В «Мещанской слободе»

Наш богом забытый, деревянно-булыжный Орловский переулок. Коренные москвичи, и то, наверное, не многие, знали его, да и теперь наверняка далеко не все знают. Проложен он на землях старинной Мещанской слободы, появившейся «на Москве аще при царе Алексее Михайловиче Тишайшем» — гонителе «огненного протопопа» Аввакума и антиниконианцев (XVII век). Спустя много лет по слободе проторили четыре Мещанские улицы с прилегающими улочками, переулками и тупиками. Ближайшая к нам 3-я Мещанская известна одноэтажным домиком великого актера М. Щепкина, в котором (а это совсем мало кто знает) позднее часто бывал и временами жил замечательный писатель М. Булгаков. И уж совсем, думается, неизвестно, что о нашей 3-й Мещанской режиссером М. Роммом еще в 1927 году был поставлен фильм. Считают, что в нем впервые показали новый, советский быт.

В 10-х — начале 20-х годов на 1-й Мещанской (самой большой из Мещанских, ныне Проспект Мира), возле Грохольского переулка, жил поэт В. Брюсов. Уже в мое время на той же 1-й Мещанской жил чемпион мира по шахматам М. Ботвинник (чемпионский венок долго лежал на балконе его квартиры.) А на другом конце улицы (почти у Рижского вокзала) в детстве жил Владимир Высоцкий.

2-я Мещанская вроде бы связана с именем бытописателя Москвы В. Гиляровского, известного «дяди Гиляя». Позднее ее и назвали его именем.

На маленькой 4-й Мещанской одно время проживал Евгений Евтушенко (после войны он учился в 254-й школе, которую летом 45-го окончил и я), а также будуший тренер победной сборной СССР по хоккею Виктор Тихонов (по /26/ прозвищу Кыра). Мы гоняли с ним в футбол. Может, ктолибо еще из знаменитостей был так или иначе связан с Мещанскими, но, увы, мне сие неведомо. Да и кто из знаменитостей мог жить на этой окраине? Они в большинстве уже тогда жили в центре города.

Наш же родной Орловский переулок (серый, ни одного деревца) шел параллельно 3-й Мещанской. Между ними — огромный двор старой Екатерининской больницы (в мое время областной клинический институт с его деревянными корпусами зеленого цвета). Орловский соединял Самарский переулок (начинавшийся от Божедомки; теперь его нет: он исчез под зданиями Московской олимпиады 80-го года) и длинную Трифоновскую улицу, от которой до Виндавского (потом Рижского) вокзала и до «блатной» Марьиной Рощи рукой подать. До Рощи можно было добраться прямиком, через большое кладбище, на котором в 30-е годы уже не хоронили, но холмики могил и покосившиеся или разбитые надгробья еще сохранялись. С улицы, например, хорошо был виден высокий столбик с вращающимся на ветру авиапропеллером. Говорили, что во время Первой мировой войны тут похоронили героя-летчика.

Орловский переулок был проложен по отлогому холму. Наш дом № 8 стоял в самой нижней его точке. Когда построили этот дом — никто не помнил.

В «угар НЭПа», как рассказывали старожилы, дом принадлежал некоему гражданину Пацкину. Жил он с супругой в нашей квартире № 3 (остальные сдавал). Поэтому и провел в дом водоровод, канализацию, а себе — даже телефон. Такого в других домах не было. По всему переулку — несколько водоразборных колонок, зимой обледенелых и похожих на сосульки. Говорили, что Пацкин владел и другими домами, возможно, и в Орловском переулке. Рядом с нашим домом находились два дома, по слухам, ранее принадлежавших некоему Юдину. Дома эти называли «Юдинкой». На «Юдинке» самым /27/ заметным был человек по прозвищу Бутя. Две дочки его играли в знаменитой в те годы женской хоккейной команде «Буревестник», а за ними приударяли два футболиста из послевоенной знаменитой «команды лейтенантов» ЦДКА: Гринин и Виноградов (по прозвищу Барель). И мы, пацаны, почитали «Юдинку». Куда исчезли Пацкин и Юдин после того, как ликвидировали НЭП, никто не знал. Впрочем, можно было догадаться…

В переулке — никаких магазинов. На первом этаже одного из жилых домов на углу с Большой Екатерининской — только булочная. Помню те времена, когда хлеб в ней выдавали по карточкам, и не дай бог их потерять. За другими продуктами ходили на 3-ю Мещанскую. Называлось это — «пойти к Мажарину». Когда-то человек по фамилии Мажарин был хозяином магазина. Сам он исчез, как Пацкин и Юдин, а магазин так и остался в памяти и умах окрестных жителей как «Мажарин».

Была еще в переулке палатка. В ней (после отмены карточной системы) можно было купить крупу, муку, селедку, конфеты-«подушечки» и водку. После одного из выступлений Сталина, в котором он сказал, что «жить теперь стало лучше и веселей», повсюду стали распевать песенку:

Жильцы нашего дома

Сколько этажей было в нашем доме № 8 — это как считать. Если с подвалом, окна которого выходили как раз на уровень переломанного тротуара, — три. А если без подвала — два.

В подвале жили люди. Их так и называли — «подвальные». В этом слове сквозило легкое презрение. В сильные дожди и от текущей рядом загрязненной речки Синички подвальных заливало водой. Тогда являлись какие-то хмурые дяди, задумчиво бродили возле подвала, качали головами, цокали языками, произносили загадочное слово «дренажи» и вновь исчезали. До следующего наводнения. А в следующее наводнение они снова приходили, опять цокали языками, говорили свое таинственное «дренажи» и опять исчезали.

В то время расхожим было словечко «жильцы» (население дома). Этих самых жильцов в нашем доме насчитывалось немного. В подвале жила семья Гавриловых: отец, мать, лицо которой было как будто бы пропитано угольной пылью, и их восьмилетняя дочка Галька. Эту Гальку ребята соседних дворов просто изводили нелепым и дурацким прозвищем «Марья Хридовна». Девчонка плакала, жаловалась родителям — ничего не помогало. В детках жестокости хватало... Кроме Гавриловых, в подвале жили всегда выпивший сапожник Маркин и его сын Митька, по прозвищу Мухря. На лице его выделялось то, что называлось «собачьим прикусом». В проходивших по Трифоновке трамваях Мухря наладился шарить по карманам пассажиров, и его куда-то вскоре забрали. Домой он больше не вернулся. Маркин же старший по-прежнему напивался, выходил на подвальную площадку, растягивал драную гармошку и распевал антисоветские частушки. Впоследствии моя мать, смеясь, передала мне содержание некоторых: /29/.

Тогда из соседних дверей выходил милиционер Исаак Дунер и, грассируя, говорил:

— Магкин! Пгегкати петь антисоветскую пгопаганду! И сгазу! Посажу! Отпгавлю в 19-е отделение. Сгазу!

Дунер жил в подвальной комнатке с молоденькой женой Цилей. Она часто поднималась в нашу квартиру, чтобы позвонить по телефону Дунеру на работу. Разговор их обычно затягивался надолго, велся, как правило, о каких-то особо вкусных клецках в супе, который уже ждал любимого Цилей мужа.

Вскоре Дунер со своей Цилей уехали. И все понимали: подвал не место для проживания представителя власти.

А над подвалом, в квартире № 3, проживали две семьи: наша и семья Моховых (у них, как и у нас, было двое детей: Колька — старше меня на два года, и Галка — моложе на четыре года). В квартире! Хорошо сказано! Сказать так — курам на смех... Две комнаты на семью. Каждая площадью метров по двадцать. Перегородки, как фанера, слышимость – сто процентов…

По меркам нашего худосочного Орловского переулка Моховы считались «богатыми» и потому не пользовались расположением других жителей дома. У Моховых часто собирались гости, выпивали, шумели, громко спорили. /30/

Наутро они гремели посудой, выносили множество бутылок, рюмок, коробок. Мать семейства — довольно красивую Елену Феофиловну — в доме особенно не любили, подозревая в ней «полячку», а про себя называли «барыней», потому что она постоянно жаловалась на мигрень и часто ходила с мучительным выражением лица. Голова ее была обмотана мокрым полотенцем. Но перед самой войной, как поговаривали, за «шахер-махер», арестовали главу семьи Кузьму Васильевича, и тут все болезни Елены Феофиловны как рукой сняло. Она пошла работать буфетчицей в театр Вахтангова.

Вообще, надо сказать, в военные годы очень многие хворобы странным образом исчезали, а после войны вновь возвращались. Загадка физиологии и психологии...

Кузьма Васильевич был высок ростом, но не в меру толстый. До революции он служил в царской гвардии. Я видел его фотографию того времени: красавец-солдат! В те годы в гвардейские войска брали парней высоких, статных, с правильными, приятными чертами лица, дабы не вызывать дурных эмоций у государя-императора.

При советской власти бывший царский гвардеец стал коммерческим директором предприятия, производившего отравляющие вещества для домашних паразитов. А поскольку таковых в те поры имелся переизбыток, спрос на их погибель был велик. Это приносило, видимо, немалые доходы. Но, как говорили некоторые жильцы-завистники из нашего дома, «сколь веревочке ни виться, все равно укоротят». Так и случилось с Кузьмой Васильевичем. Я видел его уже после войны, когда он отсидел свои пять лет. Дома жить ему не разрешалось. Отбывших наказание в те годы не подпускали к Москве ближе, чем на 101 км. Иногда он тайно приезжал на ночевку, но кто-то, видимо, «засекал» его, докладывал «куда следовало», и утром милиция выпроваживала нарушителя закона назад, на точно отмеренный 101-й километр. «Засекала», скорее /31/ всего, дворничиха по фамилии Дрыгалина, считавшая себя представителем власти. Ее побаивались.

На одной с нами лестничной площадке находилась квартира № 4. В ней жил Иван Алексеевич Алехин. Он переехал сюда из подвала, женившись на проживавшей здесь скромной тете Насте. Алехин носил длинную шубу на меху и высокую каракулевую шапку, как у «всесоюзного старосты» Калинина. Иван Алексеевич часто приходил к моему отцу и вел с ним беседы на разные темы. Его, например, интересовало часовое производство за границей, особенности часов таких фирм, как «Лонжин», «Мозер», «П. Буре» и др. Позднее, уже после войны, помню, вел Иван Алексеевич с отцом разговоры и о политике. Мне запомнилось одно его толкование, и я часто вспоминаю его.

«Я тебе так скажу, Натаныч, — говорил он, — Россия такая уж страна, ее трудно изменить, а может, и вовсе невозможно. Вот у твоих ребят, я видел, была такая игрушка ванькавстанька. Этого Ваньку как ни клади, как ни верти, а он все равно свое изначальное положение примет! Народ игрушку придумал! Себя, суть страны своей в ней, думаю, выразил! Умно. Или возьми другую игрушку — матрешку. Ее открываешь, ан внутри — глядь! — такие же матрешки! Опять не глупо! Вот она — Россия! Так-то, брат…»

Наверху, на третьем этаже (выше уже находился чердак), проживал бухгалтер Дмитрий Алексеевич Королев и супруга его, домохозяйка Мария Сергеевна (тетя Маруся) — женщина не злая, но строгая. У них рос сын по имени Павел, а по-дворовому — Пашка. За редкую растительность на голове уже тогда его прозвали Лысым. Был у Пашки младший брат Витька. После войны он завербовался работать куда-то на Север, на шахты, и погиб там при неизвестных обстоятельствах. Как пелось в популярной песне, «шел парнишке в ту пору восемнадцатый год».

Королевы жили в комнате метров девять-десять. Бόльшую /32/ ее часть занимала кровать, которую тетя Маруся любовно лелеяла, украшая разными подушечками, покрывалами, кружевцами. Глава семьи, Дмитрий Алексеевич, являл собой человека строгих нравственных назиданий и наставлений. Он учил нас, мальчишек, жить по-старинке, что считал совершенно правильным. А тетя Маруся толковала нам:

— Вот-вот, отца-то лучше послушайте, чем шелопайничать! Он ведь не соврет, он всю правду про жизнь вам, дурачкам, скажет! Жизнь-то она ведь не простая, не легкая.

— Мы с матерью на Самотеке жили, а магазин, где я в учениках состоял, — аж на Пятницкой. Пешком ходил, на трамвай мать денег не давала. Ботинки берег как зеницу ока. Всю дорогу нес их завернутыми в газету, а сам шел в старых мамкиных туфлях без каблуков. Приду в магазин, только там и переобуваюсь. Во как оно было. Берегли родительскую копейку!.. А как нынче?

И он долго говорил о «неблагообразности» нынешней молодежи. Одни-де пионеры, сидящие у костров. «А что от этих ваших костров толку-то?»

В квартире с Королевыми соседствовали супруги Поспеловы с детьми — Борькой и Тамаркой, но вскоре они переехали на соседнюю Большую Екатерининскую улицу, обменявшись с некоей бабкой Шушуевой. Бабка, в свою очередь, сдала «угол» (т.е. часть комнаты, так тогда говорили) холостому шоферу Лешке Лельчуку. Перед войной он женился и, отслужив в армии, в 1945 году вернулся к семье (жена его, Шурка, и двое маленьких детей всю войну прожили у бабки Шушуевой). И тут в нашем тихом доме разразился скандал. «Доброжелательные» соседки пустили слух, что в отсутствие Лельчука Шурка-де грешила с… соседом, подросшим Пашкой! /33/

И Лешка поверил в этот бред. Шурка рвала на себе пышные свои волосы, клялась в невиновности — все было напрасно. Как к якорю спасения она прибежала к моей матери. Ей раскрыла «страшную тайну»: Лельчук, оказывается, боже мой! был марьинорощинским евреем, но тщательно скрывал это. Шурка умоляла мою мать подействовать на ушедшего мужа, призвав одуматься как еврея. Ничего не помогло. Лешка навсегда покинул наш дом номер восемь. Соседки шептались, хихикали, теша себя, даже не думая о том, что сдуру развалили целую семью.

А вот и о главе семейства Поспеловых — плюгавеньком Иване Даметыче — время сказать. Для тех лет его ждала, можно сказать, сказочная судьба. Во время войны он попал в плен, каким-то образом оказался во Франции, там осел и... женился! Сообщил — домой не вернется. И не вернулся. Все в доме были ошарашены: наш Иван Даметыч женился (можно ли представить такое?!) аж на француженке! А они представлялись тогда чуть ли неземными красавицами.

В той же квартире, что Королевы, Лельчуки и бабка Шушуева, занимала шестиметровую комнату молодуха Дуська. Она работала где-то на Красной Пресне. Детей не имела. У нее, как говорили соседи, был «приходящий мужик» по фамилии Здунис – ни много, ни мало бывший латышский красный стрелок. Длинный, костлявый, обросший прорыжелой щетиной и почти всегда подвыпивший. В доме его боялись. Когда, пошатываясь и чтото бормоча себе под нос «не по-нашему», он поднимался по лестнице к своей Дуське, ему давали дорогу: «красный стрелок»! «Партеец, наверняка». Чекист в прошлом, а может, и настоящем. Подальше от него... На всякий случай.

На противоположной стороне лестничной площадки всю квартиру занимали Алехины. Их отец, Семен Алексеевич, стал первым арестантом нашего дома. Никто не знал, за что его забрали. Дворничиха Дрыгалина делала вид, что знает, но многозначительно «держала секрет»... /34/

Дома у Алехина остались жена и трое детей: уже взрослый Веньямин, младшие Сергей и дочь Шурка. У всех был смуглый цвет лица, и мне казалось, что они «почернели» от случившегося горя. Серега вскоре связался с воровской шпаной из соседнего Тузовского проезда, попался на грабеже и куда-то пропал навсегда. Шурка, которой было лет пятнадцать, уже начинала жить своей, закрытой для нас, жизнью. Вскоре она переименовала себя в более «респектабельную» Сашку .

Кроме Алехина, у нас в доме «за политику» в дальнейшем вроде бы никого не забирали. Да и кого в нем было забирать? Никто политикой не занимался, высоких постов не занимал. Длинные языки все давно прикусили. Завидовать было некому и нечему, квартиры у всех были почти одинаково плохи, поэтому доносы «по политике» писать не имело смысла, да и особо грамотных не имелось.

Цаповка и Церковка. На дачах

Как раз напротив нашего дома, на другой стороне Орловского, располагался «цаповский двор». Его называли так по фамилии бывшего хозяина двора и находившегося в нем дома и других построек — Цапова. Внешне Цапов мог бы стать идеально подходящим типажом для советских фильмов, изображавших нижегородских купцов. Он был большим, толстым, медлительным, с грубым лицом простого мужика. До революции и в период НЭПа Цапов занимался извозом. Если кому-нибудь из округи надо было привезти или отвезти что-то грузоподъемное, обращались к Цапову. У него имелось несколько лошадей-битюгов, телеги, конюшня, сараи и др. Были и возчики. К середине 30-х годов всего этого он лишился. Осталась только одна комната в когда-то собственном доме и покосившийся са- /35/ рай, возле которого неподвижно сидел бывший цаповский конюх, теперь седой как лунь и всегда пьяный старикан. Про него говорили, что он пьет политуру, которую в быту называли ханкой. Сам же Цапов стал работать пространьщиком в находившихся рядом Рижских банях: подавал там простыни, приносил желающим пиво, смотрел, чтобы что-нибудь не украли. В эти бани и после войны мы ходили всем двором. Цапов все еще работал в бане.

В Кольке Мохове, несомненно, была артистическая жилка, смешанная со склонностью к измышлениям, хвастовству и вранью. Вскоре после войны он нес нам околесицу, будто в театре им. Вахтангова (там в буфете работала его мать) он играет «убитых немцев», и актер Славка Дугин говорил: если бы Станиславский видел тебя в этих ролях, он бы воскликнул: «Верю!».

А теперь в бане Колька разыгрывал перед старым Цаповым эдакого дореволюционного купчишку.

— Ну что, старик, все еще прыгаешь?

— Что делать, сынок? Жить-то надо! А папаша-то твой Кузьма Васильевич, как? Живой ли?

— Не дают ему жить дома...

— Власть такая... Хороший человек, уважаемый. Привет передавай. Он меня знал.

— Ладно. Ну, тащи нам по паре «Жигулей» на брата, и чегонибудь пожевать.

Тяжело было смотреть, как когда-то здоровый мужик, крепкий хозяин, шаркая ногами, спешит в буфет при бане за пивом каким-то молокососам.

Кроме цаповского, был еще в Орловском бывший /36/ церковный двор — в просторечии Церковка. Среди наших жителей ходил рассказ о том, как еще в XVI веке сокольничий Ивана Грозного, Трифон Патрикеев, упустил в здешних дремучих лесах любимого царского сокола. Тогда пришедший в ярость Грозный приказал Трифону не являться ему на глаза, покуда сокол не будет найден. Трифон много лет бродил в чащобах. И вот однажды во сне явился ему его покровитель, святой Трифон, и указал то место, где находился сокол. В честь этого Трифон построил тут часовню.

Существует и исторически подлинная история трифоновской часовни, но у нас бытовала эта. А в XIX веке перед часовней воздвигли большой храм Трифона Мученика. Его ломали на наших глазах, в начале 30-х годов. Дети подбирали разноцветные облицовочные плитки и обменивались ими как фантиками. От храма остались только каменные ворота с куполом наверху, со временем все более и более ржавевшим и кренящимся набок, и еще глубокие подвалы. В них устроили овощехранилище. Но они пригодились в годы войны и для другого.

А часовню XVI века не тронули. Маленькая, запущенная, среди какого-то хлама и обломков кирпичей, она стояла на небольшом бугре при выходе на 3-ю Мещанскую. Придет время, и ее реставрируют как реликвию.

Летом многие москвичи выезжали за город, на дачи. Собственных дач было мало. Большей частью дачи снимали. В 1936 году родители снимали дачу в деревне Мякинино, /37/ близ станции Павшино. Запомнилось это потому, что как раз тогда потерпел страшную катастрофу гигантский самолет «Максим Горький», и мы, к своему ужасу, могли наблюдать ее. Два маленьких самолета летели недалеко от крыльев «Максима Горького», и один из них зацепил крыло гиганта. Потом долго расследовали: случайно ли так произошло или пилот Благинин совершил «вредительство». Чем кончилось следствие — не знаю. «Максим Горький» со всеми пассажирами рухнул в районе поселка Сокол. Тогда это была окраина Москвы.

Дачные домики находились неподалеку друг от друга, и по вечерам можно было слышать игру патефонов. С крутившихся пластинок звучали песни знаменитых в то время эстрадных и оперных певцов: Л. Утесова, К. Шульженко, И. Юрьевой, В. Козина, С. Лемешева, С. Козловского, М. Рейзена и др. Они и тогда брали за душу.

Вот, к примеру, Козин: