Если и есть на свете что-нибудь такое, что представляется современному человеку всесильным, то это уже не бог, и не природа, и уж конечно не нравственность, и не культура, это он сам. Наконец-то сбылась – хоть и в несколько неожиданной форме – Прометеева мечта о всемогуществе человека. С тех пор как мы нашли средство для полного истребления себе подобных, мы обрели апокалипсическую мощь. Всесильны теперь – мы.

Сказать это легко, а между тем это столь грандиозно, что все известные нам в исторические перемены и даже самая смена эпох кажутся теперь пустяками: вся история становится всего лишь предысторией человечества. Ибо мы не просто новое поколение, мы, в сущности, – уже не то, что доныне называлось. Хотя анатомически мы остались прежними, но отношение наше к вселенной и к самим себе изменилось настолько, что мы превратились в некий новый вид, мы – существа, столь же не похожие на прежнего человека, как не похож на него сверхчеловек со страниц Ницше. Иными словами, и это не просто метафора, мы – титаны, по крайней мере до тех пор, пока мы всемогущи, но еще не проявили до конца это свое всемогущество.

Теперь представим себе, что атомная бомба взорвалась.

Цепь событий, которые привели к взрыву, состоит из такого количества звеньев, что в конце концов никого нельзя считать непосредственным виновником. У всех совесть чиста, потому что здесь совести и не требовалось. Нечистая совесть, если угодно, стала уделом машин, электронных оракулов: эти кибернетические новинки, квинтэссенция науки, а следовательно прогресса и нравственности, приняли на себя всю ответственность, а человек преспокойно умывает руки.

Даже там, где обходятся без помощи роботов, производство атомного чудовища чрезвычайно облегчено тем, что его осуществляют не отдельные люди, а очень сложная и разветвленная организация. Специалист в одной узкой области не осознает, что направленные усилия многих специалистов могут создать нечто чудовищное, возможное лишь при полном отсутствии совести: ведь как на любом другом промышленном предприятии, работник этот не в силах охватить весь процесс в целом. Это вовсе не означает, что работники идут против своей совести или вообще ее лишены: предполагается, что безнравственны все-таки люди, то есть существа, способные обладать совестью, – и это как-никак утешительно. Но весь ужас в том, что это предположение заранее исключается. Все уже происходит по ту сторону добра и зла. Обвинять рядового исполнителя в сознательной бессовестности так же нелепо, как приписывать мужество или трусость человеческой руке. Так же как рука сама по себе не может быть трусливой, так и простой исполнитель не ведает, что творит. Разделение труда не позволяет ему ясно представить производственный процесс в целом, поэтому бессовестность, в которой мы должны были бы его обвинить, перестает быть его личным нравственным уродством.

Все это так, и, однако, это может привести человечество к гибели...

Если мы не хотим все потерять, мы должны прежде всего научиться представлять себе нравственный смысл событий и действий, в которых мы участвуем. Мы должны всячески укреплять и развивать свой разум и чувства, чтобы они соответствовали бурному росту наших созидательных и разрушительных сил. Когда эти две стороны человеческой природы – созидательная и разрушительная – находятся в должном равновесии, только тогда и возможно чувство ответственности, только тогда человеческие действия могут быть нравственны.

В чувствах своих мы все еще кустари и ремесленники: мы едва способны раскаяться, убив отдельного человека; а между тем по умению убивать, громоздить горы трупов мы уже вступили в гордый век массового, промышленного производства. Воистину движения нашей души – внутренние запреты, страхи, тревоги, сожаления – обратно пропорциональны масштабам наших деяний; иными словами, чем шире размах нашей деятельности, тем мельче и ничтожнее чувства. Эта пропасть между нашей способностью чувствовать и нашим умением разрушать угрожает жизни нашей не только физически – из-за этого мы становимся существами предельно непоследовательными, раздвоенными, предельно бесчеловечными; таких еще не видел мир. Перед разорванностью современного сознания все прежние духовные конфликты, скажем, между телом и душой или долгом и чувством, сравнительно безобидны. Как ни жестока была эта внутренняя борьба, человек не переставал быть человеком; противоборствующие принципы были все же как-то созвучны друг другу, как-то друг с другом соприкасались, находились в одной плоскости, по сути своей они не были чужды человеческой природе.

Не то в наши дни. Ибо нынешние условия человеческого существования тем и ужасны, что противоречивые силы, обитающие в душе человека, больше не связаны между собой: они стали так далеки и так независимы друг от друга, что уже даже и не сталкиваются. Короче говоря, человек как деятель и работник и человек как существо, способное чувствовать, оказались в разных плоскостях. Десять лет назад мы содрогались, узнав, что один и тот же человек мог служить охранником в лагере смерти и при этом оставаться добрым отцом и супругом, что в этих двух своих ипостасях он представал словно два совершенно разных человека, и эти игранные им роли – две половины, из которых он состоял, – ничуть не мешали одна другой, так как были уже друг другу незнакомы; теперь это приводившее нас в ужас простодушие, с каким человек относился к собственной чудовищной роли, уже никому не в диковинку. Все мы – точно черви, намеренно или ненароком разорванные надвое, и половинки эти, потеряв всякий интерес друг к другу, движутся в разные стороны.

Правда, разрыв этот не окончательный: несмотря ни на что, обе половинки нашего существа все еще связаны тончайшей нитью, и куда более сильная и активная половина – деятель тащит за собой половину чувствующую. Но единство это не органично – словно два совершенно различных существа срослись неизвестно зачем. И эта ничтожная связь не приносит нам утешения. Напротив, разорванность и отсутствие какого бы то ни было внутреннего принципа, объединяющего две эти половины, лишь подчеркивает позор и убожество нашего положения.

По этой теме смотрите также: