Случайным образом я оказался сегодня среди тех, кто с грустью поминает распавшийся Советский Союз. Ностальгическое чувство вызывают во мне не память о звуках пионерского горна, не автоматы с газированной водой за три копейки и не колбаса по двадвадцать. Мне вспоминается, как ни странно, советское книгоиздание. Особенно издание научной и научно-популярной литературы.
С тоской я смотрю на свою полку, заставленную тонкими книжечками в бумажных обложках из «Научно-популярной серии» издательства «Наука».
Да, я помню: запретные темы, идеологизация, цензура… Но были тогда в изданиях некий академизм, научность, отредактированность...
Среди множества запретных тем была тогда и еврейская тема. В книжном магазине можно было подряд пересмотреть книги целого отдела литературы общественно-политической тематики и ни на одной странице не найти слова «еврей». Да что там: в «Энциклопедии гражданской войны» не было статьи «Троцкий». Это было печально, особенно для русских евреев, желавших получить хоть какие-нибудь сведения о своих соплеменниках.
Но времена переменились. Теперь в том же отделе трудно найти книгу, где слово «еврей» отсутствовало бы. Казалось: живи и радуйся. Такое обилие материала!
Увы! Достаточно прочесть две книги, посвященные еврейской проблематике, чтобы взяв третью, ощутить нечто вроде «дежа вю», или точнее «дежа лю» - «уже читанного». Я не говорю сейчас об антиеврейской направленности большей части изданий, я говорю об их научной содержательности. А она даже не равна нулю, а представляет собой отрицательную величину. Авторы не пишут, а буквально «лепят» свои опусы, переписывая друг у друга целые страницы, приводя одни и те же цитаты из источников. Предполагается, что это научные или хотя бы научно-популярные издания, но на самом деле эти книги представляют собой растянутые памфлеты, слегка оформленные «под науку», оснащенные неким подобием ссылочного аппарата, заимствованными из старых книг схемами и иллюстрациями.
Среди авторов встречаются люди, окончившие исторические вузы, декорированные учеными степенями и званиями, публиковавшие, возможно, серьезные работы в других областях гуманитарного знания. Но как только они берутся за еврейскую тематику, всякое понятие о научном исследовании у них испаряется.
Что интересно, среди авторов этих опусов нет профессионалов-гебраистов, специалистов, начинавших с малого – со статей по каким-то узким вопросам еврейской проблематики, постепенно пришедших к каким-то обобщениям. Как-то так получается, что еврейскую историю не надо изучать всерьез – о ней-де и так все известно.
Вот одна такая книга.
Разрешите представить автора: Андрей Михайлович Буровский, кандидат исторических наук, доктор философских наук, профессор КрасГУ, президент Красноярского регионального отделения Международной академии ноосферы, действительный член Академии науковедения, глава красноярского отделения НТС и прочая, и прочая…
В одном из номеров «Посева» он назван доктором биологических наук…
Книга называется «Евреи, которых не было». В двух томах. Издательство «АСТ», Москва и «Издательские проекты», Красноярск. Издана в 2004 году в серии «Курс неизвестной истории». В издательских данных заявлена как «Научно-популярное издание» и даже имеет санитарно-эпидемиологическое заключение. Все признаки учености налицо.
Что заставило г-на Буровского взяться за перо? – Об этом он пишет во введении почему-то ко второму тому. «Когда я начал собирать сведения о евреях, мною двигал в первую очередь искренний интерес» (2,4).К тому же, тема как бы бросала вызов автору. «Евреи оказались исключительно сложным объектом изучения» (2,4). Были у профессора и другие мотивы, но о них я скажу в свое время.
«Защитник»
Поначалу кажется, что автором двигала еще и благородная мысль – защитить историю от лжи, а евреев от клеветы и напраслины. Вот он сообщает, что
«на рынке есть обширная литература о том, какие евреи плохие. Для любителей этой литературы существует целая "Библиотечка русского патриота" (25 названий книг!), которую гораздо честнее было бы назвать "Библиотечкой русского антисемита"» (1,7).
В библиографии Буровский старательно перечисляет все эти 25 книг, что говорит, должно быть, о его научной добросовестности. И для примера приводит одну: книгу Ю.И. Иванова «Евреи в русской истории».
«Анализировать всерьез весь этот бред я не берусь; достаточно одной из них. Пощадим бедного Ю.И. Иванова, когда он путает даты публикации "Велесовой книги" и "Слова о полку Игореве". Когда он всерьез рассказывает о переписке протопопа Аввакума с Петром I, попросту путая Петра и Алексея Михайловича (тем более, что в письме адресат Аввакума и назван – Михайлович). Когда он называет воспитателя Александра I Лагарпа Лагарном» (1,8).
Я разделил бы пафос Буровского, если бы отложил его книгу сразу по прочтении этих строк. Увы, я стал читать ее дальше, и убедился, что наш защитник тоже не без греха. Имена почему-то не даются и нашему автору. Уж историю-то древнего Рима в гуманитарных вузах учат основательно. Почему же римского военного и политического деятеля Тита Флавия Веспасиана, известного как император Веспасиан, он называет, и неоднократно, «Веспасиан Флавий», ставя когномен перед номен (1,91; 1,169, 2,359)?
Семена Марковича Дубнова он величает почему-то «Соломоном Михайловичем» (1,132), очевидно, путая с Михоэлсом.
Антону Ивановичу Деникину приписывает инициалы «А.П.» (2,214; 2,305), возможно, смешивая его с Чеховым.
Математика Понтрягина Буровский именует «Портнягиным» (2,266).
Кто-нибудь слышал о еврейском писателе, которого звали бы «Сфорим» (2,256)? – Буровский такого знает. Тогда как прочим, интересующимся еврейской литературой, известен писатель Менделе Мойхер-Сфорим. Это псевдоним Шолом-Якова Абрамовича, означающий «Мендель Книгоноша». А слово «сфорим» означает «книги».
Скажем, русский писатель и филолог В.И.Даль публиковал рассказы под псевдонимом «Казак Луганский». Можно ли было бы его упомянуть, назвав «писатель Казак» или «писатель Луганский»? Вряд ли кто-либо из читателей понял бы, о ком идет речь.
А еще в книге Буровского присутствуют его добрые знакомые Владимир Александрович Плетнев (1,9), Владимир Иванович Плетнев (2,6) и Александр Владимирович Плетнев (2,214), причем первый женат на Екатерине Николаевне Римской-Корсаковой, а последний – на Екатерине Михайловне Римской-Корсаковой. Но создается впечатление, что во всех случаях речь идет об одном и том же мужчине и одной и той же женщине.
* * *
Пропустим несколько вполне справедливых замечаний профессора Буровского в адрес Ю.И. Иванова, среди которых есть насмешка и над рассказом «о том, как Иван Грозный боролся с масонами». Обратимся к месту, где Ивановым описывается «история отравления Александра III особым еврейским ядом… Оказывается, придворный врач, выкрест Захарьин, был тайным иудеем и скормил императору яд…».
Далее идет прямая цитата, извлеченная Буровским из книги Иванова.
«Император еще не знал об этом , он спросил:
Кто ты такой?
Захарьин, наклонившись, прошептал:
Я еврей.
Еврей! – простонал Император. – Презренный палач!
Тогда Захарьин обернулся к присутствующим и сказал:
Его Величество бредит.
А затем опять, повернувшись к царю, прошептал:
Вы приговорены к погибели.
Император поднялся на постели, хотел что-то крикнуть, но яд был сильнее. Император скончался. Захарьин был пожалован орденом Александра Невского с традиционными бриллиантами. Насмешки ради он принял этот орден. Думай, читатель, думай!»
Напомню: это историк Буровский насмехается над антисемитом-графоманом Ю. Ивановым. Он пишет:
«Это на редкость бездарная и лживая книга. И вся "Библиотечка…" такова…» (1,9).
И еще раз я жалею, что не отложил книгу профессора Буровского сразу после этих строк. Я пребывал бы тогда в уверенности, что в Сибири живет подлинный ученый, историк и философ, стойкий борец с псевдоисторической графоманией и антисемитизмом.
Увы, я стал читать дальше, и убедился, что книга нашего академика, профессора, доктора и кандидата вполне достойна того, чтобы стоять на одной полке с обруганной им «Библиотечкой».
Вот, скажем, г-н Буровский берется «исследовать»
«существовало ли пресловутое "жидовское масонство". То есть существовать-то оно существовало, но вопрос: решало ли оно хоть что-нибудь или нет?»
Далее автор рассказывает два анекдота – о том, как балтийские матросы (очевидно, в революцию) поспешно ретировались из дома какого-то востоковеда, у которого стены были расписаны каббалистическими знаками, и еще о том, как дед Буровского отругал его мать, которая, будучи 16-летней девушкой, задала знакомому еврею вопрос на затронутую тему. Упоминается и «зиккурат» на Красной площади с мумией Ленина. О том, что «зиккурат» воздвиг русский архитектор Щусев, как-то забывается. Да и при чем здесь мумии и зиккураты?! Евреи не мумифицировали своих покойников и зиккуратов над ними не возводили…
Буровский заканчивает главку словами:
«Я ничего не утверждаю, читатель. Я только глубоко задумываюсь и советую вам тоже подумать» (2,249).
Помните цитированное из Ю. Иванова:
«Думай, читатель, думай!».
«За всю Одессу…»
Буровский вообще непоследователен. Во «Введении», которое он предпослал, напомню, второму тому, он писал:
«Мне было крайне трудно найти хоть какие-то общие для евреев черты или какие-то особенности, которые относились бы ко всем евреям, и относились бы бесспорно. Каждое утверждение, касающееся евреев, сразу же оказывалось и правдой и ложью одновременно: потому что оно было справедливо в отношении части евреев и оказывалось совершенным враньем в отношении другой их части» (2,4).
По-моему, резонно. И если бы президент регионального отделения академии ноосферы придерживался этого соображения на протяжении всей книги, то она могла бы быть куда как лучше. Но, увы!.. (Я, должно быть, еще не раз скажу «увы!» разбирая эту книгу…).
Вот Буровский, сообщив, что в массовом сознании тесно связаны между собой понятия «интеллект» и «еврейство», продолжает:
«Евреи тоже считают себя чуть ли не гениями от рождения» (1,205).
Смелое обобщение, не правда ли?
В другом месте Буровский описывает вкратце экзотические секты багаудов, мандеистов и еще кого-то и заключает:
«А самое главное – евреи-то ведь принимали участие решительно во всех этих духовных течениях…» (1,152).
– Так-таки и во всех? Решительно? А может, какую секту проигнорировали? – Но автор уверен в себе, хоть никаких фактов и не предоставляет.
Интересен такой пассаж:
«Библия сообщает зачастую совершенно фантастические сведения: хотя бы про Самсона, истребившего тысячу людей ослиною челюстью и обрушившего целый храм на себя и врагов в свой смертный час. Странно, но вот русские богатыри типа Ильи Муромца или Алеши Поповича вызывают обычно у евреев насмешку… А чем Самсон отличается от них?» (1,56)
Нет, все-таки любопытно, как историки и этнографы добывают свои факты. «Вызывают обычно у евреев насмешку…». Неужели Буровский или кто-то другой провел исследование по данному вопросу? Представляю себе отчет по репрезентативной выборке. «Из ста опрошенных об отношении к богатырям «типа Ильи Муромца» евреев двадцать усмехнулись, тридцать ухмыльнулись, сорок расхохотались, пятеро лопнули от смеха, четверо (из них двое глухих) не прореагировали на вопрос, а один заплакал».
Так заодно уж надо было бы провести опрос об отношении евреев к Самсону и ослиной челюсти.
Или еще:
«Не хочется в очередной раз "обобщать", и потому скажу так: у евреев слабее, чем у христианских народов, выражена свойственная порядочному человеку склонность взыскательней относиться к себе и ко всему своему, чем к другим и ко всему чужому [БЭ, стр.48]» (1,268).
Вот ведь: не хочет, а обобщает. Взыскательность ученого требует… А куда отправляет ссылка на «БЭ», я так и не понял.
Хочу заметить, что книга Буровского вряд ли служит подтверждением этому его тезису. Но может быть, автор стоит где-то в стороне от христианских народов…
«Историк»
Еще немного об обобщениях. Как вам понравится это:
«Весьма любопытное наблюдение: во всех исторических книгах, написанных евреями, причем даже в очень хороших книгах, допускаются дичайшие неточности, как только речь заходит о других народах» (1,97)?
Что ж, человеку свойственно ошибаться. Еврей – человек, следовательно…
Но ошибки евреев-историков Буровский объясняет тем,
«что евреям наплевать на историю других народов. И вообще на всех, кроме себя любимых» (1,98).
Меня поражает широта охвата предмета г-ном Буровским. Евреев-историков превеликое множество. Их труды, даже только написанные на русском языке, не в силах обозреть никакой библиограф. Фильштинский писал об арабах, Рубин – о китайцах, Барг – об англичанах, Тарле – о французах, Каждан – о византийцах, Заборов – о крестоносцах, Бонгард-Левин - об Индии, Шифман – о Греции и Риме, Циркин – о Карфагене, Эйдельман – о России, Абрамович - о Пушкине, Герштейн – о Лермонтове…
Как, однако, много евреев занималось историей других народов, которые, по мнению Буровского, их совсем не интересовали. (Неужто им в торговле места не нашлось?)
…И во всех их книгах Буровский сумел найти «дичайшие неточности».
Нет, не прав был Козьма Прутков: можно объять необъятное. Но прав был Достоевский: дай русскому гимназисту (тем более – академику) карту звездного неба, и он в ней найдет ошибку.
Что ж, возможно, А.Янов и зачислил Белинского в славянофилы, а Дубнов ошибочно упомянул, что какие-то польские города разрушили татары.
Но ведь и Буровский не без греха: он сделал, например, «открытие», что не все апостолы были этническими иудеями. Дескать, «Андрей и Лука – имена эллинские» (1,148). Только Андрей был родным братом Симона (еврейское имя), прозванного греческим словом Петр («Камень»). Вот так: один брат – еврей, другой – нет. А апостола по имени Лука не было вовсе. Большой прорыв в библеистике! Каково было бы апостолам- неевреям выслушать слова Иисуса : «Я послан только к заблудшим овцам дома Израилева... нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам» (Мф. 15:24-27)?
Или, скажем «этническую группу» Буровский назвал «этнографической» (1,81).
А премьер-министра Израиля Менахема Бегина записал в президенты (1,109).
По-моему, это Буровскому наплевать на всех, кроме себя самого. И прежде всего он плюет на евреев.
Но должен же Буровский хотя бы представлять себе, что такое научное исследование. Ведь он же академик, доктор и кандидат нескольких наук. Правда, он сам говорит: «Ученые степени врут, их можно купить или присвоить безо всякого основания» (1,223). Но исторический факультет педагогического института он все-таки окончил. Хотя, конечно, и диплом…
Перечислить все ошибки и заведомо ложные утверждения академика Буровского не представляется возможным. В его двухтомнике больше восьмисот страниц. Книга написана густо: сделав то или иное утверждение, автор не очень-то задерживается на доказательствах, а торопится сделать следующее.
Да и как разбирать «научный» или хотя бы «научно-популярный» опус, написанный языком зощенковской «Голубой книги»? Правда, тон благодушного зощенковского рассказчика профессор выдерживает далеко не всегда и часто сбивается на стиль, которым пользовался герой чеховского рассказа «Циник», дававший в зверинце свои комментарии о животных «с психологией и тенденцией».
Наш доктор философских наук не удовлетворился каким-либо частным вопросом еврейской истории. Он начал, как говорится, «ab ovo». Фараоны, вавилоны… Преданья старины глубокой… И философ предстает в обличье моралиста. Дескать, вот вы как… в таком-то веке до нашей эры!.. Что ж вы жалуетесь, что с вами плохо обошлись в веке XX-м?
Поскольку он рассусоливает на эту тему далеко не первый, в том числе и о событиях, с которыми связан праздник Пурим (дежа лю), то перелистываешь эти страницы без интереса. Впрочем, Буровский это и сам понимает, и примирительно пишет:
«Ну ладно, перейдем к более близким временам. Будем считать, что описанное в "Ветхом Завете" было давно и неправда» (1,107).
(Вот вам и «представитель христианских народов»!) Но поблагодарить автора за снисходительность не удается. Буровский рассказывает об истреблении христиан иудеями в маленьком княжестве Химьяр на юге Аравии в 517-525 гг.
Хоть эта история и поновее, но тоже довольно давняя. Здесь профессор упоминает об этих событиях вскользь, но впоследствии к ним возвращается. Резня, учиненная христианам, перешедшим в иудаизм Зу-Нувасом, безусловно, ужасна, но мало чем отличается от резни, которую христиане устраивали мусульманам, мусульмане - христианам, христиане - христианам… Скажем, при захвате крестоносцами Константинополя в 1204 г. Семь веков прошло, а нравы мягче не стали.
«Царь (Зу-Нувас) начал силой насаждать иудаизм… и преследовать христиан» (1,356) – пишет Буровский. А на следующей странице сообщает: «Зу-Нувас взял в иудаизме то, что было там близко именно ему, – ублюдочную племенную мораль» (1,357).
Замечу, пожалуй, что племенная мораль, ублюдочная она или нет, остается внутри племени. А если она вместе с иудаизмом насаждается вовне, то какая же она племенная?!
От событий в Химьяре профессор как-то очень быстро перескакивает к погромам 1899–1905 гг. в России. Оказывается, что во время этих погромов
«не раз и не два еврейские боевики врывались в кварталы, где жили христиане, и устраивали там резню. Например, в городе Гомеле в 1903 году, где евреи во время русского погрома зарезали то ли пятерых, то ли семерых христиан. Били и убивали за то… вернее говоря, потому, что они христиане. Не свои.
Особенно сильное впечатление производит православный погром в Одессе в 1905 году».
То есть, это евреи громили православных.
Ссылки, к сожалению, отсутствуют. Зато следует длинная цитата из Бабеля о том, как под видом похорон еврейского богача бандиты Бени Крика вынесли в гробу пулемет и открыли огонь по слободским громилам.
Вообще-то художественное произведение не слишком пригодно в качестве исторического свидетельства. Для этого куда лучше подошли бы полицейский протокол или хотя бы дневниковая запись очевидца. Но кандидата исторических наук такие мелочи не смущают. Он не только соглашается с Бабелем, но и поправляет его:
«Все почти правильно… Только уважаемый Иссак (так в тексте! – Г.Н.) бен Эммануил таки чуть-чуть неточно рассказал: бил пулемет не по "слободским громилам", а по мирным жителям Одессы… Город жил себе, как жил всегда, и по толпе, расходившейся из магазинов, бил пулемет из гроба» (1,108).
Поскольку ссылки на кого-нибудь, кроме Бабеля, здесь отсутствуют, то можно предположить, что свидетельствует о том, что пулемет был и что строчил он по мирным обывателям, сам Буровский. Неплохо для человека, родившегося полвека спустя! Боюсь, что богатое воображение профессора – не на пользу исторической науке.
Здесь автор бросает тему погромов, но возвращается к ней вновь во втором томе, явно следуя по стопам Солженицына: те же цитаты, те же аргументы…
Пытаясь противопоставить агрессивность евреев в организации «русских погромов» мирным устремлениям христиан и снисходительности властей, Буровский приводит следующие соображения:
«1. …С 1903 по 1917 год, правительство Российской империи ни разу не разоружило ни одного "отряда еврейской самообороны" и не предало суду его организаторов. 2. Ни разу не было создано ничего похожего на "отряд христианской самообороны" – то есть "незаконного вооруженного формирования" христиан для нападения на евреев» (2,100).
Профессору не приходит в голову простое соображение, что раз власти не устраивали процессов против «еврейской самообороны», то может быть, ничего противоправного она и не совершала; что если не создавались «отряды христианской самообороны», то потому, что христианам опасаться было нечего. Для нападения же на евреев вполне хватало таких организаций как «Союз русского народа» и «Союз Михаила-архангела».
* * *
Особенно раздосадован я на нашего историка вот за что. Буровский пишет в одном месте:
«евреи охотно шли в пираты, грабящие побережья Франции и Испании. Они оказались неплохими мореходами и воинами, да к тому же хорошо знали психологию и особенности поведения христиан. В беспощадную войну мусульман с христианами внесли они элемент вовсе уж иррациональной ненависти и злобы. На острове Джебра еще в начале XIX века возвышалась пирамида из черепов христиан, пока ее не убрали в 1830 году по требованию французского консула» (1,322).
Вот такой «апофеоз войны». Ссылки, естественно, нет. Других подробностей – тоже. И мне, некогда усердному читателю романов Стивенсона и Сабатини, очевидно, не удастся узнать имена еврейских флинтов, морганов и бладов. Не доведется прочитать и подробности их плаваний и кровавых подвигов. Пиратствовали ли они по субботам? Пили ли они ром, закусывая окороком, или употребляли пейсаховку с фаршированной рыбой? А главное – не закопали ли они где-нибудь добытые морским разбоем пиастры?
* * *
Порой автор бывает излишне лаконичен. Но не всегда. Так он потратил три с лишним страницы на описание убийства князя Андрея Боголюбского. И все из-за того, что
«по данным Соловьева… в числе тех, кто убил князя Андрея» «был, по крайней мере, один приближенный еврей, Ефрем Моизич, то есть Моисеевич» (1,337). Причем «в центре заговора стояли, как это ни огорчительно, не евреи, а дети, внуки, зятья боярина Кучки» (1,338).
Был ли этот Моизич (сын Моиза?) евреем – бабушка надвое сказала. Может, он вообще был французом: по-еврейски имя «Моисей» так не произносится, по-русски – тоже. И почему автора огорчает, что Боголюбского «пришили» не евреи, а Кучковичи, тоже остается неизвестным. Но после чтения этой главки остается впечатление, что Буровский просто «гонит строку», набивая свои восемь сотен страниц для увеличения гонорара.
* * *
Но вот еще одна интересная история. Про то, как спаслись от истребления литовские караимы. Буровский рассказывает ее художественно, с диалогами, поэтому я перескажу покороче.
«В Вильно-Вильнюсе жил такой человек – Семен Маркович Шапшал, верховный хакан всех караимов…Служил русским царям, пока существовала империя, одно время даже был русским послом в Иране…
После оккупации Польши к Шапшалу стали ходить в гости немецкие офицеры».
Здесь автор дает сноску:
«Тут необходимо напомнить, что до конца Второй мировой войны Вильно вовсе не был литовским городом. Вильно входил в Речь Посполитую до 1939 года. Столицей Республики Литва между 1920 и 1939 годами был Шауляй. В 1945 году Сталин создал Литовскую Союзную Социалистическую Республику в составе СССР. Вычищая поляков с территории СССР, он передал Вильнюс и окрестности этой новой республике» (1,272).
Дальше рассказывается, что немецкие офицеры уговорили Шапшала написать бумагу о том, что караимы – потомки остготов. А затем
«немецкие офицеры отправились в Вильнюсское гетто, объяснили ситуацию и стали записывать в караимы всех желающих… По одним данным они спасли три тысячи человек, по другим – пять» (1,273).
Узнал ли эту историю Буровский из «детгизовских» книжек археолога Федорова, который, по его (Буровского) словам, был дружен с Шапшалом, неизвестно. Другие ссылки поблизости отсутствуют.
Буровский очень тепло говорит о немецких офицерах – спасителях караимов и евреев.
К сожалению, полнейшая путаница практически сводит рассказ на нет. Начать с того, что Ирана во времена Российской империи не было – была Персия. И столицей Республики Литва в 1920-1939 гг. был не Шауляй (Шяуляй), а Каунас. И Вильнюс был передан Литве 10 октября 1939 г. А Литва была провозглашена Советской Социалистической Республикой 3 августа 1940 г.
Вот так академик Буровский, в отличие от евреев, уважает чужую историю. Все это напоминает анекдот о незадачливом авторе, принесшем статью в энциклопедию: рак – это маленькая красная рыбка, которая передвигается задом…
А что там было с караимами, – об этом мне придется искать информацию в другом месте.
Стилизатор
Буровский пишет:
«Еврейская тематика пропитывает сознание человека и может попросту всосать его, как губка. Вот третьего дня, покупая молоко, я сказал знакомой продавщице буквально следующее: "Ой! Ну оно таки у вас точно свежее?". Это не было игрой; это я так "пропитался"» (1,402).
Такое глубокое проникновение в тему мне представляется опасным. У людей, столь же интенсивно «пропитанных» христианством, порой без всякого физического воздействия появляются стигматы – язвы на тех местах, где были раны от гвоздей у Иисуса Христа. Не возникло бы таким же образом у Буровского обрезание!
Надеюсь все же, что для Буровского это игра. Все эти «Геволт! Геволт! Геволт!» и «Яхве! Яхве! Яхве!», имитирующие крики отчаяния, которые будут издавать евреи при чтении его «великолепных кощунств» - только плод профессорского воображения.
Буровский нисколько не оригинален, когда с помощью словечка «таки» подделывается под местечковый жаргон, которого, скорее всего, он никогда не слышал. Здесь, как и во многом другом, он следует по стопам своих предшественников. Взять хоть воображаемый разговор В.В. Шульгина с «Липеровичем». Шульгин почему-то побоялся взять в собеседники, даже воображаемые, еврея-красного комиссара, и выбрал ни в чем неповинного коммерсанта, а потому все его упреки пролетели мимо, и осталось от них одно «таки».
При всей своей «пропитанности», в еврейскую тему профессор Буровский все же проник недостаточно. Так, он вполне серьезно пишет:
«Слово "жид" применяется вплоть до XX века и очень часто не несет никакого оскорбительного или уничижительного смысла. "Ваше жидовское благородие" – обращается к важному еврею извозчик у Чехова, явно не имея в виду решительно ничего дурного» (2,15).
Буровскому пришел на память кусок из рассказа Чехова «Шило в мешке». Только извозчик обращается там не к «важному еврею», а всего лишь к буфетчику, спешащему доставить вино и закуску по случаю приезда в город важного начальника. Обращение «ваше благородие» в те времена полагалось дворянину или обер-офицеру. В словах возчика, обращенных к еврею-буфетчику, звучит насмешка. Поскольку сам Буровский в этом месте, кажется, не шутит, то он, очевидно, просто плохо знает реалии русской истории, и довольно недавней.
А еще наш историк не знает, что халу не могли переименовать во французскую булку (2,290), поскольку она на нее даже не похожа. Французская (впоследствии – городская) булка до революции называлась – «франзоль».
Немцы, поляки, евреи…
«Дело было в 1988 году; я ехал на работу в автобусе № 42 – сообщает Буровский (ученый человек, точность любит). – Автобус неспешно полз в гору, а я с интересом прислушивался к разговорам студентов в набитом до отказа автобусе. И слышу такой диалог:
Буровский, он кто? Он русский?
Какое там русский! Он у нас в универе работает.
А-а-аа…
Вот тут я почувствовал, как тесно связаны в массовом сознании интеллект, вообще занятие любым умственным делом, и еврейство. Эта связь в нынешней России так сильна, что вообще всякого умника, всякого интеллектуала начинают считать «как бы евреем» (1,205).
А может быть, Буровский поспешил со своими выводами? – Из краткого диалога студентов ничего такого не вытекает. – Что дает основания Буровскому считать себя «умником» и «интеллектуалом»? И предполагать, что студенты его таковым считали? То, что он работает в «универе»?
Возможно, речь вообще шла о другом. Один дед у Буровского – поляк, другой – немец. Может быть, студенты просто не считали Буровского русским, а евреи здесь вовсе ни при чем?
В своих противопоставлениях «мы» – «они» Буровский отождествляет себя с русскими. А почему?
Когда речь идет о евреях, он оперирует национальностью людей совсем иначе. Вот он пишет:
«…Евреи не любят Льва Гумилева, несмотря даже на то, что сам он на четверть еврей…» (1,53).
Проигнорируем очередное обобщение. Может быть есть евреи, которые обожают Гумилева… С другой стороны, евреи, мне кажется, не подписывались любить всех «на четверть евреев», а также евреев на половину, да хоть на одну целую и одну треть… И откуда взялась эта «четверть»? Кто у Льва Гумилева – полуеврей? Николай Степанович Гумилев или Анна Андреевна Ахматова? Автор долго томит читателя неопределенностью и только во втором томе сообщает: мама! Анна Ахматова – еврейка наполовину (2,266). Еще бы шаг, и мы бы узнали кто там полностью еврей: отец Ахматовой Андрей Антонович Горенко или мать – Инна Эразмовна Строгова. О татарских корнях Ахматовой мы слышали (хотя бы в связи с ее псевдонимом), а о еврейских… Но Буровский умолкает, и тайна остается нераскрытой.
В евреи записывается Даниил Хармс, сын Ивана Павловича Ювачёва и Надежды Ивановны Колюбакиной, – за плохие отзывы о боярах и об Иване Сусанине (2,223).
Евреем (по отцу) оказывается Константин Симонов (2,272). За стихотворение «Если дорог тебе твой дом…», которое у Буровского называется «Так убей же его, убей!». Поскольку Симонов был одержим
«желанием распространить эти (нацистские) преступления с кучки негодяев (виновных тоже в очень разной степени) на весь немецкий народ» (1,265).
И Ленин, разумеется, еврей.
«Еще в 1968 году (мне было тогда 13 лет) – сообщает Буровский – старый друг нашей семьи, Владимир Иванович Плетнев, сообщил мне настоящую (и тщательно скрываемую в те времена) национальность Ленина и девичью фамилию его матери» (2,6). Тут, впрочем, профессор привирает. Если о происхождении деда по матери Ленина действительно старались не распространяться, то его фамилию, во всяком случае, можно было найти в любой биографии Вождя.
Почему полуевреи, четвертьевреи и вообще неевреи записываются Буровским в евреи, а он сам – на четверть поляк, на четверть немец – русский? – Очевидно, по совокупности трудов.
А ведь происхождение Буровского достаточно сильно влияет на его взгляды. К своим дедам автор относится с почтением, а потому и к нациям ими представляемым благосклонен. Одну главу своей книги он посвящает «развенчанию» «мифа про немцев-преступников», другую – «мифа про поляков-преступников».
* * *
Все разобрать, как я уже говорил, невозможно. Но вот один пример, как автор «развенчивает» «миф о немцах». Речь идет о вермахте.
«… В декабре 2001 года в Берлине готовили выставку, посвященную "преступлениям вермахта". Да, именно так!.. Тут уместно заметить, что вермахт и правда был самой обычной национальной армией и вовсе не ставил никаких идеологических целей» (1,270).
Как мы видим, в своей апологии вермахта Буровский противостоит даже аутентичным немцам – организаторам берлинской выставки.
Бедный оболганный вермахт! Преступность этой организации – очередной миф. Фотографии на выставке были сфальсифицированы – пишет Буровский.
Но всего несколькими страницами ранее Буровский приводил свидетельства собственной родни об убийствах в Бабьем Яру.
«Весь город видел, как собирали евреев, как их гнали туда, где уже раздавались пулеметные очереди.
В тот же день за моей 17-летней мамой пытались ухаживать юные немецкие солдатики. Реакция понятная: ужас. Для русско-немецкой девочки эти солдаты были как бы залиты человеческой кровью.
- Там же были старики, женщины, дети! Как вы могли?!
Реакция немецких солдатиков: обида, возмущение.
-За кого вы нас принимаете, девушка?! Мы – не палачи, мы солдаты. В Бабьем Яру вовсе не было людей, там были одни только евреи!» (1,263).
В другом месте Буровский сообщает:
«Везде немецкая армия передавала правление оккупационной администрации, а уж она истребляла евреев. В СССР же вермахт принимал участие в окружении места расстрела, иногда и в собирании евреев.
При захвате в плен воинской части, селекцию военнопленных, выделение и немедленное убийство евреев осуществлял сам вермахт» (1,295).
Вот так: никакой идеологии! И никаких преступлений! Впрочем, возможно, Буровский, как и немецкие солдаты, считает, что евреи не люди?!
Литературоведы называют подобные случаи «авторской глухотой». Но, по-моему, здесь нечто другое: душевная тупость.
Но защиты вермахта для реабилитации немцев Буровскому показалось мало. И он пишет далее:
«Народ Гитлера? Ну, какой народ в большей степени заслуживает этого названия, можно еще поспорить: "По мнению Ганса Франка (нацистского юриста, исследовавшего родословную Гитлера – А.Б.) дедом Адольфа Гитлера скорее всего является еврей Франкенберг"»(1,274).
Осталось лишь чуть-чуть – доказать, что это евреи промаршировали под знаменами со свастикой по всей Европе, и Германия будет свободна от всех обвинений.
Для «историков», подбирающих «информацию» таким же образом, как это делает профессор Буровский, может быть лишь одно название – помоечник!
* * *
Полякам, убивавшим евреев, скажем, в Едвабно, Буровский тоже находит смягчающие обстоятельства: евреи приветствовали Красную армию, евреи работали на НКВД…
Ицхак Шамир рассказал журналисту, как его семья погибла в начале Второй мировой войны от рук польских крестьян, с которыми они дружили в довоенные годы. Пересказав эту историю, Буровский пишет с подковыркой:
«Вот только уточнить бы: а родители Рабина (автору все равно – что Шамир, что Рабин – Г.Н.) не имели ли кое-какого отношения к "растлению" и "перверсии"? Может быть, польским крестьянам, в силу присущей гоям скотской тупости, не нравилась красная пропаганда?» (1,279).
(Перверсия – извращение. Слово это Буровский подхватил в книге Ю. Марголина «Над Мертвым морем». Так Марголин характеризует взгляды западных политиков, поддерживавших советский строй в СССР).
Была ли семья сиониста Шамира «красной», занималась ли пропагандой - этого я не знаю. И Буровский не знает, иначе бы написал. Да и убийство за «пропаганду» - не слишком ли крутая мера? Но презумпции невиновности для евреев у Буровского не существует. А для поляков достаточно и такого «алиби»...
* * *
Да, Буровский, как по происхождению, так и по взглядам, не вполне русский. Но в целом, конечно, он русский антисемит. Как молдаване Крупенский, Булацель, Пуришкевич… Как немец Грингмут… И книга написана, в основном, с этих позиций.
* * *
Отличия еврейской ментальности от русской Буровский объясняет неполной причастностью евреев к русской истории.
Он пишет:
«Ни прадед Дубнова, ни прапрадед Маршака не лезли, зажав саблю в зубах, по приставным лестницам на стены Измаила, Нарвы, Ниеншанца, Казани… Ни прадед Маршака, ни прадед Пастернака не отходили от горящего Смоленска под огнем французских пушек… Это знамена не их армий плыли в пороховом дыму под Бородиным (Бородином – Г.Н.)… Капитана Тушина никак не могли звать Тушинзоном… Это святая истина, и мы ничего не выиграем, если будем ее отрицать» (1,149).
Отрицать не будем, но… На чьей стороне воевали предки пана Буровского и герра Шмидта в 1812 году – бабушка надвое сказала. И брали ли они Казань или напротив, осаждали Троице-Сергиеву Лавру – тоже вопрос. Но профессор забывает об этом, не хочет помнить. Он русский, вот и все. А «они» – евреи.
Кой у кого путь в русские был и еще короче. Поляк Тадеуш (Фаддей) Булгарин, офицер наполеоновской армии, взятый русскими в плен, учил впоследствии русскому языку и русскому патриотизму Александра Пушкина, Дениса Давыдова и всю читающую Россию.
Или, скажем, нынешний глава «Черной сотни» – некий Штильмарк, сын писателя. Он говорит о своих «скандинавских корнях». Откуда в России люди с такими «корнями»? – В основном, это потомки пленных шведов. И вот, такой потомок ходит в русских патриотах и травит евреев на том только основании, что его предок пришел на Русь махать мечом, а не аршином.
Красные и белые
«Александр Владимирович Плетнев был сотрудником и помощником моего деда. В 1960-е годы он и его жена, Екатерина Михайловна Плетнева (Римская-Корсакова по отцу), доживали свой век в Киеве, на Бастионной улице. Однажды дядя Саша выпил коньяку больше обычного, а тетя Катя беседовала о чем-то с моей бабушкой и не остановила его вовремя. И дядя Саша рассказал о том, как втроем с такими же, как он, студентами, людьми булгаковского Киева, ушел в 1919 году навстречу Белой армии А.П. (так в тексте) Деникина.
К вечеру прихватили они нас… Телега перевернулась, мы за ней встали, хорошо, что у всех карабины. Три раза они к нам подходили… Они накатятся – мы начнем стрелять, они назад…
У них обрезы были, из них толком не прицелишься, да и пьяные были они… А жиды – те из наганов сажали… Жиды мужиков натравливают – те вперед. Мы стрелять – они сразу откатятся…
Так и надо было… в жидов!
Без тебя, Андрей, сообразили. Как зацепили одного,– сразу все отступать!..
Наутро вышли к нашим. Через два дня в эту деревню наведались…
– И что?
Но дядя Саша только хмыкает, напускает на себя таинственный вид и отправляет в рот последний кусок пирога» (2,214).
Как «дядя Саша» ухитрился различить «жидов» в тех сумерках? Ведь Буровский писал:
«евреи вовсе и не отличаются от "гоев" ни формой носа, ни курчавостью, ни смуглой кожей, ни уж тем более пресловутой горбатостью и оттопыренными ушами» (1,33).
Кусок пирога (возможно, с грибами) помешал нам узнать ответ на этот вопрос, а заодно и то, что стало с мужиками и «жидами» (а также с женщинами и детьми) той украинской деревни.
Но…
«В 1921 году мой дед, Вальтер Эдуардович Шмидт, венчался с бабушкой, Верой Васильевной Сидоровой… – сообщает Буровский – Священник уже менял кольца, когда ворвался в церковь некий коммунист вполне классического облика – в кожанке, с очками на длинном носу и с наганом в руке. И заорал тоже вполне классическое:
Эт-та что тут за балаган!!!
Трудно сказать, что могло бы произойти дальше, но было это существо изрядно пьяно и успело выстрелить только вверх, в купол церкви. Шуму было много, но существо – то ли от отдачи, то ли от водки – повалилось прямо на пол и уснуло…
Надо ли уточнять, дорогой читатель, какой национальности было это существо?» (2,228).
Можно все-таки отличить еврея от русского – по кожанке, длинному носу (!), очкам и нагану. Прежде всего – по нагану! Вспомним, что и «жиды» «дяди Саши» тоже были с наганами.
А уточнять… Надо, надо, дорогой профессор! Всякое, конечно, бывает, но еврей, пьяный до такой степени, не может не вызвать интереса.
Так же, как и «надпись на идиш: «Месть!» в комнате, где убивали царскую семью.
– «Таки» на идише, профессор? А почему на идише? Чтобы никто не догадался? Или чтобы все догадались? И была ли надпись? Может, надписи-то и не было. И все это легенда, сочиненная по мотивам повести Конан Дойля.
Надпись на немецком была – отрывок из Гейне. А на идише не было. Это апокриф.
* * *
Буровский радуется возрождению «белых» традиций. Тому, что в экспедиции
«спонтанно вдруг запели "Боже, царя храни"… серьезно, торжественно, глядя друг другу в глаза» (2,304). Тому, что «молодые люди, как говорят, "из рабочих"… специально приехали на место, где когда-то были похоронены солдаты и офицеры армии А.П. (!) Деникина… Хотели зачать сына над прахом русских воинов» (2,305).
«И вновь у гробового входа младая будет жизнь играть…»
Коитус на могиле!.. Дело вкуса…
Нравится ему, хотя и не во всем, фильм «Адъютант его превосходительства», где
«и сам его превосходительство, и его офицеры показаны людьми большой культуры, личностями достойными и крупными» (2,305).
Мне тоже нравится этот фильм. Но в отличие от Буровского, я знаю, что прототип благородного генерала Владимира Зеноновича Ковалевского – генерал-лейтенант В.З. Май-Маевский был уволен А.И. Деникиным от должности за пьянство и бытовое разложение. А адъютант его превосходительства Макаров (в фильме – Кольцов) говорил «таперича» и писал «сурьезно», однако изобличен «людьми большой культуры» в самозванстве отнюдь не был.
Уверовав в порядочность белых, Буровский заявляет:
«Добровольцы – люди из числа русских европейцев (среди них были и евреи) – единственные, кто вообще ни разу не устроил погромов. Учиняли их бравые союзники белых – то казаки, то махновцы, то еще какие-нибудь местные националисты» (2,198).
Евреев среди белых было очень немного. Это были широко известные деятели кадетской партии и какое-то количество рядовых солдат, поставленных под ружье, когда Белая армия потеряла свой добровольческий характер. И причина тут не в евреях, а в самих белых. Немало было представителей еврейской буржуазии и интеллигенции, которые охотно примкнули бы к белым. Некоторые и пытались, но встречали их далеко не дружелюбно: евреев-солдат подвергали оскорблениям, с евреев, произведенных в младшие офицеры (прапорщики, подпоручики) в период правления Временного правительства, срывали погоны…
Что же касается погромов, то свидетель эпохи В.В. Шульгин писал об этом еще путанее, деля своих соратников на «истинных Белых» и «белогвардейскую сволочь». Но легче ли было жертвам погромов от того, что их громили не «истинные Белые», а другие…
«Экспериментатор»
Говорят, что в истории эксперименты невозможны. Что вмешательство наблюдателя в локальный процесс меняет этот процесс кардинальным образом. Что дело историка – наблюдение и описание. Но профессор Буровский, не особенно церемонясь, проделывал свои странные опыты, хоть и понимал в душе, что результаты их сомнительны, и во всяком случае, ненадежны.
Вот, например, эксперимент, где в качестве подопытного выступает некий Гриша К., (еврей, естественно) с которым автор познакомился в какой-то экспедиции. После нескольких нелестных замечаний о характере испытуемого Буровский пишет:
«В этот вечер я, совершенно случайно, положил охотничье ружье поперек крыльца экспедиционного домика… Через два часа я пришел с Енисея и обнаружил Гришу за странным даже для него занятием: Гриша нервно вышагивал вдоль крыльца, судорожно курил сигарету за сигаретой. Он явно хотел зайти в домик, но почему-то не решался… При моем появлении затравленный взор Гриши уперся в ружье… Я убрал злополучную двустволку, Гриша с огромным облегчением вошел; автор же сих строк, скажу совершенно откровенно, впал в самую глубокую задумчивость.
Дальнейшие события доказывают только одно: до какой степени нас, интеллектуалов, опасно провоцировать на разного рода эксперименты. Гриша уехал через несколько дней, и все эти дни оружие было сущим проклятием Гришиного существования. Ружье оказывалось в его спальном мешке, за ужином оно падало прямо на голову Гриши, а когда бедный Гриша шел в уборную, на задвижке деревенской дощатой будочки тоже оказывалось ружье.
Я издевался над Гришей до тех пор, пока не убедился: Гриша готов приложить любые усилия, чтобы не переступать через ружье и не прикасаться к нему ни под каким видом. Он готов был не спать, не ужинать, и не входить в домик. При этом Гриша не возмущался, никак не обсуждал своего поведения, не пытался ни о чем договориться, а молчаливо страдал…» (1,166).
На этот раз наш «интеллектуал» воздержался все же от обобщений. Ему помешал телерепортаж, в котором «израильские агрессоры» неробко шли сквозь огонь и дым, причем с оружием в руках.
Так какой смысл был в его «эксперименте»? И тем более в публикации его сомнительных результатов? – Строчки – печатные знаки… Или желание покрасоваться на фоне Гриши К. своим «мужским» отношением к оружию… Пожалуй, и то и другое.
А вот еще эксперимент. Этот проводился уже не в полевых условиях, а в доме неких Айзенбергов. Автор описывает его так:
«Я посыпал пеплом "Беломора" ее (хозяйки дома – Г.Н.) любимый ковер, снимал грязные носки в ее вылизанной гостиной, рассказывал анекдоты, от которых упал бы в обморок поручик Ржевский. Кроме того, я так чавкал за столом и лез пальцами в подливку, что самому становилось противно… Зато как стало весело, когда гости однажды сбежались посмотреть на русскую свинью, а я стал есть ножом и вилкой, рассказывая про свою трудовую деятельность в запасниках Эрмитажа!» (2,366).
М-да! Интеллектуал, едрена палка!
Буровскому даже не приходит в голову, что ни таимое до времени умение пользоваться вилкой и ножом, ни штудии в закромах Эрмитажа, ни самонужнейшие «научные» эксперименты не служат оправданием для хамства.
Мне это напомнило старую юмореску: «Немецкий ученый Гюнтер Хюнтер решил изучить жизнь коров. Он поселился в стаде, питался их пищей, жил их интересами… Ласковые животные привязались к ученому и долго не могли от него отвязаться…».
«Что «они» «нам» дали?»
Академик Буровский не ограничивается только историей. На страницах своей книги он выступает также и как науковед (напомню: он ведь действительный член Академии науковедения), искусствовед и литературовед. И, следует заметить, весьма взыскательный. Не к себе, – к евреям.
«Два самых знаменитых» – в главке с таким названием академик Буровский разоблачает две «дутые еврейские знаменитости» – Эйнштейна и Фрейда.
Прежде я намекал, что Буровский делает свои выводы об умонастроениях евреев, отнюдь не проводя социологических опросов. Не знаю, как с евреями, но кое-какие опросы профессор все же проводил. Когда речь зашла о Фрейде, то Буровский сообщил читателям следующее:
«Он (Фрейд – Г.Н.), как выражаются студенты, "на полном серьезе" полагал, что женщины сильно страдают из-за отсутствия пениса… Как раз в пору своего первичного ознакомления с творчеством Фрейда, когда в стране судорожно издавалась его книжка за книжкой, я вел довольно свободный образ жизни, и это позволило мне за короткое время спросить нескольких очень разных девушек: а что, действительно есть такая проблема?! Реакция была различной – от заливистого смеха до возмущения или смущенного пожимания плечами… Но, во всяком случае, отсутствие пениса никого как-то особенно не волновало» (2,264).
Однако, наш философ нашел бы что ответить пушкинскому Мефистофелю на вопрос: «О чем ты думаешь в то время, когда не думает никто?».
То же, что он в своем исследовании обращался к скромному сознанию, а не к подсознанию своих подруг, ведших, очевидно, как и сам Буровский, «свободный образ жизни», но менее его отягощенных комплексами, профессора не смутило.
И еще: с большим чувством русского языка Буровский перевел фрейдовское «вивимахер» (очевидно – «пипимахер») как «пися» и был этим обстоятельством весьма доволен,– как поэт, отыскавший нужное слово в «тысяче тонн словесной руды».
* * *
Я не знаток психоанализа. Но что такое «проговорка по Фрейду» я покажу Буровскому на его собственном примере.
«Вот перечитал собственный текст и усомнился: оставлять ли? И не исправил ни единого печатного знака» (2,329).
Буровский не написал – «не исправил ни одной буквы». В подсознании его сидит «печатный знак» – единица, по которой рассчитывается гонорар.
* * *
Что же касается Эйнштейна, то он
«при ближайшем рассмотрении, вовсе не "открыл" законы относительности, а попросту повторил давно уже сделанное Пуанкаре. Этот "мировой гений" выучил английский язык только за семнадцать (17) лет, диссертация его позднее была признана ложной, а подробности его частной жизни просто пугают» (2,259).
Напуганный подробностями частной жизни мерзкого плагиатора, профессор Буровский забыл дать ссылку на труды Пуанкаре, откуда были списаны законы относительности. И это заставляет меня подозревать, что к сочинениям французского математика он не притрагивался, да и работы Эйнштейна «ближайшему рассмотрению» лично не подвергал, а «попросту повторил» написанное неким В. Бояринцевым, полностью доверив суждениям этого господина свой авторитет действительного члена двух академий. Возможно, В. Бояринцев того стоил.
Впрочем, профессор удачно применил принцип относительности (Эйнштейна, Пуанкаре ли?) к работам Фрейда, предложив на рассмотрение читателей мысль, что не женщины страдают из-за отсутствия пениса, а напротив – мужчины из-за его наличия. Надеюсь, что это соображение войдет в историю науки под названием «парадокс Буровского».
* * *
Покончив с немецким и австрийским евреями, Буровский переходит к русским. «Что «они» дали «нам»..?» – грозно вопрошает он.
Не знаю, чего «они» от «них» ждали… Но получается, что дали очень мало. Пожалуй, меньше, чем ничего.
Так «каковы же следствия господства евреев над Россией?...» (факт такого господства Буровским установлен безусловно).
Если говорить конкретно о еврейских великанах науки, то сразу же выясняется, что 90% тех, «кем гордится коллектив», - это физики-прикладники. Не те, кто создавал новые направления в науке, теории мироустройства, а прикладники, квалифицированные техники, делавшие, во-первых, оружие, оружие и еще раз оружие (чувствуется ленинская ораторская школа – Г.Н.), а во-вторых, обеспечивавшие СССР космический приоритет » (2,265).
Это, конечно же, мелочи. Причем, даже атомную бомбу эти техники (хорошо еще, что не лаборанты) не смогли сами сделать, - срисовали у Соединенных Штатов.
Жалкие академики убогой Академии наук СССР! То ли дело – Академия науковедения или Международная академия ноосферы!
* * *
В гуманитарных науках – та же безотрадная картина. Правда, есть Лотман, Барг, Клейн…
«Но! Даже в этих сферах возвышаются ничуть не меньшие по масштабам русские фигуры – Б.Ф. Поршнев, Б.И. Пиотровский, Б.А. Рыбаков… Впрочем, называть можно много и многих» (2,266).
«Много и многих»… И как это они смогли возвыситься при еврейском-то господстве?! Об этом Буровский умалчивает.
* * *
Разделавшись с наукой, академик переходит к искусствам. На евреев он возлагает ответственность за низкое качество советской эстрады, а также за песню:
На дубу зеленом да на том просторе
Два сокола ясных вели разговоры.
А соколов этих люди все узнали:
Первый сокол - Ле-е-нин,
Второй сокол – Ста-а-лин…
Тут профессор прав: я собственными руками удавил бы еврея, который написал эту песню. Но… слова М. Исаковского, музыка К. Массалитинова…
А далее Буровский сообщает:
«Дунаевский и Утесов – вот и весь "их" вклад в "наше" музыкальное искусство». Да и то, «ставшая всемирно известной "Песня о Родине" -"Широка страна моя родная"… создана на мотив известного иудаистического гимна» (2,268-269).
Разумеется, Буровскому известны «иудаистические гимны». Однако стоило бы его назвать, этот гимн. Не все же так эрудированны, как Буровский, в столь специальной области, как еврейская религиозная музыка.
Но хоть зачел бы профессор то, что евреи «иудаистического гимна» не пожалели для Отчизны!..
Дунаевский и Утесов… А всякие там Рейзены и Ойстрахи, Блантеры и Френкели в зачет не идут.
«Не пелись советские песни, не пелись…» (2,304) – радуется Буровский.
Уж до того «не пелись», что некто В. Шамбаров (тоже тот еще историк!), поставив в качестве эпиграфа к своей книге «Белогвардейщина» текст романса «Белой акации гроздья душистые» (музыка В. Баснера на слова М. Матусовского) подписал: «Романс… в годы гражданской войны стал любимой песней русского офицерства, чем-то вроде неофициального гимна Белой гвардии».
Что, господин Буровский, и «Катюша» не пелась, и «Три танкиста», и «Журавли»?..
* * *
А в живописи есть, конечно, Пастернак и Левитан…
«Но уж простите, оба – русские еврейского происхождения» (2,269).
Простим? – Простим! Нам не жалко…
* * *
О литературе профессор высказался подробнее. В эпоху всеобщей грамотности в писательском деле разбираются все, даже академики.
В литературе, как и в живописи, г-н Буровский сделал евреям, так сказать, обрезание.
«Потомственный интеллигент, Борис Леонидович Пастернак, сын известного русского художника Леонида Пастернака, - он, строго говоря, никакой не еврей. (Отмечу, однако, что не всегда профессор говорит так строго).
Но вот Самуил Яковлевич Маршак – несомненный еврей, самое что ни на есть второе поколение ассимилянтов. Причем какая интересная судьба: Маршак был советским до самого мозга костей!
Но позволю себе отметить два важнейших обстоятельства:
Во-первых, Маршак никогда не был коммунистическим фанатиком…
Во-вторых, Маршак "почему-то" всю жизнь очень любил как раз то, что так истерично ненавидел Луначарский: русское лицо, русское слово и вообще все связанное с Россией…» (2,271).
Интересная мысль – назначать в евреи по поведению. Вот Маршак хорошо себя вел, и он уже как бы и не еврей, а Луначарский вел себя плохо, и он уже как бы еврей. Нет, чтоб до этого додуматься, надо иметь прямую связь с ноосферой.
Но что бы сказал наш региональный президент, если бы узнал, что Маршак отдал смолоду дань сионизму, и даже первый свой сборник поэзии назвал «Сиониды»?
Буровский продолжает:
«Конечно же я могу назвать много других имен – еврейских как бы писателей. Почему «как бы»?! А потому что писать-то они писали, а читать их никто не читал. Не верите? Считаете, что я клевещу на гениальный от рождения народ? Тогда послушайте: Вассерман, Перский, Свирский, Гольдшмит, Робельский, Маркиш, Нейман, Паперная, Юшкевич, Айсман, Хайт, Инбер, Аш, Гиршбейн, Марвич, Орланд, Фефер, Квитко… Нет, это не заклинания, извлеченные мной из Каббалы. Это все фамилии евреев – писателей и поэтов, писавших на русском языке между 1917 и 1939 годами» (2,271).
Никто не читал? Буровский не читал – точно. Иначе бы он знал, что далеко не все из них писали на русском языке. И Маркиш, и Фефер, и Аш, и Квитко…Что кой-кого учили наизусть русские дети и в переводах. Ну, скажем, стишок Льва Квитко «Анна Ванна, наш отряд хочет видеть поросят…». И вообще – ignorantia non est argumentum (незнание – не довод).
Но все же про литературу на иврите и идише профессор кое-что знает. Списочно.
«И.Л. Перец, Х.-Н. Бялик, О. Варшавский, Р. Фейгенберг, М. Марголина, А.М. Даниэль… Этими-то вы, конечно, уж наверняка зачитывались, не так ли? Тем более что ведь весь мир просто жаждет узнать, как жило местечко на рубеже XIX и XX веков, как еврей из штетла ловил клопов в своей кровати. Что, не хотите?! Опять этот антисемитизм…» (2,272).
Пафос академика, право, не понятен. Можно подумать, что при «господстве евреев» перечисленные авторы входили в обязательную программу русской школы. Что их книги прикладывали «в нагрузку» к колбасе…
По-моему, никто и никому их не навязывал. Остальное – дело вкуса. Были ведь и русские писатели – Левитов, Решетников, Слепцов, Златовратский, Помяловский – тоже не имевшие в XX в. широкой читательской аудитории. И все это хорошие писатели. Были и похуже.
Буровскому претит читать о том, как ловили клопов в еврейском местечке, а я так с интересом читал, как ловили тараканов в русской провинции. И претензий никому не предъявлял. Возможно, поэтому я и не академик.
Досталось, разумеется, и Бабелю.
«Бабель не любил всего русского»- ставит диагноз Буровский. (Сразу вспоминается почему-то И. Сельвинский: «…и любил родительного падежа»).
«Ну, язык Бабеля – это особая тема. Все эти "он думает об выпить хорошую стопку водки", "не имей привычки быть нервным на работе", "погиб через глупость", "плачу за покойником, как за родным братом", "мине нарушают праздник", "или сделайте со мной что-нибудь, папаша, или я сделаю конец своей жизни",- по существу, просто демонстрация плохого русского… Бабель постоянно сворачивает на своего рода "пиджин-рашен" , еврейско-одесский вариант "твоя моя нехолосо понимай"…
Сочетать чтение Бабеля с едой или читать его перед тем, как пойти в гости к приличной чистоплотной женщине, я искренне не советую читателю» (2,279).
Читать во время еды вредно – это давно известно. А походы к чистоплотным женщинам… Да, это могло бы помешать опросам... Бабель еще мог бы, пожалуй, отвлечь Буровского от его фрейдистских штудий.
Что же касается языка…
«Опять ты, значит, старуха, не тае, и все ты не тае, все, значит, не тае…». Таким языком говорит персонаж у одного русского классика.
А у другого персонаж выражается так: «Ан, та самая Настасья Филипповна и есть, чрез которую ваш родитель вам внушить пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова, так сказать даже знатная барыня, и тоже в своем роде княжна, а знается с некоим Тоцким, с Афанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком и раскапиталистом, членом компаний и обществ, и большую дружбу на этот счет с генералом Епанчиным ведущие…».
Когда я набрал последнюю цитату, мой компьютер выдал сообщение: «Слишком сложное предложение для согласования. Скорее всего, оно также трудно для чтения. Попробуйте упростить предложение или разбить его на несколько более коротких». Компьютер, конечно, прав: предложение не согласовано, и читать его трудно. Но для автора оно типично. И неаппетитных описаний у писателя хватает. Интересно, читает ли Буровский Достоевского за едой и ходит ли после его чтения к «чистоплотным женщинам».
Мне тоже больше нравится «высокий штиль». «Глагол времен, металла звон…» Но многие русские классики, увы, не тае…
Занявшись евреями, до них, этих классиков, наш энциклопедист пока не добрался. А доберется – ой, плохо им будет!..
* * *
До Есенина у Буровского уже дошли руки. И выдал он ему по первое число. Но все же
«Бабель еще отвратительнее Есенина… Бабель просто лидирует в том же потоке неаппетитного отношения к жизни» (2,283).
Как уже говорилось, Бабель, по Буровскому, еще и русофоб.
«О русских и евреях в "Конармии" говорится даже в разных выражениях, как о представителях разных видов.
То это "немой мальчик с оплывшей, раздувшейся белой головой и гигантскими ступнями, как у взрослого мужика"… То женщина, выдающая за ребенка куль соли, чтобы проехать в эшелоне. Но ее разоблачают, сбрасывают с поезда на ходу и убивают из винтовки…» (2,222).
А вот поэт Борис Корнилов был отнесен Буровским к совсем другой категории: «великорусская интеллигенция первого поколения», которая «никак не могла уцелеть… из-за своей национальной ориентации» (2,251). Корнилов и не уцелел, впрочем, как и Бабель. Однако обозначенного Буровским антагонизма между ними не было. И Корнилов, очевидно, не столь щекотливый, как Буровский, по части «русофобии» написал по рассказу Бабеля драматическую поэму «Соль».
Женщина
…Кругом тоска, и я лишилась соли,
а вы спасаете от божьего суда…
Кого спасаете? Расею, что ли?
Вы Ленина спасаете – жида…
Балмашов
Ты замолчи… Тебе бы пулю впору,
И ты ее получишь – подожди,
А за жидов не будет разговору,
Которые рабочие вожди.
Они ведут нас через пламень адов
За лучшую идею воевать,
Когда таких, как ты, не будет гадов,
А будут люди…
Женщина
Ну и наплевать!..
Влиянию евреев Буровский приписал то, что он назвал «Одесским периодом развития русской культуры» (2,277).
Ладно, пусть!.. Но почему следствием этого периода он считает «поэтизацию изгойства»? Об издававшихся в 1920-е – 1960-е годы литературных биографиях писателей профессор пишет:
«Во всех этих книгах житие главного героя ваялось по примерно одному принципу: одинокий герой, непонятный ни толпе, ни грубому, как толпа, начальству, всю жизнь подвергается насмешкам и поношениям, с невероятной энергией "пробивается" и "борется", окруженный тупостью и косностью» (2,281).
Боюсь, что одним из адептов этого течения был некто М.Ю. Лермонтов, «ваявший» свои произведения по тому же лекалу: «Смерть поэта», «Пророк», «Нет, я не Байрон, я другой…».
Традиции романтиков в этом отношении совпадали с традициями «одесситов».
Очень не нравится Буровскому поэт «то ли с американским именем, то ли с собачьей кличкой «Джек», а по фамилии Алтаузен» (2,223). Здесь опять «дежа лю»… Не первый и не второй раз я вижу все ту же цитату, сопровождаемую теми же, примерно, обвинениями:
Я предлагаю – Минина расплавить,
Пожарского
На что им пьедестал…
Стихотворение, исполненное юношеского максимализма. Отнестись к нему можно по-разному. Но Буровский клеит и на Алтаузена клеймо «русофоба».
Имя «Джек» Алтаузен заполучил, когда, сбежав от богатой тетки, работал «боем» на пароходах линии Шанхай – Гонконг.
Что же касается патриотизма… Если «из любви к России» профессор Буровский занимается апологией вермахта, то Джек Алтаузен погиб в 1942-м году под гусеницами немецкого танка.
Всевозможным «русофобам» и «бездарностям» Буровский противопоставляет «постоянно и с удовольствием читаемых Чуковского и Паустовского…» (2,273). Мне тоже нравятся эти писатели. Только противопоставление их нелюбимым Буровским литераторам выглядит натянуто. Паустовский дружил с Бабелем и прекрасно чувствовал себя в еврейской среде. А Чуковский был внебрачным сыном еврея-студента Левенсона и, хоть и ненавидел отца по личным мотивам, не переносил свою ненависть на евреев: дружил с Жаботинским, женился на еврейке, и зять его был еврей…
* * *
«Мы, петербургское быдло, вообще плохо понимаем аристократов Привоза и Молдаванки. Но в своих оценках писателей я подразумевал только вот такое, совершенно вне вкусовых или партийных ощущений, принятие их массой читателей» (2,273).
Надо же, наш поклонник белогвардейцев совершенно по-советски делает заявление от имени широких читательских масс.
* * *
Поняв, что его могут обвинить в необъективности, Буровский прибегает к такому аргументу:
«Нет, конечно же, оценка литературных произведений – штука очень субъективная. Но есть такой очень, ну очень объективный критерий – число проданных и прочитанных копий литературного произведения» (2,273).
Хорошо, примем точку зрения автора. Но самым большим тиражом в мире издается Библия, в которой, по словам Буровского, описывается то, что «было давно и неправда», в том числе и про Самсона с ослиной челюстью. На втором месте стоят сочинения В.И. Ленина. Третье же, возможно, занимают цитатники Мао Цзедуна.
Вот вам ваш «объективный критерий», профессор!
* * *
Тираж книги Буровского составляет 4000 экземпляров. Полагаю, что Шиманского, Маркиша и пр. издавали тиражами побольше, не говоря уж о Шолом-Алейхеме.
* * *
Буровский еще и театровед. В его книге я прочитал и такую фразу: «Закрыли еврейский театр Мейерхольда» (2,286). Спутал ли он Михоэлса с Мейерхольдом или действительно по каким-то, лишь ему одному ведомым приметам посчитал театр Мейерхольда «еврейским», осталось неизвестным.
В область киноведения профессор почему-то не наведался. Очевидно, не посчитал кино важным искусством. А жаль! Евреев там было немало.
* * *
Такое явление, как господин Буровский, несмотря на некоторую модернизацию, отнюдь не ново на Руси. Подобный персонаж был уже изображен писателем Федором Сологубом в его романе «Мелкий бес», и именем этого персонажа было обозначено некое явление в русской общественной жизни: это преподаватель словесности Ардальон Борисович Передонов. Однако литературному Передонову так и не удалось получить инспекторскую должность, а сегодняшний Передонов – академик и профессор.
Дела семейные
Большую часть книги профессора Буровского, как я уже говорил, составляют заимствования, пересказанные своими словами и разбавленные разного рода «размышлизмами». Пожалуй, наиболее интересны места, где автор обращается к собственному жизненному опыту. И если бы он опубликовал дневниковые записи или мемуары, я прочитал бы их с интересом.
Буровский бывает откровенен в своей запальчивости. Из этого «научно-популярного издания» можно извлечь кое-что и о его семейной жизни. Я не считаю, что, обращая внимание на соответствующие места, я копаюсь в чужом грязном белье. Всю информацию на этот счет я почерпнул на страницах его книги. Уж коли автор сам предлагает её на всеобщее обозрение…
Антисемитами не рождаются… Дело в том, что Буровский был первым браком женат на еврейке. Звали его супругу Елена Викторовна. Жену свою автор, видимо, любил, способностями ее гордился. В семье было как минимум четверо детей: два сына и еще девочки, о которых Буровский пишет мимоходом.
Все было хорошо. Но разлучили их злые люди. Профессор называет их «идеологическими евреями». Эти негодяи, составлявшие окружение Елены Викторовны, уговорили жену ехать в Израиль. Предполагалось, что Буровский поедет вместе с ней, но он отказался. Семья распалась. Девочки, очевидно, уехали с матерью, мальчики остались с отцом.
Автор не говорит о бывшей жене худого слова, не рассказывает о своем опыте интимной жизни с еврейкой… За это ему простится многое… Но этой своей злой книгой хочет, очевидно, «выстелить ее уходящий шаг», а заодно и дать бой евреям-разлучникам… Ну и гонорар тоже имеется в виду… Он мог бы назвать свое сочинение так же как дьякон Андрей Кураев – «Как делают антисемитом»…
Сочувствую Буровскому. И все же лучше бы он не писал этой книги. О научной ее ценности я сказал уже немало. Но есть и другой аспект.
Буровский любит своих сыновей, гордится ими. Вот что он о них пишет.
«Мой старший сын вырос законченным безбожником и космополитом, как и полагается физику-теоретику. (На месте папы я бы проконсультировался с ним перед тем, как написать главку об Эйнштейне – Г.Н.). Даже в цивилизованный католический костел его калачом не заманишь, а вот как-то году в 1993 мимо нашего дома прошло несколько евреев, шествующих в синагогу… При виде их мой горячо любимый, но не всегда разумный сын стал выразительно колотить в крышку от кастрюли, заменившую бубен, приплясывать на месте – как ему казалось, имитируя шаманское камлание. Ах, какой он нехороший! Полюбуйтесь только на него!
Младший столь же кощунственно растет самым обычным русским мальчишкой, без малейших симптомов еврейскости. Даже грубиян он точно такой же, как папочка, и постоянно мне хамит, используя мои же собственные выражения…» (2,380).
Были бы только здоровы!..
Проблема в том, что может случиться – доведется им в жизни столкнуться с каким-нибудь профессором или доцентом, которого заинтересует доля еврейской крови в их жилах. А она у них выше, чем у Ленина или, тем более, у Хармса. И ударит тот доцент в бубен, в крышку от кастрюли или в сковороду. И запоет боевую песнь, отголоски которой в книге профессора Буровского слышались не раз… И припомнит доцент его мальчикам и надпись «Месть!» в Ипатьевском доме, и списки Совнаркома и НКВД… и что было, и чего не было… «Ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» Мф. 7:2.
Жизнь, ведь она, как известно, полосатая!..
Заключение
Чем бы закончить?
В книге Буровского содержатся не только инвективы, но и комплименты евреям, порой чрезмерные. Складывается такое впечатление, что с их помощью автор пытается создать видимость объективного отношения к предмету своих «исследований». С этой же целью им придуман для второго тома некий марсианский философ, задача которого компенсировать передержки Буровского в части обвинительного уклона. Но хвалы звучат натянуто, а плевки выглядят совершенно натурально. Именно они и запоминаются.
Перецитирую отрывок из стихотворения, которое Буровский перенес на страницы своей книги из газеты «За русское дело».
Во стране, большой и славной,
Не спросясь честного люда,
На основе равноправной
Поселилось чудо-юдо.
Юдо курочку любило,
Посещало синагогу.
Юдо денежку копило,
Злато было его богом…
Там и еще есть строфы, но суть уже ясна. Интересен комментарий Буровского.
«Конечно же, это совершенно отвратительное, гадкое, антисемитское стихотворение! Конечно же, я привел его только для того, чтобы еще раз показать "козу" гадким антисемитам, – вот они какие противные!
… Но, собственно говоря, что в этом стихотворении неправильно? Примерно так оно все и было, и есть…» (2,371).
«Антисемитизм – это не знание, а убеждение» – писал Жан-Поль Сартр. Буровский убежден, и переубеждать его – напрасный труд. Область исторического знания – не его стихия. Мысль профессора блудит в потемках сознания.
А от моральных оценок я, пожалуй, воздержусь, иначе пришлось бы прибегнуть к «остаткам древнего священного языка». Не еврейского, – русского… Так сам Буровский определяет матерную ругань (2,323).
Хочу выразить свое сочувствие семьям Айзенбергов, Клейманов, Рабовских, Григорию К. и другим, кому довелось общаться с академиком, профессором, доктором и кандидатом наук Буровским и стать невольными объектами его исследований и экспериментов.
Сочувствия также заслуживают студенты г-на профессора, слушатели его лекций, читатели книг, а особенно - почитатели его таланта.
По этой теме читайте также:
