Античный мир погиб, но идея провиденциализма не только не исчезла, но,
напротив, стала безраздельно господствовать в средневековой
преисториологии. Вызов ей был брошен тогда, когда с началом Возрождения
снова стала возникать историческая наука. Историки-гуманисты в большинстве
своем отвергали провиденциализм. Они исходили из того, что все исторические
события имеют естественные и только естественные причины, и занимались
поисками этих причин. И понятно, что эти причины они стали искать в головах
людей. Отсюда вытекало определенное представление о задачах историков,
которое господствовало не только в эпоху Возрождения, но и в последующие
два века.
Оно получило достаточно четкое выражение в труде французского аббата
Сезара Ришара де Сен-Реаля (1639—1692) «Пользование историей» (1672).
Как писал последний, «знание вообще состоит в знании причинно-следственных
связей, ибо знать — значит знать вещи по их причинам; также знать
историю — значит знать людей, которые (своими действиями) и дают
содержание историческому процессу, судить об этих людях...».[2]
Более пространно эти идеи были изложены в труде известного в свое время
французского специалиста по методологии истории Никола Ленгле дю Френуа
(1674 — 1755) «Метод изучения истории», увидевшем свет в 1713 г.
«Изучать историю, — утверждал он, — значит изучать мотивы,
мнения и страсти человека, чтобы проникнуть во все тайные причины его
деятельности, все его пути и изгибы его души, наконец, чтобы узнать все
иллюзии, которые овладевают его духом и неожиданно для него самого волнуют
его сердце; одним словом, чтобы добиться познания самого себя в
других».[3]
Но чисто волюнтаристское объяснение исторических событий было для
историков-гуманистов явно недостаточным. В результате в их понятийный
аппарат снова вошло понятие судьбы. Чаще всего это было понятие не
судьбы-фатума, а судьбы-фортуны. И дело было даже не в том, что
судьба-фатум слишком походила на провидение, сколько в том, что
судьба-фортуна оставляла место для известной свободы действий человека.
Фортуну можно было оседлать, использовать в интересах человека.
Известную роль играла фортуна в исторических построениях Н. Макьявелли.
К этому понятию он неоднократно обращается в «Государе»[4]. Оно для
него ценно постольку, поскольку исключает, с одной стороны, полный
фатализм, с другой, полный волюнтаризм. Выступая с критикой
провиденциализма, Н. Макьявелли пишет: «И однако, ради того, чтобы не
утратить свободы воли, я предположу, что, может быть, судьба распоряжается
лишь половиной наших дел, другую же половину, или около того, она
представляет самим людям».[5]
Но в своем понимании хода истории Н. Макьявелли одними лишь общими
рассуждениями о судьбе не ограничивался. Выше уже говорилось, что он
придерживался идеи циклической смены форм государственного устройства. Тем
самым история не сводилась им к потоку событий. Этот поток шел по
определенному руслу и в нем прослеживался определенный порядок. Смену форм
государственного строя, причем закономерную, нельзя было объяснить, не
переходя от событий к тому, что находило проявление в них, т.е. к
историческому процессу. Нельзя было ограничиваться поисками одних лишь
мотивов действий тех или иных отдельных людей. Нужно было искать более
глубокие факторы. И в этом отношении Н. Макьявелли сделал существенный шаг
вперед.
Он обратил внимание на политическую борьбу, которая была свойственна и
античным полисам, и городам-государствам Италии эпохи Возрождения. В
предисловии к «Истории Флоренции» Н. Макьявелли, характеризуя труды своих
предшественников - Леонардо Бруни и Поджо Браччолини (1380-1459), писал,
что при ознакомлении с ними «обнаружилось, что в изложении войн, которые
вела Флоренция с иноземными государями и народами, они действительно
проявили должную обстоятельность, но в отношении гражданских раздоров и
внутренних несогласий и последствий того и другого они многое вовсе
замолчали, а прочего лишь поверхностно коснулись, так что из этой части их
произведений читатели не извлекут ни пользы, ни удовольствия».[6]
У Н. Макьявелли эти гражданские раздоры и внутренние несогласия
находятся в центре повествования. Политическая борьба была борьбой
политических партий и стоящих за ними политических сил. А за борьбой
политических сил скрывалось различие интересов. Борющимися силами были
группы людей, имевших разные интересы. «Ибо нет города, — писал Н.
Макьявелли, — где бы не обособились эти два начала: знать желает
подчинять и угнетать народ, народ не желает находиться в подчинении и
угнетении...».[7]
У Н. Макьявелли все время проскальзывает понимание того, что различие
интересов борющихся групп было прежде всего связано с различием
имущественного положения составляющих их людей и что в основе борьбы лежит
стремление одних сохранить, других изменить это положение. Однако
какая-либо определенная концепция у него отсутствует. Создать таковую в его
время было еще невозможно.
Переходя к изложению истории своего отечества, Н. Макьявелли пишет, что
«...Во Флоренции раздоры возникали сперва среди нобилей, затем между
нобилями и пополанами и, наконец, между пополанами и плебсом».[8]Раздоры между гвельфами и
гибеллинами способствовали полному ниспровержению аристократии, которое
произошло около 1343 г. Но в это время возникают противоречия внутри самого
«народа» (popolo) - между старшими и младшими цехами. Эти противоречия
обостряются, а затем на арену борьбы вступает простонародье (plebe),
включающее наемных рабочих.
В 1378 г. произошло знаменитое восстание чомпи. Вот какую речь
вкладывает Н. Макьявелли в уста одного из вождей восставших: «Все люди
имеют одинаковое происхождение, и все роды одинаково старинны, и природа
создала всех равными. Если и мы, и они разденемся догола, то ничем не будем
отличаться друг от друга, если вы оденетесь в их одежды, а они в ваши, то
мы будем казаться благородными, а они простолюдинами, ибо вся разница
— в богатстве и бедности... Если вы поразмыслите над поведением
людей, то убедитесь, что все, обладающие большими богатствами или большой
властью, достигают этого лишь силой и хитростью, но затем все захваченное
обманом или насилием начинают благородно именовать даром судьбы, дабы
скрыть его гнусное происхождение. Те же, кто от избытка благоразумия или
глупости не решаются прибегнуть к этим средствам, с каждый днем все глубже
и глубже увязают в рабстве и нищете... Бог и природа дали всем людям
возможность достигать счастья, но оно чаще выпадает на долю грабителя, чем
на долю умелого труженика, и его чаще добиваются бесчестным, чем честным
ремеслом. Потому-то люди и пожирают друг друга, а участь слабого с каждым
днем ухудшается. Применим же силу, пока представляется благоприятный
случай, ибо более выгодным для нас образом обстоятельства не сложатся:
имущие граждане не объединены, Сеньория колеблется, магистраты растеряны, и
сейчас, пока они не сговорились, их легко раздавить».[9]
Все эти внутренние раздоры, в ходе которых каждая из борющихся
группировок стремилась удовлетворить свои и только свои интересы, не
считаясь с интересами государства, привели, по мнению Н. Макьявелли, к
ослаблению Флоренции и, в конечном счете, к установление тирании, чего ни
одна из этих сил не хотела.
Рассматривая в «Истории Флоренции» все события как результаты
деятельности людей, Н. Макьявелли в то же время показывает, что люди не в
состоянии предвидеть всех последствий своей собственной деятельности. В
целом Н. Макьявелли на примере истории Флоренции показывает, что в
исторических событиях, каждое из которых, взятое в отдельности, могло и не
быть, проявляется такая связь, которой не могло не быть, что общий ход
событий не зависит от желания и воли исторических деятелей. Иначе говоря,
история у Н. Макьявелли фактически выступает как естественно-исторический
процесс, хотя, конечно, никакого сколько-нибудь четкого выражения этой
мысли мы у него не находим.
