1. Раскол «триумвирата»

История создания троцкистско-зиновьевского блока по сей день таит много загадок. Факты же для их разгадки приходится собирать буквально по крупицам. Но не вызывает сомнения, что у истории этой имелась и весьма богатая предыстория. В книге «Моя жизнь» Л.Д. Троцкий признал, что уже «к началу 1927 г. Зиновьев был готов капитулировать, если не сразу, то в несколько приемов. Но тут наступили потрясающие события в Китае... Это отодвинуло на время капитуляцию Зиновьева»[1].

Таким образом, Троцкий приоткрыл завесу над тем, что же происходило в объединенной оппозиции после поражения осенью 1926 г. Однако не стоит забывать, что приведенная оценка исходила от человека, который в своем двухтомнике не нашел места ни по одному поводу сказать в адрес Зиновьева что-либо положительное. Сам же Зиновьев, ознакомившись с книгой Троцкого в феврале 1930 г., отозвался о ней вполне определенно:

«Думаю, что оставить эту книгу без ответа нельзя. В ней неимоверное количество мерзостей про всех нас, но прежде всего про В.И. ... Тр. описывает ряд вещей как бы “из первых рук” и выступает свидетелем первостепенной важности. Ряд документов могут быть опровергнуты... только свидетельскими показаниями (ибо не на все есть документы)»[2].

Конечно, написанное относилось к тому периоду, когда Троцкий уже год как находился за границей, а Зиновьев лез из кожи, демонстрируя лояльность Сталину. Он все еще питал иллюзии вернуть хотя бы частицу бездарно утраченного положения в партии. И вот теперь вроде бы представлялся повод: можно было услужить генсеку (ведь троцкистские мерзости были написаны «про всех нас»), безболезненно попинав Троцкого. А также как бы между прочим напомнить Сталину, что до сих пор является носителем многих партийных секретов. В этой связи показательна фраза, произнесенная Зиновьевым 6 ноября 1929 г. на коммунистической ячейке Центросоюза: «Я думаю, что со временем (и это время, надеюсь, не так далеко) Центральный Комитет даст мне возможность приложить силы на более широкой арене...»[3].

Можно привести еще один, весьма знаменательный факт: объединенная оппозиция еще только-только развалилась, а ее бывший лидер Зиновьев в январе 1928 г. уже спешил констатировать: «Блок, как известно каждому товарищу, предполагает взаимные уступки, но блок не исключает внутренней борьбы. Была борьба и в нашем блоке»[4]. А Троцкий по поводу зиновьевских выступлений в «Правде» в мае 1928 года съязвил: «Зин. выглядит сейчас как мокрая курица, и голос его звучит со страниц “Пр.” как писк кулика из болота...»[5].

Таким образом, сразу же после того, как объединенная оппозиция прекратила свое существование, как Троцкий, так и Зиновьев стали акцентировать внимание на противоречиях, прежде имевшихся между ними (до конца 1927 г. оба политика демонстрировали нерушимый союз). Конечно, изменилась сама ситуация. Они в который раз стали врагами. Но только ли это?

Все указанное выводит на постановку действительно серьезной, на наш взгляд, проблемы взаимоотношений внутри оппозиционного блока в 1926–1927 гг. И здесь представляется крайне важным выяснить, в какой обстановке, в силу каких обстоятельств и как происходило зарождение объединенной оппозиции. В советской историографии констатировалось то, что процесс сближения сторонников Зиновьева и Троцкого начался на апрельском 1926 г. Пленуме ЦК[6]. На наш взгляд, есть смысл начать разговор с анализа событий, имевших место на полгода раньше. Таким образом, процессы распада «семерки» (в ее составе образца августа 1924 г.) и зарождение на ее обломках новой внутрипартийной коалиции предстают переплетенными.

Свою тщательно и всесторонне подготовленную атаку против бывших коллег по «триумвирату» генсек начал в сентябре 1925 г. Тогда на одном из заседаний Политбюро резкой критике была подвергнута статья Зиновьева «Философия эпохи».

Успешно осуществив выпад, Сталин энергично и методично принялся раскручивать конфликт дальше. С 3 по 10 октября работал Пленум ЦК. Одновременно (правда, в течение трех дней) происходили бурные прения на фракционном Пленуме с участием членов «руководящего коллектива». Небезынтересно, что даже советский историк С.Л. Дмитренко признал, что обсуждение «платформы 4-х» происходило «на четырех частных заседаниях членов ЦК»[7]. Но ничего более конкретного по поводу «частных заседаний» историк не сообщает.

И напрасно. М. Кун в книге «Бухарин: его друзья и враги» привел пространные цитаты из письма Дзержинского Сталину и Орджоникидзе, написанного в ночь с 5 на 6 октября. Отметим отдельные мысли, несколько сумбурно высказанные Дзержинским:

«Без единства, без этого условия Термидор неизбежен... Ведь теперь очевидно, что Зиновьев и Каменев, вступив на путь Троцкого, подняв борьбу за свою власть, которой партия не желает, они этого не понимают — слепцы, — как не желала власти Троцкого, вступают в эту борьбу, предварительно обезоружив партию в дискуссии с Троцким, когда заставили партию их самих возвеличить, простить им все их прошлое для того, чтобы развенчать их предшественника...

А ведь они забыли, что партии пришлось развенчать Троцкого единственно за то, что тот, фактически напав на Зиновьева, Каменева и других членов ЦК нашей партии, поднял руку против единства партии, т.е. только за то, за что сейчас взялся Зиновьев... Зиновьев и Каменев — ваши душонки раскрыл Сокольников, — вы претендуете быть официальными и единственными наследниками вождя рабочих и крестьян. Честолюбие вас убивает. Опасностей вы не чувствуете, хотя можете о них говорить как никто, и вы думаете, что это Сталин или Бухарин вам мешают быть признанными...»[8].

По эмоциональному свидетельству Зиновьева дело «почти до рукопашной доходило»[9]. Реально дошло до ухода нескольких членов ЦК с заседания фракционного Пленума. Зиновьев позднее писал:

«Оставшееся большинство в своей резолюции осудило действия тт. Сталина и Дзержинского, вызвавших уход меньшинства».

В принятой по этому поводу резолюции говорится:

«1) Фракция считает письмо т. Дзержинского неправильным по содержанию и недопустимым по тону;

2) Фракция считает, что т. Сталин поступил неправильно, не представив предварительно письма т. Дзержинского в семерку».

Лишь после трехдневной борьбы под давлением меньшинства пленум принял ряд решений, которые должны были способствовать преодолению разногласий и не перенесению их в широкие слои партии. Важнейшие из этих решений касались вопросов подготовки к XIV съезду. Прежде всего, каждый член ПБ должен согласовывать в «семерке» свои выступления, в особенности те из них, которые непосредственно касались порядка работы съезда[10].

Отразившейся в письме «железного Феликса» накал страстей не помешал заключению на фракционном Пленуме компромисса. Но что он дал? Для Сталина это была лишь оттяжка времени с целью лучшей подготовки новой атаки. В этом вполне определенно просматривается фирменный сталинский стиль всей «эпохи» внутрипартийной борьбы двадцатых. Всегда, когда лобовая атака не удавалась, генсек, неустанно маневрируя, заключал временный компромисс. Так произойдет в 1928 г. с Бухариным и Рыковым.

Произошедшее в октябре имело и еще одно важнейшее последствие: именно тогда генсеку удалось окончательно вбить клин между Зиновьевым и Каменевым, с одной стороны, и правыми большевиками (Бухарин, Томский, Рыков, Дзержинский), с другой. Сталин ловко воспользовался тем, что пытавшиеся сохранить себя во власти Зиновьев и Каменев в качестве программных расхождений подняли на щит крестьянский вопрос. На этом поле они просто не могли не столкнуться с правыми большевиками.

В историографической литературе уже подчеркивалась важная роль Бухарина в срыве попытки Зиновьева обрести статус большевистского теоретика[11]. Но этому предшествовала борьба, длившаяся весь 1925 г. Вспомним, что неодинаковым было и отношение Бухарина и Зиновьева к Троцкому. Таким образом, противоречия между ними имелись не первый день. На них-то и сыграл генсек, использовав в своих целях. При этом он сохранил дистанцию по отношению к бухаринской молодежи, а от самого Бухарина добился отказа от лозунга «обогащайтесь».

А официальный Пленум ЦК в октябре 1925 г. начался с рассмотрения деятельности Внешторга. С докладом выступил В.В. Куйбышев, а с содокладами Л.Б. Красин и Э.И. Квиринг. Вероятно преследуя цель максимально поднять значимость рассматриваемой проблемы, член фракционной «семерки» Куйбышев заявил, что развитие промышленности и сельского хозяйства уперлось в развитие внешней торговли[12]. Затем им были перечислены недостатки в работе Внешторга: громоздкость и забюрократизированность аппарата наркомата, отрыв органов НКВТ от сельского хозяйства и промышленности; смешение внутри наркомата функций торговых, финансовых и регулирующих; высокие накладные расходы; медленный оборот капитала; неудовлетворительный личный состав ведомства. Главный же недостаток докладчик усмотрел в том, что «чисто торговые интересы главенствуют во всей практике НКВТ. Торговля ради извлечения прибыли»[13]. Подобный упрек в адрес торгового ведомства весьма интересен.

Здесь мы не будем останавливаться на рассмотрении вопроса о том, в какой степени сказанное Куйбышевым соответствовало действительности. Отметим, что глава ЦК явно стремился придать своей критике размах. Происходило это в тот момент, когда правящая «семерка» была заинтересована в том, чтобы, во-первых, свалить часть ответственности за просчеты в хозяйственной политике на кого-либо из не членов «руководящего коллектива» и, во-вторых, развернув критику НКВТ, отвлечь внимание от проблем внутри самой «семерки».

Красин, отвечая на критику Куйбышева, напрочь отмел главное обвинение последнего: «Повторяю, сказка — утверждение будто бы политика НКВнешторга обуславливается хотя бы на йоту этим желанием получать какие-то высокие прибыли, тем более что, повторяю, прибыли эти на 80% идут в НКФин»[14].

Среди выступивших в прениях был Троцкий. Он затронул проблему бюрократизма в целом, а не применительно к отдельно взятому НКВТ[15]. Вряд ли такой расширительный подход являлся случайностью. Но важнее другое. 4 октября Троцкий, отвечая на выпад со стороны Н.А. Милютина, сделал публичное заявление, в котором категорически опроверг утверждение последнего о том, что между Троцким и остальными членами Политбюро имело место принципиальное расхождение по одному из частных вопросов в деятельности Главконцесскома. Он указал, что в принятом Политбюро постановлении как раз была зафиксирована «тождественность принципиальной позиции»[16]. Именно это являлось для Троцкого важным. Кроме того, во время обсуждения доклада В.В. Шмидта «О заработной плате» Троцкий проделал нечто подобное. В короткой речи он предложил подтвердить принятое на ПБ решение, вновь подчеркнув, что оно прошло единогласно[17].

Понятно, что этот всплеск активности, хронологически совпавший с развалом «семерки», не может не наводить на мысль о том, что между двумя обстоятельствами имелась тесная взаимосвязь. Несмотря на тяжелейшие поражения, которые потерпел Троцкий в ходе внутрипартийной борьбы 1923–1924 гг., в глазах широких партийных масс он все еще имел большой авторитет. Н.В. Валентинов привел случай, произошедший незадолго до октябрьского 1925 г. Пленума:

«Происходило заседание президиума ВСНХ под председательством Дзержинского... Во время заседания в зал тихонько, незаметно вошел Троцкий и скромно сел где-то вдали от президиума. Его появление произвело огромный эффект: какой-то шок. Все повернули в его сторону головы и в этом положении как бы застыли. У всех был почему-то смущенный вид, а Дзержинский, приподнявшись со стула, стал просить Троцкого сесть за стол вместе с другими членами президиума. В это время в зале заседания, как это обычно бывало, число сотрудников ВСЛ, обязанных присутствовать... не превышало тридцати или сорока человек. Но как только по ВСНХ пронесся слух, что на заседание президиума пришел Троцкий, весь зал оказался буквально переполненным. Потом смеялись: полный сбор, как у Шаляпина»[18].

Настойчивость Троцкого в акцентировании внимания Пленума на документах, единогласно принимавшихся Политбюро, так же как и его последующее выразительное молчание на состоявшемся в декабре 1925 г. XIV съезде партии, вероятно, объясняются следующим. Он стремился разрушить созданный за последние годы миф о том, что все беды в партии происходят из-за него. И теперь Троцкий пытался воспользоваться ситуацией, когда бывшие триумвиры создавали ему подходящий фон для демонстрации миролюбия.

Выступление ленинградцев Сталин спровоцировал руками делегатов XIV Московской губпартконференции (5–13 декабря 1925 г.). Произошло это следующим образом. 1 декабря начала работу XXII Ленинградская губпартконференция. И в первый же день в единогласно принятой резолюции по докладу о работе ЦК РКП(б) конференция заявила, что «целиком и полностью одобряет политическую и организационную линию ЦК»[19]. 5 декабря открылась Московская губпартконференция, которая в первый же день приняла резолюцию, действительно сыгравшую роль детонатора внутрипартийной борьбы. В ней решительно осуждались взгляды руководителей Ленинградской парторганизации, квалифицировавшиеся как ликвидаторство, пораженчество, аксельродовщина[20].

Ленинградцы были поставлены в положение, которое требовало ясного ответа с их стороны. Вынужденный характер своей ответной реакции ленинградцы подчеркнули в ответной декларации. В ней говорилось, что утверждение об их стремлении оттеснить на задний план середняка неверно: «Те оптимисты, которые в противоположность “пессимисту Ленину” доказывают, будто у нас уже кругом социализм, оказывают плохую услугу делу подлинного строительства социализма», в этом же ключе была выдержана вся декларация[21].

Дальше началась эскалация дискуссии и внутрипартийной борьбы. МК посчитал необходимым ответить на декларации ленинградцев. В документе МК выражалась уверенность, что ленинградские рабочие «одернут своих вождей и обеспечат развитие ленинградской организации не против всей партии, вместе со всей партией»[22].

Таким образом, авторы документа явно пытались внести раскол в Ленинградскую парторганизацию. Сделали они и такое заявление:

«В настоящее время, когда с нами нет т. Ленина, поистине смешна претензия отдельных лиц, хотя бы и крикливых, на монополию ленинизма. На место лиц становится коллектив. Верховным истолкователем ленинской линии может быть только ЦК и партийный съезд»[23].

В целом Обращение МК было выдержано в агрессивном тоне.

В оставшееся до съезда время стороны начали активно готовиться к противостоянию. Так, после XXII Ленинградской губпартконференции вместо Н.П. Комарова в состав секретариата губкома был избран зиновьевец Куклин[24]. Кроме того, ленинградцы очень рассчитывали прийти на съезд не в гордом одиночестве, а ведя за собой другие парторганизации. И в первую очередь их надежды были связаны с губкомами, входившими в Северо-Западное Бюро ЦК.

Но генсек вновь опередил. 11 декабря он от имени «руководящего коллектива» сообщил в Ленинград, что

«ввиду требования трех местных организаций из числа шести, входящих в состав Севзапобласти, ввиду разделения голосов в составе Севзапбюро ЦК почти пополам (9 и 7) и, наконец, ввиду отсутствия прямого требования со стороны остальных трех организаций о немедленном открытии конференции, признать возможным отсрочить областную конференцию на две недели»[25].

Позднее в выступлении на XIV съезде Струппе признал, что они, псковичане, сорвали Северо-Западную конференцию потому, что «она была направлена против ЦК». Он рассказал, что по постановлению ЦК областной комитет должен был быть сконструирован таким образом, что от трети до четверти мест в нем должны были предназначаться не ленинградцам. Струппе указал, что они были готовы довольствоваться и меньшим. Но Евдокимов в кабинете Зиновьева прямо заявил, что, несмотря ни на что, неленинградцам будет отведена лишь пятая или шестая часть мест[26]. То есть пока Зиновьев вел крохоборческую торговлю в указанном вопросе, генсек разрешил вопрос радикально. Стратегически съезд был проигран до его начала.

Ленинградцы предприняли попытку уладить конфликт без вынесения его на съезд. Для этого руководители ЛК предложили своим московским коллегам немедленно устроить совещание. Но Угланов от имени Московской конференции отклонил это предложение[27]. Позднее в заявлении в ЦК члены ленинградского губкома с возмущением писали:

«Перед самым открытием съезда Ленинградская делегация делает ряд попыток добиться совместных совещаний с другими крупнейшими делегациями, чтобы изложить им действительный ход событий... Это законное предложение ленинградцев отклоняется, и ряд делегаций выслушивает только одностороннюю “информацию” тов. Ярославского, не допуская даже на собрания представителей Ленинградской делегации»[28].

В свою очередь, за два дня до съезда восемь членов ЦК во главе со Сталиным обратились к сторонникам Зиновьева с «мирным предложением». На деле же данный «компромисс» предлагался на основе принятия резолюции Московской партконференции. Совершенно очевидно, что Зиновьев и его сторонники посчитали это не как предложение мира, а как требование фактической капитуляции без каких-либо гарантий. Таким образом, усыпив бдительность противника, генсек по сути спровоцировал выступление зиновьевцев на съезде в невыгодный для них момент[29].

Наконец, приведем и еще одно свидетельство. Зиновьев на июльском 1926 г. Пленуме ЦК и ЦКК так раскрыл механизм того, как генсек раскручивал конфликт:

«Вы помните, что на XIV съезде партии самый ходкий аргумент был такой: почему в Ленинграде вы принимали резолюцию солидарности с ЦК, а потом на съезд пришли драться? Поскольку мы на XIV съезде не хотели еще вскрывать всей фракционной подоплеки, мы были бессильны ответить на этот вопрос. А теперь я должен объяснить, как было дело. Фракционная семерка предписала для Ленинграда одну резолюцию. Вот вам постановление: “Сообщаю вам решение руководящего коллектива: “Принять предложение т. Зиновьева””. Дальше поручается т. Ярославскому просмотреть мою стенограмму, согласовать резолюцию. Вот личная подпись Ярославского о его согласии на печатанье стенограммы. В то же самое время для московской конференции другая резолюция о моем маловерии и т.д. (Шум)»[30].

Нежелание «вскрывать всей фракционной подоплеки» на съезде дорого стоило Каменеву и Зиновьеву. Подходящий момент был упущен. Когда же это желание появится, будет уже поздно. Пагубную роль сыграло и то, что в глубине души они надеялись на то, что в конечном итоге смогут найти общий язык со Сталиным. Кроме того, в декабре 1925 г. они еще не понимали, что генсек уже вполне мог обходиться без их поддержки. Наконец, тогда Каменев и Зиновьев по-прежнему считали, что для них место в Политбюро гарантировано.

Последующие события покажут, что все соображения — не более, чем иллюзии самовлюбленных политиков.

И на этот раз генсек просчитал ситуацию вернее.

XIV съезд партии работал с 18 по 31 декабря 1925 г. в Андреевском зале Большого Кремлевского дворца. На нем присутствовало 665 делегатов с решающим голосом и 641 — с совещательным. Они представляли 1 млн. 88 тыс. членов и кандидатов РКП(б). За период после XIII съезда ряды партии выросли на 264 тысячи[31]. Две трети делегатов съезда имели низшее образование.

Уже при открытии съезда Рыков заявил:

«После смерти Владимира Ильича съездам партии принадлежит решающая роль... в вопросах толкования ленинизма, в вопросах применения учения тов. Ленина к новым условиям жизни рабочего класса и жизни страны. И в этом отношении — съезд является конечной инстанцией»[32].

Затем последовал Политический отчет ЦК, с которым впервые на съезде выступил Сталин. В книге «Сталин» Троцкий будет вспоминать:

«На съезде во время доклада он имеет вид экзаменующегося новичка. Он делает ошибки, о которых шушукаются в кулуарах. Но аппарат уже безраздельно в его руках. Он диктатор. Страна этого не знает. Аппарату поручается сообщить ей об этом»[33].

Приведем и еще одно замечание Троцкого: «В конце 1925 года Сталин говорит еще о вождях в третьем лице и восстанавливает против них партию. Он вызывает аплодисменты среднего слоя бюрократии, что отказывает вождям в поклонах»[34].

Конечно, задним числом бывший наркомвоенмор мог язвить сколько угодно. Однако съезд обернулся для Сталина подлинным триумфом и явился вехой в его возвышении. Отметим, что в докладе агрессивных выпадов Сталин себе не позволил. Генсек выступил так, чтобы создать о себе благоприятное впечатление у массы провинциальных партработников, не посвященных в закулисные столкновения лидеров. А согласно докладу Мандатной комиссии партработниками являлись 70% делегатов.

Следом с Организационным отчетом ЦК выступил Молотов. Потом по требованию 43 делегатов слово для содоклада по отчету ЦК получил Зиновьев. Следом разгорелись прения, в которых в итоге выступило 45 из 104 записавшихся делегатов[35]. Первым же выступал Бухарин, вновь обративший внимание на то, что «единственным окончательным истолкователем партийной линии» является съезд. Добавим, что эту же мысль неоднократно выскажут и другие сторонники сталинско-бухаринского большинства[36].

Это обстоятельство не осталось незамеченным. В ответ Н.К. Крупская сделала заявление, взбудоражившее зал:

«Тов. Бухарин с большим пафосом говорил о том, что то, что съезд постановит, то и правильно. Каждый большевик считает постановления съезда для себя обязательными... Нельзя успокаивать себя тем, что большинство всегда право. В истории партии бывали съезды, где большинство было неправо. Вспомним стокгольмский съезд. (Шум. Голоса: “Это тонкий намек на толстые обстоятельства”.) Большинство не должно упиваться, что оно — большинство, а беспристрастно искать верное решение»[37].

Но Сталин не для того все это затеял, чтобы отказаться от претензий на монопольное право в толковании ленинизма и что бы то ни было «беспристрастно искать». Отнюдь. Выступление Крупской только подлило масла в огонь. Ораторы стали припоминать друг другу самые разные ошибки и прегрешения. К примеру, сторонник Зиновьева М.М. Лашевич заявил:

«Я eще могу спросить: а сколько т. Угланов снял вообще работников, чтобы создать царство благодушия и спокойствия в Москве? Десятками, а может быть, и сотнями исчисляется их количество (Голоса с мест: “Так нужно было. Не больше, чем вы”)»[38].

Приведенные возгласы с мест также небезынтересны. Кубяк не заставил себя ждать с ответом. Он заявил: «Так выступать, как выступал тов. Лашевич на XIV партсъезде, вряд ли при его собственном демократизме он разрешил бы у себя в далекой Сибири на волостном совещании»[39].

Если припомнить, как вел себя Лашевич в период дискуссий 1923–1924 гг., то приходится констатировать, что Кубяк не сильно утрировал. Стоит отметить и то, что даже из двух последних частных примеров хорошо видно, что противоборствующие стороны особых иллюзий по части демократизма друг друга не питали. Тот же Кубяк верно обмолвился: «Мне кажется, суть не в демократизме»[40].

Действительно, «суть» заключалась в борьбе за власть. Что же касается споров по теоретическим вопросам, то отношение к ним части (думается, весьма значительной) делегатов выразил Н.К. Антипов: «...Мы социализм строим и будем строить, и задача теоретиков нашей партии сводится к тому, чтобы теоретически доказать то, что мы делаем практически»[41].

Такая вот «теория наизнанку». При этом стоит заметить, что пример для подобного отношения к теории отчасти подавали сами лидеры партийного большинства — Сталин и Бухарин: разрабатывая теорию о возможности построения социализма в одной, отдельно взятой стране, они фактически фиксировали отрыв внутренних условий построения социализма от внешних. У Ленина же эти условия находились в единстве. Будучи сторонником указанной теории, Бухарин оказался вынужденным признать, что социализм в СССР будет экономически отсталым, в чем А.Л. Отт справедливо усматривает «явное снижение критериев, облегчения понятия “социализм”, что теоретически напрямую связано с признанием возможности его изолированного существования и строительства в отсталой стране». В то же время в массы сталинско-бухаринская теория вселяла столь необходимый творческий энтузиазм[42].

В данной связи представляется уместным привести точку зрения М. Джиласа, который в качестве наиболее существенной причины, позволившей генсеку отпраздновать победу в борьбе за «ленинское наследство», называл то, что Сталин «был более оригинальным, более творческим марксистом», чем любой из конкурентов. Джилас резюмировал: «Разумеется, в его стиле нет фейерверков Троцкого, а в его анализах — острого ума Бухарина. Изложение Сталина — это рациональное видение социальной реальности, руководство для новых, победоносных сил»[43].

Думается, что причин сталинского успеха было несколько. Но Джилас назвал одну из главных.

Однако вернемся к событиям декабря 1925 г. «Сталин не может выполнить роль объединителя большевистского штаба... — заявил с трибуны съезда Каменев. — Мы против теории единоличия, мы против того, чтобы создавать вождя»[44]. Но следствием мудрого предупреждения оказался рев просталински ориентированных делегатов, приветствовавших генсека.

В ответ Томский бросил оппонентам следующее обвинение:

«А попытка изменить состав Политбюро? Делались ли об этом предложения? Было это? Было. Со стороны Каменева и Зиновьева было. Это Политбюро не идет за ними, надо, значит, создать другое Политбюро. В каком направлении? Конечно, не просто переизбрать, а расширить, т.е. дополнить. Мы знаем, как это делается: либо смещение, либо дополнение. Такое предложение было. Как мы к этому отнеслись? Отвергли, и больше ничего (Смех. Аплодисменты. Крики: “Правильно!”)»[45].

Приведенная цитата представляется важной. Томский во всеуслышание говорит: «Мы знаем, как это делается». Но что скрывается под словечком «это»? Думается, что механизм переливания власти, ее концентрации или же уменьшения.

Томский буквально разжевал, что при помощи либо отсечения противника от властных рычагов, либо ввода собственных единомышленников в руководящий орган можно в конце концов захватить и всю власть. В этом же направлении пытались действовать, по словам Томского, и Зиновьев с Каменевым. Таким образом, мы видим, что один из ключевых вопросов был не только доходчиво объяснен участникам форума, но и встретил с их стороны понимающие возгласы.

«Ликбез» для провинциальных партаппаратчиков продолжил А.А. Андреев. Упрекнув Каменева и Зиновьева в недостатке чутья к нуждам партии, он сказал:

«Разве Секретариат ЦК не подчинен Политбюро, разве наш Секретариат ведет какую-либо политическую работу, кроме организационной?.. Все важнейшие назначения работников областного масштаба проходят через утверждение Политбюро ЦК. К чему же сводится требование тов. Каменева об изменении структуры ЦК? Нет, товарищи, за этим кроется другое — за этим кроется нежелание признать растущий авторитет тов. Сталина, который является генеральным секретарем (Шум, аплодисменты)»[46].

Таким образом, Андреев объяснил все тем же провинциальным работникам, на кого из лидеров партии им стоит делать ставку. А затем И.А. Зеленский резюмировал суть происходящего:

«Тов. Каменев после длительных рассуждений, иногда довольно толковых, поставил следующий вопрос: мы не желаем иметь генеральным секретарем Сталина. Вот, мне кажется, в этом и заключается вся философия эпохи (аплодисменты): борьба за руководство, попытки найти идейные разногласия и свести их в борьбу за это руководство»[47].

Атаку на зиновьевцев, а заодно и на делегатов из провинций продолжил Голощекин:

«О какой структуре говорят? Говорят, что Секретариат должен быть как-то иначе построен по отношению к Политбюро... Они хотят, чтобы генеральный секретарь входил в Политбюро? Каждому ребенку понятно, что невозможно. Или они хотят другого генерального секретаря? Имея большинство в Политбюро, они сами назначат другого секретаря. Но они этого большинства не имеют и не будут иметь. В этом вся суть»[48].

Таковой была «вся суть» по Голощекину. Он же предложил оппонентам все их предложения по изменению организационной структуры партии внести в качестве поправок к проекту Устава[49]. Беда только, что этот проект предусмотрительный товарищ Сталин поставит на обсуждение в последний день работы партсъезда. К тому моменту поражение Каменева и Зиновьева станет свершившимся фактом, а многие депутаты-ленинградцы будут в городе на Неве. Конечно, даже не будь дискуссия на партсъезде столь острой, Сталин все равно бы при имевшемся раскладе сил протащил нужный ему проект Устава. Но сделать это в последний день работы столь необычно шумного и скандального съезда можно было еще легче.

Справедливости ради стоит сказать, что в заключительном слове по содокладу Зиновьев говорил очень правильные вещи. Так, вспоминая перипетии знаменитого «пещерного» совещания 1923 г., он напомнил:

«Все участники совещания понимали и всем им одинаково было ясно, что Секретариат при Владимире Ильиче — это одно, а Секретариат без Владимира Ильича — это совершенно другое. При Владимире Ильиче, кто бы ни был секретарем, кто бы ни был в Секретариате, все равно и тот и другой играли ограниченную служебную роль. Это был организационный инструмент, долженствовавший проводить определенную политику. Без Владимира Ильича стало всем ясно, что Секретариат ЦК должен приобрести абсолютно решающее значение»[50].

Крупская в прениях по отчету ЦКК по сути продолжила мысли Зиновьева. Она прямо указала на то, что

«в силу нашего устава у нас есть Оргбюро и Секретариат с громадной властью, дающей им право перемещать людей, снимать их с работы. Это дает нашему оргбюро, нашему Секретариату действительно необъятную власть. Я думаю, что, когда будут обсуждаться пункты устава, надо с большей внимательностью, чем делалось это до сих пор, посмотреть, как разумно ограничить эти перемещения, эти снятия с работы, которые создают в партии часто невозможность откровенно, открыто высказаться»[51].

Но поименное голосование резолюции «По отчету Центрального Комитета» показало, что подавляющее большинство делегатов шло за Сталиным. Против резолюции из 653 участвовавших проголосовало всего 65 делегатов. Дальнейший ход съезда сомнений не вызывал уже ни у кого. Сторонники Зиновьева позднее вспоминали:

«В Москве, в районах, в тот же день была начата односторонняя “дискуссия”. Не дожидаясь конца съезда, против нас начали поход в районах. С мест, даже из отдаленнейших губерний (например, Ново-Николаевск в Сибири) по телефону уже приходят резолюции, осуждающие нашу позицию, с которой в этих отдаленных местах, ясное дело, еще не имели возможности ознакомиться»[52].

Доклад Каменева «Об очередных вопросах хозяйственного строительства», тезисы которого были единодушно одобрены, вообще был со съезда снят. Доклад Зиновьева о коминтерновской работе все-таки заслушали. Но этому предшествовала переписка между Рыковым и Сталиным, с одной стороны, и тем же Рыковым и Зиновьевым, с другой. Последний, заметно нервничая, буквально упрашивал Рыкова о перенесении своего доклада по Коминтерну ближе к концу съезда, мотивируя это тем, что не успел в полной мере подготовиться. Сталин категорически возражал против переноса, заявляя: «Нужно сначала исчерпать отчетные доклады (значит, и вопрос об ИККИ), как это бывало раньше, а потом обсудить вопросы положительные»[53]. Подтекст переписки был очевиден — Сталин не хотел упускать ни единой возможности, чтобы указать противнику на его слабость. Это же подтвердилось и при голосовании резолюции о деятельности Коминтерна, когда воздержалось сто человек. Показательным моментом для иллюстрации крепости сталинских позиций явилось то, что уже накануне голосования в кулуарах съезда говорилось, что воздержавшихся окажется именно сто[54].

В контексте размышлений о судьбах «коллективного руководства» в РКП(б) стоит процитировать еще один показательный документ. Дополнительную легитимность сталинской расправе над бывшими коллегами по «триумвирату» должно было придать Общество старых большевиков. 27 декабря на своем чрезвычайном заседании «старые большевики» приняли резолюцию, в которой утверждали, что «завещание Владимира Ильича о коллективном руководстве» большинством в руководстве РКП(б) осуществлялось полностью и поэтому нападки на организационную структуру партии и лично на Сталина «не имеют ничего общего с задачами коллективного ленинского руководства»[55].

29 декабря Сталин нанес еще один удар по Зиновьеву. В качестве отозвавшихся на Обращение съезда к Ленинградской организации на съезд явились отобранные сторонниками генсека посланцы ленинградских заводов «Промет», «Красный Арсенал», Металлического, «Знамя Труда», фабрик «Работница», им. Володарского и некоторых других. Представители ленинградского пролетариата один за другим выходили на трибуну съезда выражать свою пламенную солидарность со всеми его решениями. Так, представитель завода «Красная Заря» Куприн сказал:

«Мы заявляем, что признаем решения съезда по отчету ЦК безусловно правильными. Со своей стороны мы примем все меры к безоговорочному проведению этих решений в жизнь и будем пресекать всякие попытки к иному толкованию и срыву решений съезда»[56].

Из сторонников Зиновьева в состав ЦК на XIV партсъезде не были переизбраны Залуцкий, Куклин, Харитонов, Глебов-Авилов, Сафаров[57]. Добавим, что вскоре после съезда Пленум Саратовского губкома ВКП(б) освободил от обязанностей секретаря губкома сторонника Зиновьева М.М. Харитонова. Уже в январе 1926 г. Пленум Новгородского губкома отстранил от руководящей партийной работы секретаря губкома А.С. Клявс-Клявина и некоторых его единомышленников[58]. Под видом отчетных кампаний о съезде оппозиционеров принялись прорабатывать по всей стране.

А что же Троцкий? Каганович на XV съезде будет вспоминать:

«У нас на Украине зиновьевцев и каменевцев было очень мало, зато у нас была троцкистская группа со своими “старыми традициями”. После XIV съезда партии кое-кто из них, не получив шпаргалки из центра, выступал против Зиновьева и Каменева»[59].

В.М. Иванов также приводит один небезынтересный факт: «Некоторые сторонники Троцкого в Ленинграде, не получив вовремя директив от своего “шефа”, действительно приняли участие в борьбе против “новой оппозиции”, на чем и спекулировали зиновьевцы»[60]. Из приведенных утверждений вытекает вывод, что если Троцкий не принял участия в борьбе, то некоторые близкие к нему большевики вообще выступили против Зиновьева. Это и не удивительно, ибо в ходе так называемой «литературной дискуссии» именно Зиновьев и Каменев заняли наиболее воинствующую по отношению к Троцкому позицию. Напомним, что Каменев и Зиновьев в пылу борьбы умудрились даже своих сторонников, стоявших на более умеренных позициях по вопросу о мере наказания Троцкому, обвинять в полутроцкизме. Ленинград был превращен в центр антитроцкистской пропаганды. Показательно, что вплоть до конца декабря 1925 г. «Ленинградская правда», выступая в поддержку ленинградской делегации на партсъезде, в адрес оппонентов писала следующее: «Мы против применения троцкистских методов борьбы в нашей организации»[61].

Но именно в этот день состоялся Пленум ЦК, после которого сторонникам Зиновьева стало не до упреков в адрес троцкистов. Председательствующий Рыков открыл Пленум следующим заявлением:

«Экстренный Пленум созван в связи с сегодняшним решением съезда, которым поручено Центральному Комитету партии обеспечить лояльное отношение к решениям съезда со стороны “Ленинградской Правды”. Большинство Политбюро высказалось за замену теперешнего редактора “Ленинградской Правды” тов. Закса-Гладнева тов. Скворцовым»[62].

Первым выступил Зиновьев, заявив:

«У нас согласно уставу... редакция Губернского партийного органа назначается губкомом. Центральный Комитет... должен иметь смелость разогнать Губком, потому что создавать два параллельных политических центра в городе, в губернии, в таком центре, как Ленинград, всякий понимает, что это положение абсолютно невозможно»[63].

Зиновьеву ответил Догадов, сказавший, что

«редактор “Ленинградской Правды” не обеспечивает той линии, которую ведет Центральный Комитет партии. Поэтому в данном случае я не понимаю, почему обязательно должно быть согласие губкома. В таких случаях, когда нарушается линия партии, производятся дезорганизующие попытки, людей не только снимают, но исключают из состава губкома. Я не знаю, какие могут быть возражения со стороны тов. Зиновьева»[64].

Харитонов сказал следующее:

«Можно пойти на такую меру: предложить Губкому назначить другого редактора, изменить тон статей, но идти на меру, которая является нарушением партийного устава... Мне кажется, что в таком случае съезд должен был сначала изменить соответствующий пункт устава партии. Иначе неизбежно будет прецедент нарушения партийного устава, хотя бы и по постановлению большинства партсъезда. Разумеется, если подойти с такими мерками, с такой оценкой, как это делает тов. Дзержинский, который определяет это словом “восстание”, тогда ни о каком праве говорить не приходится. Во время восстания о правах не говорят»[65].

И.М. Варейкис в ответ доказывал, что снятие редакторов газет есть не нарушение устава, а право ЦК. Кроме того, он отметил, что в последней номенклатуре должностных лиц, утверждаемых ЦК, редактор «Ленинградской правды» среди прочих губернских партийных газет значится[66]. Каганович был более однозначен и прямолинеен:

«Я удивляюсь т. Харитонову... Неужели вы не знаете, что Центральный Комитет может снять любого работника, которого губком назначил? По уставу партии Центральный Комитет партии может снять любого работника, может отменить любое постановление местного партийного бюро»[67].

Но наиболее категорично выступил Сталин, заявивший противникам следующее:

«Вы лишили себя всякого морального права ссылаться на устав после того, как самая суть устава нарушена: что решение съезда обязательно для всех членов партии... Есть у нас законодательное учреждение — съезд. Решение принято. Оно нарушается. Этому нарушению со стороны “Ленинградской Правды” потакает губком, и было бы странно с нашей стороны поручать Губкому назначать нового редактора»[68].

Троцкий, формально не приняв ни одну из сторон, вместе с тем отметил, что если не будет сделана попытка столковаться, то «будет нарушена сама сущность партийной демократии». Поэтому Троцкий голосовал против резолюции, предложенной Политбюро[69].

Г.С. Еськов объяснил голосование Троцкого следующим: «Этим он открыто дал понять о своей готовности совместно с “новой оппозицией” бороться против решений партии»[70]. На наш взгляд, наличие у Троцкого в тот момент указанной непоколебимой готовности как раз весьма спорно. Об этом мы и будем более подробно говорить ниже. Ведь до того как произошло объединение в блок, имел место целый ряд важных событий. Но Г.С. Еськов предпочел не вдаваться в подробности и сделал однозначный вывод. В отличие от него, мы этими подробностями займемся вплотную.

Голосование принесло следующие результаты. Предложение Зиновьева обратиться к съезду с предложением изменить принятое им решение относительно «Ленинградской Правды» получило пять голосов. Троцкий и Раковский, настаивавшие на применении иных методов обеспечения лояльного отношения со стороны «Ленинградской Правды» к решениям съезда (путем достижения соглашения с Ленинградским Губкомом), смогли собрать лишь девять голосов. Предложение же Сталина заменить Гладнева Скворцовым получило 27 голосов[71]. В результате уже с 30 декабря «Ленинградская правда» стала проводить идеи партийного большинства, а 4 января 1926 года Скворцов-Степанов был утвержден еще и редактором «Красной газеты»[72].

Такой итог никак не мог удовлетворить Зиновьева. Не случайно уже в ходе работы съезда он предложил привлечь к активной партийной работе членов бывших оппозиционных группировок[73].

Но инициативой по-прежнему владел генсек. В январе 1926 г. он нанес сокрушительный удар по «новой оппозиции». 1 января 1926 г. состоялся Пленум ЦК РКП(б). Он начался с того, что Чубарь предложил список для избрания в состав Политбюро Бухарина, Ворошилова, Зиновьева, Калинина, Молотова, Рыкова, Сталина, Томского, Троцкого. Избрать кандидатами в члены Политбюро предлагалось Рудзутака, Дзержинского, Петровского, Угланова и Каменева. Другими словами, Каменева предлагалось перевести из членов Политбюро в кандидаты, Сокольникова исключить из числа кандидатов в члены Политбюро, а состав Политбюро пополнить Ворошиловым, Молотовым и Калининым[74].

Зиновьев заявил, что в предложении Чубаря нет логики, так как у Каменева и Зиновьева — одна политическая линия. Удар же падает на Каменева. Сам Каменев потребовал от Чубаря назвать мотивы своего перевода из членов Политбюро в кандидаты[75]. На вопрос ответил Дзержинский, мотивировав это тем, что так как Зиновьев и Каменев представляют «одно течение», то достаточно в Политбюро иметь одного представителя этого течения[76].

Выступивший следом А.П. Смирнов пустился в пространные рассуждения:

«Так, Каменев говорит, что всегда стоял на той точке зрения, что если политические убеждения члена Политбюро расходятся с большинством ЦК, то ему не место в Политбюро. Это верно. Вы так ставили вопрос и по отношению к Троцкому, и большинство было с вами в этом отношении несогласно. Но мы считаем, что кроме этого момента есть другой момент — ценность работника для партии... Но отсюда не следует, что при принципиальных расхождениях и при определенном поведении, которое проявилось на Съезде в попытке навязать свою волю всему Съезду, — при таких фактах сформировать Политбюро так, как оно было, мы не можем... Но поступить так, чтобы вас обоих исключить, отстранить от штаба, это было бы преступно, невозможно»[77].

Вообще, последняя реплика ярко характеризует настроение момента. В течении 1926 г. Сталин будет целенаправленно это настроение ломать. То, что казалось Смирнову преступным и невозможным, станет вполне реальным буквально через несколько месяцев. В этой связи представляется небезынтересным прогноз, сформулированный в июле в заявлении 13-ти оппозиционеров:

«Расширение Политбюро при одновременном переводе тов. Каменева из членов Политбюро в кандидаты явилось первым шагом на пути заранее намеченной радикальной реорганизации партийного руководства. Оставление в составе расширенного Политбюро тт. Зиновьева и Троцкого, а в числе кандидатов — тов. Каменева должно было давать партии видимость сохранения старого основного ядра и тем самым успокаивать тревогу относительно подготовленности и компетентности центрального руководства»[78].

Но на январском Пленуме эта реорганизация руководства только начала осуществляться. Даже такой пламенный поборник партийного единства, как Дзержинский, еще не требовал от Зиновьева и Каменева публичных выступлений с самокритикой[79]. Но по праву меньшинства на голос наносился очередной удар. Представители большинства заявляли, что меньшинство не имеет права выставлять содокладчиков против сторонников решений съезда при обсуждении его итогов в местных парторганизациях. При этом право меньшинства отстаивать свою точку зрения в прениях представители большинства отрицать пока не решились[80].

В ходе работы январского Пленума Зиновьев предложил удовлетворить его просьбу об освобождении от работы в ИККИ. Настроенный миролюбиво Бухарин заявил, что в среде российской делегации в Коминтерне, в составе которой они вместе с Зиновьевым работали, «были минимальные разногласия, но принципиальных разногласий не было»[81].

Но Зиновьев продолжал стоять на своем:

«Я не знаю, как можно предотвратить трудности. Наша печать продолжает “разоблачения”, полемику против нас. Как же всем остальным партиям я буду проповедовать дисциплину, образцы марксистского понимания ленинизма и проч.? Это невозможно, это всякий поймет»[82].

На наш взгляд, Зиновьев сделал это заявление с определенной целью: он хотел изменить неудачно складывающуюся для него ситуацию. Видимо, Зиновьев рассчитывал или уйти, не дожидаясь, пока Сталин окончательно дискредитирует его в Коминтерне, или остаться, но предварительно добившись прекращения травли в прессе. Но он не получил ни того, ни другого: все осталось по-прежнему, так как всеми против трех предложение Зиновьева было отклонено[83]. К своей цели Сталин шел постепенно, делая хорошо продуманные ходы. 7 января по вопросам Коминтерна был заключен компромисс на полгода[84], который сразу же стал нарушаться сторонниками генсека. Небезынтересно, что вскоре после этого выяснилось, к примеру, то, что генсек за спиной главы Коминтерна сулил Радеку возвращение к коминтерновской работе[85].

Иным оказалось поведение Зиновьева. Все его слабости как политика всплыли в момент жесткой конфронтации, которую Зиновьев не выдержал. Думается, что, оказывая сопротивление, в глубине души он все-таки рассчитывал на более-менее приемлемый для себя компромисс. И по любому поводу демонстрировал готовность к нему. 12 января он отправил Сталину, Бухарину и Пятницкому записку, в которой писал:

«Во избежание недоразумения, возможность которого для меня только что выяснилась из разговора с Пятницким, спешу сообщить следующее.

Я не произвел по оплошности в делегации формального голосования обращения к секциям. Но, конечно, я с ним по существу не согласен. Я считался, как с фактом, что большинство пошлет письмо, направленное против моей позиции, и поэтому поправок к тексту не вносил, ограничившись лишь предложениями 1) сообщить, что я подал в отставку, и 2) сообщить, что, по нашему общему мнению, дискуссию не следует переносить в Коминтерн»[86].

Зиновьев «спешит сообщить». Для него важно, что решение принято «по нашему общему мнению». Решение касалось непереноса дискуссии в Коминтерн, что, по сути, уже игнорировалось генсеком.

Конечно, Сталин играл и на том, что Зиновьеву очень хотелось продолжить работать в Коминтерне. Но сам Зиновьев уже достаточно знал Сталина, чтобы слепо тому доверяться и не видеть очевидного. Даже в «Воспоминаниях» Е.Д. Стасовой, изданных в 1969 г., есть такой момент:

«Будучи работником аппарата Коминтерна, я видела ошибки и неправильности, которые допускал Зиновьев как руководитель ИККИ. В декабре 1925 года я через Мехлиса, заведовавшего тогда Секретариатом Сталина, обратилась к И.В. Сталину с предложением использовать меня как владеющую тремя иностранными языками для обеспечения нашей партии точной информацией о зарубежных странах и партиях. Предложение мое было принято»[87].

То есть, под Зиновьева «копали» весьма энергично.

Зиновьев не мог не понимать, что сам по себе компромисс по Коминтерну — гнилой. Сталин выигрывал время, чтобы лучше подготовить его дискредитацию уже как руководителя международной организации. А пока что генсек вел наступление по другим линиям.

Главное же, что волновало Троцкого в тот момент, он ясно высказал 1 января на Пленуме ЦК, формировавшем новый состав Политбюро. Причем его выступление имело место в самом начале работы Пленума. Троцкий сказал:

«Товарищи, я с некоторым колебанием вношу то заявление, которое я хочу здесь сделать... Нужен ли я в Пленуме и в Политбюро — это вам виднее. Но так работать, как я работал до сих пор, я не могу потому, что это значило бы известным образом вводить в заблуждение партию. Когда решение, которое проводится формально через Политбюро, перед этим решается в другом, неофициальном, Политбюро или в другом, неофициальном Пленуме, выступать против этих решений — значит создавать тяжелую обстановку, вносить элементы дезорганизации в работу; молчать же, когда не согласен, — партийная совесть не позволяет, положение безвыходное!»[88].

Однако дальше Пленум работал по тому сценарию, который был предложен сторонниками Сталина. А их волновал не вопрос о том, как облегчить условия работы Троцкому, а как ухудшить жизнь Зиновьеву и его единомышленникам. Последние же пытались отстоять свои позиции, а не решать проблемы бывшего Наркомвоенмора. В итоге обе стороны, выслушав заявление Троцкого, сразу же приступили к выяснению отношений между собой. А Льву Давидовичу с его немногочисленными сторонниками оставалось лишь слушать да размышлять.

11 января 1926 г. на Политбюро обсуждался вопрос об изменении в работе центральных хозяйственных органов. Если сразу после съезда Каменев был переведен из членов Политбюро в кандидаты, а Сокольников перестал являться даже и кандидатом в члены Политбюро, то теперь генсек добился нового ослабления позиций политических противников. Возглавлявший прежде Наркомфин Сокольников был переведен в Госплан, а Каменева лишили должности председателя СТО. Вопреки отчаянным протестам последний был назначен наркомом торговли[89]. Таким образом, поражение оказалось полным. Каменев пожинал последствия своего обращения к съезду, в котором фактически призвал убрать Сталина с поста генсека. Теперь Сталин жестоко мстил.

О психологическом состоянии Каменева свидетельствует не только вдруг возникшая просьба о предоставлении отпуска.

В ходе обсуждения вопроса Зиновьев отправил Каменеву записку следующего содержания:

«Тебе надо сказать (кроме всего прочего): если Сокольн. не может быть наркомом фином, то я тем более не могу быть Наркомземом. И тут и там нужна полнейшая (100%) поддержка со стороны П.Б. и 100% доверия. У меня ее нет.

Говори сразу после Сталина. Важно, чтобы Тр. (Троцкий — О.Н.) увидел, что это политический спор»[90].

В данной коротенькой записке много любопытного. Интересен сам факт, что именно Зиновьев инструктирует Каменева. Упомянута должность Наркомзема, а не Наркомторга. Но главное все же то, что Зиновьев совершенно определенно проявляет интерес к позиции Троцкого. Добавим, что в другой его записке тому же Каменеву читаем: «Троцк., видимо, будет молчать»[91].

Вероятно, у Зиновьева, помнившего о позиции, занятой Троцким по вопросу о редакторе «Ленинградской правды», теперь появились надежды получить поддержку и по вопросу о составе руководителей хозяйственных органов. Надежды, однако, не оправдались[92].

Интересные вещи происходили, однако, не только в Москве. Так, еще 20 декабря 1925 г. собрание партактива Военно-политической академии им. Толмачева осудило поведение ленинградской делегации на партсъезде. На следующий день Выборгский райком РКП(б) по инициативе заведующего орготделом райкома П.Л. Низовцева, а также других членов райкома (В.Н. Матвеева, И. Гаврилова, М.В. Ясвойн, Н.Ф. Руссак, М.М. Севастьяновой, Н.Ф. Талашева, И.А. Головешко) постановил созвать Пленум райкома. По предложению всех перечисленных Пленум постановил послать съезду приветствие, а также протест против действий своего губкома, запретившего райкому выразить собственную позицию[93]. Этими акциями фактически был начат переход ленинградского партаппарата из-под контроля зиновьевцев.

Данное обстоятельство, а также неудачный для ленинградцев ход борьбы на съезде привели к тому, что еще во время его работы часть ленинградской делегации возвратилась в Ленинград. Уже 23 декабря Пленум губкома осудил Выборгский РК за посылку приветствия съезду. Сторонники Зиновьева принялись пресекать проведение несанкционированных губкомом мероприятий. Так, силой было разогнано собрание на квартире рабочего П.А. Игнатова[94].

Следом в город на Неве ринулись сторонники генсека. 4 января туда выехали 8 членов ЦК — Андреев, Ворошилов, Калинин, Киров, Молотов, Петровский, Томский и Шмидт[95]. За ними последовали делегация Президиума ЦКК (С.И. Гусев, В.М. Косарев, Д.З. Лебедь, А.А. Сольц) и делегация ЦК комсомола (С.М. Соболев, А.В. Косарев, А.И. Мильчаков и др.)[96].

А в Ленинграде именно 4 января 1926 г. начал работу Пленум губкома. И это произошло, несмотря на настойчивую просьбу Секретариата ЦК «об отложении заседания Губкома до приезда в Ленинград Молотова, Томского и Калинина»[97]. То есть ленинградцы демонстративно отказались от отсрочки на день. На Пленуме была принята резолюция, которая предлагала считать недопустимыми нападки на Ленинградскую делегацию и запрещала печатание в газетах резолюций с осуждением делегации на съезде[98].

Сталину необходимо было срочно реагировать. И он не заставил себя ждать. Уже 5 января генсек методом опроса членов Политбюро провел постановление, осуждавшее принятое накануне решение ленинградцев. В нем говорилось, что коллективы Ленинграда «не обязаны присоединяться к проектам резолюции губкома по решениям съезда, а имеют право выносить любую резолюцию по своему усмотрению». При этом газеты города должны были печатать все резолюции, независимо от их содержания, но если только они «не содержат элементов неподчинения решениям партсъезда»[99]. Понятно, что последний пункт можно было толковать сколь угодно расширительно. Тезис же об опубликовании резолюций требовался генсеку, чтобы создать иллюзию внешнего демократизма. Пользуясь этой дымовой завесой, он повел операцию по подавлению инакомыслия в Ленинграде.

Именно при принятии постановления Политбюро от 5 января возник очередной конфликт между Сталиным и Троцким. Последний посчитал сложившуюся ситуацию подходящей, чтобы возобновить отстаивание собственных интересов. Троцкий вновь пытался показать, что в конфликте не поддерживает ни одну из сторон, а выступает за соблюдение внутрипартийной демократии. Но и такая позиция означала косвенную поддержку Зиновьева, так как подавлялись права меньшинства.

Все это наглядно проявилось 5 января. Опрос по проекту упомянутого выше и принятого в тот же день постановления ЦК проводился по телефону. Троцкий выразил собственное мнение по данному вопросу. Он отправил заявление в ЦК, в котором писал, что по материалам «Правды» не может составить мнения, «идет ли речь о конфликте с верхушкой организации или с широкими партийными массами». А далее он вернулся к насущному для себя лично, вновь затронув тему, поднятую им 1 января:

«В обсуждении плана мероприятий, направленных на обеспечение проведения решений съезда и ликвидацию организационного конфликта, я участия не принимал и поэтому вынужден в каждом отдельном случае оценивать в пяти- или десятиминутный срок предлагаемую организационную меру без всякого представления об общих перспективах борьбы. Это лишает меня возможности принять участие в голосовании — в полном соответствии со смыслом того заявления, которое я сделал на Пленуме ЦК»[100].

Главным, думается, было последнее. Ведь на Пленуме Троцкий выступил против самого механизма функционирования «семерки». Но, как мы видели выше, Троцкий на Пленуме не договорил до конца. Он не только не произнес слова «семерка», но, что безусловно важнее, не стал настаивать на рассмотрении поднятого им вопроса, который Пленум просто проигнорировал.

Оставшись ни с чем, Троцкий теперь вновь пытался чего-то добиться. Но в переписке с Политбюро, члены которого и составляли «семерку», сделать это оказалось невозможным. Сталин ответил на заявление Троцкого жестко и формально:

«Считаю необходимым установить, что никаких других материалов, кроме тех, которые разосланы..., в распоряжении Секретариата не имеется, причем вполне понятно, что Секретариат ЦК не может высосать из пальца новых материалов, необходимых для тов. Троцкого».

Далее генсек напомнил, что в случае несогласия голосовать по данному вопросу по телефону Троцкий должен был требовать созыва Политбюро для обсуждения вопроса, чего тот не сделал. Наконец, Сталин писал:

«Что касается замечания т. Троцкого насчет допустимости опубликования резолюций, содержащих элемент неподчинения съезду, я думаю, что с этим замечанием нельзя согласиться, ибо наша партийная печать, если она себя уважает, не может и не должна печатать резолюций, говорящих о неподчинении решениям съезда»[101].

Таким образом, опираясь на поддержку большинства в руководящих органах, Сталин и по этому вопросу вновь провел от имени партии свою собственную точку зрения. Троцкий же в который раз оказался битым.

Но не очередная стычка с Троцким волновала генсека в первую очередь в январе 1926 г. В центре его внимания оставался «ленинградский фронт». Тем более что в тот же день 5 января сторонники Зиновьева отвергли предложение комиссии Политбюро ЦК ввести в Секретариат ЛК Кирова и Комарова. На бюро ЛК за состав Секретариата (Киров, Бадаев, Комаров) было подано всего 4 голоса. В то же время за предложение Глебова-Авилова просить ЦК утвердить избранный накануне Секретариат в составе Бадаева, Шверника и Куклина проголосовало 13 человек, при одном воздержавшемся и четырех против. При этом единогласно было принято решение —передать вопрос на рассмотрение ЦК[102].

В ответ Политбюро ЦК утверждает «предложенный большинством комиссии Политбюро Секретариат ЛК в составе тт. Кирова (первый секретарь), Комарова и Бадаева»[103]. И такое решение было легко предсказуемо. Непонятным остается лишь то, на что надеялись сторонники Зиновьева в ЛК, голосуя за передачу вопроса в ЦК. Несколько забегая вперед, добавим, что через полтора месяца, а именно 25 февраля 1926 г., состав Секретариата ЛК еще раз был пересмотрен на заседании Политбюро. Из него был выведен последний зиновьевец Бадаев, а введены Антипов и Шверник[104].

Приемы, которые использовались сторонниками Сталина в Ленинграде, стоит описать подробнее. В.М. Иванов в своей книге привел небезынтересные воспоминания активного участника тех событий, члена большевистской партии с 1912 г. А.Я. Чечковского. Последний свидетельствовал, что на одном из совещаний в Смольном у заместителя секретаря Севзапбюро РКП(б) И.М. Москвина была поставлена задача создания инициативных групп. Сначала образовали районную инициативную группу. В ее руководящую тройку вместе с Чечковским вошли И. Николаев (ОГПУ) П.В. Антонов (швейная фабрика им. Володарского). Для создания же инициативных групп на предприятиях и в учреждениях района использовались служебные и личные связи. Стоит подчеркнуть, что опорным пунктом инициативной группы, где концентрировалась съездовская литература, стал партколлектив ОГПУ. В целом работа «подпольщиков» отличалась предельной оперативностью и отсутствием формализма. На встречах происходил обмен информацией и намечался план действий. Никаких протоколов при этом не велось[105].

Вскоре центральные партийные органы приступили к переброске из Ленинграда наиболее последовательных сторонников «новой оппозиции». Уже во время отчетной кампании о съезде в Москву были срочно вызваны секретарь губкома Румянцев, члены бюро губкома Сафаров, Ярослав и Наумов. Вызов последнего во время отчетной кампании особенно показателен, так как Наумов являлся завагитпропом губкома. В Москву были вызваны организатор Московско-Нарвского района Саркис, организатор Центрального района Тойво, завагитотделом Петроградского района Черный, заворготделом Московско-Нарвского района Репников, завагитотделом Московско-Нарвского района Дмитриев, только что снятый бывший секретарь «Ленинградской правды» Матвеев, организаторы коллективов некоторых предприятий (например, Наливайко с «Красного Треугольника») и многие другие[106].

В связи с тем, что верные Зиновьеву бюро райкомов оказывали сопротивление, партколлективы заводов «Электросила», «Большевик», имени В.И. Ленина и других, осуждая оппозицию, выносили решения о нежелании поддерживать связь со своими райкомами и обращались в Севзапбюро ЦК и Секретариат ЛК с просьбой о переходе под их непосредственное руководство. Севзапбюро ЦК и Секретариат ЛК удовлетворяли такие просьбы и устанавливали прямые (а также через районные инициативные группы) связи с партийными коллективами. Так подрывалось влияние пока еще верной Зиновьеву части партийного аппарата и подготовлялись условия для перевыборов бюро райкомов[107].

На подрыв влияния Зиновьева были направлены и другие акции сторонников генсека. С санкции Северо-Западного Бюро ЦК распространение съездовской литературы доверили не все еще функционировавшим бюро райкомов, а вновь создаваемым инициативным группам. Этим недвусмысленно демонстрировалось то, что бюро райкомов доверием ЦК РКП(б) уже не пользуются. Сторонники Зиновьева обращали внимание на то, что такой «нелегальный» способ распространения партийной литературы через инициативные группы с помощью органов ОГПУ, нарядов красноармейцев и беспартийных раздатчиков «служил благодарной почвой для распространения демагогической лжи о нежелании партийной организации осведомлять членов партии о работах партсъезда»[108].

Об обстановке в Ленинграде после XIV съезда в январе 1926 г. С.М. Киров в письме Г.К. Орджоникидзе сообщит следующее:

«Вчера были на Треугольнике, коллектив 2200 чел[овек]. Драка была невероятная, характер собрания такой, какого я с октябрьских дней не видел, но даже не представлял, что может быть такое собрание членов Партии. Временами в отдельных частях собрания дело доходило до настоящего мордобоя! Говорю, не преувеличивая»[109].

Киров действительно не преувеличивал. Произошедшее на «Красном Треугольнике» «сражение» 18 января весьма подробно описал в своем заявлении в ГКК заместитель директора-распорядителя завода И. Кастрицкий. В нем автор, перечислив Президиум, состоявший из Калинина, Ворошилова, Молотова, Петровского, Кастрицкого, Глебова-Авилова, Степанова, Дмитриевой, Егоровой и Фомина, сообщил следующие подробности:

«Ведя собрание, я проявлял полную объективность и давал возможность высказаться сторонникам обоих течений, причем все вопросы, как, например, о продлении времени ораторов и т.п. мною согласовывались с Членами Президиума.

Считаю необходимым указать, что Члены ЦК партии, кроме т. Петровского, не только не помогали вести собрание, но, наоборот, вносили в собрание такие моменты, которые еще больше возбуждали собрание»[110].

На собрании в полном блеске проявили себя трое вновь выбранных члена Политбюро. Кастрицкий дал любопытную зарисовку проявления их активности. Ворошилов бросил оппонентам, что «вы добиваетесь демократии, мы вам дадим такую демократию, что вы через 3 дня своих родных не узнаете». При этом поддерживавших оппозицию комсомольцев он пообещал стереть «в порошок» и призвать в Красную Армию. Калинин также постоянно употреблял резкие выражения, назвав женщин «полоумными», а комсомольцев — «сопляками»[111].

Но интереснее всего проходило итоговое голосование, когда в ситуации примерного равенства сил собранию были предложены две резолюции — Ворошилова и Глебова-Авилова. Кастрицкий сообщает:

«Тогда я предложил членам Президиума произвести подсчет при выходе в разные двери, но это мое предложение каждый раз отклонялось. Собрание долго волновалось... Тогда т. КАЛИНИН, спрыгнув вниз с эстрады,... начал сам делить собрание на две части, чем он внес полную дезорганизацию в собрание. Со всех сторон начались крики “наше большинство”...

В это время т. МОЛОТОВ заявил, что он требует, чтобы я, как Председатель, стал на стол и заявил, что большинство за резолюцию, предложенную т. ВОРОШИЛОВЫМ. На это я ответил, что это не верно, что таким способом нельзя определить большинство...

Тогда т. МОЛОТОВ крикнул мне: “Сволочь, саботажник, контрреволюционер, сотру в порошок, привлеку тебя к ЦКК, я тебя знаю”, — после чего т. МОЛОТОВ сказал: “Мы уходим и поместим в печати нашу резолюцию”, — на что я ответил: “Это не верно”...»[112].

А вот как, по воспоминаниям Я.М. Карпухина, начиналось партийное собрание на «Красном Путиловце». 20 января сторонники Кирова произвели замену охраны завода. Затем от имени заводской инициативной группы было объявлено, что партийное собрание состоится в тот же день — 20 января. Поддержавшее Зиновьева бюро коллектива в спешном порядке провело акцию по расклейке по цехам завода объявлений, в которых называлась другая дата созыва собрания. Но это мало что дало. Тогда в момент открытия собрания сторонники Зиновьева тараном проломили заводскую стену, разломили дощатую перегородку и пропустили на завод 2–3 сотни комсомольцев, сторонников Зиновьева. Собрание, на котором присутствовало до 2000 коммунистов, началось с борьбы двух списков состава президиума. В итоге список президиума был скомбинирован на паритетных началах[113].

Прибывшая из Москвы группа и на других собраниях вела себя столь же бесцеремонно. Особое место в их выступлениях занимали персональные «характеристики» Зиновьева и Каменева. К примеру, на Северной Судостроительной верфи Калинин назвал их «старыми трусливыми бабами», бросающимися в панику при первой опасности. Он и Ворошилов на других собраниях попросту говорили о лидерах оппозиции как о сумасшедших. Петровский на Халтуринской фабрике и Гусев на заводе Марти напомнили, что на суде над думской фракцией Каменев держался «предательски»[114].

С докладом на «Красном Путиловце» выступал Томский, который, в частности, сказал следующее:

«Что же касается полутроцкизма, то мы сказали: если не можете указать, где он, — не пускайте летучих слов... И другие летучие словечки вроде того, что мы — стопроцентные большевики. Мы на это отвечали: бросьте все словечки о стопроцентных большевиках. Был один стопроцентный большевик, да и тот умер, а остальные — так около 100, да поблизости, не дошли, так — 84, 92, 96% (аплодисменты)»[115].

Данное высказывание Томского представляется важным, ибо все годы Советской власти все руководители страны неизменно шагали «ленинским курсом». Томский же публично и откровенно признал, что стопроцентным большевиком был лишь основатель партии. Отсюда логично вытекал вывод, что любые претензии на толкование ленинизма точно так же на 100% оправданы быть не могут. Если даже «нестопроцентных» большевиков (если воспользоваться предложенной Томским «процентной шкалой») соберется целый съезд. Хотя этого Томский уже не говорил.

Зиновьев и после съезда пытался получить некоторую поддержку на Северо-Западной областной партконференции. Но и здесь Сталин, как обычно, опередил его. На первом же заседании Политбюро после закрытия XIV съезда было принято следующее решение:

«Ввиду постоянной просьбы съездовских делегаций: Псковской, Новгородской и Череповецкой губерний и Карелии об отложении Северо-Западной областной партконференции, отложить Северо-Западную партийную конференцию до очередной Всесоюзной конференции ВКП(б)»[116].

А время в этой ситуации работало на Сталина. Интересным источником, позволяющим взглянуть на ситуацию в Ленинграде изнутри, является «Отчет о работе группы студентов Коммунистического Университета имени Я.М. Свердлова в Ленинградской организации за время с 27 декабря 1925 года до 5 февраля 1926 года». А ездило в Ленинград более 70 свердловцев.

Из документа мы узнаем, что, прибыв в Ленинград, студенты-свердловцы застали в Ленинграде ситуацию, когда все руководящие органы, кроме Выборгского райкома, находились под контролем сторонников Зиновьева. Кроме того, со съезда уже вернулось около половины делегатов от Ленинградской парторганизации. При помощи прессы, партаппарата и отчетов делегатов съезда зиновьевцы повели обработку ленинградских коммунистов.

Студенты-свердловцы свою деятельность начали с того, что стали обрабатывать студентов Зиновьевского Университета. Последние, в свою очередь, несмотря на протест партийного руководства своего университета, собрали собрание. Подавляющим большинством голосов был избран Президиум из сторонников большинства съезда. И далее произошел очень показательный для понимания ситуации в Ленинграде эпизод. Процитируем документ:

«Организатор ячейки требует слово для заявления. В заявлении он объявляет собрание фракционным и предлагает всем, кто считает себя коммунистом-большевиком, немедленно покинуть собрание. После этих слов тов. Минин встает и торжественно уходит из зала, за ним поднимается небольшая группа студентов. Покинувшая собрание группа студентов обращается к Минину — “что им делать?”. Минин называет оставшихся на собрании мерзавцами, подлецами и после этого уходит. Пораженные таким ответом своего руководителя студенты просят впустить их на собрание. Собрание проходит с подъемом. Подавляющее большинство поименным голосованием осуждает Ленинградскую делегацию, выражает недоверие Бюро ячейки и своему ректору Минину»[117].

Своеобразным итоговым документом по произошедшему в Ленинграде стало заявление Пленуму ЦК, которое 31 марта 1926 г. написал Евдокимов. В нем автор подробнейшим образом расписал основные «мероприятия», проведенные с целью «усмирения оппозиции». Свой анализ Евдокимов начал с перечисления сотрудников «Ленинградской правды», уволенных Скворцовым-Степановым. Список получился солидным. В него вошли секретарь редакции Матвеев, завотделом партийной жизни, член Бюро губкома Ярослав, его заместитель Григорин, сотрудники отдела Браво, Сапожников и Башкиров, завотделом рабочей жизни, член губкома Гордон, его заместитель Клаас. Разгрому были подвергнуты и руководящие кадры зиновьевцев в «Красной газете», «Красной Звезде», «Смене», а также журналах «Красная Деревня», «Работница и Крестьянка» и издательстве «Прибой».

Стоит указать и на массовое снятие военных работников. В числе снятых мы находим фамилии членов губкома замначпуокра Гусева, помначпуокра Гугина, предревтрибунала Л.В.О. Миничева и замначполит. спец. войск Мясникова, комиссара военно-инженерной школы Карпова, нескольких начдивов и т.д. Сняты члены РВС Балтфлота Курков (руководивший «Авророй» в 1917 г.), начполитотдела береговой обороны Самохвалов, начполитотдела Ленинградской базы Григорьев и еще 10 работников высшего комполитсостава.

Кадры зиновьевцев подверглись разгрому на всех уровнях аппаратной иерархии. Так было не только в губкоме и райкомах, но и в укомах, а «репрессии по линии организационной коснулись нескольких тысяч». Евдокимов приводит следующий пример:

«Чтобы показать, какой поголовный характер приобрело снятие организаторов коллективов напомним, что в одном Московско-Нарвском районе, по свидетельству нынешнего его организатора кандидата ЦК тов. Кадацкого, было снято свыше 90% всех организаторов, а состав бюро коллективов был “обновлен” на 65%. Ту же картину с незначительными отклонениями мы имеем и по другим районам. В большинстве случаев снятые организаторы подверглись переброске из Ленинграда».

Помимо перебросок, по словам Евдокимова, оппозиционерам в Ленинграде стали создавать обстановку «прямых мытарств». Он привел несколько примеров. Вот один из них:

«...тов. Семенова, старого токаря... сняли с поста секретаря коллектива, куда он был двинут от станка. На его просьбу — разрешить вернуться к станку — он получил отказ... В итоге тов. Семенов больше двух месяцев оставался без средств к существованию, имея двух членов семьи на своем иждивении»[118].

Евдокимов не согласился с тем, что резолюции зиновьевского меньшинства поддержали в Ленинграде менее 3,5% коммунистов (при 0,5% воздержавшихся):

«Если к действительным “итогам голосования” на коллективе “Красного Треугольника” присоединить то, что на другом гиганте — “Красном Путиловце” голоса разделились почти поровну, что на заводе им. Егорова на первом собрании резолюция ленинградской делегации собрала большинство, а на повторном собрании голоса разделились, что на Трубочном заводе из 948 членов и кандидатов партии в голосовании участвовали всего 361 чел., причем 75 голосовали за ленинградскую делегацию, что на “Красном Гвоздильщике” из 707 товарищей за осуждение делегации голосовали 206 челов. против 168, а свыше 300, испуганные репрессиями, предпочли вовсе не голосовать, — если вспомнить, что такая же картина была на всех крупнейших фабрично-заводских коллективах Ленинграда, то станет совершенно очевидно, что цифры тов. Молотова, мягко выражаясь, совершенно неправдоподобны»[119].

Содержание евдокимовского заявления 27 апреля было обсуждено на бюро Ленинградского губкома. В принятом по этому поводу документе за подписью С.М. Кирова говорилось: «Тов. Евдокимов своим крикливым тоном прикрывает бедность приведенных фактов». Стоит подчеркнуть сразу же, что если документ Евдокимова можно критиковать по поводу неточности части приведенной в нем информации, то упрек в ее бедности заведомо тенденциозен. В кировском документе были приведены данные, согласно которым размер кадровой перетряски был существенно меньше. Это иллюстрировалось несколькими примерами из отдельных районов. А затем делался явно поспешный вывод: «Нет нужды приводить данные по остальным районам»[120].

«Нужда» была, и она сохраняется по сей день. Дело в том, что отечественная историография доперестроечных лет опиралась на те данные, достоверность которых столь яростно оспаривал Евдокимов. Так, в «Истории Коммунистической Партии Советского Союза» говорится: «К середине января 1926 года из 72967 коммунистов, участвовавших в партийных собраниях, против оппозиции проголосовали 70389 (96,3%), за — 2244 человека (3,2%) и воздержались 334 члена партии (0,5%)»[121]. Последняя цифра особенно сомнительна, так как, по утверждению Евдокимова, на одном «Красном гвоздильщике» более трехсот человек воздержались от голосования. Стоит добавить, что реальную картину Киров знал не понаслышке, так как 12 января именно он выступал с докладом на объединенном собрании партколлективов заводов «Красный гвоздильщик» и «Электроаппарат»[122].

Наконец, вновь обратимся к «проблеме Троцкого». По поводу поведения сторонников генсека на XIV съезде Зиновьев позднее язвительно писал:

«Нынешнее большинство, возглавляемое Сталиным, Бухариным и Рыковым, искало блока с т. Троцким и его ближайшими единомышленниками и перед XIV и на самом съезде. На самом XIV съезде представители нынешнего большинства осыпали похвалами т. Троцкого. Правильно сказал т. Троцкий на июльском пленуме (1926 г. — О.Н.) Томскому: “Вы меня тогда захвалили так, что мне даже совестно стало”»[123].

Доля правды в сказанном Зиновьевым, безусловно, имеется. Вопрос лишь в том, сколь велика эта доля?

К сожалению, мы пока не располагаем достаточным количеством документов, позволившим бы всесторонне и объективно проанализировать расстановку сил в высшем эшелоне большевистского руководства в первые месяцы 1926 г. Историки внутрипартийной борьбы традиционно практически не затрагивают вопрос о линии Сталина по отношению к Троцкому в то время. Можно предположить, что в условиях развернувшейся в Ленинграде схватки Сталину надо было как-то нейтрализовать Троцкого.

Известно, что в январе некоторые предложения Троцкого в Политбюро принимались. Так, 14 января было принято его предложение о посылке делегации для предварительных переговоров о концессии на Днепрострой[124]. 21 января были удовлетворены просьбы Троцкого об освобождении его от обязанностей начальника Главэлектро и о предоставлении ему дополнительного дня отдыха в неделю[125].

29 января Троцкий выступил на VI Московском губсъезде текстильщиков. В.И. Семененко по этому поводу пишет:

«И.В. Сталин повелел разобраться, по чьей “вине” было допущено данное выступление. И на февральском 1926 г. Пленуме МК ВКП(б) Н.А. Угланов назвал крупнейшей ошибкой поведение заведующего аппаратом МК, санкционировавшего выступление. Когда Л.Д. Троцкий получил приглашение от организаторов съезда — московских текстильщиков — выступить перед делегатами, он сообщил о своем согласии в агитпромотдел Московского комитета партии. Однако, как объяснял Н.А. Угланов, там растерялись и согласились»[126].

В свою очередь, и Троцкий не оставил заявление Угланова без внимания. 11 марта 1926 г. он обратился с жалобой в Политбюро ЦК и Президиум ЦКК на то, что в Москве систематически под самыми разными предлогами срываются его выступления перед рабочими. По поводу конкретного выступления перед текстильщиками Троцкий сообщил, что накануне выступления консультировался по одному из вопросов лично с Углановым. Далее Троцкий писал следующее:

«Моим выступлениям в клубах советских служащих или с платными докладами препятствий не делалось... Тем самым создавались условия, при которых рабочие не могли попасть на мои доклады, а я не мог попасть с докладами к рабочим. Почти на каждом собрании, где я выступал, ко мне обращались — и устно, и письменно — незнакомые мне товарищи из рабочих районов с указанием на недовольство рабочих тем фактом, что я, читающий платные доклады, отказываюсь от выступления на рабочих собраниях»[127].

В целом происходившее с выступлениями Троцкого смахивало на продуманную акцию, направленную на его дискредитацию в глазах рабочих. Тем более что беспрепятственность платных выступлений явно свидетельствовала в пользу того, что за содержание речей Троцкого его противники не переживали. В этой связи неубедительными выглядели сетования Угланова на то, что партия не знает позиции Троцкого, ибо тот молчал на съезде[128].

С февраля 1926 г. начались выступления Троцкого на Политбюро по социально-экономическим вопросам. Например, 25 февраля он напомнил об актуальности выдвинутого им на XII съезде РКП(б) лозунга «диктатуры промышленности». «Для социалистического государства, бедного капиталами, — указывал он, — надежнейший путь подъема сельского хозяйства лежит через максимальное вкладывание в промышленность»[129].

Генсек же по-прежнему маневрировал. Он не только атаковал, но давал лидерам оппозиции 1923 г. надежду на возвращение к активной политической деятельности. Об этом свидетельствует письмо Л.П. Серебрякова Сталину от 27 марта. Серебряков пишет:

«Я говорил с несколькими товарищами по поводу выраженного Вами от имени нескольких членов Политбюро желания объясниться относительно положения в партии и создать условия более дружной работы под руководством ЦК. Это предложение встретило, конечно, полное сочувствие тех немногих товарищей, с которыми я говорил. Но все они в это время ставили тот вопрос, какой [и] я Вам ставил. Если ЦК хочет устранить лишние и ненужные помехи в работе тех, которые принимали участие в оппозиции 1923 г., то чем же объяснить, что как раз за последние недели так усилилась травля против бывшей оппозиции... и никто не может верить, что это делается без ведома и секретариата ЦК... Я говорил с Троцким, Пятаковым и Радеком. Они выразили полную готовность продолжать разговор, который у Бухарина и у Вас был с т. Троцким и у Вас со мною, с целью довести этот разговор до положительных практических результатов»[130].

Как следует из письма Троцкого тому же Серебрякову, первый, выражая удивление способом обращения к нему «кружным путем», от разговора со Сталиным и его сторонниками не отказался[131].

Следующее столкновение произошло на заседании Политбюро 18 марта. Стоит отметить, что нанося очередной удар Зиновьеву, сталинское большинство предварительно поставило точку в инциденте с Троцким. По поводу упомянутого выше его выступления в Московской парторганизации объяснения Угланова признавались «исчерпывающими», а принятое решение было взаимоприемлемым: «Выступления членов ЦК в качестве докладчиков должны происходить на общих основаниях по согласованию с МК в рамках решений партии и Коминтерна»[132].

Очередной же сталинский удар наносился по позициям Зиновьева в Ленинграде. Было решено не возражать против постановления пленума Ленинградского губкома о замене Зиновьева на посту председателя Ленинградского Совета Комаровым. Энергичный протест Каменева ситуации не изменил[133].

Очередная неудача подхлестнула последнего. Вспомнив свой первый конфликт с генсеком, он заявил:

«Наши разногласия пошли не с Троцкого, а с выступления т. Сталина в газете “Правда” против меня и Зиновьева в августе 24 г., и разве это не встретило сопротивления со стороны тех, кто стоял близко около руководства, и разве это не было началом работы над сознательно поставленной задачей дискредитировать ряд товарищей... Все это было определенной политической целью, которая была доведена до конца и с большим успехом на съезде»[134].

Начал же свое выступление Каменев с главного:

«Когда я на съезде сказал фразу о том, что Сталин не может объединить вокруг своего имени большевистского штаба, и когда съезд шумно протестовал против этого и устроил Сталину овацию, — я бы мог перерезать эту овацию, если бы сказал, что ведь только повторяю слова Ильича и ничего больше. (СТАЛИН: Почему же ты не сказал?). Потому, что я не хочу прибегать таким методам».

Думается, что после нескольких лет борьбы против Троцкого с применением самых разных методов тезис Каменева звучал не очень убедительно. По сути же Каменев выдавал тщательно скрываемое желание найти компромисс с генсеком. То есть присущая Зиновьеву и Каменеву расщепленность сознания — жестко конфликтуя, все-таки надеяться на компромисс — проявилась и в этом ярком эпизоде.

В интересной работе С.В. Цакунова «В лабиринте доктрины», однако, имеется такое утверждение:

«Сокрушительная победа над “новой оппозицией” нужна была Сталину не случайно. Занимаясь большую часть нелегкого 1925 г. вопросами доктрины, идеологического обоснования своего курса, он чуть было не упустил главное — то, что стояло у него всегда на первом месте, — реальную власть»[135].

На наш взгляд, за весь 1925 г. ни разу не было такой ситуации, при которой Сталин «чуть было» не упускал власть. Во всяком случае, обоснование такой угрозы требует какой-то датировки. Но ее нет ни у Цакунова, ни у повторившей данный тезис В.П. Вилковой[136].

Когда же все висело на волоске? Думается, что столь бездумно генсек с властью не обращался в принципе. Именно потому, что реальная власть была «всегда на первом месте», то и на вопросы доктрины генсек смотрел как на одно из направлений, которое необходимо осваивать в целях укрепления все той же власти.

В течение всего 1925 г. стратегическая инициатива во внутрипартийной борьбе и поддержка большинства в руководящих органах неизменно оставались у Сталина. Так было и в начале года, когда на январском Пленуме подводились итоги «литературной дискуссии». Тогда Сталин сумел не только отодвинуть Троцкого от властных рычагов в ЦК и военном ведомстве, но и попутно нанес удар по Зиновьеву и Каменеву. Так было и весной 1925 г., когда генсек нанес поражение зиновьевцам в комсомоле. Так было и в мае-июне, когда Сталин вынудил Троцкого публично осудить книгу М. Истмена. Наконец, на протяжении всей истории борьбы с «новой оппозицией», как следует в том числе и из проделанного самим С.В. Цакуновым анализа, момент атаки и поле брани неизменно выбирал Сталин. А здесь он промахов не делал. В результате к весне 1926 г. база зиновьевцев в Ленинграде была сокрушена, а сталинские позиции в Политбюро резко усилены. Ничего серьезного этой властной экспансии генсека ни сторонники Троцкого, ни последователи Зиновьева противопоставить так и не смогли.

2. Объединенная оппозиция

Заседание Политбюро от 3 июня 1926 г. было многолюдным (на нем присутствовали 43 человека[137]), а споры продолжались 6 часов[138]. Во время выступления Каменева несколько раз перебили. Далее в стенограмме речи значится:

«КАМЕНЕВ. Да что вы все мне помогаете.

ТРОЦКИЙ. “Коллективное руководство” — это и есть, когда все мешают одному или все на одного нападают (смех)»[139].

Реакция на реплику Троцкого показательна. Конечно, Лев Давидович отчасти разрядил атмосферу. Но главное все-таки заключалось в том, что слова попали в точку. И здесь стоит внести лишь одно пояснение: опыт большевистской партии 20-х гг. свидетельствовал о том, что для того, чтобы оказаться под массированным ударом партаппарата, достаточно было остаться даже не в одиночестве, а просто в меньшинстве. Справедливость такого вывода подтвердила история троцкистско-зиновьевского блока.

Лишь после того, как Зиновьев и Троцкий — каждый в отдельности — в полной мере осознали, что в итоге «зимней кампании» 1925–1926 гг. резко усилились позиции Сталина, они начали более определенно искать пути к альянсу. Поправки к проекту резолюции «О хозяйственном положении и хозяйственной политике», предложенному апрельскому 1926 г. Пленуму ЦК Рыковым, сторонники Троцкого и Зиновьева внесли параллельно. Вот как оценил этот факт сторонник Сталина Антипов:

«В поправках т. Троцкого и т. Каменева мы видим много общего, но все-таки они самостоятельны... Каждая оппозиция работает на себя со своими тезисами, себе капитал подрабатывает, но вместе по ЦК хлещут — это особая линия: врозь идти, но вместе бить по ЦК и партии»[141].

Скоординированность действий по принципу «врозь идти, но вместе бить» не принесла весомых политических дивидендов: отбив наскоки оппозиционеров, сталинско-бухаринское большинство без проблем провело все свои решения. В этих условиях уже вставшим на путь открытой борьбы двум оппозиционным течениям не оставалось ничего другого, как ускорить объединительный процесс.

Как среди сторонников Зиновьева, так и среди единомышленников Троцкого нашлись противники блока. У зиновьевцев такими людьми оказались Файвилович, Саркис и Наумов. Сторонница Зиновьева Николаева позднее вспоминала, что, «несмотря на сопротивление части товарищей, которые держались тогда зиновьевской ориентации и решительно боролись против блока, победили сторонники блока...»[142].

С Троцким же по данному вопросу разошелся С.В. Мрачковский[143]. Троцкий позднее вспоминал:

«Один из близких моих друзей, Мрачковский... высказался против блока с кем бы то ни было и дал классическое обоснование своей позиции: “Сталин обманет, а Зиновьев убежит”. Но в конце концов такого рода вопросы решаются не психологическими, а политическими оценками. Зиновьев и Каменев открыто признали, что “троцкисты” были правы в борьбе против них с 1923 г. Они приняли основы нашей платформы»[144].

Зиновьев же теперь так объяснял свою прежнюю антитроцкистскую позицию:

«В самом ходе борьбы, в резкой полемике 1923–1924 годов, можно было увлечься настолько, чтобы требовать временного отстранения т. Троцкого от руководящей работы в Политбюро. В этом направлении увлеклись тогда в момент горячей схватки и мы (сообщение того, будто мы требовали исключения т. Троцкого из ЦК партии или даже из самой партии — абсолютная ложь)... Тот, кто думает, что раз ты резко столкнулся с т. Троцким, скажем, в 1923 году, то это “навеки”, то уже никогда невозможен блок с ним, — тот должен требовать исключения т. Троцкого из партии»[145].

Вообще же, после всего сказанного Зиновьевым в адрес Троцкого за предыдущие три года рассчитывать на то, что подобного рода заявления способны привести к росту доверия и уважения в партии к их автору, было несколько самонадеянно. Не удивительно, что в это время в среде противников объединенной оппозиции ходила острота: «Каменева они терпят, но не уважают; Зиновьева они не терпят и не уважают; Троцкого они не терпят, но уважают»[146].

Наряду со всем вышеизложенным стоит отметить, что и бойцовские качества новых союзников сам Троцкий оценивал невысоко. Позднее он признает: «Как Зиновьев, так и Каменев в теоретическом отношении были, пожалуй, выше Сталина. Но им обоим не хватало той мелочи, которая называется характером»[147].

В приведенном же свидетельстве Мрачковского небезынтересно следующее. С чего это вдруг он вздумал проводить сравнительный анализ достоинств различных блоков с участием сторонников Троцкого? Невольно закрадывается предположение: а может, в начале 1926 г. в кругу ближайших единомышленников бывшего наркомвоенмора в качестве альтернативного варианта обсуждался альянс с генсеком?

Ничего не добившись в полемике по вопросам хозяйственной политики, оппозиционеры избрали объектом атаки политику сталинско-бухаринского большинства по вопросу о стачке английских горняков. Выступили же Зиновьев и Троцкий в тот момент, когда Сталин находился в отпуске на юге. Они настаивали на скорейшей разработке тезисов. Узнавший об этом генсек 2 июня 1926 г. в телеграмме Молотову выразил вполне искреннее удивление: «Не понимаю, как могут они торопить вас, когда вы имеете большинство. Отложите вопрос еще на неделю и пошлите их к черту»[148]. Коротко и ясно.

Важное событие произошло 6 июня. В этот день в дачной местности по Савеловской железной дороге собралось около 70 коммунистов Краснопресненского района Москвы. Собранием руководили бывшие работники райкома во главе с Г.Я. Беленьким. На нем выступил первый заместитель председателя Реввоенсовета СССР М.М. Лашевич. Один из участников мероприятия проинформировал о нем секретаря Краснопресненского райкома М.Н. Рютина. Последний передал дело в ЦКК. И уже 8 и 9 июня специально созданная комиссия Президиума ЦКК допросила участников собрания. Президиум ЦКК, объявив Лашевичу строгий выговор с предупреждением, принял решение обратиться к Пленуму ЦК и ЦКК с предложением исключить Лашевича из числа кандидатов ЦК, снять с занимаемого поста и лишить права занимать в течение двух лет какие-либо ответственные посты[149].

Однако находившемуся на отдыхе генсеку всего этого показалось мало. После некоторых раздумий он выдвинул план, по которому к делу был притянут Зиновьев. По сути дела, именно Сталин подготовил июльский Пленум ЦК и ЦКК. В письме от 25 июня на имя Молотова, Рыкова и Бухарина генсек писал:

«1) До появления группы Зиновьева оппозиционные течения Тр/оцкий/, Раб/очая/ оппоз/иция/ и др. вели себя более или менее лояльно...

3) Группа Зиновьева стала вдохновителем всего раскольничьего в оппозиционных течениях, фактическим лидером раскольнических течений в партии...

6) Не только Лашевича нужно вывести из ЦК, но Зиновьева нужно вывести из Политбюро с предупреждением вывода его из ЦК, если не будет прекращена его работа по подготовке раскола...

10) На пленуме можно и нужно ограничиться короткой резолюцией о единстве в тесном смысле слова в связи с делом Лашевича, сославшись на Ленинскую резолюцию о единстве на 10-м съезде. В этой резолюции надо сказать, что Зиновьев выводится из Политбюро не из-за разногласий с ЦК, — не менее глубокие разногласия имеются-де с Троцким, однако вопрос о выводе Троцкого из ПБ не стоит, — а из-за его (Зиновьева) политики раскола»[150].

Таким образом, на июльском Пленуме ЦК и ЦКК партийное большинство действовало по заранее намеченному генсеком сценарию. Анализ стенограммы Пленума убедительно подтверждает данный вывод. Значение же этого Пленума во внутрипартийной борьбе переоценить сложно. Объединение двух оппозиционных течений произошло на почве борьбы с общим врагом. И ход Пленума убедительно показал, что для того, чтобы достичь успеха в партийных верхах, даже объединенная оппозиция не располагает необходимыми для этого силами. Для характеристики же царившей на Пленуме атмосферы весьма показателен следующий эпизод. Сразу после получения известия о смерти Дзержинского, произошедшей 20 июля между дневным и вечерним заседаниями, участники Пленума первоначально приняли решение на следующий день его закончить. Закончить для того, чтобы присутствовать на похоронах[151]. Однако сделано это на следующий день не было. Отойдя от первоначального стресса, стороны с утроенной яростью принялись крушить друг друга. Самые интересные и важные события произошли на Пленуме именно тогда, когда тело покойного Дзержинского еще не было захоронено.

21 июля работа Пленума началась с рассмотрения постановления Президиума ЦКК по делу Лашевича, Беленького и других. Докладчиком выступал Куйбышев. Он и напомнил Каменеву и Зиновьеву, что прежде они выступали против фракций в партии, ибо считали их зародышами новых правительств. Поэтому Куйбышев назвал возмутительным то, что Зиновьев до сих пор не отмежевался от Лашевича[152].

Лашевич ответил тем, что выступил как против попыток привязать к нему Зиновьева, так и против обвинений во фракционности. Кроме того, Лашевич напомнил, что за пять с лишним месяцев, которые он провел в Москве, ему ни разу не дали наряд на рабочий митинг. Из этого он cделал вывод, что из него хотели сделать партийного обывателя[153].

Но наибольший резонанс вызвало выступление Зиновьева, выведенного из себя нападками своих противников. Тогда-то он рассказал и о существовании с начала 1924 г. фракционной «семерки» под псевдонимом «руководящий коллектив», и об августовском 1924 г. фракционном Пленуме, и о еженедельных заседаниях по вторникам фракционной «семерки», и о наличии у нее своей фракционной дисциплины и «конституции», и о многом другом. А в конце выступления лидер Коминтерна заявил, что сожалеет о том, что в свое время не послушал совета Ленина переместить Сталина с поста генсека.

22 июля объединенная оппозиция вынудила Сталина прочитать ленинское «Письмо к съезду» и письма по национальному вопросу. Необходимо сказать, что до этого генсек держался на Пленуме в тени, предпочитая бить оппозицию чужими руками. К тому моменту он выступал лишь однажды — при обсуждении вопроса об отношении к стачке английских углекопов.

Сталин, как и в 1925 г., вновь пытался создать видимость, что он над схваткой: роль суперарбитра ему всегда нравилась. Но теперь из этой затеи ничего не вышло. Критики в его адрес было предостаточно. Однако полностью прочитав «Письмо к съезду», декабрьское 1922 г. письмо по национальному вопросу, письмо Троцкому и телеграмму Мдивани от 6 марта 1923 г., Сталин, как следует из стенограммы, буквально пригвоздил оппозицию суровым вопросом: «Еще что прочесть?»[154]

Сталин хорошо знал, что делал. В зале находились в основном его сторонники, а прочитанные документы вряд ли явились для кого-то из них новостью. Свой выбор в пользу генсека многие из них уже сделали. Но Сталин не был бы Сталиным, если бы на прочитанном остановился. Он же, несмотря на бурные протесты Каменева, прочитал еще и ленинское письмо, написанное еще в 1917 г. по вопросу об известном проступке Каменева и Зиновьева. Тогда основатель партии настаивал на их исключении из рядов партии[155].

В конечном итоге Зиновьев был выведен из состава Политбюро, а его место занял Рудзутак. Лашевич перестал быть кандидатом в члены ЦК. Продумано же все это генсеком было, как мы видели выше, еще в июне в Сочи. Заявление же «буферной группы», подписанное Смилгой, Раковским, Кучменко, Шкловским и Осинским, никак на принятом решении не сказалось. Что и неудивительно, если принять во внимание ключевой тезис авторов заявления:

«Опыт изживания внутрипартийных разногласий путем верхушечных дискуссий обанкротился. Только при активном участии широких партийных масс в обсуждении волнующих партию вопросов можно наиболее безболезненно изживать существующие разногласия»[156].

Итоги июльского Пленума недвусмысленно свидетельствовали в пользу прогноза о том, что нового столкновения долго ожидать не придется. Так оно и получилось. Уже 26 сентября на собрании сотрудников Коммунистической академии в прениях по докладу В.П. Милютина «О контрольных цифрах Госплана» с критикой проводившейся политики выступили Преображенский, Пятаков, Радек, Смилга, В. Смирнов, Сокольников[157]. 30 сентября на собрании партийной ячейки службы тяги Рязано-Уральской железной дороги в Москве была принята резолюция, защищавшая оппозицию. В ней отмечалось:

«Нам говорят, что оппозиция ошибается, а что говорит сама оппозиция — мы не знаем. Мы слыхали, что Ленин в своем завещании говорит насчет руководства партией. Но об этих ленинских советах партия ничего не знает»[158].

1 октября 1926 г. на собрание ячейки московского завода «Авиаприбор», по подсчетам С.Л. Дмитренко, «явилось около 25 активных деятелей блока, собранных со всех районов Москвы»[159]. 2 октября бюро МК РКП(б) подчеркнуто резко осудило выступление оппозиции: «Фактическую подготовку раскола кучкой оппозиционных лидеров и попытки срыва деловой работы партии Бюро МК считает прямым преступлением против партии»[160].

Прекрасно понимая, что подобного рода заявления ничего хорошего не сулят, 3 октября Зиновьев, Пятаков и Троцкий отправили в Политбюро свое заявление, текст которого попросили разослать членам и кандидатам ЦК. По поводу резолюции МК три лидера оппозиции писали:

«Резолюция дает прежде всего ложную информацию, вводящую в заблуждение партию. Резолюция и отчет “Правды” изображают дело так, как если бы так называемые оппозиционеры выступали против воли ячейки. В действительности дело обстояло как раз наоборот. На ячейке, наряду с сотней членов ее, присутствовало не меньшее количество представителей аппарата во главе с т. Углановым. Президиум и представители аппарата всеми силами и средствами пытались помешать выступлению так наз. Оппозиции. Однако члены ячейки подавляющим большинством голосов высказались за предоставление им слова, за продление времени и слушали с величайшим вниманием, заставив аппаратчиков прекратить обструкцию»[161].

Авторы заявления указывали, что «оппозиционная резолюция собрала больше четверти (27) голосов против 78. Партия привыкла до сих пор считать, что все резолюции принимаются не иначе, как единогласно»[162]. Зиновьев, Пятаков и Троцкий указывали на то, что резолюция ячейки службы тяги Рязано-Уральской железной дороги скрыта от партии. Но наиболее значимым представляется п. 6 документа. В нем говорилось:

«Что касается скрываемых от партии речей и документов оппозиции, то только сама партия может судить, действительно ли они похожи на “меньшевистскую литературу” или же эта характеристика представляет собою злостную, недостойную клевету. Не надо скрывать от партии важнейшие документы партийной жизни».

При этом Зиновьев, Пятаков и Троцкий особо подчеркнули, что «одним из основных “нелегальных” документов, за распространение которого исключают из партии, является завещание Ленина»[163].

4 октября на Политбюро было принято решение обратиться в ЦКК с просьбой о расследовании фактов нарушения партдисциплины со стороны оппозиционеров. Этому решению не воспрепятствовало даже то обстоятельство, что на заседании Политбюро ЦК отсутствовал Сталин и присутствовала целая группа оппозиционеров (Троцкий, Каменев, Зиновьев, Смилга, Евдокимов, Пятаков, Сокольников)[164].

Тем не менее оппозиционеры пока что не сдавались. 7 октября на собраниях ячеек ленинградских заводов «Красный путиловец», «Большевик», «Красный треугольник», «Русский дизель» и других выступили Зиновьев, Бакаев, Куклин, Евдокимов, Зорин и другие. Всего в этот день состоялось 153 оппозиционных выступления. Но и на «Красном путиловце», где выступал лично Зиновьев, резолюцию с критикой линии сталинского ЦК поддержали лишь 25 человек[165].

Уже на следующий день оппозиция пошла на попятную. Каменев, выступая на Политбюро, обсуждавшем «налет» (по выражению Ворошилова) Зиновьева на Ленинградскую парторганизацию, заявил:

«Товарищи, я вполне понимаю, что вчерашнее выступление тов. Зиновьева и других в Ленинграде может быть истолковано таким образом, чтобы положить предел всякой попытке переговоров... Но, с другой стороны, вы должны принять во внимание то, что мы обратились к вам с этим предложением о выработке условий о дружной работе, если не ошибаюсь, 8 понедельник...

Мы не можем считать случайностью, что уже после этого мирного предложения редакция Центрального органа поместила стихотворение Демьяна Бедного»[166].

Стихотворение названного рифмоплета «Всему бывает конец» действительно содержало оскорбительные выпады[167]. Провокация же удалась на славу. В четверг на заседании Политбюро Зиновьев отсутствовал. Позднее Ярославский будет вспоминать, что «когда тов. Томский спросил т. Каменева: а где Зиновьев, почему его нет? то тов. Каменев ответил, что у него папаша заболел и он поехал к папаше (смех), а в это время он уехал в Ленинград»[168].

Зиновьев бросился в Ленинград продемонстрировать собственную популярность в рабочей среде. Только каменевское «алиби» звучало действительно смехотворно. К тому же в Ленинграде оппозиционеры были жестоко биты.

Затем в течение десяти дней стороны искали приемлемый компромисс. Хотя у того же Каменева, представлявшего на переговорах оппозиционный блок, однажды вырвалась фраза, что «спорные идейные вопросы в большевистской партии никогда не решались компромиссом»[169]. Мысль прозвучала 11 октября во время его выступления на Политбюро.

Присутствовавший на том же заседании Политбюро Смилга с позиции «буфера» попытался доказать иное. Но сталинцам, ориентированным на «дожимание» оппозиционеров, было решительно не до «миротворца» Смилги. Молотов прямо заявил:

«Тов. Смилга здесь открыто говорит то, что другие товарищи из оппозиции, не принадлежащие к пресловутому “буферу”, всячески сейчас прикрывают и замалчивают, а именно: т. Смилга несколько раз очень настойчиво подчеркивал: надо договориться “большинству” и “меньшинству”... Но вы, т. Смилга — как бы это выразиться — совершенно “забываете ” или не понимаете, что есть партия, которая представляет из себя не какое-то “большинство”, а нечто целое, единое»[170].

Инициативой же на переговорах целиком владела сталинская сторона. Генсек с блеском продемонстрировал свои сильные стороны как политика, методично наращивая давление и ужесточая требования. Он потребовал «открыто заявить о безусловном подчинении решениям партийных органов», добавив, что «мы не требуем от вас докладов в пользу той позиции, которую вы принципиально не разделяете». Далее Сталин сказал о необходимости заявления о признании ошибочности и вредности прежней оппозиционной работы[171]. Что же касается ответных требований оппозиционеров, то генсек подтвердил их право «отстаивать свои взгляды в своей партийной ячейке», право перед съездом в дискуссионном листке излагать собственные взгляды, пообещал пересмотреть дела части исключенных из партии, а также указал на возможность «в той или иной степени» смягчить тон критики. При этом Сталин подчеркнул: «Что касается самой критики принципиальных ошибок оппозиции, то она, безусловно, должна остаться в силе и впредь, ибо оппозиция не хочет отказаться от своих принципиальных ошибок»[172].

Главное, думается, было в последнем. Что же касается права «отстаивать свои взгляды в своей партийной ячейке», то вот что можно прочитать на сей счет в Открытом письме Вардина Залуцкому (апрель 1927 г.):

«Внутрипартийную демократию пытаются подменить “демократией”... в ячейке. Смысл статей, иногда появляющихся на эту тему в “Правде”, именно к этому сводится. На деле и этого не получается. Подлинного демократизма нет и не может быть и в ячейке. Секретарь ячейки не может вести себя иначе, чем ведут себя секретари всех вышестоящих органов. Секретарь ячейки смотрит всегда — вверх и очень редко — вниз»[173].

Момент интересен именно с точки зрения оценки одной из «переходных стадий» в сталинизации партии. Осенью 1926 г. оппозиционерам предлагается дискутировать каждому в своей ячейке и не ходить в соседнюю.

В итоге текст заявления был согласован и 16 октября подписан. В нем Зиновьев, Каменев, Троцкий, Сокольников, Пятаков и Евдокимов признавали, что в борьбе за свои взгляды

«в ряде случаев после XIV съезда допустили шаги, явившиеся нарушением партдисциплины и выходящие за установленные рамки идейной борьбы внутри партии на путь фракционности. Считая эти шаги ошибочными, мы заявляем, что решительно отказываемся от фракционных методов защиты наших взглядов ввиду опасности этих методов для единства партии...»[174].

Такая формулировка вполне устроила генсека. Тем более, что и после этого шельмование оппозиционеров как «раскольников» прекращено не было. В итоге Сталин сделал еще один шаг к победе в борьбе за «ленинское наследство».

«Основное психологическое свойство Сталина, — писал Ф.Ф. Раскольников, — которое дает ему решительный перевес, как сила делает льва царем пустыни, — это необычайная, сверхчеловеческая сила воли. Он всегда знает, чего хочет, и с неумолимой неуклонной методичностью постепенно добивается своей цели»[175].

Октябрь 1926 г. однозначно подтвердил справедливость этой оценки.

Как указывалось выше, зима 1926–1927 гг. прошла относительно спокойно. Новый всплеск активности оппозиционеров был простимулирован событиями, произошедшими весной 1927 г. в Китае. В конце мая Евдокимов, Зиновьев, Смилга и Троцкий направили в Политбюро письмо-платформу, подписанную 83 сторонниками оппозиционного блока. Одновременно был начат сбор подписей под ней среди коммунистов.

Вопросом об оппозиции занялся очередной объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). Он прошел с 29 июля по 9 августа 1927 г. Уже первые минуты его работы продемонстрировали, что сталинское большинство ориентировалось на дальнейшее ущемление внутрипартийной демократии даже в отношении «ленинской гвардии». А объединенная оппозиция по-прежнему не смогла ничем реальным этому воспрепятствовать. Активность же, проявленная представителями блока (Евдокимов, Раковский, Пятаков, Бакаев) уже на первом заседании Пленума, в итоге лишь подчеркнула слабость и политическую изолированность левой оппозиции.

Одним из пунктов повестки дня Пленума стоял вопрос о выводе Троцкого и Зиновьева из состава ЦК. Раковский предложил вообще снять данный вопрос с повестки дня, мотивируя свое предложение сложностью как международной, так и внутренней обстановки. Кроме того, он сослался на близость очередного партсъезда и указал на то, что авторитет Троцкого и Зиновьева за границей очень велик. Поэтому даже сама постановка вопроса об их выводе из состава ЦК крайне вредна[176]. Однако большинством голосов против 12 при 1 воздержавшемся предложение Раковского было отклонено[177].

Затем слово взял Пятаков, предложивший не обсуждать заявление 83-х вместе с вопросом о Троцком и Зиновьеве, а выделить его в самостоятельный пункт повестки дня. То есть, обсудить заявление 83-х так же, как в 1923 г. октябрьский Пленум рассматривал заявление 46-ти. Большинством против 13 данное предложение было провалено[178], а на Пленум не были допущены как представители группы Сапронова, так и «буферной группы» (Каспарова, Сталь и др.)[179]. Этим своим решением сталинцы как бы напоминали, что на дворе давно уже не октябрь 1923 г.

Что же касается «буферной группы», то еще 20 июля она отправила в ЦК и ЦКК заявление, которое подписали сорок коммунистов (Шкловский, Овсянников, В. Каспарова, Аникст, Клявс-Клявин, Атабеков, Сталь и др.). В нем говорилось:

«На собраниях нет той живой активной работы мысли, нет того глубокого внимания и интереса, которые пронизывали любое собрание ячейки еще 2–3 года назад. На собраниях часто царит безразличие, часть уходит до конца, другая часть голосует механически.

В частной товарищеской беседе сплошь и рядом высказываются сомнения, обнаруживаются неясности, несогласия и мнения прямо противоположные тем, которые были проголосованы на собрании»[180].

Однако лидеры правящего большинства на Пленуме были явно не расположены выслушивать подобного рода «мемуары». Наоборот, всеми своими решениями сторонники генсека жестко пресекали проявления рецидивов демократии, имевших место в совсем еще недавнем прошлом.

Евдокимовым в целях разрешения конфликтной ситуации вокруг Троцкого и Зиновьева было предложено создание специальной комиссии[181]. С ответом на данное предложение от большинства Пленума выступил Томский. Он сказал:

«Для того, чтобы предохранить партию от раскола... Владимир Ильич завещал партии создать широкое ЦК и ЦКК... Это собрание и есть, по воле Владимира Ильича, то наикомпетентнейшее собрание, которое “невзирая на лица” по всякому спорному и острому вопросу должно сказать свое авторитетное слово»[182].

Говоря эти слова, Томский, конечно же, не предполагал, что не пройдет и года, когда ему самому придется иметь дело с «наикомпетентнейшим собранием» постышевых и кагановичей в принципиально иной ситуации. Пока же предложение Евдокимова получило 13 голосов и было благополучно провалено[183]. Число 13 было поистине несчастливым для оппозиционеров. Поразительно, но и на апрельском 1929 г. Пленуме ЦК и ЦКК у бухаринцев окажутся те же тринадцать несчастливых голосов.

Но летом 1927 г. ни о чем таком Бухарин не думал. Тогда именно он и Чичерин выступали докладчиками по вопросу о международном положении. Бухарин счел необходимым сделать следующее замечание: «Я считаю, что настоящая защита СССР заключается в том, чтобы прежде всего в среде коммунистов сломать хребет тем, кто говорит о термидорианстве, о вырождении ГПУ и нашей Красной армии»[184].

Сигнал был дан, и в дальнейшем на протяжении всего Пленума сталинское большинство настойчиво навешивало на оппонентов различные обвинения, раскручивая тезис о пораженчестве и о создании единого фронта от Чемберлена до Троцкого. Так, Молотов заявил:

«Троцкий не находит ничего лучшего, как сказать, что в тот момент, когда войска империалистов будут в 80 километрах от Москвы, надо ударить со всей решительностью против политики партии, якобы недостаточно твердой, якобы недостаточно смелой, якобы недостаточно левой, — значит, докатиться до пораженческой идеологии»[185].

Молотову ответил Каменев: «Можно ли спорить с “пораженцами” и “дезорганизаторами тыла”? Нет. Если речь идет о пораженцах и дезорганизаторах тыла, то с ними не спорят, а сажают их в тюрьму»[186]. И добавил: «Это клевета, что наша критика политики тт. Молотова, Бухарина, Сталина обязательно нас толкает на путь левых эсеров, с которыми они нас сравнивают»[187].

Как видим, в ход пошли уже весьма хлесткие и острые аналогии. Но настоящий всплеск страстей принесло появление на трибуне Ворошилова. Незадолго до этого во время речи Зиновьева по вопросу о событиях в Китае между ним и оппозиционерами произошла следующая перебранка. В разгар выступления Ворошилов вдруг бросил Зиновьеву: «Вы ведь ни черта не знаете». На что мгновенно отреагировал не Зиновьев, а Троцкий: «Это единственно правильное, что вы могли бы сказать про себя»[188].

Таким образом, почва для конфликта была подготовлена. И конфликт не заставил себя долго ждать: Ворошилов появился на трибуне, будучи настроенным агрессивно. В опубликованной стенограмме его речи есть следующий эпизод:

«ТРОЦКИЙ. Вы вычистили Примакова, Путну и многих других.

ВОРОШИЛОВ. Да, вычистили и поступили совершенно правильно.

ТРОЦКИЙ. А в военном деле они смыслят побольше вашего.

ВОРОШИЛОВ. Троцкий — универсальный человек, он все знает и во все суется».

Но этим дело не ограничилось. Ворошилов заявил, что его прежний начальник во время Гражданской войны расстреливал коммунистов. На это оскорбленный Троцкий с места бросил, что Ворошилов лжет «как бесчестный каналья». Ворошилов пошел еще дальше и произнес: «Сами вы каналья и отъявленный враг нашей партии». В перебранку бывшего и настоящего Наркомвоенморов вклинился Подвойский, заявивший, что готов представить список расстрелянных Троцким коммунистов[189].

Пленум завершился очередным заявлением лидеров блока, в котором был учтен ряд требований сторонников генсека.

С.Л. Дмитренко так объясняет поступок оппозиции: «Испугавшись перспективы оказаться за бортом руководящего органа партии, лидеры оппозиции сочли необходимым отступить и приняли, хотя и с оговорками, требования об уничтожении элементов фракционности»[190]. Думается, что по данному вопросу с ним можно согласиться.

Небезынтересно, что подписанное лидерами объединенного блока заявление разделялось отнюдь не всеми оппозиционерами. Одним из несогласных оказался А.А. Иоффе, который 12 августа 1927 г. обратился к Троцкому со следующим:

«Не начинает ли и внутрь оппозиции проникать тот режим, который установлен большинством ЦК для партии и против которого мы (оппозиция) ведем столь упорную борьбу? “Аппаратная верхушка” решает, а все остальные лишь принимают ее решения. Допустимо ли, чтобы 13 оппозиционных членов ЦК и ЦКК делали заявление без предварительного обсуждения внутри оппозиции как факта подачи заявления, так и содержания его?

Я, например, считаю ошибкой подачу этого заявления»[191].

После окончания Пленума сталинцы продолжили дискредитацию политических противников. Агитпроп быстро выпустил тенденциозно подобранные материалы Пленума, подкрепив столь же недвусмысленными методическими установками. Прочитав эти разработки, можно без труда уяснить себе тот факт, что впоследствии советская историко-партийная наука на протяжении шестидесяти лет будет нудно тиражировать тот же набор идей, который вдалбливался в головы коммунистов сталинскими пропагандистами уже в ходе кампании по разъяснению решений Пленума в 1927 г. Последние, в частности, доказывали, что оппозиционеры не выполнили ни одного из взятых на себя в октябре 1926 г. обязательств. В комментариях по поводу выступлений Зиновьева от 9 мая и Троцкого в день проводов Смилги акцент делался на то, что их слушателями помимо коммунистов являлась «обывательская публика». Такой акцент был необходим, чтобы подвести к выводу о том, что «оппозиция во имя своих фракционных целей ведет к разрушению дисциплины партии и помогает развязыванию антисоветских сил»[192]. В конце же сталинские пропагандисты обязательно подчеркивали, что, несмотря на августовское заявление оппозиции, Пленум ЦК и ЦКК «не имеет оснований ручаться, что отступление оппозиции и отказ от ряда ее ошибок являются вполне искренними»[193]. Не сложно понять, что столь незамысловатым способом общественное мнение подготавливалось к очередной «антипартийной вылазке» оппозиции с целью «навязать» партии дискуссию.

Между тем именно в августовском информационном письме в ЦК, посвященном анализу деятельности оппозиционных группировок в Харьковской парторганизации, П.П. Постышев признал, что сведений о работе оппозиционеров с беспартийными нет. Добраться же до материалов оппозиции даже коммунистам становилось все труднее. В партийном официозе они публиковались редко и в усеченном виде. Такой подход публикаторов вызывал законные вопросы у желавших разобраться в сути разногласий. Например, Родионов из Тверской губернии (партбилет № 0201235) писал:

«Те материалы оппозиции, которые публикует ЦК, они для рядового члена партии слишком недостаточны, чтобы в них разобраться и ясно самому себе сделать вывод, в чем ошибка оппозиции... Рядовая же масса членов партии знает только те выдержки, которые печатаются в докладах товарищей, выступающих об итогах работы пленума (тов. Бухарин). Заявляя себя безусловно сторонником ЦК и осуждая нападки оппозиции, все-таки вкрадывается мысль, что мы осуждаем оппозицию потому, что ее осуждает ЦК»[194].

В реакции рядовых коммунистов на решения Пленума все еще наблюдалась некоторая разноголосица. Так было на Орловщине:

«Линия ЦК целиком одобрена, решения Пленума об оппозиции, в частности о тт. ТРОЦКОМ и ЗИНОВЬЕВЕ, также признаны вполне правильными. Некоторые коммунисты по этому поводу говорили: “ЦК правильно поступил, что не исключил их (Троцкого и Зиновьева) из ЦК, — исключить можно всегда, наша задача привлечь их к работе и разоблачить их ошибки, а если они не захотят с нами работать, не остановимся и перед исключением их не только из ЦК, но и из партии”. Некоторые товарищи, наоборот, говорили: “Почему так долго ЦК “миндальничает” с оппозицией”?»[195].

Однако период «миндальничанья» закончился. Теперь оппозиционеров откровенно добивали. Важным этапом в ликвидации оппозиции стал октябрьский 1927 г. Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). В пылу борьбы сторонники порой позволяли себе такие признания, которые прежде делать всячески избегали. Вот обмен репликами между Ворошиловым и Зиновьевым:

«ЗИНОВЬЕВ. Свою фракцию распустите, товарищи.

ВОРОШИЛОВ. Нашу? Как только вы распустите, так и мы»[196].

Но настоящий фурор произвел Троцкий. Он выступал по поводу обвинений, что «оппозиция находится в связи с врангелевским офицером». Вот заключительный фрагмент выступления Троцкого:

«Только на вопрос, поставленный ребром тт. Зиновьевым, Смилгой и Петерсон (я отсутствовал тогда из Москвы (так в тексте — О.Н.) и не мог запрос подписать), на запрос, кто такой этот врангелевский офицер, арестован ли он, — т. Менжинский заявил, что врангелевский офицер является агентом ГПУ.

(ГОЛОСА: Это не к порядку дня. Довольно). Партия была обманута. (Крики: Довольно). Для того, чтобы запугать... (Крики: Довольно болтовни). Я предлагаю Пленуму поставить в порядок дня вопрос... (ГОЛОС С МЕСТА: Вы можете просить, а не предлагать)... о том, как Политбюро, вместе с Президиумом ЦКК, обмануло партию. (Шум, звонок председателя. ГОЛОСА: Это наглость! Клевета! Наглец! Ложь. Долой его!) Есть это ложь или нет, может быть проверено только после того, как Пленум разберет вопрос с документами в руках. (Шум. Звонок председателя). (ГОЛОС: не клевещите!)... Что мы имеем перед собой попытку совершенно в духе Керенского, Переверзева. (Звонок председателя. Сильный шум). Это была попытка обмануть партию от начала до конца. (ЛОМОВ: Наглецы! Долой Клемансо и клемансистов. Вон его с этой трибуны! Долой с этой трибуны). (Беспрерывный шум и звонок председателя). (Каганович: меньшевик, контрреволюционер!) (Голоса: исключить его из партии! Подлец!) (Звонок председателя.)»[197]

На этом стенограмма обрывается. Рев в зале во время этого короткого выступления Троцкого стоял постоянно. Если выгнать Троцкого из партии многие сталинцы были готовы еще на предыдущем Пленуме, то теперь они были не менее готовы разорвать его на куски. Троцкого во время его речи десять раз перебивал Скрыпник, пять раз Ворошилов, четыре раза Скворцов-Степанов, трижды — Петровский и Чубарь, дважды — Ломов, Тальберг и Бабушкин, а по одному разу — Голощекин, Ярославский и Уншлихт[198]. И это только самые горластые, крики которых были уловлены стенографистками.

Из заявления Троцкого в Секретариат ЦК от 24 октября мы узнаем, что во время речи его пытались стащить с трибуны, Шверник швырнул в него томом контрольных цифр, а Кубяк — стаканом[199]. Что-что, а метание стаканами и кружками как метод ведения теоретических дискуссий практиковался в российском освободительном движении давно. Так, во время одного из заседаний III Думы В.М. Пуришкевич запустил стаканом с водой в П.Н. Милюкова прямо с ораторской трибуны[200]. Не являлось новостью это и для российской социал-демократии. Еще в начале века во время одного из споров меньшевичка С.С. Гарви швырнула кружку с пивом в бывшего тогда большевиком Н.В. Валентинова[201].

Таким получилось последнее выступление на Пленуме Троцкого. Он и Зиновьев были исключены из состава ЦК.

Последнее же открытое публичное выступление бывшего наркомвоенмора в СССР произошло в конце года на похоронах покончившего с собой Иоффе. Слышавший его писатель А. Рыбаков впоследствии вспоминал:

«Я видел его впервые. Копна черных с проседью волос, бородка клинышком, нервное, подвижное, выразительное лицо, острый взгляд голубых глаз из-под стекол... Новым был голос: неожиданно молодой и звонкий. “Революционер. Не подражайте ему в смерти, подражайте ему в жизни... Знамя Маркса и Ленина донесем до конца... ”. Эти обычные для того времени слова, произнесенные в мертвой тишине кладбища, перед многотысячной толпой, ловящей каждое его слово, звучали необычно, оглушительно, этот человек олицетворял интеллект Революции»[202].

Среди методов борьбы с оппозицией сторонники Сталина применяли и принцип «разделяй и властвуй». На октябрьском Пленуме они усиленно пытались расколоть объединенную оппозицию, особенно яростно нападая на сторонников Троцкого. Одновременно делались предложения некоторым сторонникам Зиновьева отойти от объединенной оппозиции. Например, Ворошилов бросил в след уходящего с Пленума Каменеву: «Оставайся, Лев Борисович, плюнь на эту компанию, не пожалеешь»[203].

Небезынтересным с этой точки зрения было выступление на XV съезде Кирова. Он сказал:

«Сейчас у них в Ленинграде находится Сафаров, который... собирает нелегальное подпольное собрание, нашпаргаливает публику и говорит: у наших вождей хребты разные — есть такие, которые могут и готовы на рожон переть до последней степени, но есть и не особенно смелые: написать могут все, что угодно, но как доходит до дела, то хотя среди них есть и старые, заслуженные, которые состояли одно время в учениках Ленина, но насчет гаек у них дело слабовато»[204].

Думается, что сделанные намеки достаточно прозрачны и потому не нуждаются в расшифровке.

Кроме того, можно привести и следующий, весьма своеобразный документ. 9 декабря 1927 г. группа оппозиционеров подготовила рукописный (!) номер газеты «Троцкист». В нем читаем:

«ПОСЛЕДНИЕ НОВОСТИ.

9. XII. 22. 10 мн.

По непроверенным сведениям, Л.Б. Каменев с вечера 8.XII весело провел время в обществе одной молодой, но подающей надежды оппозиционерки. 9. XII. 23. 00

Из точных источников нам сообщено, что согласительная комиссия, назначенная на 9.XII. утра, не состоялась ввиду того, что Л.Б. Каменев был измучен усиленной индивидуальной обработкой.

Ожидаются результаты через 9 мес.»[205].

Из приведенной весьма скупой информации можно сделать следующий вывод: Каменев в декабре 1927 г. подвергся усиленному давлению со всех сторон. Это и не удивительно, ибо бремя лидерства в оппозиции на грядущем съезде выпало нести именно ему.

Шкловский на октябрьском Пленуме ЦК и ЦКК отстаивал позицию буфера. Но его голос прозвучал совсем одиноко:

«Товарищи, я ни на минуту не могу забыть завещание Владимира Ильича, где он все это предвидел. В его письме совершенно ясно говорится, что элементами для раскола могут быть такие члены ЦК, как тт. Сталин и Троцкий. И сейчас это разыгрывается у всех нас на глазах с чрезвычайной точностью, а партия молчит.

ГОЛОС: Нет, не молчит.

ШКЛОВСКИЙ: Вы знаете далее, что Владимир Ильич прямо говорил: раскол в партии это есть гибель Советской власти. Я напоминаю это Пленуму ЦК и ЦКК в последнюю, быть может, минуту. Товарищи, опомнитесь!..

Верхушка заражена до крайности групповой борьбой. Спасти партию от раскола может только сама партия, только низовые ячейки ее. Я возлагал все надежды на предсъездовский период, который уже наступил. Я полагал, что мы придем к рядовому партийцу и скажем, в чем наши разногласия, и этот рядовой партиец нам скажет свое веское слово, а его слово будет обязательно для всех... Но что же происходит у нас вместо этого? У меня нет слов для выражения своего возмущения по поводу того, как сейчас проводится подготовка к партийному съезду. Еще неизвестны партии даже тезисы ЦК, а выборы на конференции уже повсеместно идут. (Сильный шум)...

Исключения все чаще становятся только преддверием арестов. Эти меры неслыханно обостряют внутрипартийное положение. Они прямо направлены против единства партии. Исключение сотен большевиков-ленинцев из партии (шум) перед самым съездом есть прямая подготовка раскола, есть частичное его осуществление»[206].

Быстро говорившему под непрекращающийся рев зала Шкловскому так и не дали закончить. Ему не позволили и огласить заявление старых большевиков, сторонников единства, и, согнав с трибуны, окрестили «христосиком» и «баптистом».

Личная судьба Шкловского вполне может служить конкретным примером для историков, занимающихся становлением сталинизма в СССР. За свое выступление он вскоре поплатился. В ноябре 1927 г. все оппозиционеры, члены и кандидаты в члены ЦК и ЦКК были исключены из состава руководящих органов партии. Вместе с ними исключили и Шкловского, который не разделял взглядов оппозиции и выступал лишь за примирение. Но Сталина это не остановило.

В этой связи приведем еще один пример, который подтверждает, что после исключения объединенной оппозиции из рядов ВКП(б) генсек не желал терпеть инакомыслия уже и в среде партийного большинства. 1 января 1928 г. Осинский в письме к генсеку писал:

«Уважаемый товарищ Сталин, вчера я узнал, что В.М. Смирнов высылается на три года куда-то на Урал (видимо, в Чердынский уезд), а сегодня, встретив на улице Сапронова, услыхал, что он отправляется в Архангельскую губернию на такой же срок. Но при этом выезжать им надо уже во вторник, а Смирнов только что вырвал себе половину зубов, чтобы заменить их искусственными, и вынужден теперь ехать беззубым на Уральский север.

В свое время Ленин выпроводил Мартова за границу со всеми удобствами, а перед тем заботился о том, есть ли у него шуба и галоши. Все это потому, что Мартов когда-то был революционером.

Высылаемые теперь бывшие наши товарищи по партии — люди, политически глубоко ошибающиеся, но они не перестали быть революционерами — этого отрицать нельзя. Они не только смогут когда-нибудь вернуться в партию (хотя бы и фанфаронили на тему о новой партии и о том, что старая изжила себя), но, если случится трудное время, могут послужить ей так же, как служили в октябре.

Спрашивается поэтому, нужно ли загонять их на север и фактически вести линию на их духовное и физическое уничтожение?

По-моему, нет...»[207].

Тон ответа Сталина, давно не любившего Осинского, знаменателен:

«Тов. Осинский.

Если подумаете, то поймете, должно быть, что Вы не имеете никакого основания, ни морального, ни какого-то ни было, хулить партию или брать на себя роль супера между партией и оппозицией. Письмо Ваше возвращаю Вам, как оскорбительное для партии. Что касается заботы о Смирнове и др(угих) оппозиционерах, то Вы не имеете оснований сомневаться в том, что партия сделает в этом отношении все возможное и необходимое»[208].

Центральным вопросом на состоявшемся в декабре 1927 г. XV съезде ВКП(б) был вопрос об оппозиционном блоке. Вот в какой обстановке представитель оппозиции Евдокимов реализовывал право на выражение своей точки зрения:

«Самые широкие рабочие массы, из 100 человек 99, хотят прежде всего, чтобы было сохранено единство нашей партии. (Сильный шум. Голоса: “Без вас!” Голос: “Оно есть и останется!”) Но наряду с этим рабочие, конечно, хотят, чтобы внутри партии давали говорить и большинству и меньшинству. (Сильный шум. Голос: “Это меньшевистское меньшинство!”) Что, скажите — неправда? Нет, правда. (Шум, голоса: “Ложь!” Голос: “Меньшевистской свободы слова не дадим!”) Рабочие хотят слушать не только одну сторону, а обе стороны. (Голос: “Кроме партии не может быть других сторон!”)»[209].

Начался же съезд как хорошо отрежиссированное шоу. Один за одним на трибуну выскакивали вертлявые представители предприятий и учреждений и произносили написанные словно под копирку верноподданнические речи. В своем страстном желании угодить начальству ораторы порой говорили весьма странные вещи. Так, представлявший Макеевский завод (Донбасс) Халин радостно воскликнул: «Долой оппозиционеров, мешающих строить наши домны!»[210] Оратор не потрудился подробнее пояснить, как это происходило. Буквально через несколько недель донбасским халиным мешать спокойно трудиться будут уже «спецы».

Однако всех превзошел сталинградский металлист Панкратов. Выйдя на трибуну, он под восторженный рев аудитории достал из футляра стальную метлу и заявил: «И рабочие-металлисты Сталинграда надеются, что XV партсъезд сметет оппозицию вот этой жесткой метлой (Аплодисменты)»[211].

Тема «метлы» полюбилась участникам форума, и к ней они еще не раз возвращались[212]. На этом фоне Каганович торжествующе опроверг тезис оппозиции, что рабочие плохо разобрались в дискуссии. Он заявил:

«Это интеллигентские, филистерские рассуждения, они не стоят ничего. Они не учитывают того, что у рабочих есть свой классовый критерий, есть классовое пролетарское чутье, которым они улавливают, где ведется действительно пролетарская классовая линия...»[213].

А Сырцов, которому менее чем через три года предстояло отведать плодов сталинской «демократии», пока что мог поиздеваться:

«Не так давно оппозиция готовила нелегальный съезд параллельно партийному. Во всяком случае, наши сибирские оппозиционеры насчет этого “трепались”. Злые языки говорили о норме представительства на этот съезд: один делегат от одного оппозиционера. (Смех. Голос: “А от двух силушки не хватает!)”»[214].

«Метла» же применялась весьма последовательно. Рыков недвусмысленно заметил:

«Тов. Каменев был в составе правительства, имеет некоторый политический опыт, и он должен был бы не жаловаться на то, что несколько человек при острейшей открытой борьбе оппозиции против партии посажены в тюрьму, а признать, что по “обстановке”, которую оппозиция пыталась создать, сидят очень мало. Я думаю, что нельзя ручаться за то, что население тюрем не придется в ближайшее время несколько увеличить»[215].

А брянский рабочий Матвеев, сам того не подозревая, бросил с трибуны главный лозунг сталинского времени: «Все те, кто не будет с нами, будет против нас»[216], — заявил пролетарий.

Таким образом, и председатель Совнаркома Рыков, и старый большевик Сырцов, и простой рабочий Матвеев в едином порыве дружно толкали каток сталинизма, в дальнейшем искалечивший судьбы десятков миллионов сограждан...

Как и на XIV партсъезде, Каменев сделал важное, но так по достоинству и не оцененное предостережение. Он сказал:

«Это требование, товарищи, отречения от взглядов никогда в нашей партии не выставлялось. Если бы с нашей стороны было отречение от взглядов, которые мы защищали неделю или две недели тому назад, то это было бы лицемерием, вы бы нам не поверили... Это лицемерие внесло бы гниль в самую суть дела, в самое начало, в основной камень этого перемирия»[217].

Каменеву ответил Томский, изложив свой взгляд на свободу слова:

«Мы не ведем борьбы против сновидений и невысказанных убеждений (смех), но когда убеждения претворяются в жизнь, начинают высказываться, начинают пропагандироваться, вноситься в нашу партию, когда идет борьба за убеждения, тогда мы вправе подвести итог этим убеждениям»[218].

Итог для оппозиционеров оказался неутешительным. Их взгляды были признаны несовместимыми с пребыванием в ВКП(б), а 75 представителей троцкистско-зиновьевского блока и 23 «дециста» исключены из ее рядов. Добавим, что еще в период от XIV съезда ВКП(б) до 15 ноября 1927 г. было привлечено к ответственности за фракционную деятельность 2031 человек, или 0,17% состава партии, и исключено из ВКП(б) 970 человек, т.е. 47,7% привлеченных[219].

В январе 1928 г. о разрыве с оппозицией заявили Каменев и Зиновьев, 28 февраля — Пятаков, 22 марта — Крестинский и 4 апреля — Антонов-Овсеенко. Последний даже решился на такое утверждение: «Я уверен, что Владимир Ильич был бы целиком с ЦК в его борьбе с оппозицией, только был бы более скор на расправу»[220].

До 1 июня 1928 г. от оппозиции, по данным Ярославского, отошли 3098 человек, из которых 1727(55,7%) были рабочими[221]. Развернувшаяся в 20-е годы внутрипартийная борьба в большевистской партии была борьбой не только за лидерство, но и в значительной степени за саму концепцию партии. Любой победивший в схватке лидер должен был в той или иной степени трансформировать партию под себя. Сталин, считавший, что «на ласке далеко не уедешь»[222], не приостанавливал своего «творчества» по организационно-кадровым вопросам ни на день. 4 ноября 1927 г., т.е. в один из тех дней, когда все добивалась объединенная оппозиция, генсек уже думал о будущей партии, в которой ему не придется оглядываться на мнения кого бы то ни было.

Именно в этот день ЦК ВКП(б) принимает постановление «О широком вовлечении в партию рабочих и работниц в связи с десятой годовщиной Октябрьской революции». В результате уже к 3 декабря заявления в партию подали 73798 человек. А к 1 февраля следующего года численность подавших заявления составила 153590 человек. В итоге примерно за 3 месяца кандидатами в члены партии было принято 108070 человек, или 70,4% подавших заявления. Согласно официальной статистике, более 90% призыва составляли пролетарские элементы[223].

В августе 1928 г. наиболее последовательный сторонник Троцкого Х.Г. Раковский в письме Г.Б. Валентинову с нескрываемой болью констатировал[224]:

«Ни физически, ни морально ни рабочий класс, ни партия не представляют из себя того, чем они были лет десять тому назад. Я думаю, что не очень преувеличиваю, если скажу, что партиец 1917 года вряд ли узнал бы себя в лице партийца в 1928 году»[225].

Теперь Сталин пожинал плоды посеянного за последние годы. Опираясь на собственных выдвиженцев, измененную организационно-кадровую структуру и мастерски применяя коалиционную тактику в борьбе в партийных «верхах», генсек смог в 1923–1927 гг. одолеть Троцкого, Каменева и Зиновьева. Его успеху способствовало и то, что лидеры оппозиции не имели широкой поддержки в «низах» партии, апеллировать к которым к тому же и не спешили.

---

Примечания