Если смотреть на Павла Флоренского и его творчество через призму исследовательской литературы, то повсюду наталкиваешься на гимническое восхваление с употреблением превосходной степени: Флоренский — это «универсальный гений», «Паскаль нашего времени», «русский Лейбниц», «Леонардо да Винчи ХХ века». Многочисленные таланты Флоренского и его глубокая ученость подавляют и пугают. Тайя Гут даже называет его «самым светоносным представителем русской духовной жизни»[2], а Стефен Кессиди — «одним из величайших интеллектуалов всех времен»[3]. К этому добавляют нимб «мученика православной Церкви»[4], включенного в сонм святых новомучеников и исповедников, — причем создается легенда: в представленном церковному собору для прославления списке лиц Флоренский не был упомянут[5].

На чем основано это безграничное восхищение и почитание? Быть может, оно относится скорее к личности Флоренского, чем к его мысли? Основано ли оно на действительно всеобъемлющем и фундаментальном знании его жизни и творчества? А если это так, то как тогда оценивать раздражающе странное мировоззрение Флоренского, его подчеркнуто антисовременную, — что для Флоренского, равно как и для его русских последователей, означает подчеркнуто антизападную — позицию? По-видимому, как раз эта позиция очаровывает его приверженцев (также и на Западе), но одновременно она препятствует усвоению его тем западным научным дискурсом, который ориентирован совершенно иначе. Нижеследующие наблюдения и мысли посвящены именно этой ситуации[6].

Средневековье — Ренессанс

Сам Флоренский характеризовал себя как средневекового человека. Он восхищался замкнутым и иерархическим образом мира Средневековья и открыто признавал себя его сторонником[7]. Флоренский определял тип средневековой культуры с помощью понятий объективности, коллективизма, конкретности, цельности, синтетического видения и реализма. Данному типу противостоит тип западной ренессансной культуры. Признаками его служат субъективизм, индивидуализм, абстрактность, аналитичность, сенсуализм и иллюзионизм, раздробленность, атомизация — и, наконец, нигилизм и саморазрушение. Ренессанс и гуманизм в глазах Флоренского означают распад Божественного порядка во Вселенной и одновременно грехопадение западной культуры[8].

«Возрожденское мирочувствие», согласно Флоренскому, помещает человека «в онтологическую пустоту» и тем самым обрекает его на пассивность: «<...> в этой пассивности образ мира, равно как и сам человек, распадается и рассыпается на взаимно исключающие точки-мгновения. Таково его действие по его сути»[9]. В книге «Столп и утверждение Истины» Флоренский узнает падшего человека Ренессанса в портретах Леонардо да Винчи:

«<...> Загадочная и соблазнительная улыбка всех лиц Леонардо да Винчи, выражающая скептицизм, отпадение от Бога и самоупор человеческого “знаю”, есть на деле улыбка растерянности и потерянности: сами себя потеряли, и это особенно наглядно у “Джиоконды”. В сущности, это — улыбка греха, соблазна и прелести, — улыбка блудная и растленная, ничего положительного не выражающая (в том-то и загадочность ее!), кроме какого-то внутреннего смущения, какой-то внутренней смуты духа, но — и нераскаянности»[10].

Флоренский был убежден в том, что «обездушенная цивилизация» Нового времени исчерпала себя и близок день, когда порабощенный человек «свергнет иго возрожденской цивилизации»[11]: тогда начнется новое Средневековье, т. е. эпоха новой цельной культуры. Прообразом этой «культуры другого типа», «первые зародыши» которой уже можно наблюдать[12], станет Россия; однако, согласно Флоренскому, сам он рассматривает «свою жизненную задачу <...> как проложение путей к будущему цельному мировоззрению»[13].

Платонизм — кантианство

Противоположность объективно-целостного миропонимания и субъективно раздробленного, а также аналитического мировидения выражается, в частности, в учениях Платона и Канта. Флоренский был платоником и страстным критиком Канта. Флоренский называл реализмом платоновскую философию, укорененную еще в магически-религиозном миропонимании, — реализмом, ибо она указывает человеку, каким образом он может стать причастным миру идей — реальности в собственном смысле. Напротив, Кант (которого Флоренский наделяет бранным прозвищем «столп злобы богопротивныя»[14]) ставит во главу угла автономный разум человека, заявляя, что «не Истина определяет наше сознание, а сознание определяет Истину»[15]. Резкие выпады против Канта встречаются повсюду в философских сочинениях Флоренского. Вот что говорится в лекции «Культ и философия», прочитанной в мае 1918 г.:

«Нет системы более уклончиво-скользкой, более “лицемерной” и более “лукавой”, нежели философия Канта. <...> Вся она соткана <...> из загадочных улыбок и двусмысленных пролезаний между да и нет. Ни один термин не дает чистого тона, но все — завывание. Кантовская система есть воистину система гениальная — гениальнейшее, что было, и есть, и будет... по части лукавства. Кант — великий лукавец»[16].

Картина мира: Птолемей — Коперник

В 1922 г. Флоренский опубликовал книгу «Мнимости в геометрии». В ней он предпринял (по-видимому, со всей серьезностью) попытку реабилитировать с помощью теории относительности геоцентрическое мировидение Средневековья — таким, как оно представлено в «Божественной комедии» Данте[17]. Согласно Флоренскому, принцип относительности показывает, что изначальное птолемеевское мировидение, помещающее Землю в центр мироздания, истинно, — тогда как коперниковская система Нового времени, напротив, ошибочна. Также «птолемеевским» является изначальное, «естественное» мировидение детей[18]. По мнению Флоренского, оно открывает путь к цельному, реальному восприятию мира. Благодаря непосредственности детей, «детское восприятие преодолевает раздробленность мира изнутри»[19]. Всякое исследование и теория непрестанно питаются из «чуждых рациональности интуиций детства»[20]. Навсегда остается сказка детства, которую каждый сам себе рассказывает. Ни один шаг в науке и искусстве не будет плодотворным без возвращения в вечно живое детство, в «объективное восприятие мира»[21]. Флоренский пишет, что принял принцип относительности сразу же, без основательного изучения, «а просто потому, что это было слабою попыткою облечь в понятие иное понимание мира. Общий принцип относительности есть в некоторой степени обрубленная и упрощенная моя сказка о мире»[22].

«Граница между небом и Землей», согласно Флоренскому, может быть точно обозначена: она располагается между траекториями Урана и Нептуна. Сам Флоренский называет это представление «поразительным результатом», ибо тем самым оказывается, что граница мира проходит в точности там, куда ее помещали уже в глубочайшей древности. Наконец Флоренский выдвигает следующее физико-математическое «обоснование» платоновских идей. На границе неба и Земли скорость движения тел достигает скорости света. Согласно первому уравнению Лоренца, протяженность тел при этом делается равной нулю, а их масса (также и время для внешнего наблюдателя), напротив, достигает бесконечности. При таких условиях тела утрачивают признаки своего земного существования, переходят в вечность и обретают абсолютную стабильность, — но именно таковы атрибуты платоновских идей.

Спустя лишь несколько лет мыслительные эксперименты Флоренского в связи с миром платоновских идей были подхвачены Алексеем Лосевым. В своих сочинениях «Античный космос и современная наука» и «Диалектика мифа» Лосев подробно излагает рассуждения Флоренского (конечно, не называя его) и сводит их к формуле, согласно которой «весь платонизм» содержится в первом уравнении Лоренца[23]. Это вызвало вопрос у издателя немецкого перевода главного труда Лосева, философа Александра Хардта: допускает ли Лосев иронию в связи с «мифологизацией теории относительности»[24]? Этот вопрос можно адресовать также и Флоренскому.

Значение Лосева — это значение духовного хранителя (некоторые полагают, что просто «рефлектора»[25]) мыслей Флоренского. Незадолго до своей смерти в мае 1988 г. девяносточетырехлетний «последний философ Серебряного века» в одном из интервью[26] указал на роль «математического доказательства» платоновских идей, осуществленного Флоренским. То, насколько верным оставался Лосев также и враждебной по отношению к Ренессансу позиции Флоренского, показывает его обширное исследование «Эстетика Возрождения» (1982 г.). Лосев противопоставляет «целостную культуру» Средневековья разорванной культуре Ренессанса, основывающейся на абсолютизации изолированного субъекта. Лосев (как до него и Флоренский) усматривает тип ренессансного человека, обожествляющего себя и именно поэтому впадающего в нигилизм и сатанизм, в «Джиоконде» Леонардо с ее «бесовской улыбкой»: «Это не улыбка, а хищная физиономия с холодными глазами и ясным сознанием беспомощности жертвы, которой Джиоконда хочет овладеть <...>»[27].

Обратная перспектива — прямая перспектива

Пожалуй, для иллюстрации критики Флоренским ренессансной картины мира лучше всего подходят его высказывания по поводу сакральной живописи[28]. Особенно страстно Флоренский проклинает прямую перспективу, которая господствует в западном искусстве с эпохи Ренессанса. Эта перспектива вынуждает наблюдателя стать на произвольную точку зрения художника, который ограничивает себя тем, что иллюзионистским, т. е. обманным способом передает случайный, внешний облик видимого мира. Флоренский противопоставляет искусству Нового времени искусство Средних веков, которое пренебрегало перспективно-иллюзионистским изображением не по неумению или наивности, но из-за желания вместо субъективного видения художника передать объективную «истинную реальность». Это достигалось прежде всего благодаря использованию «обратной перспективы», характерной для средневековой живописи и икон.

Перспективно-иллюзионистское видение, напротив, заводит в «безграничную пустоту» и заканчивается «художественным нигилизмом». Оно представляет собой еще один симптом того духовного кризиса, начавшегося с Ренессанса, который привел к утрате надежного религиозно-метафизического миропонимания. Флоренский превращает свою критику прямой перспективы в «общую атаку на европейское Просвещение и на картезиански-кантово-евклидову картину мира» (Кристин Хольм), в которой мир понимается как театр теней, где «я» выступает в качестве зрителя. В конечном счете речь для Флоренского идет о том, чтобы заново снять разделение (происшедшее в Новое время) субъекта и объекта, наблюдателя и мира и на место действительности, самочинно сконструированной мыслящим субъектом, поставить непосредственный опыт всеобъемлющего бытия.

Реализм — номинализм — магия

Со всем вышесказанным закономерно связано то, что в своей философии имени и числа Флоренский является представителем радикального реализма, отрицающим номинализм Нового времени или чисто арифметический подход: слова, имена, числа суть не просто условные обозначения, а символы, откровения высшей, сгущенной реальности, т. е. сущности, и одновременно — выражения ее энергии. Благодаря этому через них осуществляются мистические опыты и магические действия. В имени действует само именуемое, — поскольку в нем присутствует энергия именуемого[29]. «Мощное слово» или магическое число обладают непосредственно действующей силой, которую человек может использовать (вспомним о заклинательных формулах и колдовских заговорах, счастливых и несчастливых числах или о «принуждении Бога»). Флоренский был также убежден в том, что сущностные признаки и энергии, содержащиеся в человеческих именах в особенно концентрированном виде, кладут отпечаток на их носителей и предопределяют их жизнь. Имя, следовательно, это судьба человека. Одновременно имя является тем мистическим корнем, посредством которого человек связан с иными мирами.

Магия для Флоренского — это «живое общение» человека с живой действительностью (в противоположность науке, занимающейся нанизыванием понятий). Флоренский называет «магическими машинами» такие произведения человека, в случае которых «действие на окружающих и изменение в их душевной жизни должен оказать не смысл [подобных произведений], а непосредственная наличность красок и линий». Подобные «орудия магического воздействия на действительность» — это, к примеру, рекламные и агитационные плакаты, но также «пентаграммы и другие магические изображения»[30].

Магическое понимание имен, образов и ритуалов всегда было архаическим признаком русской культуры. Культу идеальных образов вождей и наделению их (партийными) именами (которые, как правило, они избирали для себя сами) фабрик, станций метро, городов и т. д. в советское время соответствовало проводимое с величайшей тщательностью физическое уничтожение объявленных вне закона изображений и имен[31]. Ныне в России процветает апокалипсическая и антисемитская агитация, манипулирующая страхом перед магическим действием «числа зверя» (666) или шестиконечной звезды Давида.

Политическая теология: борьба Логоса и хаоса, Христа и антихриста

Флоренский рассматривал всемирную историю в эсхатологическом ракурсе как поле битвы, на котором сражаются два противоположных космических начала — «Логос и хаос»[32] или, выражаясь богословски, «Христос и антихрист»[33]. Культура есть специфически человеческое выражение борьбы Логоса против хаоса, против «мирового уравнивания», против равенства и смерти[34].

Но кто же представляет темные силы хаоса, уравнивания, равенства и смерти? Кто же суть эти «“враги рода человеческого”, враги культуры, враги высшего достояния человечества»[35]? Кто противостоит истории спасения, находясь в союзе с антихристом? Они суть те, кто восстает против Божественного порядка и его земных гарантов — самодержцев, проповедуя автономию индивида и всеобщее равенство, ставя одновременно на место Божественного милосердия и послушания демократию и права человека. И они носят одно имя — они суть евреи. Историческим носителем разлагающего, уравнивающего и секуляризирующего прогресса является еврейство. Не имеющее корней, ориентированное материалистически и посюсторонне, оно искушает людей тем, что ориентирует их на самоспасение и самообожествление[36]. Ренессанс, гуманизм, Просвещение и либерализм отмечают этапы его победоносного шествия через историю:

«Гуманизм вытек из каббалы. <...> “Просвещенность” — это они изобрели. <...> Жиды всегда поворачивались к нам, арийцам, тою стороною, на которую мы, по безрелигиозности своей, всегда были падки, и затем извлекали выгоды из такого положения. Они учили нас, что все люди равны, — для того чтобы сесть нам на шею; учили, что все религии — пережиток и “средневековье” (которого они, кстати сказать, так не любят за его цельность, за то, что тогда умели с ними справиться), — чтобы отнять у нас нашу силу, — нашу веру; они учили нас “автономной” нравственности, чтобы отнять нравственность существующую и взамен дать пошлость»[37].

Однако уже намечается облик новой целостной культуры. Флоренский обозначает ее черты в своем сочинении «Предполагаемое государственное устройство в будущем» — этатистской, антииндивидуалистической утопии, принадлежащей к традиции «Государства» Платона и «Города Солнца» Кампанеллы[38]. Хотя это сочинение писалось в заключении (в марте 1933 г.), подлинность выраженных там взглядов не ставилась под сомнение знатоками творчества Флоренского[39]. Идеальное «государство будущего» в изображении Флоренского — это тоталитарная диктатура с совершенной организацией и системой контроля, наглухо замкнутая от внешнего мира. Это государство станет требовать от своих подчиненных преданности, подчинения и служения «целому», заботясь о том, чтобы устремления и потребности нового человека (выведенного с учетом законов евгеники) находились в согласии с таковыми же общества. Индивидуальные права человека при этом упраздняются как устаревшие. На вершине могущественного государства будет стоять указанный самим небом вождь, которого Флоренский представляет как гениального и харизматического сверхчеловека: «Как суррогат такого лица, как переходная ступень истории появляются деятели вроде Муссолини, Гитлера и др. Исторически появление их целесообразно, поскольку отучает массы от демократического образа мышления, от партийных, парламентских и подобных предрассудков, поскольку дает намек, как много может сделать воля. Но подлинного творчества в этих лицах все же нет, и, надо думать, они — лишь первые попытки человечества породить героя. Будущий строй нашей страны ждет того, кто, обладая интуицией и волей, не побоялся бы открыто порвать с путами представительства, партийности, избирательных прав и прочего и отдался бы влекущей его цели. Все права на власть <...> избирательные (по назначению) — старая ветошь, которой место в крематории. На созидание нового строя, долженствующего открыть новый период истории и соответствующую ему новую культуру, есть одно право — сила гения, сила творить этот строй. Право это одно только не человеческого происхождения и потому заслуживает названия Божественного. И как бы ни назывался подобный творец культуры — диктатором, правителем, императором или как-нибудь иначе, мы будем считать его истинным самодержцем и подчиняться ему не из страха, а в силу трепетного сознания, что пред нами чудо и живое явление творческой мощи человечества»[40].

Исповедуемый Флоренским миф о вожде, равно как и культ воли, присутствовал в то же самое время в антидемократических правых кругах Германии, а именно — в политической теологии Карла Шмитта, специалиста в области государственного и международного права. Подобно Флоренскому, Шмитт также был заклятым противником «либерального» партийного государства; подобно Флоренскому, он понимал всемирную историю как постоянную борьбу, с одной стороны, между образами и предтечами антихриста, которых он отождествлял с еврейством и инспирированными им либерализмом, социализмом и анархизмом, а с другой — той духовной и политической силой (Шмитт называет ее «катехон»), которая им противопоставляется. Этот «удерживающий» Нового времени, который держит под спудом напирающий снизу хаос, является, как и у Флоренского, харизматической волевой личностью, не связанной никаким законом[41].

От антииудаизма к антисемитизму

Рассматривая обращенную против современности картину мира Павла Флоренского, мы наконец приблизились к некоему щекотливому пункту. Замалчивать его означало бы налагать табу на целый пласт «средневекового мировоззрения» Флоренского и даже на целый пласт его личности. Речь идет о проблеме (христианского) антииудаизма и (расистского) антисемитизма в мышлении и творчестве Флоренского.

С начала 1990-х гг. в литературе цитируются приписываемые Флоренскому острейшие высказывания, направленные против евреев[42]. При этом речь идет о двух анонимных (подписанных лишь буквой «Щ») материалах в одиозной книге Василия Розанова «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» (1914)[43], посвященной ритуальным убийствам, а также об анонимном предисловии к сборнику «Израиль в прошлом, настоящем и будущем» (1915)[44]. Авторство этих текстов в течение долгого времени было неясным и спорным[45]. Хотя уже в 1925 г. Зинаида Гиппиус в своих воспоминаниях «Живые лица» указала на то, что Розанов совершал свои выпады против евреев в погромной прессе «не без помощи Ф[лоренского]»[46], однако конкретное участие Флоренского в них не было очевидным. Со временем ситуация изменилась. Благодаря усилиям и (это следует подчеркнуть) научной честности издателей трудов Флоренского и Розанова, было подтверждено авторство Флоренского в отношении указанных текстов (равно как и в отношении другого материала антисемитского содержания[47]), — доказано публикациями из архива Флоренского (в частности, извлечений из писем к Розанову)[48]. Переписка Флоренского и Розанова во всем объеме, обсуждающая, по свидетельству Сергия Булгакова, «мистические глубины еврейского вопроса», «огромная и значительная по содержанию»[49], разумеется, еще ждет своего опубликования[50].

О чем говорится в названных текстах? Поводом к их возникновению послужил замеченный во всем мире судебный процесс, направленный против еврейского приказчика Менделя Бейлиса, которого обвинили в том, что он в марте 1911 г. в Киеве совершил ритуальное убийство тринадцатилетнего мальчика Андрея Ющинского[51]. В то время как духовная элита России, либеральная общественность, а также православные христиане возмущенно и с отвращением реагировали на процесс, проводимый антисемитами на основе фальсификаций[52] (он опирался на темную ложь, провоцировал насилие и был позором России), — причем никто из православных богословов не был готов защищать перед судом тезис относительно ритуальных убийств, — Флоренский, мобилизовав всю свою ученость, искал «аргументы», подтверждающие обвинение в кровопролитии.

Согласно Флоренскому, убийство Ющинского — это человеческое жертвоприношение, «вызов», произведенный «напоказ всему человечеству» (именно поэтому труп не был устранен, а следы не были стерты)[53]. Он «доказывает», что наряду с ассимилированными евреями еще существуют и те, кто всерьез принимает свою религию. Христианство и иудаизм опирались на веру в «святость крови», однако лишь таинства иудейской религии требовали кровавой жертвы, которая должна совершаться не символически, а конкретно и с муками. Ритуальное убийство Ющинского, при котором пролилась чистая кровь невинного мальчика, есть, следовательно, выражение глубокой религиозности и архаического «мистического мировосприятия»; именно поэтому оно понятно для верующего христианина, хотя и непонятно безразличному в вопросах веры современнику[54]. «Признаюсь, — пишет Флоренский с явным вызовом, — что еврей, вкушающий кровь, мне гораздо ближе не вкушающего. <...> Первые, вкушающие — это евреи, а вторые — жиды»[55]. Зинаида Гиппиус сообщает, что во время процесса над Бейлисом Флоренский был вынужден сказать своей сестре Ольге Александровне:

«Если б я не был православным священником, а евреем, я бы сам поступил, как Бейлис, т. е. пролил бы кровь Ющинского»[56].

Флоренский утверждает, что вся история Израиля свидетельствует о кровожадности и жестокости еврейства, и нет никаких оснований сомневаться в том, что во времена диаспоры это положение не изменилось. «Если были ритуальные убийства даже тогда (во времена царей и пророков. — М.Х.), то почему же не может быть их теперь?»[57] Флоренский откровенно сознавался, что вина или невиновность подсудимого Бейлиса его нисколько не интересует, тем более что «прохвосты со всего мира» пытаются запутать ситуацию[58]; гораздо важнее то, что к еврейству в целом пристало «общее подозрение в ритуальных убийствах как одном из проявлений мистического влечения к крови», и таковым оно остается «вопреки крикам всей еврейской прессы»[59]. К сожалению, Флоренский в этом оказался прав: хотя в результате процесса, продолжавшегося в течение месяца, Бейлис в октябре 1913 г. был оправдан, тем не менее присяжные усвоили сфальсифицированное представление обстоятельств дела, предназначенное для того, чтобы доказать ритуальный характер убийства Ющинского. Непосредственно после окончания процесса против Бейлиса были собраны средства для постройки церкви в честь Андрея Ющинского — с очевидным намерением объявить его святым мучеником. В апреле того же года был канонизирован Гавриил Слуцкий — мнимая жертва ритуального убийства (XVII в.)[60].

После того как Флоренский 12 октября 1913 г. послал Розанову свою «экспертизу» относительно еврейского ритуального убийства, Розанов с удовлетворением констатировал: «Вопрос о том, убили ли вожди мирового еврейства в качестве жертвы христианского мальчика, отныне может рассматриваться как решенный положительно, а именно — с такой же полнотой, точностью и надежностью, с какой доказывают геометрическую теорему»[61].

Конечно, убийство Ющинского послужило характерным примером для рассуждений Флоренского, однако угроза, исходящая от евреев, выходила далеко за пределы этого скандального случая. Согласно Флоренскому, в тайне от общественности ежедневно «тысячи Ющинских в гимназиях, школах и университетах» «господами евреями» подвергаются мучениям, соблазняются, отравляются и отвращаются от веры[62]. Однако несравненно более страшной является опасность, грозящая всем народам, — инфекция, переносимая с еврейской кровью[63]. В то время как еврейство стремится сохранить «чистоту» крови по мужской линии, миссия еврейской женщины — любыми возможными способами соединяться с неевреями[64] ради того, чтобы посредством смешения ее крови с кровью прочих народов распространять по всей Земле влияние Израиля. «Таким образом, еврейство, не нося этого имени, внедряется все глубже и глубже в массу человечества и корнями своими прорастает всю человеческую толщу. Секрет иудейства — в том, что есть чисто иудейское, чистокровное, и около него — с неимоверной быстротой иудаизирующая „шелуха» прочих народов. Теперь в мире нет ни одного народа, совершенно свободного от еврейской крови, и есть еврейство с абсолютно несмешанною кровью. Итак, есть евреи, полуевреи, четверть-евреи, пятая-евреи, сотая-евреи и т. д.[65] И вот, каждый народ с каждым годом увеличивает процент еврейской крови, т. е. разжижается в своей самобытности. <...> И, рано или поздно, процент еврейской крови у всех народов станет столь значительным, что эта кровь окончательно заглушит всякую иную кровь, съест ее, как кислота съедает краску»[66].

Именно еврейская кровь обладает необычайной вирулентностью, или проникающей способностью. «Даже ничтожной капли еврейской крови» достаточно для того, чтобы вызвать «типично еврейские» телесные и душевные черты у целых последующих поколений[67]. «Но что, что с ними (евреями. — М. Х.) делать?» — вопрошает Флоренский. «Они размножаются быстрее нас, — это простая арифметика. И что ни делать с ними, настанет момент, когда их станет больше, чем нас. Это, повторяю, простая арифметика, и против этого есть только одно средство — оскопление всех евреев, — т. е. средство такое, применить которое можно только при нашем отречении от христианства»[68]. Однако христианину дозволено — и даже приказано Богом — «колотить Израиля»: «От нас Бог хочет, чтобы выколачивали жидовство из Израиля, а от Израиля — чтобы он, своим черным жидовством, оттенял в нашем сознании — непорочную белизну Церкви Христовой. Своею гнусностью Израиль спасает нас, научая нас ценить благо, нам дарованное. А мы за это должны колотить Израиля, чтобы он опомнился и отстал от пошлости»[69]. Бешеная ненависть Флоренского к евреям, доходящая до погромной горячки, апеллирует к таким архаическим представлениям традиционного антииудаизма (с христианской закваской), как «синагога сатаны», «гнездо антихриста» и «враг рода человеческого»[70]. Сюда также относится и возникшее в Средневековье обвинение в ритуальных убийствах: соответствующая выдуманная кровавая практика описывается Флоренским с явным воодушевлением. При этом Флоренский был абсолютно «современен», ибо использовал арсенал расистского антисемитизма, содержащий сексуальные импликации, когда указывал на опасность вирулентной еврейской крови и предостерегал неевреев от грозящего им соблазна скрещивания с евреями[71]. И наконец, у Флоренского обнаруживаются почти все юдофобские стереотипы антимодернизма его времени: заговорщическое стремление евреев к мировому господству, их опасное учение о всеобщем равенстве, их разлагающее воздействие на семью, на религиозную жизнь, культуру, нравы, государство, развращающая сила еврейского капитала и еврейской прессы, сатанинские истоки и пагубные махинации жидомасонства — все те «страшилки», которые в то время также фабриковались в России и в собранном виде представлены в «Протоколах Сионских мудрецов»[72].

* * *

Попытки Флоренского заново «зачаровать» и мифологизировать мир представляются шутовством — когда он защищает геоцентрическую картину мира или стремится точно обозначить границу между небом и Землей; они раздражают — когда он поносит культуру Ренессанса или философию Канта; и они делаются опасными и негуманными — когда он находит носителей для сил хаоса, для союзников антихриста и для универсального, абсолютного врага, усматривая при этом благо в тоталитарной политической религии. Флоренский кажется его сегодняшним почитателям «самым светоносным представителем русской духовной жизни». Напротив того, Николай Бердяев называл его «рафинированным реакционером»[73] и был в этом прав, о чем свидетельствуют приведенные примеры.

По этой теме читайте также: