Друзья!
Не без внутреннего трепета приступил я к чтению статьи на страницах «Скепсиса», и предчувствие не обмануло меня. В кратком вступительном слове профессор Арсланов обещает, что магистрант Института философии Алесей Лагурев познакомит нас с анализом интерпретации философии Мих. Лифшица, созданным художником-постмодернистом Д. Гутовым. Зал замер в нетерпении и ждет сеанса разоблачения черной магии, который начинается немедленно, без прелюдий. Смысл действа заключен уже в арслановской преамбуле. Гутов создал Институт Лифшица (когда, где, при каких обстоятельствах, не сообщается, чтобы не отвлекать никого лишней информацией) с целью превратить Лифшица «в “консервную банку”, то есть в некую разновидность поп-арта и постмодернизма».
Товарищи! Мы так не договаривались! Не слишком ли высокий уровень суггестии предложен здесь изначально? Гегель предостерегал нас от того, чтобы начинать сразу с выводов. К ним надо двигаться размеренно, через разворачивание логики, и пусть читатель сам сделает их, взвесив силу аргументации. К тому же остается совершенно загадочным, что вкладывает доктор искусствознания Арсланов в словосочетание «художник-постмодернист». Постмодернизм вырабатывался в конце 1960-х годов, процветал в 1970-е и первой половине 1980-х, и для моего поколения, когда оно начинало заниматься искусством, уже был отработанным материалом, которому была объявлена война. Впрочем, кто читал книги Арсланова, тот знает, что научного смысла он в это слово не вкладывает, для него постмодернизм — не искусствоведческий термин, но воплощение вселенского зла. Он добавляет его как острую специю во все свои блюда, по тому же принципу, по которому во время оно к имени оппонента, для убедительности, приклеивалось определение троцкист.
Молодой магистрант не отстает от профессора и также берет быка за рога с первых строк. Нет ничего отвратительнее сознательного искажение правды, пишет он в первом абзаце своего текста. Это наблюдение выводит нас уже на следующий уровень. Как чудесно, начать разговор с обвинения противника не в заблуждении, непонимании, даже не в недоумии, а в сознательном искажении истины. Здравствуй племя младое, незнакомое! Впрочем, и не такое незнакомое. Я хорошо помню подобный стиль письма по советскому времени. «На чью мельницу льет воду эта публикация? Кому это выгодно? Какие тайные мотивы двигали автором?». Все возвращается на круги своя. Последние 16 лет явно не прошли даром. Всякий, кто попытается возражать против вскрытия его черепной коробки, где припрятаны задние мысли, быстро будет выведен блюстителями порядка на чистую воду. Попробуй только отвергнуть приписанную тебе симптоматику! Отрицание, как скажет доктор, первый признак наличия.
Ну, что же, коли нам предложен подобный жанр (софт-версия баталий 1930-х годов), будем ему следовать.
Начинающий ученый знает, что ему требуется доказать и, можете не сомневаться, он сделает это, используя богатый инструментарий. Из примечания к первому абзацу читатель узнает, как растет интерес к Михаилу Александровичу в последнее время, что «с 2003 по 2015 г. различными издательствами выпущено 14 книг Лифшица». Почему бы не уточнить, что 6 из 14 книг выпущены издательством "Grundrisse", созданным женой «художника-постмодерниста» Надеждой Гутовой, что эти книги изданы на средства «постмодернистов», что они принимали самое активное участие в научной подготовке этих изданий, и что ни одного атома постмодернизма в этих книгах не сможет обнаружить ни один микроскоп.
Далее, весь текст магистранта кроится по этому же лекалу. Например, из одной моей публикации вырывается фраза, призванная доказать, что Гутов хочет представить Лифшица тупым догматиком: «советский вариант марксистско-ленинской эстетики был, по сути, созданием одного человека — Михаила Лифшица». В моем тексте, гуляющем по интернету с 2003 года, фраза звучит так: «По сути, он в одиночку создает марксистско-ленинскую эстетику, впрочем, отличающуюся от того, что преподавалось под этим именем в СССР как земля от неба»[1].
К сведенью присяжных, статья, изданная на немецком языке в 2005 году, из которой наш исследователь извлек цитату, содержит 28 страниц довольно плотного текста, как раз посвященного раскрытию второй части этого предложения.
Магистрант на этом не успокаивается и далее в его тексте следует объемный кусок, посвященный детальному рассмотрению моего единственного высказывания из короткого устного интервью, которое я некогда дал одному интернет ресурсу[2].
Тут мне вменяется в вину, что в объеме предоставленного формата, я не раскрыл всю лифшицианскую философию во всем богатстве ее оттенков. Из того, что не вошло в мой текст, юный философ делает далеко идущий вывод, - Гутов не отличает подлинное от ложного в самом бытии. (Далее на этом могучем основании будет построена вся конструкция.) «По невнимательности? Или просто ради простоты и краткости изложения?» — вопрошает пытливый ум. Ты уже догадываешься, друг-читатель, каков будет ответ на эти риторические вопросы. «Художник-постмодернист» в принципе не способен понять «онтологическое разделение на истинное и неистинное в самой действительности». Система доказательств, которую использует магистрант, говорит только о том, что учение Лифшица о бытии за спиной и перед глазами осталось для него тайной за семью печатями. Суть совершаемой им над Лифшицем ментальной операции состоит в следующем. Он берет идею об «онтологическом раздвоении действительности» и творчески ее развивает. В написанной им картине теперь бытие за спиной субъекта и перед его глазами, то есть уже раздвоенное, подвергается вторичному раздвоению на истинное и ложное. Итого, перед нами четыре бытия. (Кто знаком с лифшицианской методологией, тот узнаёт здесь пародию на теорию тождеств.) Что это за ахинея? У Лифшица в помине нет ничего подобного. За спиной — это то, что неосознанно, то, что внушает автоматическую реакцию, определяет бессознательное, детерминирует социально, биологически и как угодно. Перед глазами — это вся совокупность связей, отношений в мире, которую человек способен в той или иной степени осознавать, что и делает его в идеале вменяемым. То, что в лифшицианской теории сама возможность такой вменяемости должна иметь фундаментом присутствие открывающейся в просветах истории истины, не может вызывать сомнения.
Далее протеже Арсланова вяло излагает то, что он у Лифшица усвоил, но к выведению на чистую воду «постмодернистов» это уже не имеет никакого отношения, как и его интеллектуальная самоделка о четырех бытиях. В целом надо заметить, что каша в голове не способствует энергии и ясности стиля. Эти недостатки с лихвой компенсируются прямыми политическими обвинениями. Не могу не процитировать кусок, который мне кажется наиболее великолепным: «Сегодня Гутова, который ничего идеального и истинного не находит в ХХ веке — детерминирует современный “чумазый”, новый русский, скрытым идеологом которого он является под клоунской маской верного “марксиста-ленинца”». Здесь мы находимся в самом эпицентре научных изысканий нашего автора. Где он набрался этой терминологии? Заглянул в дискуссии 20-х и 30-х годов прошлого века? Тогда люди жизнями расплачивались за свои слова. Теперь имитировать канонады прошлого, можно ничем не рискуя. Кстати, если бы молодой ученый читал чуть внимательнее, то знал бы, что Лифшиц стоял во главе того движения, которое билось именно против того, чтобы выяснять, кто является скрытым идеологом кого. Товарищ, вы по недомыслию (я не поклонник вскрытия тайных мотивов, больше верю в бесконечную человеческую тупость) не замечаете, что возрождаете худшие ходы мысли вульгарных социологов? Уверен, что читатель сам разберется, каким явлениям в современной российской действительности оказывается близко воскрешение такого стиля письма. Более интересен другой вопрос: почему в некоторых средах идеи имеют тенденцию превращаться в собственную противоположность? Впрочем, и тут можно без особых усилий найти решение. Гораздо сложнее понять, отчего замечательные во всех отношениях мысли привлекают именно подобных исследователей. Кто ответит на этот вопрос, многое поймет в ходе истории.
Удивительной чертой рассматриваемого нами изыскания является то, что в нем нет ни одного имени, примера, идеи, наблюдения, даже словесной формулировки, которые не являлись бы полным повторением фрагментов сочинений профессора Арсланова (где примеры и идеи тоже не являются слишком оригинальными). На языке Диссернета, сетевого сообщества экспертов, занимающегося разоблачением мошенников, промышляющих плагиатом в диссертациях, такой уровень заимствования называется «карбункул». Чистый бриллиант без примесей и замутнений, где при всем желании, никаких следов самостоятельности обнаружить невозможно. Помню, что даже такая стилистическая находка, как «под маской верного “марксиста-ленинца”» мне уже в текстах профессора где-то попадалась.
Далее разбор «постмодернизма» приобретает совсем трагикомический характер. Исследователь пишет: «Если верны теоретические положения Гутова, то у нас нет даже теоретического шанса хоть в чем-то существенном отличаться от… (следует набор имен разных неприятных персонажей, травивших Лифшица)». Это, конечно, сильный ход, но пока в тексте магистранта не было приведено ни одного (!) теоретического положения Гутова.
Во второй части опуса, где автор приближается к теме современного искусства, наши расхождения принимают более содержательный характер. По крайней мере, тут, наконец, появляются развернутые цитаты из текстов художника-постмодерниста. Из них делается вывод, что Гутов «плетется вслед за Адорно» и к Лифшицу все это не имеет никакого отношения. Ну почему же не имеет?: «Уже в докладе 1926 года — писал Лифшиц, — я ставил вопрос — как может и может ли выразить себя в данной ситуации эстетически сама действительность?»[3]. Ученик профессора не видит здесь проблемы. Ему все ясно. Сама действительность в любой ситуации может себя выразить эстетически, уверен он. Тогда непонятно, зачем вообще ставить вопрос: «может ли?». Предельно обнажая сюжет, скажу, что в центре наших разногласий находится лифшицианская концепция «смерти искусства». Из всего, что плетет питерский философ, можно сделать вывод, что про эту концепцию он никогда ничего не слышал и даже не подозревает о ее существовании.
Прежде чем мы коснемся этой острейшей темы надо сделать важное отступление. Комментируя высказывания Маркса об искусстве, Лифшиц писал: «Как афоризмы Маркса — они глубоки и многозначительны, как всякие афоризмы — допускают произвольные толкования. Здесь начинается задача исследователя»[4]. Тексты Лифшица сверхафористичны. Понимать их можно очень по-разному. Формат журнальной публицистики здесь не самый лучший, но кое-что можно пунктирно обозначить. Читатель, конечно, помнит размышления Михаила Александровича об Ошибке великих людей: «…они думают, что понимают их не только в denotatio (буквально, поверхностно, в прямом значении слова — Д.Г.), но и в connotatio (не поверхностно, не буквально, улавливая присутствие второго смысла — Д.Г.), по средневековой терминологии. Между тем они, правда, вынуждены говорить совсем не то, что у них на уме, но именно так и говорят, а читатели и слушатели, особенно их потомство, которым неизвестен ни умственный фольклор эпохи, ни реальные отношения времени, принимают их слова буквально.
Такова была судьба Гегеля с его полицейским прусским идеалом, такова судьба Чернышевского с его парадоксальными упрощениями. Такова судьба всех великих консерваторов человечества, у которых их пытливая передовая мысль необходимо должна была выражаться в превращенной и даже обратной форме.
Но если великие люди были вынуждены делать эту ошибку, если они без вины виноваты, то нам, обыкновенным людям, читая их произведения, не нужно следовать за ними в этом и повторять их ошибку»[5].
Без этого центрального положения лифшицианства мы не поймем в нем ничего. Прочитанный denotatio Лифшиц будет превращен в двумерное, картонное изображение. (Как его и читало большинство в советское время, да сейчас некоторые умудряются.) Сам Лифшиц в многочисленных текстах показывал, что значит восстанавливать подлинную мысль прошлого, часто высказанную в виде «противоположного жеста», в обратной форме.
«Авторы, — писал Лифшиц про Маркса и Энгельса, — видимо, предполагали наличие головы на плечах у своих читателей, не подозревая, что впоследствии, когда обстоятельства времени будут забыты, их слова могут быть поняты буквально»[6].
Или вспомним лифшицианский анализ «Крейцеровой сонаты», где он, вопреки всем, кто понимал Толстого в прямом значении, показывает, что в этом произведении Лев Николаевич спел гимн физической любви. Или вот еще одно его замечательное высказывание: «В формуле Гегеля “все действительное разумно” именно и заключалось утверждение о неразумности его»[7]. В предисловии к «Эстетике» Гегеля Лифшиц пишет, что есть опасность «легко пройти мимо подлинной мысли немецкого философа, имеющей свой внутренний смысл, часто противоположный формально взятому внешнему смыслу»[8]. А вот его слова о Достоевском: «Его позиция парадоксальна. Это демократически мыслящий художник, так сказать, в “обращенном” виде. Он посылает проклятия тому, что для него наиболее ценно, наиболее дорого»[9].
Здесь квинтэссенция лифшицианской методологии и ключ к его собственным парадоксальным текстам.
Так как мне приходилось в жизни сталкиваться с шулерами невероятными, то прошу в этом месте особого внимания присяжных. Я совершенно не утверждаю, что Лифшиц посылает проклятия авангарду, потому, что он ему наиболее ценен и дорог. Но то, что вопрос не может быть решен набором высказываний с анафемой новейших течений в искусстве, — совершенно очевидно. Именно здесь начинается задача исследователя. Ищите внутренний смысл, часто противоположный формально взятому внешнему.
Ничего подобного мы не найдем ни у питерского начинающего мыслителя, ни у профессора Арсланова. Их тексты лишены даже намека на присутствие того, что, по многим причинам, не высказалось, на сознательные упрощения и афористичность, пронизывающих саму ткань лифшицианского письма. В соответствии со своей бесконечно плоской, пресной литературной манерой, очищенной, как дистиллированная вода, от любой многозначности, они смотрят на мир в целом и на Лифшица в частности. Было бы интересно проследить, голосом какой общественной ситуации становится подобное отсутствие стереоскопичности. Есть что-то родственное между эпохой позднебрежневского распада, когда складывался как ученый Арсланов, и нашими прекрасными временами, порождающими поколение новых магистрантов.
1930-е годы — нечто совсем иное, противоположное. И учение об Ошибке великих людей не сводится даже к гениальной герменевтике текстов. Здесь речь идет про саму историю, которая часто делает совсем не то, что у нее на уме, воплощается в превращенной, даже обратной форме. Лифшиц, оказавшийся свидетелем подобных событий, знал это слишком хорошо.
И еще одно соображение, которое говорит о том, что не всегда даже самый точный пересказ чужих мыслей приближает нас к пониманию предмета. Одни и те же идеи, высказанные разными людьми, это разные идеи, оттенок интонации способен изменить все, похожие слова в отличающихся исторических обстоятельствах значат не то же самое. Лифшиц писал с сознанием того, что в ночь с 25-го на 26-е октября 1917 года старый сгнивший мир рухнул навсегда, и человечество вступило в новый цикл своего развития. Болезни и противоречия возникшего состояния были открыты ему во всем их трагизме, но исходил он из того, что точка невозврата пройдена. Повторять сегодня его дословно, делая вид, что в мире ничего не изменилось, значит исказить картину до неузнаваемости.
Теперь мы можем вспомнить и про современное искусство. Всем известно, что на свете не было более сурового его критика, чем Михаил Александрович. Написанные им на эту темы страницы ошеломительно прекрасны. Но у тех, кто уразумел внешнюю их сторону и пытается сегодня пересказать их своим неловким языком, не получается ничего. Они не схватывают центральную мысль Лифшица, которую он не считал нужным часто экспонировать: «Я бы повторил одну формулу, которую мне многие простить не могут: “Искусство умерло! — Да здравствует искусство!” Нужно хорошенько понять первую половину этой формулы, чтобы вторая не превратилась в пустую болтовню», — писал он в 1938 году[10]. Все рассуждения нашего исследователя об искусстве, с пошлейшими советами художнику, чем ему следует заниматься, и есть вопиющий пример такой пустой болтовни. Сколько не нанизывай цитат из текстов Лифшица, без понимания первой половины его центральной формулы за пределы этой болтовни выскочить не удастся. Доктор искусствознания, тень которого маячит за молодым ученым, не может это сделать в своих многотомных шестисотстраничных опусах. Из этих потоков графомании, к слову сказать, набитых ошибками[11], получается лишь ахинеизация Лифшица, неспособность слышать интонацию автора, его иронию, понимать природу его резких, эпатирующих современников, суждений, его обратный жест.
И главное, профессор и магистрант никогда не смогут понять, почему «художник-постмодернист» готов подписаться под каждой фразой Лифшица, в то время как писания наших героев не вызывают у него восторга, чтобы не сказать большего.
Примечания
