преступлениях ответственных работников по должности»[76]. К концу гражданской войны Ленину даже пришлось признать то, что Советской власти не хватает просто честных людей[77]. Касательно же взяток вождь партии 17 октября 1921 г. прямо констатировал, что «у нас они на каждом шагу». Хотя почти сразу же посчитал необходимым оговориться, что они держатся «на почве безграмотности»[78]. А когда в августе 1921 г. в Малом СНК обсуждался проект декрета о борьбе с взяточничеством, Ленин настоятельно высказывался за ужесточение наказаний[79].

Злоупотребления партийного и государственного аппарата вообще регулярно приводили его в ярость. Так, 3 сентября 1921 г. Ленин пишет письмо Д.И. Курскому. В нем вождь большевистской партии требовал:

«4) устроить совещание московских народных судей, членов трибуналов и т.п. для выработки успешных мер борьбы с волокитой;

5) обязательно этой осенью и зимой 1921–22 гг. поставить на суд в Москве 4–6 дел о московской волоките, подобрав случаи “поярче” и сделав из каждого суда политическое дело;

6) найти хотя бы 2–3 умных “экспертов” по делам о волоките из коммунистов позлее и побойчее (привлечь Сосновского), чтобы научиться травить за волокиту»[80].

Дальше — больше. 23 декабря 1921 г. Ленин обращается к П.А. Богданову со следующими словами: «Мы не умеем гласно судить за поганую волокиту: за это нас всех и Наркомюст сугубо надо вешать на вонючих веревках»[81]. А в феврале 1922 г. с отчаянием обращается к Л.Б. Каменеву: «Христа ради, посадите Вы за волокиту в тюрьму кого-либо! Ей-ей, без этого ни черта толку не будет»[82]. Наконец, несколькими днями позже в письме Г.Я. Сокольникову Ленин по сути резюмирует: «Коммунисты стали бюрократами. Если что нас погубит, то это»[83].

Хозяйственное обрастание и растущая на его основе индифферентность к партийным обязанностям волновали Секретариат ЦК не меньше, чем пьянство и взяточничество. Ясно, что толковать понятие «хозяйственное обрастание» можно по-разному. Но когда, например, Урал-Бюро сообщало, что некоторые коммунисты, большинство из которых занимало хозяйственные должности, имели лакеев, выезды, бриллианты, то при любой трактовке понятия факт приходилось признавать[84].

Лидеры большевиков быстро оценили и другую надвинувшуюся на них опасность, заключавшуюся в том, что наиболее знающих и энергичных людей, способных самостоятельно решить свои материальные проблемы, партия будет постоянно терять. Кроме того, большевистская партия, испытывавшая катастрофический недостаток кадров в деревне, столкнулась и с тем, что в условиях НЭПа многие члены партии занимались прежде всего ведением собственного хозяйства, а не партийной работой. Совершенно не случайно резолюция XI съезда «Об укреплении и новых задачах партии» признавала: «Часть “коммунистов”-крестьян с мелкобуржуазной психологией начинает отходить от партии, ибо партия только стесняет их как мелких хозяев»[85]. Например, с Алтая сообщали:

«На работоспособность секретарей волпарткомов влияет имеющееся у некоторых на руках крестьянское хозяйство. Случается, что часть из них уделяет больше внимания своему хозяйству, нежели партработе. Таких секретарей в Барнаульском уезде имеется, например, 6 человек».

Там же отмечалось, что происходит выход из партии и крепких хозяйственных крестьян[86]. О подобного рода явлениях сообщали и из Иваново-Вознесенска, Рыбинска, Калуги[87].

Таким образом, некоторые крестьяне, в том числе и вернувшиеся из Красной Армии, стали быстро восстанавливать свои хозяйства, а их заинтересованность в принадлежности к РКП(б) стала уменьшаться.

Стоит привести и такие данные. В результате партийной чистки 1921 г. в среднем из каждой сотни коммунистов-рабочих выбыло 17 человек, то из сотни коммунистов-крестьян — 42 человека[88]. Партийная перепись 1922 г. установила, что если средняя численность городских ячеек во всех регионах страны не опускалась ниже 15 человек, то средняя численность сельских ячеек колебалась от 6 до 13 человек[89]. При этом не стоит забывать и об оторванности сельских коммунистов от своих ячеек. К примеру, в Башкирии она достигала 50 км[90]. Общая же численность состоявших в крестьянских партийных ячейках в 1922 г. партпереписью была определена в 102 тыс. человек[91].

Склоки в среде руководителей-коммунистов были еще одним очень распространенным явлением[92]. До чего порой доходило дело, можно проиллюстрировать на примере из жизни Астраханской губернии:

«...обособленность отв. работников и отсутствие парт. давления и контроля снизу, создала благоприятные условия для процветания в организации (ее верхушечной части) ненормальных явлений: бюрократизм, пьянство, кумовство... В такую обстановку попала группа новых приезжих т.т.: Рябов, Лурье, Попов, а впоследствии Емельянов. Развернувшаяся между двумя группами работников борьба заполнила всю историю организации на протяжении года с лишним... Прения между ГК и ГКК (в ГК были избраны прибывшие, а в ГКК прежние руководители — О.Н.) дошли до крайних своих пределов: Емельянов КК был исключен из партии, а КК распущена ГК»[93].

Не только в партийных комитетах, но и на всех уровнях их иерархии велась борьба за влияние и власть. Но до посягательств на прерогативы центральной власти дело, как правило, не доходило. Участниками же борьбы в региональном масштабе выступили областной, губернские и уездные (районные) комитеты РКП(б). Как правило, все комитеты свои посягательства на властные полномочия оправдывали, исходя из конкретной ситуации, либо необходимостью централизации партии, либо потребностью в ее демократизации. Реально же любой комитет отстаивал собственные властные полномочия[94].

И, наконец, вызывали тревогу у партийного руководства чрезвычайно низкий уровень подготовки коммунистов, а также участившиеся случаи оставления членами партии совпартшкол в связи с затруднительным материальным положением. ЦК РКП(б) пытался сдержать этот процесс, требуя рассматривать оставление совпартшкол, обучение в которых являлось партийной обязанностью, как «тяжелое нарушение партийной дисциплины, со всеми вытекающими отсюда последствиями». Уход из совпартшколы признавался допустимым лишь с разрешения парткома и при наличии «весьма уважительных причин»[95].

Отметим, что уже X съезд в резолюции «О Главполитпросвете и агитационно-пропагандистских задачах партии» потребовал: «Необходимо обязать всех ответственных работников партии быть лекторами партийных школ и смотреть на эту работу как на одну из важнейших своих обязанностей»[96]. Однако средний уровень курсантов губернских и уездных совпартшкол был таков, что школам, перед тем как переходить к выполнению основной части программы, как правило, приходилось начинать с занятий по русскому языку и арифметике[97].

Понять обеспокоенность партийного руководства в этой части не сложно: формирующемуся партийно-государственному аппарату были остро необходимы кадры исполнителей, чье социальное происхождение и политическая ориентация не вызывали бы опасений. Кроме того, X съезд партии признал, что основным противоречием военного периода «было то обстоятельство, что при быстром количественном росте партии характер работы мешал коммунистическому воспитанию всей массы партийных членов, в особенности же вновь поступивших»[98]. Проверки постоянно выявляли факты, свидетельствовавшие об остроте проблемы. К примеру, некоторые коммунисты считали Зубатова революционером, Свердлова — преподавателем Свердловских курсов, а Халтурина — заведующим Коминтерном. Не все знали, когда произошли февральская и октябрьская революции. А во Владимирской организации один из членов партии насчитал пять Интернационалов[99]. Несколько позднее в январе 1922 г. в циркулярном письме о плане внутрипартийной пропаганды ЦК РКП(б) вынужден был признать следующее немаловажное обстоятельство: «Возложение пропагандистских функций на партячейки, которое практикуется до сих пор, не дает нужных результатов...». Система партийных и советско-партийных школ, от школы политграмоты до высшей партийной школы, была определена ЦК в качестве основного средства марксистского образования большевиков.

Но обучению препятствовала экономическая разруха. И здесь необходимо помнить, что жизнь рядовых членов партии зачастую мало чем отличалась от жизни простых людей. К примеру, о жизни студентов МГУ в 1921 г., можно прочитать в докладной записке профессора университета М. Смита в ЦК РКП(б). Он писал:

«О голоде говорить не приходится. Пайки получает лишь небольшое меньшинство, получает их с огромным запозданием и, конечно, пайки эти отнюдь не похожи на пищевой прожиточный минимум... Электричество отсутствует... В комнатах живут, как правило, столько человек, сколько в ней помещается кроватей. Стол же для занятий полагается один на семь, на восемь человек. Тут же готовят пищу на чадящих железных печурках. Одежда у пролетарской части студенчества в большинстве случаев чрезвычайно мало защищает их от сурового климата Москвы. Вопрос о сапогах и подметках составляет вечную трагедию»[100].

Материальная проблема быстро решена быть просто не могла. Неслучайно в феврале 1925 г. на совещании вузовских ячеек представитель рабфака им. М.В. Ломоносова жаловался: «Зачастую студенты торгуют на улицах папиросами до 12 часов ночи»[101].

Таким образом, в 1921 г. партийное руководство оказалось во главе численно разросшейся и весьма разношерстной (что и подтвердил X съезд) организации, отдельные части которой были подвержены самым различным социальным недугам. Сказывалась усталость от участия в войнах. С переходом к НЭПу в партийных «верхах» актуальными были признаны постулаты о единстве партии и о необходимости поддержания строжайшей дисциплины в отступающей армии. Отступлением признавался НЭП. И с точки зрения воплощения этих постулатов в жизнь, как положение на местах, так и степень управляемости партии оставляли желать много лучшего.

X съезд РКП(б) в резолюции «По вопросам партийного строительства» ориентировал:

«Нужно вновь собрать партию, которая за период войны была разбита на отдельные отряды... Без решения этой основной задачи не может быть выполнена гигантская строительно-хозяйственная роль пролетарского авангарда»[102].

3. Организационно-кадровое развитие РКП(б) с X по XI съезд

В 1921 г. частично продолжали иметь место мероприятия, составлявшие основу деятельности Секретариата ЦК во время Гражданской войны. А в том режиме важнейшим направлением в работе были мобилизации коммунистов для переброски на провальный или ударный участок. В декабре 1919 г. И.В. Мгеладзе сетовал: «В деле назначений и перемещений была какая-то чехарда, превращавшая партийных работников в кочевников»[103].

В ту систему методов естественно вписывалось проведение различных «недель», «кампаний» («Недели помощи фронту», «Недели укрепления партийных организаций», «Недели утепления зданий»)[104]. В отчете Учраспредотдела ЦК за период между X и XI партсъездами указаны 13 наиболее важных мобилизаций и плановых перебросок коммунистов, имевших место за год. Три из них были мобилизациями «для работы с бандитизмом» в Тамбовской, Тюменской и Саратовской губерниях, а одна «для усиления Петербургской организации (в связи с обнаружившейся ее слабостью во время Кронштадтского мятежа)»[105]. О мобилизациях можно прочитать и в отчете Отдела ЦК по работе среди женщин за 1921 год[106].

Многие из перечисленных выше мобилизаций проводились в связи с тем, что в ряде регионов страны в 1921 г. Гражданская война по сути дела еще не завершилась. В ряде мест ввиду недостатка кадров до середины 1922 г. метод ударных кампаний являлся преобладающим[107]. К примеру, Кустанайский губком сообщал: «Проводятся кампании по организации сельских и волостных комитетов взаимопомощи, неделя проверки помощи голодающим, по изъятию церковных ценностей, недели инвалида и достояния красноармейца и т.д.»[108].

Однако ситуация хоть и постепенно, но все-таки менялась. Перед партией все определеннее вставала

«задача, отказавшись от лихорадочных массовых перебросок, в которых отдельные индивидуальные качества каждого коммуниста не учитываются, а эффект достигается количеством, появлением ударных групп коммунистов на опасных и слабых местах фронта военного, продовольственного и т.д., производить систематический подбор и изучение коммунистов для максимального и наиболее целесообразного их использования. Эта задача требовала налаженного учета»[109].

А его-то и не было. П.А. Залуцкий в 1921 г. признал, что прежде при приеме в партию «никто не наблюдал за тем, кто идет в партию, какие социальные группы в некоторые моменты больше всего вступают в партию. Даже не было количественного подсчета, а также качественного учета тех людей, которые идут в партию»[110]. В условиях Гражданской войны было попросту не до этого. Тогда активными участниками партийного строительства были, к примеру, политотделы воинских частей. В своей работе они руководствовались наставлениями «Памятки коммунисту на фронте», изданной Всероссийским Бюро военных комиссаров: «Каждый коммунист на фронте, куда бы и на какую работу и должность он ни попал, обязан, прежде всего, создать партийную ячейку»[111].

Во время Гражданской войны попытки вести учет предпринимались неоднократно. Но занимались этим по-разному и разные органы, не редкостью были приписки, отписки и формальное отношение к делу. Еще не было завершено организационно-функциональное оформление отделов ЦК. Так, только летом 1920 г. в составе Секретариата ЦК был создан Агитационно-пропагандистский отдел, призванный централизовать деятельность многочисленных идеологических учреждений различных ведомств. Всю Гражданскую войну обходились без такого органа[112]. Сфера деятельности у двух отделов ЦК была различной, а вот проблема ее централизации оказалась общей.

Основой основ для выяснения состояния партии к концу Гражданской войны оказался самый обыкновенный учет ее членов. Не случайно, что в отчете Учраспредотдела ЦК за период между IX и X съездами партии как очередная задача объявляется «переход от бессистемного и случайного распределения к распределению систематическому и плановому, основывающемуся на точных данных учета и статистики»[113]. Важно и то, что задача эта была поставлена не Сталиным или кем-либо другим, а самой ситуацией. И решать ее пришлось бы в любом случае.

На состоявшейся в мае 1921 г. X Всероссийской партконференции было проведено анкетирование делегатов. Оно показало, что секретариаты многих парткомов находились в стадии становления[114]. Конференция приняла План работы ЦК. В нем признавалось, что стоящие перед страной задачи

«требуют сосредоточения главного внимания на целесообразном распределении партийных сил, что неразрывно и, в первую голову, связано с выдвиганием новых работников и перемещением таковых с менее ответственной на более ответственную работу». Перемещения должны были преследовать прежде всего цели «повышения общей партийной и советской работы».

Была поставлена задача составления плана систематического выдвижения новых работников при ежемесячном контроле за его выполнением. Отдельно отмечались задача «установления живой связи партийных центров с местами» и вопрос о постановке системы периодических вызовов секретарей губкомов. Наконец, признавалось следующее: «Задача правильного распределения партийных сил требует усиления учетного аппарата парткомов снизу до верху»[115].

Такие приоритеты были обозначены высшим руководством РКП(б). Что касается же местных парторганизаций, то некоторые из них вообще не видели необходимости в ведении в какой-либо форме систематической учетной работы. И подобное отношение к учету, естественно, не могло пройти бесследно. По словам Залуцкого, докладчика на XI партконференции по вопросу о предварительных итогах, прошедшей во второй половине 1921 г. чистке партии, «ни один партийный комитет... не знал точно, сколько у него имеется членов партии»[116]. Возможно, Залуцкий был излишне категоричен, но подобного рода заявления безосновательно не делаются.

Таким образом, одной из основных задач, которую пришлось решать Секретариату ЦК после X съезда РКП(б), была постановка учета членов партии. А для того, чтобы в решении этой задачи сдвинуться с места, прежде всего требовалось наладить своевременное поступление с мест всей необходимой Секретариату ЦК информации, а также привить местным партийным функционерам желание и умение изучать кадровый состав собственной организации.

Отчасти этому способствовало и принятое ЦК РКП(б) 12 июля 1921 г. решение о проведении всероссийской переписи членов партии[117]. Кроме того, на основе решений X съезда была предпринята «генеральная чистка» партии. Съезд потребовал «очищения партии от некоммунистических элементов путем точного учета каждого отдельного члена РКП по выполняемой им работе по должности, а также и как члена Российской Коммунистической партии»[118]. 27 июля было опубликовано обращение ЦК РКП(б) ко всем партийным организациям «Об очистке партии», в котором говорилось о необходимости добиться того, «чтобы наша партия более, чем когда бы то ни было, была вылита из одного куска».

Предметом особых «забот» стали те члены РКП(б), которые прежде состояли в других партиях. В результате чистки из партии было исключено и добровольно вышло 159355 человек, т.е. 24,1% всего состава организации»[119] (на Урале, к примеру, 13284 человека, или 22,9% всего состава организации[120]). Стоит отметить и то, что исключенные из партии во время чистки вскоре стали браться губернскими органами ГПУ на особый учет[121].

При проведении переписи и чистки Секретариат ЦК в который уже раз столкнулся с проблемой получения необходимой информации от местных партийных работников. Причем данная проблема являлась общей для всех его отделов[122]. В частности, Секретариат ЦК явно не устраивало отношение на местах к переписи членов партии. Об этом свидетельствует циркулярное письмо № 250 от 23 февраля 1922 г. за подписью В. Михайлова, направленное губкомам и уездкомам:

«Отправляя Вам новые партбилеты, ЦК обращает Ваше внимание на дефекты, часто встречающиеся при проверке присланных Вами анкет “Всероссийская перепись”... например: отсутствие номера партбилета, отсутствие сведений о месте службы, партийного и служебного стажа и т.д., что не дает твердой уверенности в принадлежности того или иного переписанного товарища к РКП»[123].

Вывод, мягко говоря, неутешительный, так как речь шла о членстве в единственной легальной партии. Тем более что Учраспредотдел ЦК рассматривал всероссийскую перепись в качестве основы, фундамента всей последующей учетной работы[124].

Столкнувшись с неналаженностью учетного аппарата на местах, отсутствием кадров и неумением многих руководящих работников правильно поставить учетную работу, Учраспредотдел ЦК был вынужден усиливать свой контроль постепенно. Например, в 1921 г. важнейшими задачами в деятельности подотдела учета были признаны упорядочение учета и учет ответственных работников партии[125].

Но решение и этих задач мало где прошло гладко. Так, укомы Вологодской губернии «до июля 22 г. не могли усвоить, что учет ответработников является основной работой»[126]. И это было скорее правилом, нежели исключением. Предубеждение губкомов против учетной работы было настолько стойким, что преодолевать его пришлось долго. Гораздо позднее в одном из циркулярных писем губкомам, обкомам бюро ЦК В.М. Молотов и Л.М. Каганович в очередной раз упрекали их в том, что они «до сих пор еще продолжают смотреть на учетно-распределительную работу как на анкетно-техническую, а не как на одну из важнейших организационно-политических задач партии»[127]. Добавим, что с позиций сегодняшнего дня в справедливости этих слов сомневаться не приходится.

А.П. Балашов, проработавший в Секретариате ЦК с 1922 по 1926 гг., подчеркнул еще один аспект проблемы:

«В... 1922–1923 годах ЦК вынужден был давать обширные и детальные инструкции на места, поскольку обращался к людям в большинстве своем малограмотным, зачастую толком и не понимавшим, о чем речь идет в этих постановлениях — и, следовательно, нуждавшихся в конкретных разъяснениях и указаниях»[128].

Возможно, Балашов несколько сгущал краски. Тем не менее, установка на монополию власти в стране и недостаток подготовленных функционеров объективно в рамках выбранного политического курса вела к росту циркулярного творчества. С этой точки зрения, Сталин впоследствии оседлает уже просматривавшуюся тенденцию, привнеся в нее свой личный политический интерес.

Пока же из отчета Учраспредотдела ЦК за сентябрь 1921 г. мы узнаем, что дело с обработкой учетного материала по переписи ответственных работников

«идет медленнее, чем хотелось бы. Объясняется это тем, что многие Губкомы по сей день не прислали частично или даже полностью материалы по переписи или прислали его в таком виде, который затрудняет его обработку»[129].

Оргинструкторский отдел, проведя в сентябре-октябре обследование парторганов 39 губерний, констатировал схожие проблемы: «громадное большинство» комитетов до сих пор не закончило организационного оформления[130].

Причины подобного состояния дел отчасти были раскрыты на совещании заведующих учетно-статистических отделов губкомов, проведенном Учраспредом ЦК 16–18 декабря 1921 г. На нем присутствовали завучстаты Воронежа, Иваново-Вознесенска, Гомеля, Нижнего Новгорода, Москвы, Новгорода, Курска, Петрограда, Орла, Твери, Брянска, а также представители Тамбовского губкома и Дальбюро ЦК. Представитель Тулы на совещание вообще не явился[131].

Первым пунктом повестки дня совещания стояли доклады с мест. Представитель Орла С.Т. Лукашин поведал: «Аппарат слаб. Работа ведется неудовлетворительно. Учет ответственных работников стоит неподвижно». В том же духе выступил и К.Н. Павлов из Новгорода: «Аппарат развален. Нет и не было работы. Распределение работников производит Бюро Губкома или Орготдел без связи с учетстатом. Учет ответственных работников не производился до последнего времени»[132].

Отметим, что таким положение с постановкой учета было не где-нибудь в Сибири или Средней Азии, а в Орле и Новгороде. К тому же 1921 г. уже заканчивался, а очередной партийный съезд был не за горами. Ситуацию требовалось срочно ломать. Забегая вперед, скажем, что сделать это в полной мере все же не удалось. Хотя это и не помешало Молотову в докладе на XI съезде похвастать тем, что если между IX и X съездами было получено 35 тысяч местных письменных материалов, то за период между X и XI съездами пришло до 120 тысяч документов[133]. Но подобного рода заявления вряд ли могли на съезде кого-то сильно воодушевить. Многим присутствовавшим на съезде партийным функционерам было совершенно ясно, что связь ЦК с местными парторганизациями еще не отлажена, а не далее как 25 января 1922 г. за подписями Молотова и завучраспреда С.И. Сырцова в губкомы и обкомы был отправлен циркуляр № 2780, требовавший немедленной присылки списков ответственных работников губернского масштаба с указанием занимаемых должностей. Списки же ответработников уездного масштаба должны были быть присланы не позднее 7 февраля[134].

Таким образом, проблем с получением информации у Секретариата ЦК все еще хватало. И в этой связи можно согласиться с И.Н. Стуковым, который оценил доклад Молотова как «пропитанный насквозь, от начала до конца, бесшабашным канцелярским благодушием и оптимизмом»[135].

Г.Л. Олех в своей обстоятельной работе подчеркнул, что количество невостребованных данных имело тенденцию к возрастанию. По его подсчетам, в ноябре 1921 г. губернские протоколы использовались всего на 46%, уездные на 21%; в январе 1922 г. этот показатель снизился соответственно до 28 и 17 процентов. В связи с этим было принято решение брать из материалов, присылаемых укомами, только факты по двум категориям вопросов: 1) новые формы, методы и содержание работы; 2) ненормальности и отклонения в жизни уездных организаций. Пытаясь погасить волну реляций, вызванную его же директивами, ЦК в дальнейшем дважды (циркулярами от 12 декабря 1923 г. и от 23 сентября 1924 г.) снижал периодичность отчетности партийных комитетов — в первом случае до 2-х, во втором — до 3-х месяцев[136]. Представление о масштабах бумаготворчества на уровне губкомов дают следующие цифры:

С декабря 1921 г. по февраль 1922 г. переписка Алтайского губкома составила 1125 экз. (536 номеров в месяц), а Новониколаевского — 1159 (580 номеров в месяц). Сибирский партийный центр с 15 августа по 20 ноября 1921 г. издал 160 циркуляров (из них 28 секретных), т.е. в среднем 44 циркуляра в месяц[137].

Справедливости ради надо признать, что с конца 1921 г. Молотовым и Секретариатом ЦК предпринимались энергичные меры с целью улучшения положения дел с учетом. Прежде всего, Учраспред ЦК стал последовательно добиваться снятия функций распределения кадров с учстатотделов губкомов и обкомов[138]. Во-вторых, отправленный губкомам и обкомам 21 марта 1922 г. циркуляр за подписью Сырцова гласил:

«Губучетстат не должен заниматься, как это практикуется сплошь да рядом почти во всех Губкомах, учетом всех членов Партии поголовно, и в результате не достигается никакого учета. Необходимо на первое время ограничиться учетом[139]. То есть, исключительно ответственных работников»

Учраспред ЦК ориентировал губучетстаты на концентрацию усилий на главном на тот момент участке их работы. В-третьих, был взят курс на единую постановку учета во всей партии[140]. И, наконец, началось изучение ответработников, по поводу чего Сырцов на совещании завучстатов давал такие установки:

«первое — определение степени пригодности ответственного работника к должностям, которые он занимал; второе — определение специальности работника... и третье — необходимо так прикрепить ответственного работника, чтобы он дал на этой работе максимум производительности»[141].

Отметим, что последняя установка была особенно значима для понимания общего подхода. Другим же важнейшим направлением деятельности Учраспредотдела ЦК за период между X и XI съездами партии оставалась работа по распределению кадров. Только в мае 1921 г. в отдел поступили и были распределены 2278 человек[142]. Всего же с марта 1921 г. по февраль 1922 г. через Учраспред отдел ЦК получили назначения и командировки 22 550[143].

Но и в этой работе было много проблем. Циркулярное письмо №239 от 17 января 1922 г. констатировало следующее явление:

«В настоящее время число рядовых работников, прибывающих в распоряжение Учраспреда ЦК и количество запросов о перемещении рядовых работников настолько увеличилось, что стало явно затруднять какую бы то ни было планомерную работу Учраспреда и заставило ЦК пересмотреть установленный порядок перемещений и переводов».[144]

Отметим, что указанная проблема сложилась во многом объективно, и решать ее пришлось бы в любом случае. О масштабе указанного явления свидетельствуют, например, данные о деятельности Учраспреда ЦК за февраль 1922 г.: всего за месяц в распоряжение отдела прибыло 1096 человек, из которых 8 были работниками областного масштаба, 129 губернского, 184 уездного, а рядовых коммунистов насчитывалось 727 человек. При этом данных на 48 человек вообще не оказалось, но вряд ли стоит сомневаться в том, что подавляющее большинство из них состояло из рядовых членов партии. Добавим, что по личной просьбе в ЦК прибыл 171 человек, а 466 — вообще без указания причин прибытия[145].

Все это вынудило Секретариат ЦК возобновить начатую еще в декабре 1920 г. и в итоге оказавшуюся затяжной борьбу с произвольным перемещением рядовых коммунистов. Без решения этой задачи достичь высокой степени управляемости партии было сложно. Циркулярным письмом № 239 вводился следующий порядок. Прежде всего, перемещение рядовых работников из губернии в губернию теперь должно было совершаться губкомами без санкции ЦК путем договоренности между ними. Эта мера ставила своей целью разгрузку Учраспреда ЦК от рутинной работы по распределению рядовых членов партии. Непосредственное откомандирование в ЦК без вызова или предварительного согласия на то ЦК допускалось в исключительных случаях за ответственностью секретаря губкома и с указанием мотивов. И, наконец, явившиеся в ЦК с нарушением установленного циркуляром порядка должны быть возвращены обратно без рассмотрения их заявлений и за счет организаций, неправильно их пославших[146].

«Инструкцией по регистрации приезжих и уезжающих» устанавливался порядок, согласно которому ни один кандидат или член партии не имел права как находиться на территории губернии, равно как и покидать ее без регистрации в парткоме. Для регистрации же требовалось предъявление партийного билета (или кандидатской карточки), документа, оправдывающего приезд и разрешение соответствующего парткома на приезд[147]. Ту же организационно-политическую линию продолжала «Инструкция по технике, учету и отчету по распределению партработников», предмет регламентации которой обозначен в самом ее названии. И первый же пункт этого документа гласил: «Ни один член или кандидат Партии не может получить назначения без представления его личного дела Президиуму Губкома (Заворгинотделу) (в Укоме в Бюро Укома)»[148].

Все эти положения, однако, во многом еще только предстояло проводить в жизнь. Отметим и то, что две последние инструкции входили в Сборник циркуляров, положений и инструкций по учету и распределению членов РКП, выпущенный в начале 1922 г. Этот Сборник явился крупным событием внутрипартийной жизни и стал своеобразным отчетом о проделанной в период между X и XI съездами партии работе по разработке внутрипартийного законодательства в указанной области. В Сборник, помимо указанных выше инструкций, вошли «Положение о специальном учете ответственных работников», «Инструкция по постановке на учет в Губкомах, Укомах, Райкомах и в ячейках РКП», «Инструкция по учету ответственных работников», «Инструкция по учету штрафных, выбывших и исключенных», «Положение о едином партийном билете», «Инструкция о едином партийном билете» и некоторые другие документы, анализ которых позволяет составить некоторое представление о том, насколько далеко зашел процесс регламентации внутрипартийной жизни к 1922 г. Остановимся на рассмотрении некоторых из перечисленных документов.

«Инструкция по постановке учета в Губкомах, Укомах, Райкомах и в ячейках РКП» устанавливала порядок, по которому весь учет членов и кандидатов РКП, их движение, перемещение и работа происходил в ячейке. Сам же учет в ячейках должен был вестись по спискам, ответственность за правильность ведения которых и своевременность предоставления сведений в вышестоящие партийные органы возлагалась на секретаря ячейки[149].

В укомах и райкомах учет должен был вестись по личным делам, состоявшим из анкеты, регистрационной карточки и всех касающихся данного коммуниста материалов. Выемка материалов и личных дел из архива допускалась лишь в экстренных случаях и при условии обязательной замены их распиской, устанавливавшей, когда, кем и для чего материал был взят из архива ячейки. В губкомах учет на всех членов партии не велся. Но губкомы должны были вести учет ответработников губернского и уездного масштабов, учет выбывших и исключенных из партии, учет выбывших и прибывших в организацию, учет мобилизаций и учет выданных партбилетов[150].

На регламентацию последнего вопроса было нацелено «Положение о едином партийном билете». В нем партийный билет объявлялся единственным бесспорным удостоверением состояния члена РКП, а номер билета сохранялся за членом партии на все время его состояния в РКП(б). В случае утери билета выдавался дубликат за тем же номером. Правом выдачи партбилетов обладали районные и уездные комитеты партии. Но при этом бланки партбилетов для всех парторганизаций заготовлял исключительно ЦК РКП, а все билеты находились «на строгом учете Секретариата ЦК, осуществляемом через местные парткомы»[151]. Эти меры были направлены на усиление контроля за выдачей партбилетов.

Важным документом являлась «Инструкция по учету ответственных работников», устанавливавшая порядок, согласно которому при выдвижении партработников на ответственную должность под их диктовку на них должны были заполняться личные листки, которые затем вводились в архив ответработников в соответствующую группу. Одновременно на анкете и алфавитной карточке делалась соответствующая пометка. Далее о каждом перемещении работника губернского масштаба губком должен был немедленно сообщать в ЦК. Об изменениях в составе работников уездного масштаба губком обязывался раз в месяц пересылать в ЦК ведомость изменений. Укомы же должны были сообщать в губком о перемещениях ответработников «не позже следующего после перемещения дня»[152]. Таким образом, на бумаге выстраивалась иерархическая пирамида со строгим подчинением нижестоящих вышестоящим. Эту схему, однако, еще только предстояло реализовать на практике.

И, наконец, «Положение о специальном учете ответственных работников» требовало учета всех безусловно пригодных для работы в той или иной отрасли работников, как занимавших на тот момент ответственные должности, так и ранее занимавших их не менее шести месяцев, а также работников, вновь выдвигаемых на ответственные должности. Каждый ответработник должен был быть прикреплен к определенной группе по своей специальности, а губком обязывался ставить в известность каждого ответственного работника о прикреплении его к той или иной группе. В тех случаях, когда прикрепленный выражал несогласие с прикреплением его к данной группе, он мог подать заявление в Президиум губкома. Последний должен был обсудить заявление и вынести решение, являвшееся окончательным. С момента прикрепления ответработников к группам перевод их с одной должности на другую и изменение групп допускалось лишь при наличии вполне уважительных причин, а Учраспредотдел ЦК уведомлялся обо всем незамедлительно[153].

Данный документ ясно выявлял общую тенденцию: даже ответственные работники губернского и уездного масштабов ставились под жесткий контроль и регламентацию со стороны Секретариата ЦК. Завершая же разговор о вышедшем в 1922 г. Сборнике циркуляров, положений и инструкций по учету и распределению членов РКП добавим, что проведение в жизнь новых форм учета началось отнюдь не в начале года. Даже в документах Московской парторганизации можно прочитать следующее: «Ввиду того, что Сборник был издан в период общего летнего затишья партийной работы... практическое проведение в жизнь новых форм учета началось только с третьего периода (октябрь–декабрь)»[154].

Большой объем работы выполнял и Оргинструкторский отдел ЦК. На XI партконференции в декабре 1921 г. Залуцкий указал на следующее:

«Партия должна работать над тем, чтобы повернуть свое лицо к массам. Эта задача требует не более и не менее как создания старого прежнего кадра организаторов, партийных профессионалов. На этой работе надо настаивать и этой работой надо руководить. Но руководить так, как мы до сих пор руководили, недостаточно, здесь нужна систематическая постоянная организаторская работа»[155].

Ленин же еще 31 мая в письме Г.К. Королеву выразил полное согласие с решением ЦК об ответственных разъездных работниках[156].

Но обратим внимание на другое: в речи на Пленуме Московского Совета 20 ноября 1922 г. Ленин скажет:

«...После болезни, начиная с декабря месяца, я... потерял работоспособность на довольно длительный срок... В декабре 1921 года... мне пришлось совершенно прервать работу»[157].

Получается, что именно в декабре 1921 г., когда задача встала в полный рост, Ленин вообще временно отошел от дел.

А дела, как оказалось, ждать не могли. И воплощать на практике старую ленинскую идею в новых исторических условиях принялись другие люди. В этой связи небезынтересно сделанное В.П. Наумовым замечание, что уже это отсутствие Ленина «заметно повлияло на стиль работы» руководящих органов партии[158]. И через несколько месяцев в докладе на XI съезде партии Молотов сообщил:

«Широкое применение системы партийных организаторов в партийной практике является одной из больших задач настоящей организационной работы... ЦК уже признал необходимым иметь у себя инструкторский аппарат из ответственных партийных товарищей... Правда, нам не удалось иметь 11 ответственных инструкторов, как мы хотели, — мы имели их от 5 до 7, которые, однако, объехали многие губернские организации»[159].

С марта 1921 г. по март 1922 г. ответственные инструктора совершили 97 поездок, обслужив 36 партконференций. Кроме того, на местах они занимались разбором склок, инструктированием и инспектированием местных парткомов.

Подготовкой поездок ответственных инструкторов и уполномоченных ЦК на места занималось второе отделение инструкторского подотдела Оргинструкторского отдела ЦК. Другой функциональной обязанностью именно этой структурной единицы аппарата являлась разработка и согласование с прочими отделами Секретариата и центральными партийными учреждениями циркуляров ЦК. Второе отделение занималось также производством циркуляров и инструктивных писем, специально касавшихся партийного строительства. О степени интенсивности бумажного творчества работников отделения говорят следующие цифры: за время с IX по X съезд было выпущено 158 циркуляров (более 13 в месяц), а за период с X по XI съезды — 253 (21 в месяц). В 1922 г. наступит некоторый спад. С XI съезда по март 1923 г. их окажется 150, а за время с XII по XIII съезды показатель упадет до 125[160]. Однако в то время на первый план выйдет проверка исполнения.

К XI съезду РКП(б) стало ясно, что Молотов со своими обязанностями руководителя Секретариата ЦК справлялся далеко не в полной мере. Ленин же недовольство работой аппарата ЦК начал высказывать Молотову не позднее 15 апреля 1921 г.[161]. А практически накануне XI партсъезда в феврале 1922 г. Ленин, заполнив анкету переписи, написал на имя Молотова весьма гневное письмо. В нем говорилось:

«Либо статистикой у Вас заведует дурак, либо где-то в этих “отделах” (ежели так называются сии учреждения при ЦК) на важных постах сидят дураки и педанты, а присмотреть Вам, очевидно, некогда.

Надо прогнать заведующего статистическим отделом.

Надо перетряхнуть этот и учетно-распределительный отделы основательно.

Иначе мы сами (“борясь с бюрократизмом”...) плодим под носом у себя позорнейший бюрократизм и глупейший.

Власть у ЦеКа громадная. Возможности — гигантские. Распределяем 200–400 тысяч партработников, а через них тысячи и тысячи беспартийных.

И это гигантское коммунистическое дело вдрызг изгажено тупым бюрократизмом!

Все переписи закончить в 1 месяц.

Разработку их свести к минимуму так, чтобы тоже кончить в месяц.

Потом разогнать 9/10 статистического и столько же учетно-распределительного отдела ЦеКа и начать строить их заново.

Вам надо себя избавить от мелочей (свалить их на помов и помпомов) и заняться целиком делом политсекретаря и заведующего направлением работы по организации, учету и т.д.»[162].

В 1980 г. престарелый В.М. Молотов будет вспоминать один из своих разговоров с Лениным, который произошел в 1921 г.:

«На шоссе, возле Всехсвятского, лопнула шина...

Мы с Лениным отошли в сторону, он стал спрашивать: “Когда Вы встаете? Когда ложитесь спать? Поздно ложитесь спать?” — “Поздно”. — “Много ли Вам лет?” — “Тридцать один”. — “Комсомолец!” — задумчиво сказал Ленин и похлопал меня по плечу»[163].

Может быть, именно тогда Ленин и задумался над вопросом об укреплении руководящего состава Секретариата ЦК?

В любом случае, на XI съезде РКП(б) Молотову пришлось признать:

«Тот подбор ответственных партийных сил, о котором говорилось в политическом докладе т. Ленина, конечно, проводится теперь еще очень слабо, если не сказать больше — плохо. Но подготовительной работы в этом отношении проделано довольно много, и новый ЦК в этой области будет чувствовать себя более уверенно, чем мы чувствовали себя в истекшем году»[164].

В данной цитате ценны обе ее части. Но особенно хотелось бы обратить внимание на ее последнюю часть. Молотов действительно имел основания для утверждения, что подготовительной работы было проведено много. Но безусловно прав был и Сталин, однажды сказавший следующее:

«Руководить — это не значит писать резолюции и рассылать директивы. Руководить — это значит проверять исполнение директив, и не только исполнение директив, но и самые директивы, их правильность или их ошибочность с точки зрения живой практической работы»[165].

И хотя сказано это было позднее, однако вся деятельность Сталина говорит в пользу того, что считал он так давно.

Конечный же результат во многом зависел от упорства, последовательности и твердости руководства партии. И в первую очередь, от усилий нового состава Секретариата ЦК.

Работы же предстояло очень много. Учраспредотдел ЦК признавал, что и в середине 1922 г. учет во многом оставался формальным[166]. А эта проблема по-прежнему оставалась ключевой.

---

Примечания