По договоренности между Союзом сандинистской молодежи имени 19 июля и Международным союзом студентов в 1979 году была создана международная бригада из 22 человек, знающих испанский язык. Эта бригада взяла себе имя Оливерио Кастаньеда де Леона — руководителя гватемальских студентов, убитого полицией в 1979 году. Интербригадисты влились в народную армию по ликвидации неграмотности в Никарагуа, их задача была учить никарагуанских крестьян читать и писать. Я был членом бригады от Чехословакии. В марте 1980 года мы все собрались в Манагуа.

1. МАМА ЭРЕРО

9 марта. Был это мой первый день и первая ночь в Никарагуа. Я стоял в круге света от единственного фонаря Центрально американского квартала столицы. Рядом со мной стоял Эреро, это была его фамилия, и я никак не мог привыкнуть к его имени. Звали его Бисмарк. Мы ждали Густаво. Из соседнего дома доносилась тихая песня. По освещенному кругу пробежала ящерица. Ветка мангового дерева вываливалась из тьмы тропической ночи и висела просто в воздухе. Прямо на нас выбежал ободранный пес, Эреро швырнул в него камень, и из тьмы возник Густаво в белоснежной выглаженной рубашке. Он подал мне левую руку, рукав правой был пустой. Проследив за моим взглядом, Густаво сказал:

— В августе. В первом восстании. А знаешь, что я делал, когда было второе восстание?

— Что? — спросил я.

— Стрелял левой! — выкрикнул Густаво, присвистнул, топнул и показал мне, как он стрелял левой.

Эреро очень спешил, и это промедление выводило его из себя. Нам предстояла долгая дорога, а было уже поздно. Он тронул Густаво за плечо, и мы вошли во тьму.

Я был в Никарагуа с начала марта до конца мая 1980 года. Предполагалось, что я проведу три месяца в горах, буду учить крестьян читать и писать, а сам буду учиться жить в экстремальных условиях, отдаленных на столетия от пражской цивилизации.

Получилось в действительности совсем не так, но об этом я расскажу потом, потому что 9 марта я еще ничего об этом не знал и шел между Эреро и Густаво в чей-то дом. Эреро взял Густаво потому, что тот знал, где этот дом.

Эреро командир одной из колонн народной армии по ликвидации неграмотности, которая через две недели выезжает в горы. В армии — 80 тысяч бойцов, в колонне — 100 (самому младшему 12 лет, самому старшему—18), и Эреро несет за них ответственность уже сейчас.

Густаво дом нашел. Эреро постучал. Дверь открыла встревоженная женщина лет сорока. Революция в Никарагуа родила свою лексику, и Эреро пользовался только ею. Сейчас он сказал:

— Разреши войти, сестра.

Женщина посадила нас на длинный диван, а сама села на деревянный стул с высокой спинкой.

— Что вы хотите?

У нее был удивленный вид. В действительности она хорошо знала, зачем мы пришли, и Эреро не стал тратить время на обмен вежливостями. Эта женщина — мать тринадцатилетнего члена колонны Эреро, который убежал из дома и спрятался у Густаво. Парень сказал Эреро, что хотя мать и не пускает его в горы, но он готов выполнить свой революционный долг.

А мать действительно не хотела отпускать его в горы. Эреро стал убеждать ее, и она заплакала. Роберто — это единственное, что у нее есть. Старший сын погиб во время восстания, муж убежал в Мексику, спасаясь от национальных гвардейцев Сомосы, и там сгинул. А Роберто такой болезненный мальчик, в горах через два дня он погибнет от усталости и тоски по дому. Эреро ее выслушал и даже не шевельнул бровью.

— Если это все твои доводы, то это очень слабые доводы, потому что то же самое может сказать каждая мать в Никарагуа,— сказал он строго и дальше свою мысль пояснил так. Каждая семья в Никарагуа заплатила за освобождение жизнью своих близких. Погибали совсем молодые и даже дети, потому что и они воевали против Сомосы. Физическая слабость детей в Никарагуа — это общеизвестный факт, вызванный низким экономическим уровнем и недостатком продуктов. Если бы так, как она, к кампаний по ликвидации неграмотности относилась каждая мать, народная армия ликбеза перестала бы существовать, крестьяне никогда не выучились бы читать, а революция потеряла бы всякий смысл, положение народа и экономические условия стали бы совсем ужасными, а он, Эреро, уверен, что она этого всего не хочет.

Мать Роберто энергично подтвердила, что, конечно, она всего этого не хочет. Эреро продолжал:

— Ты прекрасно понимаешь, что никто и ничто не может заставить тебя отпустить сына в горы.— Особенно он нажимал на то, что он вовсе не пришел уламывать ее переменить свое решение. Он просто хочет объяснить ей, что если она будет стоять на своем, она сына потеряет, потому что в свои тринадцать лет он настоящий революционер и после такого унижения (запрет выполнить свой революционный долг) он бы перестал уважать и себя, и свою мать.

Женщина задумалась, конечно, она не хотела унизить сына. Ее Роберто не какой-то там маменькин сынок, отсиживаться у матери под юбкой он не станет. Она надеялась его отговорить от поездки в горы, ведь революционеру и в городе дело найдется. Но теперь она понимает, что это с ее стороны был эгоистический шаг.

— Конечно, он пойдет,— сказала женщина.— Он хочет пойти. Вот уже несколько недель готовится. Спит только по пять часов, ежедневно бегает километров пять. Читает педагогические учебники и «Манифест Коммунистической партии». Да, он уже настоящий мужчина. Одно только мне не нравится,— и она показала в угол комнаты. Там лежал битком набитый рюкзак.

— Как домой придет, наденет его на спину и не снимает.

— Это чтобы плечи привыкли к ремням,— пояснил Эреро.

— Я знаю, только подними-ка его.

Эреро поднял рюкзак и тут же уронил его на пол. Дом заходил ходуном. Рюкзак был набит камнями.

— Роберто действительно переборщил,— заметил Эреро и заверил женщину, что утром он объяснит ему, что не надо свою преданность революции подтверждать таким суровым способом.

Мы прощаемся. Женщина успокоилась, видно, что она гордится сыном.

— Прощай, сестра,— говорит Эреро.

Густаво идет домой, нам в другую сторону. Эреро оглядывается на дом и говорит:

— Бедняжка!

Эреро через месяц будет шестнадцать (а Густаво неделю назад исполнилось пятнадцать), во - время восстания 1979 года они оба были бойцами.

Я жил в доме у Эреро четырнадцать дней. Это чистенький белый домик в квартале Инмобилярия. Отец Эреро (его зовут Дионисио) работает на фирме «Тексако», а мама ведет хозяйство и воспитывает детей: трех дочерей и моего Эреро, то есть Бисмарка. Один сын и одна дочь живут отдельно, каждый со своей семьей. Третий сын Роберто (двадцати одного года) погиб в 1979 году во время восстания. Его фотография висит в гостиной дома Эреро, и о его гибели говорят как о чем-то логически необходимом.

Однажды вечером в доме остались мама и я. Она шила на машинке, а я читал. Было тихо, и вдруг стало еще тише, замолчала машинка. Я оглянулся. Мама, положив голову на руки, плакала. Я растерялся и не знал, что делать. Встал и подошел к ней. Она, услышав мои шаги, выпрямилась, и машинка снова застрекотала. Я обнял ее за плечи и спросил, что случилось.

— Ничего. Вспомнила о Роберто,— тихо сказала она. Мама понимала, что Роберто погиб достойной смертью, но ее боль от этого не становилась меньше.

В первый мой день она сказала:

— Этот дом — твой дом.

И это надо было понимать в самом буквальном смысле: никто меня не угощал за столом, и никогда мне не предлагали кофе или лимонаду. А когда я однажды попросил что-нибудь попить, она показала мне на холодильник и повторила: «Этот дом — твой дом». И действительно, ведь в собственном доме человек не просит попить или поесть, а идет и сам берет что хочет.

Однажды она сказала:

— В прошлом году у меня было семеро детей, пока ты не приехал, стало шесть, а теперь опять семь.

И все мы были братья и сестры, а ей и старшему Эреро — дети. Мама знала, что я из Чехословакии и что это социалистическая страна. Я ей объяснил, что это значит, и она все приняла как само собой разумеющееся. Как-то она пришла с покупками и была чем-то озадачена. Проблема была вот в чем. Среди соседей есть женщины, которым нечего делать, А теперь вдруг у них появилась тема для пересудов — ее седьмой ребенок, то есть я. Сначала они думали, что я студент, а когда узнали, кто такой, замучили маму: чтобы была осторожна со мной, не спускала с меня глаз. Потому что опасность велика (от меня). Потому что я атеист и коммунист, а это все равно что сам дьявол.

— Надо с этими глупыми бабами что-то делать, сынок,— сказала мама.— Пойдешь вечером со мной на собрание. Ты должен им доказать, что ты нормальный человек.

Это было собрание сандинистского уличного комитета. В комнате собрались одни женщины. Когда мы пришли, собрание было в полном разгаре, а мое «дело» назначено последним вопросом повестки дня. Я сел в уголок и стал смотреть и слушать. Единственным мужчиной здесь был председатель комитета.

— Милые дамы...— начал он.

— Было бы лучше, брат, если бы ты с нами говорил языком революции. Мы твои сестры и товарищи,— решительно перебила его женщина, ее черная кожа отливала синевой.

— Милые сестры,— начал он снова,— мы сегодня собрались в этом доме, чтобы разрешить наши задачи. А так как наша революция — демократическая революция, мы будем сначала их обсуждать...

— Повтори, повтори еще раз, чтобы мадемуазель Гонсалес слышала,— перебила его старушка в черном.

— Позвольте,— пошла в наступление мадемуазель Гонсалес.— Если у меня есть собственность, это еще не значит, что каждый может судить о моем отношении к революции.

— Не «может», а должен,— отчеканила старушка.

— Итак, милые дамы... дорогие сестры,— снова обратился председатель,— давайте продолжим, времени у нас мало, а мы еще ничего не решили.

— Брат, нельзя накладывать рамки на дискуссию, ты говоришь как бюрократ,— резко вступила девушка в больших темных очках и ярко-голубых шортах. — Пусть женщины говорят...

— Сестры,— повысил голос председатель,— вернемся к нашему делу. Мы должны купить средство от москитов для детей нашей улицы, которые поедут в горы. Мы должны демократически решить, кто возьмется собирать деньги, кто купит и сколько бутылок надо купить.

— А по скольку будем собирать денег? — спросила мадемуазель Гонсалес.

— Вы слышите, что она говорит? — выкрикнула все та же старушка.

— Позвольте, но ведь это главный вопрос,— не отступила мадемуазель Гонсалес.

— Мадемуазель Гонсалес права,— сказал председатель.— А ты,— обратился он к старушке,— свой яд оставь для дома, а на собрании он не нужен.

— Так сколько? — спросила мама Эреро.

— Это зависит от того, сколько человек пойдет в горы,— сказал председатель.

— Я это и спрашиваю,— сказала мама.

Дискуссия продолжалась, а я сидел в углу и чувствовал себя счастливейшим человеком на земле. Ибо есть ли большее счастье, чем видеть, как работает революция, как она раскрепощает людей, причем людей абсолютно конкретных, имеющих свое к ней отношение и свои в ней интересы. Эти женщины впервые в своей жизни (после сорока лет диктатуры) начинали учиться начальным правилам демократии, и эта учеба давалась им нелегко. Через год дело пойдет у них уже лучше, и такие проблемы, как покупка средства от москитов, они будут сметать со стола за пять минут. Сейчас им на это понадобился час. Мадемуазель Гонсалес соберет деньги, а мама Эреро купит снадобье. Оказалось, что они обе знали «сколько».

Наконец пришла и моя очередь. Женщины засыпали меня вопросами и, убедившись, что я не дьявол, предложили, чтобы я провел хотя бы неделю в каждом доме на этой улице. Я согласился. Но обстоятельства сложились иначе. Я переехал из дома Эреро в другой квартал. И долго не мог выбраться навестить маму. Когда я пришел, мой Эреро (Бисмарк) и старшая из трех сестер, Анна-Мария, были уже три недели в горах.

— Что дети пишут? — спросил я маму. Но она показала рукой на холодильник, и, только когда я поел, протянула мне письмо.

— Это от нашей Аниты, пишет, что с едой у них плохо, и я послала посылку...

Я спросил, а что пишет Бисмарк, но она что-то проворчала недовольно и подала мне сложенный пополам листок бумаги. Это была телеграмма на имя отца Эреро, и в ней шесть слов: «Родина или смерть. Мы победим! Бисмарк».

– Ты видишь? — огорченно проговорила мама. Я видел.— И так он всегда. Как я могу догадаться, что ему послать?

2. НА КРАСНОМ ВЕЛОСИПЕДЕ «БЕНОТТО»

Получилось так, что все три месяца я никуда из Манагуа почти не выезжал. Потому что работал в газете «Эль бригадиста» Союза сандинистской молодежи имени 19 июля. Газета в те дни выходила один раз в две недели тиражом

30 тысяч экземпляров.

23 декабря 1972 года одно из крупнейших землетрясений нашего века смело Манагуа с лица земли. Восемь лет спустя город имеет свой ни на что не похожий облик. Это несколько не связанных между собой районов. Многие новые дома имеют только первые этажи, а выше или арматура, или просто ничего нет. Официальные здания (банк, театр, Дом правительства, отель «Интерконтиненталь») стоят на пустырях среди вспученного асфальта, никаких тротуаров для пешеходов нет и в помине.

Перед новым правительством встала задача возродить столицу на пустом месте. Мог бы, конечно, начать строить и Сомоса, денег ему разные международные организации не пожалели, но он посчитал это лишней обузой.

Джульетта живет «четыре блока на север и два блока вверх от дома № икс». От мамы Эреро я переехал в дом «6 блоков на юг и два блока вниз от дома № игрек». Так обозначается в Манагуа адрес. Причем дом № икс или игрек считается центром данного квартала и располагается на месте, которое с большой долей допущения можно назвать центральным перекрестком. Манагуа город, где улицы не имеют названия, а дома нумерации. После победоносного восстания некоторым улицам и домам присвоены имена героев. Но столица к новым названиям еще не привыкла. Мерило расстояний в городе — блок. Это метров сто пустыря и два-три дома. Блок был мерилом и во время восстания. Тогда говорили: «У него ружье стреляет на четыре блока». Так что можно сказать, Джульетта жила на один выстрел от центра квартала.

Джульетта — жена доктора Мануэля Ароуса и своей общественной и домашней жизнью недовольна, считает ее серой и неинтересной. Во время борьбы с Сомосой все было по-другому. Она изображала буржуазную даму и преданную жену доктора, имевшего широкую практику среди так называемого среднего слоя. Они часто переезжали из города в город и каждый раз покупали дом и новую машину. Теперь каждый из этих домов может стать музеем освободительного движения: это были склады оружия и места встреч руководителей сандинистского движения. Моноло лечил, кроме своих пациентов, и раненых партизан. Джульетта вела революционное хозяйство, выхаживала раненых. Ей доставляет удовольствие вспоминать, скольким из нынешних министров и членов революционного правительства она штопала носки и пришивала пуговицы.

Пришла победа, мир, родился сын (Моноло - младший), а Джульетте кажется, что она в свои 23 года никому не нужна. То, что ее бывшие друзья теперь не заходят к ней запросто на стакан лимонада со льдом, она считает верхом вероломства.

Пока Джульетта с глазами, полными слез, рассказывала мне о своих обидах, Моноло - старший сидел, зарывшись в медицинские книги и, казалось, нас не слышал. Наконец выкрики Джульетты об ушедшем золотом времени как будто разбудили его.

— Девочка,— сказал он и встал. Теперь Моноло мерил шагами комнату, а мы с Джульеттой сидели и слушали. А Моноло говорил:

— Привыкни наконец, что война кончилась. Разница между восстанием и нынешним положением в том, что сейчас все во много раз сложнее. Умереть с винтовкой в руках — это прекрасно. Работать с утра до вечера — это тяжело. Твои старые друзья не приходят поболтать с тобой, теперь им необходимо говорить с людьми на площадях, на огромных митингах. И говорить так, чтобы их поняли. А на тебя они надеются, думают, ты и сама все понимаешь. Тебе сегодня революция нужна больше, чем ты ей. А если она тебе нужна, то пойми ее логику, приспособься к ее ритму, найди себе дело в новой ситуации, а не сиди на мягком диване, заливаясь слезами от жалости к себе.

Моноло еще постоял, посмотрел на нас обоих, подергал себя за усы и снова сел, перевернул страницу в толстенной книге.

Как сказала мне Джульетта на следующий день, это была самая длинная речь в его жизни (двадцать восемь лет). Джульетта призналась, что она провела бессонную ночь, оплакивала свою пропавшую жизнь и бессердечность мужа, но к утру пришла к мысли, что Моноло прав и она может организовать что-то вроде маленьких детских яслей, где такие же матери, как она, будут по очереди дежурить с детьми, освобождая время друг друга.

От мамы Эреро я переехал на бывшую виллу полковника национальной гвардии и ездил по городу на красном велосипеде «бенотто». На велосипеде были хромированный руль, белые крылья и небольшой моторчик. На вилле было десять комнат и три ванных. На вилле работало руководство Союза сандинистской молодежи. Я спал в одной из комнат с коста-риканским моряком, который имел привычку вставать в шесть утра. (Я считал такую демонстрацию силы воли проявлением революционного снобизма, потому что мы работали по 12 часов в сутки без суббот и воскресений, а за три дня перед сдачей рукописей в набор не спали практически ни минутки.) Начали мы выпускать газету втроем, потом нас стало пять, иногда в самом лучшем и счастливейшем случае нас было десять.

Когда мы начинали, у нас не было ничего, кроме ручки, бумаги и плаката. Плакат был для нас самым главным. Это была большая фотография Эрнесто Че Гевары и его слова: «Кто устал, должен отдохнуть, но тогда он никогда не будет воином революции».

Мне за двенадцать лет журналистской работы не раз приходилось проводить ночи за пишущей машинкой, и я довольно легко привык к ритму «Эль бригадиста», но кого мне было жаль, так это моих восемнадцатилетних коллег, когда к середине ночи они начинали засыпать над машинкой, пока наконец не стукались подбородком о клавиатуру. Тут они просыпались, поднимали голову, на них смотрел с плаката Че Гевара. А все они хотели быть настоящими воинами революции и поэтому сразу же продолжали работу. Этот плакат выковал из младших по возрасту сотрудников редакции людей, которые не знали, что такое нервы и, казалось, вообще не испытывали потребности в сне. Такая дисциплина позволяла, сколько бы нас ни было — три, пять или десять,— всегда выпускать газету вовремя.

На первый взгляд может показаться, что нет особой сложности сделать один раз в четырнадцать дней газету на 12 страницах. Так я и думал сначала. Трудность была в том, что единственным журналистом в редакции был я и моей задачей не было выпускать газету: я должен был научить этих восемнадцатилетних ребят делать ее после того, как я уеду. И так мы чередовали написание материалов и лекции, чтение корректур и семинары, практические занятия и составление макета нового номера. Та же группа, что делала газету, должна была ежедневно готовить часовую передачу на телевидении и трехчасовую на радио, плюс к этому контролировать, учить и руководить работой 20 корреспондентов по всей стране и, наконец, поставить на ноги распространение печати. Так что это была настоящая работа, и, несмотря на постоянный недосып и усталость, я не жалел, что не удалось поехать с Бисмарком Эреро в горы.

Особенно я радовался, когда мне выпадала возможность поехать в город на красном велосипеде «бенотто». Я ездил среди развалин по несуществующим улицам старого города, где однажды меня укусил бродячий пес. Мне пришлось вернуться на полковничью виллу и попросить йод и бинт. Мой сосед, костариканец, с очень торжественным видом протянул мне пистолет:

— Ты должен застрелить эту собаку, отрезать ей голову и отнести голову в лечебницу. Там тебе сделают двенадцать уколов в живот.

Я был сражен множеством дел, которые мне предстояло сделать, и поэтому решил не делать ни одного. Серхио нашел, что я поступил правильно.

Про Серхио можно сказать, что он так же стар, как борьба Фронта национального освобождения имени Сандино за Никарагуа без Сомосы. Потому что он родился (в 1960 году), когда начали создаваться первые отряды ФНОС: когда Серхио было три года, погибли Хорхе Наварро и Франсиско Буитрого, первые два в длинной череде погибших партизанских командиров. Когда ему было семь, погибли Сильвио Майорго и Ригоберто Крус, еще два командира. Когда ему было девять, был схвачен гвардейцами и заточен в тюрьму основатель сандинистского движения в 60-е годы Карлос Фонсека, а когда ему было десять, отряд ФНОС из тюрьмы Фонсеку освободил.

Когда ему было четырнадцать, свершилась одна из самых дерзких и легендарных акций ФНОС. Отряд ФНОС захватил виллу бывшего министра Кастилья в центре Манагуа и несколько дней держал в ней заложников, которых удалось обменять на одиннадцать руководителей сандинистского фронта. Когда ему было шестнадцать, погибли Карлос Фонсека и Эдуардо Контрерас, один из руководителей акции на вилле Кастилья. И с этого года началась собственная история жизни Серхио, неотделимая от истории ФНОС.

Когда Серхио было семнадцать, началось великое октябрьское наступление, которое с небольшими перерывами продолжалось до 1978 года и в 1978 году переросло в первое восстание. Сомоса его подавил, но сандинистское движение извлекло из своего поражения полезные уроки. И в мае 1979 года началось второе восстание, которое и закончилось победой 19 июля.

В мае 1979-го Серхио было девятнадцать и он воевал с автоматом, отбитым у гвардейца Сомосы, на улицах Манагуа. Через год у Серхио не было в руках автомата, но было здравое понимание обстановки. Он сидел в прохладном дворике бывшей полковничьей виллы и смотрел, как я пытаюсь забинтовать свою укушенную ногу.

— Не бойся,— сказал он. Я ответил, что не боюсь.— Бояться нечего,— продолжал он.— Здесь никто не делает собакам прививок. А эти дикие псы всегда кусаются. Привыкни к этому.

И я решил привыкнуть.

3. ДОЧЬ ЗЕЛЕНОЙ КУКУРУЗЫ

Бригада имени Оливерио Кастаньеда де Леон работала на плоскогорье Сан-Андрее, в 30 километрах от столицы. В начале мая я провел четыре дня в горах среди членов бригады. Мне казалось, что это будет прекрасный отдых после бессонных ночей над газетными полосами.

5 мая. В полдень приезжаем в Матеаре. Это маленький городок на двадцатом километре старой леонской дороги. Вместе со мной в горы идет Мария-Елена, девушка из Коста-Рики. Она работает в Манагуа, но две недели назад уже была в Матеаре. Сюда спустился с гор вьетнамец Нам, у него разболелся живот, и Мария-Елена выхаживала его. Сейчас Нам уже вернулся в бригаду, но Мария-Елена хочет его проведать: действительно ли он совсем здоров?

С нами в горы пойдет и Сантьяго, член бригады из Доминиканской Республики. Он ездил на пару дней в Манагуа лечить ногу, которую поранил мачете. Сантьяго единственный из нас знает дорогу из Матеаре до самого Сан-Андреса.

Идем в штаб армии ликбеза. Люди в штабе выглядят страшно усталыми. Они энергично отговаривают нас идти без провожатых. Вчера кто-то слышал в паре километров от Сан-Андреса перестрелку. Они предлагают нам остаться в штабе до утра. А утром с нами пойдут два парня, у которых дело в соседнем с Сан-Андресом районе Юка. Нам их предложение кажется не стоящим внимания. Они имеют единственное ружье, и лучше, чтобы оно осталось в штабе. Мы прощаемся и отправляемся в путь одни.

Первый час мы идем по неглубокому, как корыто, ущелью в густом кустарнике. Я иду первым и задаю скорость. Делаю первую глупость (потом их будет столько, что и считать не стоит): идем очень быстро, а я понятия не имею, сколько нам еще предстоит пройти. Об этом никто из нас не думает, а Сантьяго уверенно заявляет, что идем правильно и он прекрасно знает дорогу. Через час перед нами вырастает почти отвесная скала. Сантьяго успокаивает, что это самый трудный участок дороги, а там пойдем по ровному плоскогорью. Карабкаемся вверх. Хватаемся за какие-то корни, ветки, выступающие камни. На спине у каждого из нас по рюкзаку, в руках я несу гамаки, в которых мы будем спать, а Сантьяго — газеты для бригады и аптечку Марии-Елены.

Через час мы добираемся до вершины скалы полумертвые от усталости. Десять минут отдыхаем, отпиваем немного воды из бутылки. Замечаю дерево с чем-то по виду напоминающим сливы. Пытаюсь нарвать, никарагуанские сливы оказываются невероятно кислыми. Идем по плоскогорью. За первым же поворотом нас ждут два парня из штаба: они шли более короткой и удобной дорогой. Они смеются, Сантьяго делает вид, что ничего не случилось. Двое из штаба говорят, что пойдут с нами почти до самого Сан-Андреса. За полчаса доходим до первого жилья. Это старый грязный сарай. На крыше черно-красный флаг сандинистского фронта. Это значит, что здесь работает учитель. Сейчас он спит в тени под пальмой. Мы его будим. Он просыпается и радуется нам так, будто мы его самые родные люди. На скамейке за домом сидит полуслепой старик. Он указывает нам дорогу. Дорогу мы знаем, а у него берем немного воды. Воды в горах нет. Старик привозит ее в бочке на паре волов из Матеаре. Дорога долгая и тяжелая. Там, где прошли мы, волам не пройти. Один баррель воды стоит полдоллара. Старик живет тем, что продает воду. Парень-учитель учит читать и писать его дочь и внука.

Идем дальше. Перед нами открывается вид на все плоскогорье, поросшее пальмовыми рощами и колючим кустарником. Дорогу то и дело перебегают ящерицы, нас сопровождает целая стая зеленых попугаев. Слева глубоко под нами видна столица. Это все равно что взглянуть из средневековья в современность. Когда два месяца назад интернациональную бригаду направили в Сан-Андрее, все были возмущены: считали, что их жалеют, направляя так близко от столицы, когда в стране есть такие глухие углы. Там интербригадисты смогли бы доказать, что они способны выдержать любые условия. На самом деле в десяти километрах от Манагуа такой же глухой угол, как и везде: нищета и оторванность от мира всюду одинаковы.

Парень из штаба включает радио, передают сандинистские песни, он подпевает, широким шагом идет впереди по мелкому чистому песку под пальмами.

Сантьяго все время бурчит: ему хочется пить, ему хочется есть, он устал... Когда парни из штаба встретили нас, они взвалили на себя наши рюкзаки, у них с собой не было ничего. Так что идти теперь нам легче, но все равно мы отстаем и плетемся сзади. Еще полчаса, и ребята из штаба, заверив, что мы уже почти на месте, сворачивают в сторону, к Юке. Мы продолжаем идти, вокруг нас кромешная тьма. Сантьяго уверенно говорит, что нам осталось от силы полчаса. Через полчаса нам навстречу попался белый вол с длинными рогами — и никакого жилья. Мария-Елена тихо отчитывает Сантьяго. Идем еще полчаса. Сантьяго утешает нас — еще полчаса, и мы среди своих. Еще полчаса ковыляем молча по дороге — и наконец мы на месте.

Мы надеялись, что в бывшем угольном складе найдем всю бригаду. Но никого нет, только два чемодана и гамак. Допиваем остатки воды. Над нами где-то на холме виден свет. Сантьяго надеется найти там что-нибудь поесть. Мария-Елена считает, что у него нет революционной ответственности за свои слова и поступки. Ужасно хочется есть, мы ничего с собой не взяли, надеясь, что нас покормят в бригаде. Минут через десять возвращается Сантьяго и с ним Умберто из Панамы, руководитель бригады, и Камило из Колумбии, член бригады. Здесь только они. Остальные члены бригады живут по всему плоскогорью в семьях крестьян — своих учеников. Но послезавтра все соберутся вместе, чтобы в десяти километрах отсюда строить дом. Назовут его «Утопия». Дом для всех. У Умберто никакой еды нет. Повесить гамаки уже не осталось сил, и мы улеглись не раздеваясь прямо на землю.

6 мая. Встали в шесть часов. Мария-Елена осмотрела свои и мои ноги: растерли мы их до крови. Она смазала их спиртом из аптечки. Болит не меньше, но зато продезинфицировали ранки. На завтрак у нас немного воды из бутылки Умберто. Сам Умберто не пьет. Он собирается уходить: надо обойти несколько домов, где живут бригадисты, сообщить, что завтра собираются все — строить дом. Мы идем с ним. Сначала к Теодоро, километров пять. Теодоро, чернокожий гигант из Панамы, ему двадцать лет, учит грамоте семью крестьянина Лопеса. Он встречает нас широкой счастливой улыбкой. Умберто говорит, что мы голодны. Теодоро, в свою очередь, говорит это хозяйке дома. Она молча идет к печке. Хозяин дома Лопес очень гордится, что у него живет бригадист, и сообщает нам, что он уже может написать слова «родина» и «революция». Теодоро учит отца, мать и младшую дочку. Двенадцатилетний сын Лопеса уже умеет немножко читать и писать и пока ждет, когда остальные ученики его догонят. Лопесу 60 лет, жене его тридцать, а дочери восемь. Лопес показывает нам свой участок земли в маленькой долине: у него там бананы, кукуруза и сахарный тростник. Ничего из этого он не продает, еле-еле хватает Прокормиться самим. Чтобы купить соль, сахар, кофе, нанимается к кому-нибудь побогаче батрачить. Сейчас он откармливает поросенка. Единственная мебель в доме — поломанная автобусная скамейка.

Хозяйка зовет нас к столу. Перед каждым лежит на банановых листьях немного фасоли и маленькая кукурузная лепешка. На столе стоит крохотный котелок с кофе. Больше кофе нет. Мы набрасываемся на еду. Делимся с хозяином сигаретами, он их прячет в коробочку на печи. Теодоро провожает нас до дороги и на прощание говорит, что семья Лопеса вот уже два дня ничего, кроме неспелых бананов, не ела. А мы съели запасы, что они берегли на черный день. Почему он не сказал об этом раньше? Умберто обещает ему достать фасоли и кукурузной муки для этой семьи.

Идем дальше, недалеко от следующего дома встречаем Нама. Вьетнамец обнимает всех нас, как братьев, заверяет Марию-Елену, что желудок у него в порядке, и ведет в дом, где он учит. На своем певучем испанском он торжественно представляет нам своих учеников, семью из пяти человек, со вздутыми от постоянного недоедания животами.

Сантьяго остается с Намом, после полудня он пойдет в семью своих учеников. А завтра они оба придут строить «Утопию».

Через десять минут мы возле дома, где живут и учат Алисия из Уругвая и Янош из Венгрии. Алисии нет дома, пошла навестить своего земляка Фердинандо. Янош спит, у его изголовья выточенный из дерева большой петух. Янош называет его «мой ночной брат». Мы идем вместе с Яношем в банановую рощу, там привязаны две коровы. Хозяин Яноша — богатейший человек на плоскогорье. Он может позволить такую роскошь — делать коровам витаминные инъекции, пока на плоскогорье нет травы и воды. Дней через десять начнется сезон дождей, и тогда коровы вдоволь попьют воды и наедятся свежей травы, а пока Янош делает им уколы, один в два дня.

Время обеда. Остаемся немного отдохнуть у Аниты и Рафаэля. Анита — переводчица из Хельсинки, Рафаэль — поэт из столицы Панамы. Анита живет у древнего старика с внуком и организовала школу для всех детей, живущих поблизости. Рафаэль живет за холмом в маленькой хижине один. Под крышей у него висит гроздь бананов, которые он постепенно съедает. Когда Рафаэль не занимается со своими учениками, он пишет стихи, посвященные Аните, которую пламенно любит. Перед заходом солнца водит ее по пыльной дороге и мечтает об их совместном будущем. Анита воспринимает все это с юмором: кончится кампания, и они разъедутся по домам, каждый к своим делам и заботам. Но все равно она счастлива и на его стихи отвечает своими. Ей очень нравится ее нынешняя работа, и она вдохновенно рассказывает, как она учит своих детей и какие они способные. Вместе с детьми она поет народные песни, дети льнут к ней со всех сторон: наверное, такой радости среди сытых и благополучных не встретить.

Пообедать нам нигде не удалось, возвращаемся в свой угольный склад перед заходом солнца. Развешиваем гамаки, укладываемся и наблюдаем закат. Ужасно болит поясница: Камило успокаивает — это почки болят от недостатка жидкости. В горах так у всех. Где-то за домом раздается ликующий вопль: это Мария-Елена нашла на дне рюкзака баночку с оливками. Ужинаем оливками по четыре на человека и чувствуем себя как в лучшем ресторане.

7 мая. В девять утра собираемся возле «Утопии». Большинство встало еще до солнца, чтобы прийти на место вовремя. «Утопия» — убогая лачуга, которую надо перестроить в дом. Дом должен быть большой, чистый и обязательно с новой крышей.

Девушки вырыли в земле что-то вроде очага и варят фасоль на обед. Нам укрепляет какие-то балки на крыше. Ребята готовят бревна для новой стены.

Вечером сидим возле керосиновой лампы и слушаем радио. Передают пресс-конференцию с Карлосом Нуньесом, он член руководства сандинистского фронта, ответственный за кампанию по ликвидации неграмотности. Он говорит, что кампания проходит успешно, крестьяне изучают уже шестой урок революционного букваря, а их учителя, огромное большинство которых горожане, имеют наконец возможность понять, как крестьяне живут, как жили, как относился к ним свергнутый режим, имеют возможность объяснить крестьянам, зачем была нужна революция и как новое правительство предполагает помочь им. Нуньес закончил свое выступление призывом к народной армии ликбеза строго хранить революционную дисциплину, быть бдительными к проискам контрреволюции. Дослушав пресс-конференцию, выключаем радио, тушим лампу. Камило, возможно, под влиянием услышанного идет проверить, заперта ли дверь. Раздается дружный хохот. Ведь у дома пока только три стены. Умберто говорит: «Дверь запрешь завтра, когда поставим стену».

8 мая. Строительство продолжается. Здесь вся наша бригада имени Оливерио Кастаньеда де Леон: Клементина из Анголы, Сантьяго, который боится змей, Эдвин из Пуэрто-Рико, невозмутимый перуанец Оскар, Хуан-Хосе из Аргентины, он выше самого высокого из нас сантиметров на десять. Два пуританина — Эрнесто из Сальвадора и Николас из Гватемалы — не допускают никаких шуток, никаких анекдотов, но учат великолепно... Здесь Рафаэль и Анита, дочь зеленой кукурузы, как называет её в стихах Рафаэль за золотистые волосы. Мне пора уезжать. Я прощаюсь.

4. ЕЩЕ ОДНА ВСТРЕЧА

Бежали дни. Я уже не жил у мамы Эреро, Джульетта нашла себе дело, а бродячих псов я обходил широким кругом. Дочь зеленой кукурузы осталась в горах, а я продолжал работать в редакции «Эль бригадиста».

После обеда я сидел за видавшим виды столом в редакции и смотрел на стену. Было жарко, по стене ползла ящерица. Редакция помещалась в маленьком белом деревянном доме, который стоял в саду, заросшем акацией, высокими манговыми деревьями и низкими кустами кактусов. Уже больше часа я был в доме один. Лесли ушла еще до обеда, остальные после обеда.

Я посмотрел на дверь. В дверях стоял Томас Борхе, министр внутренних дел Никарагуа и член руководства сандинистского фронта. Я видел его на фотографиях, знал, что при Сомосе он провел несколько лет в сырой камере, практически без еды и большей частью с завязанными глазами.

Теперь он стоял в дверях редакции и смотрел на захламленный пол. Подошел к окну, а за окном еще хуже. Там валялись старые платья и ботинки из бывшей полковничьей виллы.

— Кто выбросил туда эти тряпки? Я не знал и потому молчал.

— Почему не уберешь?

Я молчал, потому что это мне и в голову не приходило — убрать мусор в саду.

Борхе отвернулся от окна и подошел ко мне.

— Как собираетесь сделать революцию, если не умеете убрать двор у себя под носом? Завтра выберешь среди этих платьев и ботинок еще годные и отправишь крестьянам в горы. Может быть, ты не знаешь, что большинству из них не в чем ходить...

Я это знал. Не знал я только, зачем пришел министр внутренних дел к нам в редакцию. Он улыбнулся:

— Где та девушка с магнитофоном? Пригласила меня на беседу, а сама сбежала...

Так вот оно что! Я послал Лесли сделать интервью с министром для следующего номера газеты, но даже и не обмолвился, чтобы она его пригласила в этот свинюшник. Пошел ее искать. В саду стояли пять парней в форме, с оружием и добродушно улыбались мне. Между акациями и кактусами бежала Лесли с магнитофоном и кричала:

— Ты его видел?

Беседа прошла прекрасно. Мы все вместе вышли к воротам виллы, и Лесли с видом гостеприимной хозяйки спросила:

— Не хотите лимонаду или кока-колы?

Это был глупейший вопрос: в доме не было даже чистой воды.

А Борхе сказал: «С удовольствием»,— и остановился.

— Беги мигом в магазин,— прошипел я Лесли. Но министр, ласково улыбаясь, сказал:

— Зачем же ей одной бежать в магазин, пойдемте все, все же, наверное, хотят пить. Нет?

Я посмотрел на старшего из его телохранителей. На лбу у него выступил пот. Он хорошо знал этот квартал Манагуа, здесь и через год после победы по вечерам стреляли, как на охоте. А я знал хозяина магазина. Это был жулик, предатель и верный слуга сомосовского режима. Ко мне он относился с большим уважением из-за моей, на его взгляд, экзотической национальности. Он только никак не мог понять, почему я работаю на сандинистский фронт, а не открою фирму по продаже пльзеньского пива.

Он единственный во всем квартале торговал сигаретами, спичками и лимонадом и наживался на этом так же, как в свое время Сомоса в масштабе всей страны. Звали его Аргуэльо.

В Никарагуа не купить никаких сигарет, кроме как из черного табака, не купить зажигалку, не купить лимонад в стеклянной бутылке. Лимонад продается только в игелитовых пакетах, а если продавец перельет его в вашу бутылку, то за это возьмет дополнительную плату.

Такая местная «экзотика» кажется странной даже по центрально американским понятиям, но имеет свою логику. Сомоса был владельцем единственной сигаретной фабрики, единственной спичечной фабрики и завода по производству игелитовых мешочков и конкуренции не допускал. Революционное правительство передало эти предприятия в собственность народа, Аргуэльо простить этого не может и потому правительство ненавидит. Новая власть хотела, чтобы он продавал все эти товары по нормальным ценам, а доходы держал в никарагуанском банке. Он не делал ни первого, ни второго. Цены назначал какие хотел, покупал на черном рынке американские доллары и хранил их в банках США.

Когда в тот полдень мы вошли в его лавку, он увидел Борхе и обомлел, но попытался сохранить хоть каплю достоинства на побелевшем от страха лице. Тот факт, что его пришел арестовывать сам министр внутренних дел, лучше всего подтвердил его уверенность в громадности его преступлений.

— Кока-колу для всех,— сказал Борхе и сел. Аргуэльо, наверное, целую минуту непонимающе глядел на него, потом бегом бросился за кока-колой.

— Как идет торговля? — спросил Борхе.

— С вашего разрешения, хорошо,— промямлил Аргуэльо.

— А где твой сын? В горах? Учит читать и писать крестьян?

Борхе спросил это просто так, чтобы поддержать разговор. Аргуэльо испуганно заморгал и наконец плаксиво загнусавил:

— Я ему говорил, я говорил: «Поезжай в горы. Ты нужен революции». А он свое: «Я работаю для революции здесь, в городе». А я ему сказал... Теперь он работает по восемнадцать часов в сутки каждый день.

— Где? — спросил Борхе.

— Где-то в области просвещения,— сказал этот старый мошенник и посмотрел на меня. Двумя днями раньше он с ухмылкой сообщил мне, что его сынок через месяц после победы над Сомосой удрал в Штаты.

— Ну пойдемте,— сказал Борхе.— Сколько я должен?

— Ничего,— торжественно изрек Аргуэльо.

— Так не пойдет. Этих людей пригласил и привел я.— Борхе заплатил и ушел, к радости своих телохранителей.

На следующий день Аргуэльо встретил меня в лавке со встревоженным лицом.

— И не думал, что у тебя такие влиятельные друзья,— сказал он и всунул мне в руку голландскую сигару. Сигару я ему вернул, но он так и остался при убеждении, что я каждый день обедаю вместе с министром внутренних дел. И каждый день он посылал через меня министру наказы: чтобы ему поставили телефон, снизили налог, починили автомобиль...

В действительности же мы оба видели Борхе в первый и, очевидно, в последний раз. Я в конце мая вернулся домой. Аргуэльо удрал в Соединенные Штаты за два дня перед моим отъездом.

В тот день на полупустой улице по дороге в лавку Аргуэльо я спросил Борхе, чего добивается Сандинистская революция.

Он довольно долго насмешливо смотрел на меня: «Если хочешь какую-нибудь этикетку, я тебе ее не дам. Этикетка хороша на сигаретной коробке, а не на таком сложном процессе...» Потом посмотрел на парней, которые разбирали руины, оставшиеся еще после землетрясения, и укладывали камни вдоль дороги, и сказал: «Революция будет делать то, что потребуют эти люди. Так что спроси их, а не меня. Я только солдат, который выполняет их наказы...»

Вот и все.

---

По этой теме читайте также: