Конституция — это единственная программа западногерманской демократии, содержание которой не определяется диктатом отдельных групп заинтересованных лиц и не вытекает из постоянно меняющихся систем мировоззрения. По своему появлению и по своей сути это — неотъемлемая часть истории, точнее — истории послевоенного времени.

Парламентскому совету, который заседал в Херренхимзее и который объединил лучших из тех, кого удалось разыскать в трех западных оккупационных зонах после 12 лет нацизма, были предъявлены высокие требования: опираясь на международное право, этику, мораль, историю, государственное право и гуманизм, заложить основы такого мира, который не может быть разрушен варварскими методами. Эти требования уже тогда, возможно, были слишком высокими — как в отношении предмета творчества, как и в отношении реальных возможностей его творцов. Но эти требования были патетическими и серьезно воспринимались широкими слоями населения — а истощенные, отмеченные печатью голода лица парламентариев внушали доверие. А в те времена только внешние проявления воспринимались всерьез, никто не пытался распознать за внешностью намерения.

Предполагалось, что из двенадцатилетнего опыта[1] должны быть сделаны минимум два вывода:

1. Демократия является единственной формой государственного устройства, обеспечивающей сохранение человеческого достоинства. Диктатура — это варварство, бесчеловечность, террор и регресс.
2. Война в ХХ веке недопустима. Потери — как материальные, так и человеческие — не могут быть компенсированы никакими территориальными завоеваниями и никакой военной добычей.

В соответствии с этими двумя посылками на основе конституции было создано правовое государство. Причем настолько четко определенное и всеобъемлющее, настолько продуманное и разносторонне обеспеченное в правовом отношении, что такого в Германии никогда еще не было. При всем этом воинская обязанность и ремилитаризация с самого начала были предусмотрительно — по конституции — образцово-показательно исключены из проектируемого образа ФРГ. Основной закон в его изначальной редакции был абсолютно свободолюбивым и абсолютно антимилитаристским. Для ремилитаризации конституция просто не оставляла никакого места, а основные права и свободы были задуманы как неограниченные для всех граждан ФРГ, кроме уголовников, и на всей территории страны. Причем действие этих положений закладывалось на все будущие времена, для всех без исключения людей, для всех ситуаций, для сытых лет и для голодных лет.

Эти краеугольные камни, на которых была построена конституция, являлись не только чисто правовой конструкцией, но одновременно и политической программой. Теперь внутриполитический соперник и внешнеполитический противник должны были быть встречены во всеоружии: с одной стороны, без применения насилия, с другой — на основе правовой защищенности. А вот манипулирование правом в Германии теперь исключалось из арсенала групп, находящихся у власти. Мирная политика, то есть решение не участвовать в гонке вооружений, никогда более не должна была зависеть от партийно-политического произвола, точнее говоря, от решений, принимаемых в парламенте большинством голосов.

Позднее, когда в 1956 году двумя третями голосов бундестаг принял решение изменить конституцию, а именно — расширить ее за счет добавления так называемых оборонных статей — чисто юридически было лишь закреплено то, что уже было давно сделано политическими властями на практике. Канцлер еще в 1949 году предложил западным союзникам проект «вклада Германии в общую оборону Запада», из-за чего Густав Хайнеман в 1950-м покинул кабинет Аденауэра[2]. Таким образом, еще за 7 лет до внесения кардинальных изменений в конституцию, канцлер без зазрения совести ловко протаскивал свою политику в обход духа и буквы Основного закона. Для ремилитаризации в конституции места не было — и потому введением «оборонных статей» конституция была, с одной стороны, нарушена, а с другой — подорвана. Иначе говоря, конституция образца 1948 года стала препятствием на пути политики федерального правительства. Однако же по причине того, что менять политическую линию никто не собирался, а СДПГ просто-напросто закрыла на все глаза, исполнительная власть — чтобы придать видимость легальности своей деятельности — изменила Основной закон. Изменила путем расширения его содержания и полного искажения его духа.

В случае если сегодня будет разрушен второй краеугольный камень, на котором зиждется конституция, в случае, если сегодня тотальность свободы, закрепленная в Основном законе, будет ограничена (пусть не навсегда, как в случае с ремилитаризацией, а лишь «на случай введения чрезвычайного положения»), то это вновь будет означать, что политическая линия федерального правительства больше не вписывается в рамки конституции. Или, пользуясь категоричной формулировкой Роберта Юнгка, высказанной им на Берлинском студенческом конгрессе против ядерного вооружения в 1959-м: «Ядерное вооружение и демократия несовместимы». Значимость и точность формулировки Юнгка мы начинаем понимать только сейчас. Примечательно, как бросается в глаза отражение этой зависимости в развитии социал-демократической политики последних трех лет. Еще в 1959 году Вальтеру Менцелю, прежнему председателю «Комитета против ядерной смерти», никто не запрещал принципиально и фундаментально высказываться на страницах «Форвертса»[3] против Закона о чрезвычайном положении. Это было в год так называемого Плана Германии[4]. В 1959-м под крылом СДПГ еще было возможно публично дискутировать о германской конфедерации и о заключении германского мирного соглашения. Это было время, когда «план Рапацкого»[5] еще обсуждался в прессе. Когда предложения «переговоров с Панковом»[6], пожалуй, шокировали и навлекали на их авторов потоки клеветы, но уж никак не оставались без отклика. Это было время, когда слова: «Мы не успокоимся, пока атомная смерть угрожает нашему народу» по крайней мере для части социал-демократических партийных организаций отнюдь не были пустым звуком. Когда следование кантовскому категорическому императиву было не причиной изгнания из партии, а, напротив, руководством к действию и основой формирования политической воли. И только в тот момент, когда СДПГ присоединилась к внешнеполитическому курсу федерального правительства, социал-демократы, по сути, проголосовали за принятие Закона о чрезвычайном положении. Когда Герберт Венер в 1960 году высказался за присоединение к НАТО, депутаты Арндт и Шефер[7] начали «конструктивно» участвовать в дискуссии по Закону о чрезвычайном положении. Когда Шмидт-Шнауце[8] начал рассказывать сказки о ракетах на твердом да на жидком топливе, тогда СДПГ позволила вовлечь себя в «диалог» по Закону о чрезвычайном положении. Как только ХДС и СДПГ пришли к единству мнений по поводу ядерного оружия, СДПГ пошла на уступки и в вопросе о чрезвычайном положении. Менцель с тех пор как воды в рот набрал, а Вольфганга Абендрота, главного идеолога противников Закона о чрезвычайном положении, исключили из СДПГ.

Ядерное вооружение и демократия несовместимы. Это высказывание вполне обратимо: гонка ядерного вооружения и ликвидация демократии обусловливают друг друга в принудительном порядке. Средства массового уничтожения и террор идут рука об руку: технически, организационно и, наконец, фактически. От политической программы, заложенной в конституции (то есть, во-первых, мир, во-вторых, свобода), в таком случае останутся только рожки да ножки.

Выводы, которые сочло необходимым сделать собрание истощенных господ в Херренхимзее в 1948 году — выводы из опыта потерпевшей крушение Веймарской республики и из опыта 12 черных лет нацизма — в случае принятия Закона о чрезвычайном положении потеряют свою силу. Не фашизм, а основа для его преодоления будет вновь вытравлена из новейшей немецкой истории. Осознание того, что только демократия гарантирует сохранение человеческого достоинства, только отсутствие оружия гарантирует сохранение мира, будет упразднено, манифестации с требованиями изменить мир к лучшему исчезнут сами собой, а сопротивление прекратится. Из всех свобод останется только одна: свобода поддерживать правительство. А если и выступать против него — то уж точно не в форме массовых акций, не в форме жесткого противостояния, без всяких забастовок и демонстраций. Она, эта свобода, будет отменена раньше, чем сможет проявиться. Если пользоваться формальными сравнениями, если рассматривать всю картину в развитии, получаем следующее: оппозиционные массы в будущем могут быть и вовсе расстреляны, как в венгерском ноябре[9]. Да и избегать войны всеми средствами и усилиями умных политиков тогда станет ни к чему: война будет заранее предопределена в соответствии с нововведенной реалией ФРГ — Законом о чрезвычайном положении.

Достоинство человека снова станет предметом посягательства[10]. А диктатура станет вполне возможной формой государственного устройства. Война для нас станет возможной даже во второй половине ХХ столетия[11].

По этой теме читайте также: