Рассуждения в третьей и четвертой главах, где разбирается монополистический капитализм, нуждаются в разъяснениях[1]. Не очень масштабных, но таких, чтобы сделать эти рассуждения, надеюсь, более логичными и наглядными. Мои взгляды на этот крайне широкий предмет сформировались в ходе продолжительной работы, предпринятой совместно с П. Суизи[2]; результаты наших исследований и дискуссий будут представлены в книге, которую мы постараемся завершить в ближайшем будущем[3]. Поэтому изложение в этом разделе предисловия сосредоточено лишь на двух пунктах — читатель должен иметь их в виду, обращаясь к соответствующим частям моей монографии. /28/

<… > У меня не вышло достаточно внятно объяснить понятие «экономического излишка» — об этом свидетельствует тот факт, что такой видный оппонент как Николас Калдор[4] не смог увидеть его сути и значения[5].

Проблема вот в чем: Калдор, подобно многим другим экономистам, слишком озабоченным внешними проявлениями капиталистической экономики, настаивает на определении экономического излишка через статистически измеримые прибыли. Но если бы такой подход был оправдан, не было бы нужды вводить понятие «экономический излишек», и — что, разумеется, важнее, — не было бы оснований говорить о росте излишка. Суть, между тем, в том, что прибыли не тождественны излишку, но образуют — воспользуюсь уже изрядно затасканным сравнением — лишь надводную часть айсберга, тогда как основная его масса скрыта от взгляда. Вспомним, на раннем этапе развития политической экономии (и капитализма) именно такого рода взаимосвязь видели гораздо четче, чем теперь. Ведь тогда велась напряженная теоретическая борьба за то, чтобы считать земельную ренту и процент с денежного капитала не неизбежным сопровождением процесса производства, а составными частями экономического излишка. Однако на более поздней стадии, когда феодальный землевладелец и ростовщик были окончательно вытеснены предпринимателем-капиталистом и банкиром, с доходов последних было «стерто клеймо» излишка, и эти доходы оказались повышены в звании до необходимых средств для восстановления ограниченных ресурсов или до вознаграждения за «терпение», «отказ себе во всем» и «риски». Собственно, даже упоминание «экономического излишка», еще очень важного для Джона Стюарта Милля[6], было признано весьма нежелательным новой экономической наукой, объявившей любые траты «необходимыми» в том случае, если в качестве их одобрения выступают явные предпочтения потребителей в условиях рынка свободной конкуренции.

Ситуация осложнилась с распространением монополий, и некоторые экономисты, /29/ чьи исследования осуществлялись на материале конкурентного капитализма, сочли невозможным рассматривать и монополистические прибыли в качестве неизбежной составляющей производства[7]. Подобный взгляд высказал еще Маршалл[8], а впоследствии он развивался под влиянием в основном работ Пигу[9]. Несомненно, это стало большим шагом вперед, однако он всего лишь первый на дороге к правильному пониманию. Ведь монополистический капитализм не только формирует прибыли, ренту и процент в качестве составляющих экономического излишка, но и укрывает серьезную долю излишка в колонке издержек. Это возможно благодаря постоянно увеличивающемуся разрыву между производительностью работников, занятых необходимым трудом, и той частью национального дохода, что достается им в виде заработной платы.

Целесообразно привести простой расчет. Предположим, за период I 100 пекарей выпекают 200 буханок, из которых 100 буханок составляют их зарплату (по одной на человека), и 100 присваиваются капиталистом как излишек (то есть источник его прибыли и уплаты ренты и процента). Производительность каждого пекаря — 2 буханки; доля излишка в общем доходе — 50%, что также верно для доли труда. Теперь представим период II, в течение которого производительность пекаря выросла на 525%, до 12,5 буханок, а зарплата выросла на 400%, составив 5 буханок. Предположим далее, что лишь 80 работников заняты непосредственно в выпекании, вместе выдавая 1000 буханок, тогда как остальные распределены так: 5 человек должны постоянно менять форму буханки, 1 имеет задачу подмешивать в тесто химический компонент, ускоряющий порчу хлеба, 4-м поручено создавать новую упаковку, /30/ 5 заняты составлением рекламы хлеба и распространением ее через такие-то средства массовой информации, 1 наряжен тщательно следить за деятельностью других хлебобулочных фирм, 2 отмечают актуальные изменения в антимонопольном законодательстве и, наконец, еще 2 ответственны за связи предприятия с общественностью. Каждый получает зарплату, равную 5 буханкам. В этих новых обстоятельствах валовый выпуск 80 пекарей составляет 1000 буханок, совокупная зарплата всей сотни работников составляет 500 буханок, и столько же составляют вместе прибыль, рента и процент[10]. На первый взгляд, кроме объемов выпуска между периодами I и II ничего не поменялось. Доля труда в общем доходе осталась на уровне 50%, да и доля излишка по видимости не стала иной. Однако же этот вывод, сделанный согласно привычной статистической оценке, абсолютно безоснователен и, по сути, способен лишь служить примером того, насколько ошибочными могут быть подобные статистические заключения. Ибо статистический факт — доли труда и капитала не изменились с периода I до периода II — ничего не значит в рамках рассматриваемой проблемы. Легко увидеть, что часть экономического излишка, который в первом периоде капиталист целиком использовал как прибыль и средства для уплаты земельной ренты и процента, во втором он пускает в ход, чтобы подкрепить свои усилия на ниве неценовой конкуренции, иными словами, расточает[11]. /31/

Отсюда должно стать ясно, что заявление Калдора и других критиков, будто мое принятие справедливости тезиса о более или менее постоянной (на протяжении ряда десятилетий) величине доли заработной платы в доходах совершенно несовместимо с поддержкой мною же теории роста излишка, — что это заявление указывает только на их собственную неспособность постичь понятие излишка. И постоянная, и растущая доля труда в национальном доходе может сосуществовать с растущим излишком по простой причине: увеличение излишка принимает форму усиления расточительства. А поскольку в «производство» излишних трат вовлечен труд, его доля может расти, если в национальном совокупном продукте растет доля этих трат. Само собой, это довольно ясное положение вещей скрывается от взгляда, если рассматривать труд вообще, не различая производительного и непроизводительного труда, и если приравнивать прибыли к излишку.

Могут возникнуть следующие возражения к вышеизложенному. Прежде всего, можно сетовать (и так делают) на бессмысленность различения производительного и непроизводительного труда или необходимого общественного продукта и расточаемых средств, коль скоро подобное различение невозможно на «объективных» и четких основаниях. Верность последней части этого соображения я охотно принимаю. Но то, что разбавленный в бутылке коньяк нельзя отделить от воды, как нельзя и установить точно, в каком соотношении перемешаны две жидкости, не отменяет факта: в бутылке и коньяк, и вода, и /32/ каждой из жидкостей там некое определенное количество. Больше того, как ни заполняй бутылку, можно уверенно утверждать, что в отсутствие того или другого компонента смеси сосуд будет менее заполнен, чем при его наличии. То, что мы сейчас не можем полностью отделить зерна от плевел, то есть однозначно определить экономические границы необходимого общественного продукта и излишка, само по себе является значимым аспектом экономического и социального порядка монополистического капитализма. <…> /33/

Еще один довод против теории роста излишка — иного рода. Смысл его таков: якобы различение общественно необходимого продукта и экономического излишка вообще бесполезно, даже если его можно провести со всей необходимой точностью. Ведь поскольку удовлетворительный уровень доходов и занятости зависит от соответствующей величины совокупных расходов (вне зависимости от того, на что именно расходуются средства), вопрос о том, производится полезный продукт или осуществляются лишние траты, используется производительный или непроизводительный труд, отпадает как не имеющий отношения к «конъюнктуре рынка» и к тому, насколько общественный строй монополистического капитализма обеспечивает «полноту» занятости. Такое рассуждение, как будто бы обоснованное, напоминает в своей близорукости типичный кейнсианский краткосрочный анализ. Не подлежит сомнению, что вложения в производственное оборудование и вложения в подводные лодки, потребление книжной продукции и «потребление» рекламы, доходы врачей и доходы наркоторговцев равно составляют ресурс совокупного платежеспособного спроса и участвуют в поддержке уровня доходов и занятости. Однако столь же очевидно, что итоговая структура выпуска, потребления и капиталовложений оказывает принципиальное влияние не только на качество жизни общества и благосостояние его членов, но и на его дальнейший экономический рост и возможности развития. Мало того, если несколько десятков лет назад еще можно было уверять, что при дефиците рациональной занятости любая занятость — скажем, такая нерациональная деятельность, как ручное рытье ям — лучше, чем никакой, то сегодня, когда альтернативой безработицы является не относительно безобидное рытье, а далеко не безобидное запасание средств массового уничтожения, нельзя прибегнуть даже к этому слабому утешению[12]. /34/

Следующее возражение сводится к тому, что даже если все вышеизложенное справедливо, не следует забывать: высоким уровнем доходов и занятости, значительными рациональными вложениями и уверенными (пусть и небольшими) показателями экономического роста мы обязаны именно присущим монополистическому капитализму безрассудству и расточительности. Подобный аргумент сродни совету сжигать жилище, чтобы поджарить поросенка[13]. Хуже всего то, что лживо утверждение, будто при этом собственно «жарится поросенок», будто — как излагает Гэлбрейт[14] — рост благосостояния, наблюдаемый в Соединенных Штатах времен монополистического капитализма, силен настолько, чтобы сделать безрассудство системы «несущественным» фактором. Очевидно, что оно не «несущественно», ведь даже после Второй мировой войны, в годы, столь метко названные Чарльзом Райтом Миллсом[15] временем «великого американского торжества», — в течение по меньше мере почти половины этого периода (1948-1949, 1953-1954, 1957-1958, 1960-1962) только по официальным данным численность безработных составляла около 5 млн человек, а согласно профсоюзным источникам не меньше (а то и больше) 6 млн.

Нельзя отбрасывать это как «несущественное» в том числе и потому, что в обществе, которое ныне считается обществом изобилия, примерно треть граждан живет в условиях крайней нищеты, и по меньшей мере пятая часть американских семей (в два раза больше, если брать цветные семьи) влачат существование в жалких некондиционных жилищах и трущобах. Если мы отвлечемся от сухих статистических выкладок и изучим реальные условия на конкретных территориях, то увидим неописуемую человеческую трагедию.

«В трущобном квартале одного из наших городов, заселенном в основном чернокожими», — пишет бывший ректор Гарварда Джеймс Брайант Конант — «обнаружено следующее: в общей сложности 59% молодых людей мужского пола возрастом от 16 лет до 21 года не имеют возможности учиться и работать. Они просто шатаются по улицам….»[16]. /35/

<…> Второе замечание, которое я хотел бы сделать относительно глав о монополистическом капитализме, касается изложенного там взгляда на имеющие при нем место инновации и технический прогресс. Хотя я по-прежнему уверен в принципиальной верности разделяемого мной соображения Стейндла[17] о том, что инновации и технический прогресс являются следствиями вложений капитала, а не наоборот, в моей книге уделено недостаточно внимания незыблемой диалектической взаимосвязи этих двух процессов. Официальные исследования и команды разработчиков в гигантских корпорациях, конечно, продвигаются вперед согласно собственной динамике (или хотя бы в какой-то мере близко к тому)[18], штампуя изобретения и нововведения по заведенному распорядку, но, пожалуй, гораздо более важно иное, а именно превращение военно-промышленного комплекса, ставшего непременной и значительной составляющей /36/ монополистического капитализма, в непрерывного действия «внешний стимул» не только для капиталовложений, но и для научно-технического прогресса. Как запросы потенциальных инвесторов в немалой мере сменились военными заказами, так и выпуск советских искусственных спутников и лунных модулей взял на себя ряд задач «неослабевающего ветра»[19] свободной конкуренции. Это не значит, что следует опуститься до позиции Шумпетера, согласно коей технический прогресс есть deus cum machina[20], самодовлеющий и непостижимый. Не означает это и того, что прогресс обусловливает инвестиции, что любые приобретенные в будущем знания обязательно аккуратно воплотятся в новые средства производства. Вывод может быть только таким: встраивание исследовательской и проектировочной деятельности в структуры гигантских корпораций вкупе с постоянным притоком военных заказов создают определенные возможности для капиталовложений, тогда как в ином случае их могло быть меньше или вообще не быть. Влияние милитаристского характера спроса, равно как и монополистического или олиголиполистического[21] характера его удовлетворения особенно проявляется при отборе технологических ресурсов: какие будут пущены в дело, а какие останутся на бумаге, в досье ученых и проектировщиков. И слабые подвижки в области хозяйственного применения атомной энергии, и неравномерные достижения в области автоматизации доказывают, что для монополий и олигополий приемлем только тот научно-технический прогресс, который соответствует требованиям армии или же резко сокращает издержки, не приводя в то же время к чрезмерному увеличению выпуска. /37/

Примечания