Дорогой тов. Валентинов. В Ваших «Размышлениях о массах» от 9-го июля, подымая вопрос об «активности» рабочего класса, Вы подходите к основной проблеме о сохранении за пролетариатом роли гегемона в нашем государстве. Хотя все требования оппозиции преследуют эту цель, я согласен с Вами, что по этому вопросу не всё сказано. До сих пор этот вопрос рассматривался в связи со всей проблемой захвата и удержания политической власти, тогда как он должен для лучшего его освещения быть выделен как отдельный самостоятельный вопрос. В сущности, сами события его уже выдвинули в этом качестве.

За оппозицией остаётся та неотъемлемая заслуга перед партией, что она своевременно подняла тревогу об ужасающем понижении активности рабочей массы, и об её более или менее равнодушном отношении к судьбам пролетарской диктатуры и советского государства.

Самое характерное в разлившейся волне скандалов и самое опасное является именно эта пассивность масс – и коммунистических в том числе, даже больше чем беспартийных – к тем безобразиям и к тому неслыханному произволу, которые имели место, свидетелями которых были сами рабочие, которые вследствие страха перед власть имевшими или просто вследствие политического равнодушия проходили мимо без протеста или ограничиваясь одним ворчаньем. Начиная с чубаровского скандала, чтобы не возвращаться к более отдалённым временам, вплоть до самых последних скандалов: в Смоленске, в Артёмовске и т.д.[1], слышится один и тот же припев: «давно уже это нам известно».

О кражах, о взятках, о насилиях, о вымогательствах, о неслыханных злоупотреблениях власти, о неограниченном произволе, о пьянстве, о разврате, об этом всём говорят как о фактах, которые не месяцами, а годами были известны, но которые все почему-то терпели.

Теперь никто не отрицает уже ужасающие разрушения, которые проделал в рабочем классе общественный и политический индифферентизм.

Таким образом, вопрос о причинах его и способах его устранения является самым существенным. Но это вменяет нам в обязанность подойти теперь к вопросу основательно, научно, подвергнув его всестороннему анализу. Такое явление заслуживает наше самое сугубое внимание.

Объяснения, которые Вы даёте этому явлению, несомненно правильные, каждый из нас их уже давал в своих выступлениях, они наши уже своё отражение отчасти в нашей платформе [2], но они мне не кажутся на высоте серьёзности вопроса. Объяснения и способы, выдвигаемые как выход из этого тяжёлого положения, имели и имеют до сих пор случайный эмпирический характер – они не исчерпывают вопроса.

Это происходит, по-моему, оттого, что вопрос сам по себе является новым. До сих пор мы имели немало примеров понижения активности рабочего класса, упадочности, доходящей не только до чистой обывательщины, но и до политической реакционности; но такие примеры мы имели как у нас, так и за границей в период, когда пролетариат борется за политическую власть.

Об упадочности в пролетариате в момент, когда у него в руках находится политическая власть, до сих пор мы не могли иметь примеров по той простой причине, что мы являемся первым случаем в истории, когда пролетариат удержался у власти в течение такого длительного периода времени.

Мы знали до сих пор, что может происходить с пролетариатом, т.е. какие колебания могут иметь место в его настроениях, когда он был классом угнетаемым и эксплуатируемым, но теперь только впервые мы можем уже судить на основании фактов о переменах в настроениях рабочего класса, когда он стал классом правящим.

Такое политическое положение правящего класса не лишено опасностей, наоборот, они очень велики; я здесь, конечно, не имею в виду те объективные трудности, проистекающие из общей исторической обстановки: капиталистическое окружение извне и мелкобуржуазное окружение внутри страны, – а те присущие всякому новому правящему классу трудности, которые проистекают от захвата и применения самой власти, от умения или неумения использовать её.

Вы понимаете, что эти трудности существовали бы всё равно, если даже на минуту допустить, что во всей стране мы имели бы лишь пролетарские массы и что за рубежом были бы лишь пролетарские государства. Эти трудности можно было бы назвать «профессиональным риском» власти.

На самом деле положение класса, который борется для захвата власти, и класса, который известное время имеет её в руках, – различны, и опять-таки я имею здесь в виду {различие} не в его отношении к другим классам, а в отношениях, которые создаются внутри, в самом классе-победителе.

Что представляет из себя класс наступающий? Максимальное единство, максимальная спайка. Все цеховые, групповые интересы, не говоря уже о личных, отступают на задний план. Вся инициатива находится в руках самой борющейся массы и её революционного авангарда, который самым тесным и органическим образом связан с этой массой.

Когда класс захватывает власть, известная часть этого класса превращается в агентов самой власти. Таким образом возникает бюрократия. В социалистическом государстве, где нет капиталистического накопления, т.е. где оно не позволено для членов правящей партии, упомянутая дифференциация является сначала функциональной, но потом превращается в социальную. Я не говорю классовую, а социальную. Я имею в виду, что социальное положение коммуниста, который имеет в своём распоряжении автомобиль, хорошую квартиру, регулярный отпуск и получает партмаксимум [3], отличается от положения того же коммуниста, работающего на угольных шахтах, где он получает от 50 до 60 руб. в месяц. Поскольку речь идёт о рабочих и служащих, Вы знаете, что они распределены между 18-ю различными разрядами.

Другими последствиями является то, что часть тех функций, которые выполняла раньше вся партия или же весь класс, переходит теперь к власти, т.е. к известному только количеству людей из этой партии, из этого класса.

То единство и та спайка, которая раньше являлась естественным последствием революционной классовой борьбы, может быть теперь сохранена лишь благодаря целой системе воздействия, имеющей целью сохранить равновесие между различными группами того же класса и той же партии и подчинить их основной цели.

Но это есть процесс трудный, длительный, он заключается в политическом воспитании господствующего класса, в его умении (которое должно быть приобретено) держать в руках свой государственный, партийный и {проф}союзный аппараты, контролировать их и руководить ими.

Повторяю, это есть дело воспитания. Ни один класс не родился с искусством управлять; оно приобретается только при помощи опыта, делая ошибки, т.е. учась на собственных ошибках. Самая идеальная Советская конституция не в состоянии гарантировать рабочему классу беспрепятственное применение своей диктатуры и своего классового контроля, если он не умеет использовать предоставленные ему Конституцией права.

Несоответствие между политической способностью данного класса – его умения управлять – и теми юридическими, конституционными формами, которые он себе вырабатывает, захватывая власть, есть исторический факт. Его можно констатировать в развитии всех классов, в частности, также и в истории буржуазии. Английская буржуазия, например, из страха нажимала, давала немало боёв не для того только, чтобы применять больше к своим интересам конституционные формы, но и для того, чтобы она могла беспрепятственно и полностью использовать свои права и, в частности, своё избирательное право. «Пиквикский клуб», роман Чарльза Диккенса, содержит немало таких сцен той эпохи английского конституционализма, когда правящая группа при помощи административного аппарата вываливала в канавы дилижансы с избирателями оппозиций, чтобы они не могли вовремя поспеть к выборным урнам.

У победившей и побеждавшей буржуазии этот процесс дифференциации является вполне естественным, так как сама буржуазия, взятая в самом широком смысле этого слова, представляет из себя ряд экономических группировок и даже классов. Мы знаем крупную, среднюю, мелкую буржуазию; мы знаем финансовую, торговую, промышленную и сельскохозяйственную буржуазию. В связи с известными событиями, как войны и революции, в самой буржуазии происходят перегруппировки, в ней появляются новые слои, начинающие играть самостоятельную роль, как, например, владетели и покупатели национальных имуществ или так называемые «нувориш» (новоразбогатевшие), появлявшиеся в результате всех более или менее продолжительных войн. Во время французской революции, в эпоху директории эти «нувориш» являлись одним из реакционных факторов.

Вообще история победившего «третьего сословия» во Франции в 1789 году чрезвычайно поучительна. Во-первых, оно само по себе являлось чрезвычайно лоскутным. Оно охватывало всё, что не принадлежало к дворянству и духовенству; таким образом, охватывало не только все виды буржуазии собственно говоря, но также и рабочую и крестьянскую бедноту. Лишь постепенно, после длительной борьбы, многократных вооружённых выступлений в 1792 году создаётся формальная возможность участия всего «третьего сословия» в управлении страной. Политическая реакция, начавшаяся ещё до термидора, заключается в том, что формально и фактически власть начинает переходить в руки постепенно уменьшающегося числа граждан. Народные массы постепенно, сначала фактически, а потом формально, устранены из управления страной.

Правда, здесь напор реакции действует прежде всего по стыкам и по швам этих классовых лоскутов, из которых состояло третье сословие. Правда также, что, даже если взять какую-нибудь отдельную буржуазную группу, она не представляет такие определённые классовые контуры, какие имеются, например, между буржуазией и пролетариатом, т.е. между двумя классами, играющими совершенно различные роли в производстве.

Но и во время французской революции власть действовала, не только раздвигая по линиям стыков и швов идущие ещё вчера вместе общественные группы, объединённые ещё вчера одной общей революционной целью, но она разлагала также более или менее однородную социальную массу. Функциональная специализация, выделение из среды данного класса правящей верхушки чиновников, создаёт те трещины, которые будут превращаться в трясины усиливающимся напором контрреволюции, в результате чего внутри, в самом господствующем классе, возникает противоречие и борьба.

Современники французской революции, участники её, а ещё больше позднейшие историки останавливаются над вопросом: что способствовало вырождению якобинской партии?

Неоднократно Робеспьер предупреждал своих сторонников от последствий, которые может повлечь за собой опьянение властью; он предупреждал их, чтобы они, имея власть, не зазнавались, или, как он говорил, не «возгордились», или, как сказали бы мы теперь, не заражались бы «якобинчванством». Но, как мы увидим, сам Робеспьер много сделал для того, чтобы власть выскочила из рук мелкой буржуазии, опирающейся на парижских рабочих.

Мы не будем здесь приводить указания современников на различные причины разложения якобинцев, как, например, стремление к богатству, участие в подрядах поставках и т.д. Укажем скорее {– как} на известный любопытный факт – на мнение Бабефа, который считал, что немало способствовали гибели якобинцев дворянки, к которым они были очень падки. Он обращается к якобинцам со словами: «Что вы делаете, малодушные плебеи? Сегодня они вас обнимают, а завтра задушат». (Если бы во время французской революции существовали автомобили, то имелся бы «автомобильно-гаремный» фактор, на который указывает т. Сосновский [4], как на фактор, играющий немаловажную роль в оформлении идеологии нашей советско-партийной бюрократии.)

Но то, что сыграло крупнейшую роль в изоляции Робеспьера и Якобинского клуба, то, что оторвала массы от него – и рабочие и мелкобуржуазные, – наряду с ликвидацией всех левых, начиная с «бешеных», эбертистов и Шометта (вообще, Парижская коммуна), заключается в постепенной ликвидации выборного начала и замене его назначенством.

Отправка комиссаров в армии и в города, где контрреволюция подняла или пробует поднять голову, являлась делом не только вполне законным, но и необходимым. Но когда постепенно Робеспьер стал заменять судей, комиссаров различных парижских секций, бывших до этого выборными, как и судьи, когда он стал назначать председателей революционных комитетов и дошёл до того, что всё руководство Парижской коммуны заменил чиновниками, то он этим только мог усилить бюрократизм и убить народную инициативу.

Таким образом, режим Робеспьера вместо поднятия активности масс, активности, которую уже подавлял экономический, и в частности продовольственный кризис, только усугублял зло и способствовал работе антидемократических сил. Председатель революционного трибунала Дюма жаловался Робеспьеру, что он не может найти судебных заседателей для трибунала, так как никто не хочет идти. Но это равнодушие парижских масс Робеспьер испытал на самом себе, когда в день десятого термидора, раненного и окровавленного его водили по парижским улицам, ничуть не боясь, что за вчерашнего диктатора могут заступиться народные массы.

Смешно, конечно, было бы приписать назначенству падение Робеспьера и с ним вместе поражение революционной демократии. Но несомненно, что это ускорило действие других факторов, из которых самым решающим являлись продовольственные затруднения, вызванные в большей степени двумя неурожайными годами (а также пертурбациями в связи с переходом от дворянского к мелкокрестьянскому землевладению): постоянное поднятие цен на хлеб и мясо, нежелание якобинцев вначале прибегнуть к административным мерам для обуздания жадности зажиточного крестьянства и спекуляции. Но если якобинцы могли, наконец, решиться под бурным давлением масс на закон о максимальных ценах, то и он, в условиях свободного капиталистического производства и рынка, неизбежно являлся только паллиативом.

Перейдём теперь к нашей действительности.

Я считаю, что прежде всего следует отметить тот факт, что, когда мы оперируем понятиями «партия» и «массы», следовало бы не упускать из виду то содержание, которое вложила в них десятилетняя история.

Ни физически, ни морально ни рабочий класс, ни партия не представляют из себя того, чем они были лет десять тому назад. Я думаю, что не очень преувеличиваю, если скажу, что партиец 1917 года вряд ли узнал бы себя в лице партийца в 1928 году. Глубокая перемена произошла и в анатомии, и в физиологии рабочего класса.

Вот, по-моему, на изучении этих перемен и в тканях, и в их функциях следовало бы сосредоточить своё внимание. Анализ этих произошедших перемен должен нам показать и выход из создавшегося положения. Я на это не претендую, по крайней мере в настоящем письме. Ограничусь только некоторыми замечаниями.

Говоря о рабочем классе, нужно бы найти ответ на ряд вопросов, как, например: какой процент рабочих, занятых теперь в нашей промышленности, поступил в неё после революции и какой процент был занят в ней до революции; какой процент из них участвовал в революционном движении в старое время, участвовал в забастовках, был в ссылках и тюрьмах, участвовал в гражданской войне или в Красной Армии; какой процент рабочих, занятых в промышленности, работает там непрерывно, какой временно, каков процент полупролетарских, полукрестьянских там элементов и т.д.

Если будем спускаться по вертикальной линии и проникать в гущу пролетарских, полупролетарских и вообще трудящихся масс, мы наткнёмся на целые слои, о которых очень мало у нас говорят. Я не имею в виду только безработных, явление растущей опасности, которую опять-таки сигнализировала оппозиция, а {говорю} о тех нищенских и полунищенских массах, живущих на меже между ничтожными субсидиями, выдаваемыми государством, нищенством, воровством и проституцией.

Мы себе не представляем, кто живёт и как живёт, может быть, всего несколько шагов от нас. Иногда случайно наталкиваешься на явления, которых ты не подозревал в Советском государстве, производящие впечатление обвала, которое ты неожиданно открыл. Это, конечно, существовало ещё и раньше. Здесь идёт речь не о том, чтобы оправдывать Советскую власть в том, что она не могла ещё справиться с тяжёлым наследием царско-капиталистического режима, но {нужно} констатировать наличие и на теле рабочего класса в наше время, при нашем режиме, таких трещин, где может вбиться клин буржуазии.

Раньше, при буржуазной власти, сознательная часть рабочего класса увлекала за собой и эту широкую массу, вплоть до полулюмпенов. Свержение капиталистического режима должно было принести освобождение всего рабочего класса. Полулюмпенский элемент возлагал на буржуазию и на капиталистическое государство ответственность за своё положение и ждал от революции перемены в своём положении. Теперь это элемент не доволен, его положение не улучшилось или почти не улучшилось, он начинает относиться враждебно к Советской власти, а также и к той части рабочего класса, которая занята в промышленности. В особенности этот элемент начинает относиться враждебно к советским, партийным и профсоюзным служащим. Иногда вы услышите, как они называют рабочую верхушку «новым дворянством».

Я не буду распространяться здесь о той дифференциации, которую внесла в рабочий класс власть и которую я назвал выше функциональной. Функция внесла изменения в самый орган: то есть психология тех, на которых возложены различные руководящие задачи в государственной администрации или в государственном хозяйстве, изменилась до такой степени, что они перестали быть не только объективно, но и субъективно, не только физически, но и морально частью того же рабочего класса; например, хозяйственник «держиморда», хотя и коммунист, хотя и вышедший из пролетариата, хотя и, может быть, несколько лет тому назад был у станка, отнюдь не будет воплощать перед рабочими лучшие качества, которые имеет пролетариат. Молотов может сколько угодно ставить знак равенства между пролетарской диктатурой и между нашим государством [5] с его бюрократическими извращениями плюс смоленские насильники, ташкентские растратчики и артёмовские проходимцы. Этим он сможет только компрометировать диктатуру пролетариата, не разоружив законное недовольство рабочих.

Если перейдём к самой партии, то здесь сверх всех тех оттенков, которые мы имеем в рабочем классе, нужно прибавить выходцев из других классов. Социальная структура партии гораздо более разношерстна, чем структура рабочего класса. Это было всегда так, с той, конечно, разницей, что, когда партия жила интенсивной идейной жизнью и активной революционной классовой борьбой, она превращала в один общий сплав эту социальную амальгаму. Но как в рабочем классе, так и в партии власть вызывает ту же самую дифференциацию, обнажая швы между различными социальными лоскутами.

Советская и партийная бюрократия – это явление нового порядка. Здесь идёт речь не о случайных преходящих фактах, не об индивидуальных недочётах, не о переходах в поведении того или иного товарища, а о новой социальной категории, которой нужно посвятить целый трактат.

В связи с проектом программы Коминтерна [6] я писал Льву Давыдовичу {Троцкому}, между прочим, и следующее:

«К IV отделу (переходный период). Совсем слабо формулирована роль коммунистической партии в периоде диктатуры пролетариата. Наверное эта туманность вокруг роли партии по отношению к рабочему классу и по отношению к государству не случайна. Указано на антитезу между пролетарской демократией и буржуазной демократией, но ни слова не сказано о том, что должна сделать партия для осуществления на деле пролетарской демократии. “Втягивание” масс в строительство, “переделка собственной природы” (об этом последнем очень любит говорить Бухарин и, между прочим, специально в связи с вопросом о культурной революции) – исторически верные и давным-давно известные положения, но они превращаются в общие места, если не внесён в них тот опыт, который накопился за десять лет пролетарской диктатуры. Здесь целиком встаёт вопрос и “методах руководства, играющих такую колоссальную роль”».

«Но об этом наши руководители не любят говорить, чтобы не обнаружилось, что они сами ещё далеки от “переделки собственной природы”».

«Если я должен был бы писать проект программы для Коминтерна, то в этом деле (переходной период) посвятил бы немало места развитию ленинской теории о государстве при диктатуре пролетариата и о роли партии и партруководства в создании пролетарской демократии – таковой, каковой она должна быть, а не совпартбюроркатией, каковая имеется».

Тов. Преображенский обещает в своей книжке «О достижениях пролетарской диктатуры на 11 году революции» [7] посвятить особую главу советской бюрократии. Надеюсь, что он не забудет и партийную, которая ещё большую роль играет в Советском государстве, чем советская бюрократия. Я выразил ему ещё надежду, что он обследует всесторонне это особое социологическое явление. Нет коммунистической брошюрки, где, говоря о предательстве немецкой социал-демократии в день 4-го августа 1914 года, не было бы указано о фатальной роли, которую сыграла бюрократическая, как партийная, так и профсоюзная, верхушка в истории сползания немецкой социал-демократической партии [8]. Но о той роли, которую играет наша партсоветская бюрократия в разложении партии и Советского государства, ещё сказано очень мало и в очень общих словах. Это крупнейшее социологическое явление, которое, однако, можно понять и охватить лишь, если рассматривать его последствия в изменении идеологии партии и рабочего класса.

Вы спрашиваете, что случилось с активностью партии и нашего рабочего класса, куда исчезла их революционная инициатива, где делись идейные интересы, почему столь много подлости, трусости, малодушия, карьеризма и многого другого, что я прибавил бы со своей стороны. Как получается, что люди с богатым революционным прошлым, несомненно честные, лично дававшие многократно примеры революционного самоотвержения, превратились в жалких чиновников. Откуда эта безобразная «смердяковщина», по поводу которой писал Троцкий в письме, где говорится о заявлениях Крестинского и Антонова-Овсеенко [9].

Но если с выходцами из буржуазии и мещанства, или с интеллигентами, вообще с «одиночками» идейное и этическое сползание не является неожиданным, то как его объяснить, поскольку речь идёт о рабочем классе? Многие товарищи констатируют факт его относительной пассивности, не могут скрыть своего разочарования.

Правда, что другие товарищи видели в известной кампании в связи с хлебозаготовками симптом революционного здоровья, доказательство, что в партии живёт ещё классовый рефлекс. Совсем недавно товарищ Ищенко мне писал (или, вернее, в тезисах, которые он разослал, наверное и другим товарищам), что хлебозаготовки и самокритика являются результатом противодействия пролетарской части руководства и партии [10]. К сожалению, должен сказать, что это не так и что и одно и другое является верхушечной комбинацией. Не под нажимом партийной рабочей критики, а исходя из соображений политического характера, иногда и группового, сказал бы, фракционного, часть верхушки пошла по этой линии. Только об этом единственном нажиме пролетариата можно говорить: о том, который возглавляла оппозиция, но нужно прямо сказать, что он не был достаточным даже для того, чтобы удержать оппозицию в партии, а ещё меньше – изменить её политику. Я согласен с Львом Давыдовичем, который на ряде бесспорных примеров показывает революционную роль, действительную и положительную, которую сыграли известные революционные движения своим поражением: Парижская коммуна, Московское рабочее восстание. Первая обеспечила сохранение республиканской формы управления Франции, вторая – начало конституционной реформы в России [11]. Однако эффект этих побеждающих поражений короткий, если им на помощь не придёт новая революционная волна.

Самое печальное – отсутствие рефлекса со стороны партии и масс. В течение двух лет происходила особенно ожесточённая борьба оппозиции против большинства верхушки, а в течение последних восьми месяцев происходят события, которые были бы способны открыть глаза самому слепому, между тем вмешательство партийной массы ещё не чувствуется. Понятен поэтому проявляемый некоторыми товарищами пессимизм, который я чую и в Ваших вопросах.

На выходе из тюрьмы Аббатства, оглянувшись вокруг себя, Бабеф стал спрашивать, что стало с тем парижским народом, с теми рабочими предместьев Сент-Антуан и Сен-Марсо, которые брали Бастилию 14 июля 1789 года, дворец Тюильри 10 августа 1792 года и осаждали конвент 20 мая 1793 года, не говоря о других многочисленных его вооружённых выступлениях. И он резюмировал свои наблюдения фразой, в которой чувствуется вся горечь революционера: «Чтобы перевоспитать народ в привязанности к делу свободы, нужно больше, чем чтобы её завоевать».

Мы видели, почему парижский народ «отучился» от свободы: голод, безработица, гибель революционных кадров (многие из вождей были гильотинированы), отстранение масс от управления страной. Всё это свелось к такому физическому и моральному изнашиванию масс, что народным массам в Париже и в остальной части Франции понадобилось 37 лет для новой революции.

Бабеф сформулировал свою программу двумя словами (я говорю о программе 1794 года): «свобода и выборная коммуна».

Я должен сделать здесь одно признание: я никогда не увлекался надеждой, что достаточно появиться вождям на партийных и рабочих собраниях для того, чтобы они увлекли за собой массу в пользу оппозиции. Я всегда смотрел на подобные ожидания со стороны ленинградских «вождей», как на известный пережиток тех времён, когда они принимали казённые овации и аплодисменты за выражение настоящих настроений масс и приписывали их своей мнимой популярности.

Скажу больше: этим я и объясняю крутой перелом, который они совершили в своём поведении. Они перешли в оппозицию, рассчитывая захватить власть в короткий период. Для этой цели они объединились с оппозицией 1923 года [12]. Когда кто-то из «бежвожденцев» [13] упрекал Зиновьева и Каменева, что они бросили своего союзника Троцкого, Каменев ответил: «Троцкий нам нужен был для правительства, а для возвращения в партию он балласт».

Между тем всегда нужно было исходить из той предпосылки, что дело воспитания партии и рабочего класса – дело трудное и длительное, тем более что их мозг нужно чистить от всех тех засорений, которые туда внесла наша советская и партийная действительность и наша партийная бюрократия.

Не нужно упускать из виду, что большинство партийцев (я уже не говорю о комсомольцах) имеют о задачах, функциях и структуре партии самые фальшивые представления, т.е. такие представления, которые им преподаёт бюрократия своими примерами, своей практикой и своей шпаргалкой. Все те рабочие, которые вступили в партию после гражданской войны, а подавляющее большинство вступило после 23 г. (ленинский набор [14]), не имеют никакого представления о том, каков раньше был партийный режим. Большинство из этих рабочих лишены классового революционного воспитания, которое приобретается в борьбе, приобретается в сознательной практике. Раньше это классовое сознание приобреталось в борьбе с капитализмом, теперь оно должно было приобретаться в участии в социалистическом строительстве. Но так как из этого участия наша бюрократия сделала пустой звук, то рабочие это нигде не приобретают. (Я исключаю, конечно, как ненормальные способы классового воспитания то, что наша бюрократия, понижая фактически заработную плату, ухудшая условия труда, способствуя развитию безработицы, вызывает у рабочих «классовую борьбу» и «классовое самосознание», но враждебное социалистическому государству.)

В представлениях Ленина и во всех наших представлениях задача партийного руководства заключалась именно в том, чтобы предохранить и партию и рабочий класс от разлагающего действия привилегий, преимуществ и поблажек, присущих власти, от соприкосновения с остатками старого дворянства и мещанства, от развращающего влияния нэпа, от соблазнов буржуазных нравов и их идеологии.

На партийное руководство в то же самое время мы возлагали надежды создания нового, действительно рабоче-крестьянского аппарата, новых, действительно пролетарских профессиональных союзов и нового была.

Нужно сказать откровенно, отчётливо и громко, что эту свою задачу партийный аппарат не выполнил, что в этой своей двойной – охранительной и воспитательной – роли он проявил полную неспособность, он провалился, он обанкротился.

Мы давно были убеждены, но последние 8-мь месяцев должны каждому это показать, что партийное руководство шло по самому гибельному пути. Оно продолжает и теперь идти по этому пути.

Наши упрёки по его адресу не касаются, так сказать, количественной стороны дела, а качественной. Это нужно подчеркнуть, потому что иначе нас опять забросают цифрами относительно бесконечных и всесторонних успехов сов.- и партаппаратов.

Нужно положить конец этому статистическому шарлатанству.

Откройте Вы отчёт 15-го съезда партии. Прочтите доклад Косиора об организационной работе, что Вы там найдёте? Я цитирую буквально: «огромнейший рост внутрипартийной демократии»… «Колоссально выросла партийная организационная работа» и т.д. [15]. Ну, конечно, в подкрепление этого цифры, цифры и цифры. И это говорилось в то время, когда в папках ЦК лежали бесчисленные дела, свидетельствующие о страшнейшем разложении партийного и советского аппарата, об удушении всякого контроля масс, о страшнейшем зажиме, гонениях, терроре, играющем с жизнью и существованием партийцев и рабочих.

А вот какая в «Правде» от 11-го апреля даётся характеристика нашей бюрократии: «Враждебная, ленивая, бездарная и высокомерная чиновничья стихия в состоянии выгнать всех лучших советских изобретателей за пределы СССР, если мы не ударим по ней в конце концов со всей энергией, решительностью и беспощадностью…» [16]. Однако, зная нашу бюрократию, я не удивлюсь, что где-нибудь снова мы прочтём или услышим об «огромнейшем» и «колоссальном» росте активности партийных масс и организационной работы ЦК в насаждении демократии.

Я считаю, что существующая сов- и партбюрократия будет и дальше продолжать с таким же успехом культивировать вокруг себя гнойники, несмотря на громкие процессы последних месяцев [17]. Не изменится она и от того, что в ней будет произведена чистка, относительную полезность и абсолютную необходимость {которой}, конечно, я не отрицаю. Я хочу подчеркнуть лишь, что вопрос не в изменении только личного состава, но главным образом в изменении методов.

По-моему, первое условие, чтобы наше партийное руководство могло играть роль воспитательную, – сократить его объём и функции. Три четверти этого аппарата должны быть распущены, а задачи остальной четверти должны быть введены в строжайшие рамки, в том числе и задачи, функции и права центральных органов. Члены партии должны войти в свои попранные права, получив надёжные гарантии против того произвола, к которому нас приучила верхушка.

Трудно себе представить то, что делается в низовом партийном аппарате. В борьбе с оппозицией в особенности выявились его идейное убожество и развращающее влияние, которое он оказывает на партийную рабочую массу. Если в партийных верхах была ещё какая-то идейная, хотя и неправильная, хотя и софистическая с большой дозой недобросовестности линия, то в низах против оппозиции пускались главным образом аргументы неудержимой демагогии. Агенты партии не стеснялись здесь выезжать и на антисемитизме, и на ксенофобии, и на ненависти к интеллигенции, и т.п.

Я считаю утопией всякую реформу партии, которая опиралась бы на партийную бюрократию.

Резюмирую: констатируя вместе с Вами неактивность партийной массы, я не вижу в этом явлении ничего удивительного. Она есть результат тех перемен, которые произошли в составе партии и в составе самого рабочего класса. В кадрах партии и в кадрах профсоюзов приходится перевоспитывать партийную и рабочую массу. Этот процесс сам по себе является трудным и длительным, но он неизбежен, он уже начался. Борьба оппозиции, исключение сотен и сотен товарищей, тюрьмы, ссылки сделали для коммунистического воспитания нашей партии, хотя ещё и не много, но {во} всяком случае гораздо больше, чем весь аппарат, взятый вместе. В сущности и сравнивать эти два фактора не следовало бы: аппарат тратил оставленный Лениным партийный капитал не только без пользы, но и с вредом. Он разрушал, а оппозиция строила.

Я до сих пор всё время рассуждал, «отвлекаясь» от тех фактов в нашей экономической и политической жизни, которые подвергнуты анализу в платформе оппозиции. Это я делал нарочно, так как моя задача заключалась в том, чтобы указать на перемены, происшедшие в составе и в психологии пролетариата и партии в связи с овладением самой властью. Это могло придать односторонний характер моему изложению, но без этого предварительного анализа трудно будет понять происхождение тех роковых политических и экономических ошибок, которые делало наше руководство и в деревенской политике, и в рабочем классе, и в вопросе об индустриализации, и в вопросе о партийном режиме, и, наконец, в вопросе о государственном управлении.

По этой теме читайте также: