3.13.1. Был ли К. Маркс экономистом и знатоком
капиталистической экономики?
К. Маркс был одним из величайших теоретиков политической экономии. Эту
бесспорную истину пытались в перестроечное и постсоветское время
опровергнуть люди, ненависть которых к Марксу была столь велика, что
совершенно лишила их остатков разума. «Нельзя не отметить как недоразумение
тот факт, — писал публицист Виктор Сергеевич Бондарев, — что до
сих пор советские люди считают Маркса экономистом, хотя к экономике
«Капитал» имеет косвенное отношение. На самом деле это — местами
изысканное философское произведение, содержащее ряд концепций-гипотез. В
нем нет статистических выкладок, эмпирических данных. Да и зачем философу
статистика? Он творит по своим правилам согласно имеющимся
традициям».[121]
На ниве поношения Маркса как экономиста особенно усердно потрудился
некто Евгений Михайлович Майбурд — автор трех статей в «Независимой
газете», которые прямо-таки поражают гармоничным сочетанием глупости,
невероятного невежества и какой-то просто патологической ненависти к
Марксу.[122]«Чтобы
сделать привлекательным «призрак коммунизма», — заканчивает он
последнюю статью, — потребовалось сотворить ужасающий призрак
капитализма. Маркс выдумал его — описанный там
«капиталистический способ производства». Поэтому «Капитал» — не
научная монография, это чудовищно гипертрофированная поджигательская
листовка».[123]Все это повторяется Е.М. Майбурдом в книге «Введение в
историю экономической мысли. От пророков до профессоров» (М., 1996).
Мысли эти не оригинальны. Примерно то же самое, но в более корректной
форме, излагал К. Поппер в «Письме моим русским читателям», предпосланным
русскому переводу его сочинения «Открытое общество и его враги» (1945;
1966; русск. перевод: Т. 1—2. М., 1992). «Слово «капитализм», —
читаем мы в нем, — получило широкую известность и всеобщее признание
благодаря Марксу и марксизму... Важно, однако, то, что капитализм в том
смысле, в каком Маркс употреблял этот термин, нигде и никогда не
существовал на нашей планете Земля — он реален не больше, чем
дантовский Ад... «Капитализм» в марксовом понимании представляет собой
неудачную теоретическую конструкцию. Это всего лишь химера, умственный
мираж».[124]
Из этих слов совершенно ясно, что К. Поппер плохо знаком с историей
экономической мысли и вообще с экономической литературой. Термин
«капитализм» был создан и введен в научный оборот вовсе не марксистами.
Впервые употребил его, по-видимому, французский утопист и историк Луи Блан
(1811 —1882), а широкое распространение это слово приобрело после
появления книги немецкого экономиста, социолога и историка Вернера Зомбарта
(1863 — 1941) «Современный капитализм» (1902; русск. полн. перевод:
Т. 1. Вып. 1 — 2. М., 1903; Т. 2. 1905). Сам К. Маркс слово
«капитализм» в своих работах никогда не употреблял.[125]Но все это
мелочи.
Самое же удивительное состоит в том, что почтеннейший философ совершенно
забыл о том, что содержится в основном тексте его же собственной работы. А
писал он о том, что «попытка Маркса использовать то, что можно назвать
«логикой классовой ситуации», для объяснения функционирования институтов
системы промышленного производства, несмотря на определенные допущенные им
преувеличения и приуменьшения значения некоторых важных аспектов этой
ситуации, представляется мне превосходной. Она действительно превосходна
— по крайней мере, как социологический анализ той стадии развития
системы промышленного производства, с которой Маркс в основном имел дело:
существовавшей почти столетие назад системы «не ограниченного
законодательно капитализма» (unrestrainedcapitalism), как я буду ее
называть в дальнейшем».[126]
Все это сказано на 137 странице второго тома. А вот что пишет по поводу
данной Марксом характеристики либерализма и демократии как прикрытия
диктатуры буржуазии К. Поппер на странице 142: «Дело в том, что Маркс жил,
особенно в свои молодые годы, в период наиболее бесстыдной и жестокой
эксплуатации. И эту бесстыдную эксплуатацию цинично защищали лицемерные
апологеты, апеллировавшие к принципу человеческой свободы, к праву человека
определять свою собственную судьбу и свободно заключать любой договор,
который он сочтет благоприятным для своих интересов. Используя лозунг
«равная и свободная конкуренция для всех», не ограниченный, или не
регулируемый, законодательно капитализм успешно препятствовал принятию
какого-либо законодательства о труде до 1833 г. и еще в течение многих лет
его практическому осуществлению. Следствием этого была жизнь рабочих в
таком глубоком отчаянии и такой страшной нищете, которые вряд ли можно
представить наши дни. Особенно велики были страдания женщин и
детей».[127]
Приведя несколько ужасающих примеров из «Капитала», К. Поппер заключает:
«Таковы были условия жизни рабочего класса даже в 1863 г., когда Маркс
писал «Капитал». Его пылкий протест против этих преступлений, к которым
тогда относились терпимо и иногда даже защищали не только профессиональные
экономисты, но и представители церкви, навсегда обеспечат ему место среди
освободителей человечества».[128]И в последующем
он снова и снова подчеркивает, что «нарисованная Марксом жуткая картина
экономики его времени очень точна», и что «его горячий протест против
ада (курсив мой. — Ю.С.) не ограниченного законодательно
капитализма «был абсолютно справедлив».[129]
И совершенно понятно, почему К. Поппер в основном тексте названного
труда признает огромный вклад К. Маркса в развитие науки об обществе.
«...Его труды, — пишет К. Поппер, — не пропали даром. Он на
многое открыл нам глаза и обострил наше зрение. Возвращение к
домарксистской общественной науке уже немыслимо. Все современные
исследователи проблем социальной философии обязаны Марксу, даже если они
этого не осознают. Это особенно верно для тех, кто не согласен с его
теориями, как, например, я».[130]
Более конкретно высказался по этому вопросу уже известный нам британский
социолог К. Кумар. Говоря о том, что ни одна из современных социологических
концепций не может справиться с проблемой социальных изменений, он
добавляет к этому: «Исключением, конечно, является марксизм. Марксизм есть
наиболее мощная теория революции и социальной трансформации... Маркс дал не
знающее соперников исследование генезиса современного общества. Его работы
о возникновении и развитии капитализма — лучшая часть его трудов, и
они лучше всего, что было предложено по этой теме кем бы то ни было. В
«Grundrisse»[131]и «Капитале», в разных статьях о европейской политике и обществе
Маркс предложил исчерпывающую социологию буржуазного капиталистического
общества, которая все еще остается непревзойденной и которой до сих пор
живет современная социология».[132]
Для полноты картины приведем высказывание о марксизме в целом 3.
Бжезинского. Последний — ярый антикоммунист, но этот антикоммунизм не
лишил его (в отличии от многих наших доморощенных антикоммунистов)
способности мыслить здраво и объективно. «Марксизм, — писал он,
— представляет собой новый, исключительно важный этап в становлении
человеческого мировоззрения. Марксизм означает победу активно относящегося
к внешнему миру человека над пассивным, созерцательным человеком и в то же
время победу разума над верой... Марксизм ставит на первое место
систематическое и строго научное изучение действительности, также как и
руководство действием, вытекающим из этого изучения».[133]
Все нормальные современные экономисты, в том числе и те, что
придерживаются взглядов, далеких от марксизма, смотрят на Маркса как на
величайшего специалиста в области политической экономии капитализма.
«Маркс, — писал, например, один из крупнейших экономистов XX в.
Василий Васильевич Леонтьев (1906 — 1999) в статье «Современное
значение экономической теории К. Маркса», — был великим знатоком
природы капиталистической системы... Если, перед тем как попытаться дать
какое-либо объяснение экономического развития, некто захочет узнать, что в
действительности представляют собой прибыль, заработная плата,
капиталистическое предприятие, он может получить в трех томах «Капитала»
более реалистическую и качественную информацию из первоисточника, чем та,
которую он мог бы найти в десяти последовательных выпусках «Цензов США», в
дюжине учебников по современной экономике и даже, осмелюсь сказать, в
собрании сочинений Торстена Веблена».[134]
3.13.2. Открытие социальной материи
К. Маркс прекрасно знал современное ему капиталистическое общество. Ему,
как и другим экономистам, было совершенно ясно, что капиталистические
экономические рыночные отношения существуют независимо от сознания и воли
людей, живущих в системе этих отношений, и определяют их сознание и волю.
Капиталистический рынок есть не что иное, как общественная форма, в которой
идет производство. Капитализм представляет собой прежде всего определенную
систему общественного производства и тем самым определенный тип
общества.
В средние века такой системы общественного производства не было. Но
производство существовало. Люди и в это время создавали общественный
продукт. Но по-другому. Если при капитализме основным создателем
общественного продукта был наемный рабочий, то в средние века —
зависимый от феодала крестьянин. В средние века тоже существовали
экономические отношения, но иные, чем при капитализме, — отношения
феодальные. И эти феодальные отношения были столь же объективными, как и
капиталистические, и тоже определяли сознание и волю людей, живущих в
системе этих отношений. Иначе говоря, здесь мы также сталкиваемся с
определенной системой общественного производства, но качественно иной, чем
капиталистическая. И эта экономическая система определяла тип общества.
В античную эпоху основным производителем был не наемный рабочий, и не
феодально-зависимый крестьянин, а раб. Система рабовладельческих
экономических отношений была общественной формой, в которой в ту эпоху шло
производство. И эта качественно отличная и от капиталистической, и от
феодальной система общественного производства определяла тип общества.
Таким образом, для каждой из трех всемирно-исторических эпох —
античной, средневековой и новой прежде всего было характерно существование
определенной экономической системы: для первой — рабовладельческой
системы, для второй — феодальной, для третьей —
капиталистической. Смена экономических систем лежала в основе смены типов
общества и тем самым исторических эпох.
К. Маркс не ограничился констатацией этого факта. Им было сделано важное
обобщение. Человек качественно отличается от всех животных. И это различие
прежде всего состоит в том, что животное только приспособляется к среде,
присваивает при помощи органов своего тела вещи, порожденные природой, а
человека преобразует среду, создает вещи, которых в природе не существуют.
Основной признак человек — производство.
И это производство всегда происходит в определенной общественной форме,
которую образует система экономических отношений определенного типа.
Существует несколько качественно отличных типов экономических
(производственных) отношений. Соответственно существует несколько
качественно отличных видов общественного производства. Эти виды К. Маркс
назвал способами производства.
К тому времени, когда возник марксизм, науке были достаточно хорошо
известны три таких способа производства: рабовладельческий, феодальный и
капиталистический. В добавление к ним К. Марксом частично сразу, частично
позднее были также названы из числа существовавших и существующих способов
производства — первобытный (первобытно-коммунистический) и азиатский,
а из тех, что еще не существовали, но с неизбежностью, по его мнению,
возникнут — коммунистический способ производства.
Но самый важный из вопросов, вставших перед К. Марксом, состоял в том,
почему в ту или иную эпоху существует именно этот, а не другой способ
производства, и почему в историческом развитии одни способы производства
сменяются другими, что лежит в основе смены способов производства. Это был
тот роковой вопрос, который, правда, не в такой, а в иных формах вставал
перед его предшественниками и на который они не смогли дать ответа. Помочь
здесь не могли ни ссылка на природу человека, ни на его разум.
К. Маркс и Ф. Энгельс жили в XIX в. В Европе в то время сосуществовали
капиталистические и некапиталистические социоисторический организмы. На их
глазах в Европе развертывался промышленный переворот и происходили
революции. Везде, куда проникала машинная индустрия, рушились феодальные и
иные докапиталистические отношения. Феодальные социоисторические организмы
превращались в капиталистические.
На этой основе были сделаны широкие обобщения. Каждая система
экономических отношений была общественной формой, в которой шел процесс
создания общественного продукта. Общественный продукт создавался
определенной силой, которую составляли работники, вооруженные средствами
труда. Эти люди вместе со средствами труда, которые они приводили в
движение, составляли производительные силы общества. И бросалось в
глаза, что в разные эпохи разными были не только системы экономических
отношений, но и производительные силы общества.
Одной производительной силой были люди, вооруженные деревянными копьями,
иной — люди, которые создавали нужные им вещи с помощью бронзовых
орудий, и совсем другой — люди, которые использовали в своей
производственной деятельности машины, приводимые в действие паром. Разные
стадии производства отличались друг от друга не только типами экономических
отношений, но и уровнем развития производительных сил.
И отсюда был сделан вывод о зависимости типа существующих в обществе
экономических отношений от уровня развития его производительных сил. Уровень
производительных сил общества определяет существующую в нем систему
экономических (производственных) отношений. Изменение производительных сил
общества рано или поздно ведет к тому, что одна система экономических
отношений сменяется качественно иной их системой. А вместе с тем меняется и
тип общества.
К выводу о том, что система экономических отношений определяет сознание
и волю людей, в явной или неявной форме пришли многие мыслители еще до
Маркса. Но никто из них не мог объяснить, почему эти отношения являются
именно такими, а не иными. Ссылка на природу человека ничего не давала. А
любая попытка найти какие-либо иные факторы почти всегда с неизбежностью
заставляла вращаться в порочном кругу. И этот круг всегда разрывался так,
что при этом экономические отношения оказывались в зависимости от сознания,
т.е. теряли свою объективность.
К. Маркс впервые нашел объективную, не зависящую от сознания и воли
людей основу экономических отношений — уровень развития
производительных сил. И тем самым они впервые выступили у него как
отношения объективные и только объективные, как отношения, определяющие
сознание и волю людей и в то же время ни прямо, ни косвенно не зависящие от
их сознания и воли.
Философы давно уже пользовались словом «бытие». И оно имело в их устах
два разных смысла. Один — все существующее без исключения, включая и
сознание. Второй — только существующее вне сознания. В применении к
природе существование вне сознания было по существу равнозначно
существованию независимо от сознания. Поэтому в работах домарксистских
материалистов бытие во втором смысле означало существование одновременно и
вне, и независимо от сознания, или иначе, объективное
существование. Бытие в таком смысле было первичным по отношению к
сознанию, т.е. определяло сознание.
Исходя из этой традиции, К. Маркс и назвал систему
социально-экономических отношений общественным бытием. Называя ее так, он
стремился подчеркнуть, что эта система существует объективно, т.е.
независимо о сознания и воли людей, и определяет их сознание и волю.
Однако в последующем стало ясно, что термин «общественное бытие» в
данном контексте был не самым подходящим. Все дело в том, что
социально-экономические отношения были не единственно существующими
социальными отношениями. Наряду с ними существовали и иные. И эти иные
общественные отношения не просто существовали, а существовали вне
сознания и в этом смысле тоже были бытием, причем отнюдь не в самом первом
значении этого слова.
Но существуя вне сознания, они в то же время зависели
от него. Эти отношения создавались людьми, которые в своей деятельности
руководствовались сознанием и волей. Эти отношения были производными от
воли людей, т.е. волевыми. Волевые общественные отношения вместе с их
узлами, которые именуются институтами, учреждениями и т.п., образовывали
определенную систему.
Таким образом, если понимать под бытием просто существующее вне
сознания, то в обществе (в отличие от природы) существует два качественно
отличных вида бытия. Первый вид — существующее вне и
независимо от сознания и воли, т.е. объективно существующее.
Именно этот вид реальности имел в виду К. Маркс, говоря об общественном
бытии. Второй вид — существующее вне сознания и воли людей,
но зависящее от сознания и воли. И во избежание путаницы
необходимы разные термины для обозначения этих двух видов социальной
реальности.
Первый вид я буду называть социальной материей. Такого термина
у основоположников материалистического понимания истории нет, но они
неоднократно характеризовали социально-экономические отношения как связи не
просто объективные, но материальные. Второй вид социальной реальности я
буду именовать социальной постройкой (конструкцией).
Между социальной материей и социальной конструкцией существуют
определенные отношения. Социальная материя, т.е. система
социально-экономических отношений, определяет взгляды и представления людей
об обществе, их волю и их действия, а тем самым и все прочие общественные
отношения, т.е. социальную конструкцию. Последняя производна от социальной
материи. Посредствующим звеном между социальной материей и социальной
конструкцией является общественное сознание. Но последний термин нуждается
в уточнении.
Словосочетание «общественное сознание» имеет два несколько отличных
значения. Первое — совокупность всех представлений людей о мире,
включая их знания о природе. Это общественное сознание в широком смысле.
Физика, конечно, представляет собой отражение только природы, но никак не
общества. Однако сама она, безусловно, — общественное явление. И в
этом смысле физика относится к общественному сознанию в широком смысле.
Второе значение словосочетания «общественное сознание» —
представления людей исключительно лишь об общественных явлениях. Это
общественное сознание в узком смысле. В последующем изложении во избежание
путаницы я буду употреблять термин «общественное сознание» только в широком
смысле. Для обозначения совокупности представлений людей об обществе я буду
использовать термин «социарное сознание», а их взглядов на природу
— «натурарное сознание». Конечно, грань между социарным и
натурарным сознание относительна, но она тем не менее существует. Вполне
понятно, что волевые общественные отношения являются производными не от
общественного сознания в широком смысле, а лишь от социарного сознания, а
тем самым от социальной материи.
Основоположникам материалистического понимания истории было важно
подчеркнуть определяющую роль социальной материи по отношению и к
социарному сознанию, и социальной конструкции. Когда они рассматривали
исключительно лишь отношения социальной материи и социарного сознания, то
использовали термины «общественное бытие» и «общественное сознание». Они
здесь просто подчеркивали, что общественное бытие первично по отношению к
общественному сознанию, и представляет собой объективный источник
общественных идей.
Когда же речь у них заходила об отношении социальной материи к
социарному сознанию и социальной конструкции, вместе взятым, то становилось
ясным, что термин «общественное бытие» здесь не работает. Ведь социальная
конструкция представляла собой не что иное, как особый вид социальной
реальности. Отношение социальной материи и социальной постройки было
отношением двух видов социальной реальности, из которых один был
фундаментом для другого.
Поэтому неизбежным было появление еще двух новых понятий —
базиса и надстройки. По отношению к социарному сознанию и
социальной конструкции, вместе взятым, социальная материя выступала как их
базис, а тем самым и как фундамент всего общества, они же вместе взятые как
надстройка над этим базисом.
Все эти открытия вместе взятые означали не что иное, как такой разрыв
того порочного круга, в коем вращались все домарксистские материалисты и
вообще все мыслители, пытавшиеся найти материальные факторы истории,
который вел не к социоисторическому идеализму, а к социоисторическому
материализму.
Напомню, что у домарксистских материалистов получалось, что общественная
среда (т.е. социальная реальность) определяла общественное мнение (т.е.
социарное сознание), а последняя, в свою очередь, определяла общественную
среду. К. Маркс в том, что мыслители прошлых лет называли общественной
средой, выделил два качественно отличных компонента. Один из них —
система социально-экономических отношений, которая не зависит от социарного
сознания и определяет его. Другой компонент — система волевых
отношений (социальная конструкция), которая зависит от социарного сознания,
определяется им. И все стало на свое место.
Как только был открыт объективный источник общественных идей (социарного
сознания) — социальная материя, материализм был достроен до верху, до
конца. Он стал теперь материализмом во взглядах не только на природу, но и
на общество. Материализм Маркса есть материалистическое понимание не только
природы, но и общества, а тем самым и истории. Уже этим он качественно
отличается от всех остальных видов материализма.
Словосочетание «материалистическое понимание истории» в литературе
иногда применяется для обозначения не только марксистской концепции
исторического процесса, но различного рода концепций, в которых решающая
роль отводится не сознанию, а тем или иным материальным, чаще всего
природным, факторам (биологическим, географическим, экологическим и
т.п.).[135]«В частности, — писал известный
английский философ Бертран Рассел (1872 —1970), — философским
материализмом не предполагается, что экономические взгляды являются
основным в политике. Взгляды Бокля, например, согласно которым климат
— один из решающих факторов, равно совместимы с материализмом. Это
относится и к взглядам Фрейда, который во всем обнаруживает секс.
Существует бесчисленное множество способов рассмотрения истории, которые
являются материалистическими в философском смысле слова, не будучи при этом
экономическими и не подпадая под формулу Маркса».[136]
«Нельзя забывать, — вторит ему, например, российский историк Е.Б.
Черняк, — и того, что исторический материализм лишь одна из
разновидностей материалистического истолкования истории, выводы из которых
порой прямо противоположны марксистскому видению процесса развития общества
в новое и новейшее время. Отвергая марксизм, многие историки, не только
отечественные, но и зарубежные, сознательно или неосознанно, даже считая
себя сторонниками иных философско-исторических идей, на практике
придерживаются материалистического понимания истории».[137]
Думаю, что такая точка зрения неверна. На мой взгляд, подлинное
материалистическое понимание истории немыслимо без признания существования
социальной материи, которую могут образовывать только
социально-экономические, производственные отношения. Поэтому единственным
материалистическим видением истории является марксистское ее понимание.
Завершая список исходных понятий исторического материализма, нельзя не
упомянуть категории «общественно-экономическая формация». Я не буду на ней
специально останавливаться, ибо она детально рассмотрена в целом ряде
подразделов второй части книги (2.4.2; 2.4.4 — 2.4.9). Эта
категория с необходимостью вытекает из всех предшествующих. Если базис
общества — система социально-экономических отношений, то совершенно
естественна классификация социоисторических организмов по типу
господствующих в них производственных связей. Общественно-экономическая
формация есть социально-экономический тип общества, при этом такой, который
одновременно представляет собой стадию всемирно-исторического развития.
3.13.3. Постановка и решение проблемы источника
развития производительных сил общества в работах Г.В. Плеханова, П.Б.
Струве, A.A. Богданова, П.П. Маслова, К. Каутского, Н.И. Бухарина
Согласно историческому материализму, в основе развития общества, а тем
самым его истории, лежит эволюция производства. Развитие производства
представляет собой единство эволюции производительных сил и
производственных отношений. Ведущим в этом единстве является развитие
производительных сил. Прогресс производительных сил лежит в основе развития
социально-экономических отношений и смены их типов, а тем самым смены
способов производства и соответственно общественно-экономических
формаций/
Поэтому важнейшая проблема исторического материализма — это вопрос
о том, почему производительные силы развиваются, что является источником их
прогресса. Одни сторонники рассматриваемого понимания истории вообще никак
не отвечали на этот вопрос. Так, например, поступил известный немецкий
историк, социолог и этнограф Генрих Кунов (1862 — 1936) в своей
работе «Марксова теория исторического процесса, общества и государства» (Т.
1 — 2. 1920—1921; русск. перевод второго тома: М.-Л., 1930).
Другие писали, что производительные силы — конечная движущая сила
исторического процесса или что производительные силы — самый
подвижный элемент производства.[138] По существу, это
был уход от ответа.
Точка зрения, которая господствовала в философской литературе науке в
последние десятилетия советской власти, была достаточно четко
сформулирована в выступлении на «круглом столе», имевшем место в 1980 г.,
известным специалистом по историческому материализму Юрием Константиновичем
Плетниковым. «Центральное место в теории производительных сил, —
сказал он, — занимает проблема источников их развития. В принципе,
эта проблема решается в научной литературе вполне убедительно и корректно.
Обоснованно делается вывод: источники развития производительных сил
коренятся в диалектических противоречиях общественного способа
производства, обнаруживающих себя во взаимодействии производительных сил и
производственных отношений».[139]Подобные или сходные формулировки
встречались в марксистской литературе и в более раннее время.[140]И многих они
совершенно не устраивали, ибо носили крайне абстрактный характер. Всегда
шли поиски более конкретного решения вопроса.
Были марксисты, которые искали источники развития производительных сил
за пределами производства. К числу их относится, в частности, Г.В.
Плеханов. Он видел источник развития производительных сил в свойствах
географической среды. «Итак, — писал Г.В. Плеханов, подводя итог
своим рассуждениям, — свойства географической среды обуславливают
собой развитие производительных сил, развитие же производительных сил
обуславливает собой развитие экономических, а вслед за ними и всех других
общественных отношений».[141]Концепция
Г.В. Плеханова была не однофакторной, а иерархофакторной. По существу, Г.В.
Плеханов пытался соединить исторический материализм с географическим
детерминизмом. В результате у него получился своеобразный
экономо-географический детерминизм.
Этот гибрид существенно отличался от классического географического
детерминизма. В последнем главной фигурой был человек. Считалось, например,
что климат определяет психические особенности людей, живущих в том или ином
обществе, тем самым — общественное мнение и через него —
общественную среду, прежде всего политический строй.
У Г.В. Плеханова на первом плане находится общество как целостное
образование, не только подвергающееся влиянию со стороны среды, но и в свою
очередь воздействующее на нее. Каким образом географическая среда действует
на общество, зависит не только от того, какова среда, но и от того, каково
общество. «Влияние географической среды на общественного человека, —
подчеркивал Г.В. Плеханов, — представляет собой переменную величину.
Обуславливаемое свойствами этой среды развитие производительных сил
увеличивает власть человека над природой и тем самым ставит его в новое
отношение к окружающей его географической среде; нынешние англичане
реагируют на эту среду не так, как реагировали на нее племена, населявшие
Англию во время Юлия Цезаря. Этим окончательно устраняется то возражение,
что характер населения данной местности может существенно измениться
несмотря на то, что ее географические свойства остаются
неизменными».[142]
Другой ответ на вопрос об источнике развития производительных сил давал
русский экономист, философ, историк, публицист Петр Беригардович Струве
(1870 — 1944), который на заре своей научной деятельности был главным
представителем и теоретиком т.н. легального марксизма. В работе
«Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России» (Вып. 1.
СПб., 1894) он в неявной, а затем в статье «Проблема роста производительных
сил в теории социального развития» (1909) в явной форме выдвинул положение
о том, что в основе развития производительных сил лежит рост
народонаселения. «Рост населения, — писал П.Б. Струве, — есть
фактор столь же материальный, сколько и рост производительных сил, но
несомненно по существу более первичный, и поэтому в учете первичных
моментов его следует, рассуждая отвлеченно, поставить раньше, чем рост
производительных сил. Рост производительных сил есть как бы процесс
приспособления к тому положению, которое для той или иной человеческой
группы создается ростом населения. Таким образом — как это не
представляется на первый взгляд странным в виду известного крайне
отрицательного отношения Маркса к Мальтусу и его учению — в основу
экономического материализма в смысле Маркса должна быть положена та же
мысль, которая является основой и для учения Мальтуса».[143]
По существу, такого же взгляда придерживался А.А.Богданов, который
считал себя приверженцем марксизма, а тем самым и материалистического
понимания истории. В книге «Краткий курс экономической науки» (М., 1906) он
утверждал, что источником развития производительных сил, по крайней мере,
первобытного общества был рост населения, который рано или поздно приводил
к абсолютному перенаселению.
«Абсолютное перенаселение, — писал он, — влечет за собой
голод, болезни, усиленную смертность — целую массу страданий. Сила
страданий понемногу побеждает тупую неподвижность обычая, и прогресс
техники становится возможным. Голод заставляет преодолеть отвращение ко
всему новому, и начинают развиваться зародыши новых способов борьбы за
жизнь, как те, которые уже раньше были известны, но не находили общего
применения, так и те, которые открываются вновь... Улучшение техники только
временно облегчает те страдания, которые возрастают вследствие абсолютного
перенаселения. Новые приемы общественного труда, в свою очередь,
оказываются недостаточными, когда население увеличится еще более; и вновь
сила голода заставляет людей сделать шаг по пути развития».[144]
Если Г.В. Плеханов пытался скрестить исторический материализм с
географическими детерминизмом, то A.A. Богданов — с демографическим
детерминизмом. У него получился своеобразный экономо-демографический
детерминизм, концепция не однофакторная, а иерархофакторная. И он был
далеко не одинок среди людей, считавших себя марксистами.[145]
Известный экономист Петр Павлович Маслов (1867 —1946), будущий
академик, в работе «Аграрный вопрос в России (условия развития
крестьянского хозяйства в России» (СПб., 1903, 1905 и др.) писал: «...Мы
должны принять в основу анализа основной фактор, который определяет
хозяйственную деятельность человека при всех условиях. Таким фактором в
производстве является, как мы увидим, стремление к развитию
производительных сил. Развитие производительных сил является одним из
частных проявлений стремления человека к экономии своей энергии. Это
стремление присуще всем стадиям хозяйственного развития общества».[146]Эта точка зрения имела
сторонников.[147]Но она практически ничего не
объясняет.
Известный политический деятель, социолог и философ Виктор Михайлович
Чернов (1873 — 1952) в работе «Экономический материализм под защитой
критического реализма» объяснял развитие производительных сил, которое он
сводил к совершенствованию техники производства, развитием научного знания.
Развитие знания — первично, развитие техники —
вторично.[148]
Иногда в качестве источника развития производительных сил называли рост
потребностей. Но рост потребностей сам требует объяснения. И нетрудно
понять, что он прежде всего вызван развитием производства. Производство,
создавая новые ранее не существовавшие предметы, тем самым создает и
потребность в них: потребность в одежде, жилище, телевизорах и т.п. И
такая, первоначально чисто биологическая, потребность, как пищевая, в
результате развития производства приобретает новый облик: необходимо не
просто мясо, а приготовленное мясо, нужными становится хлеб, чай, сладости
и т.п.
Нередко утверждают, что человеку от природы присуще стремление иметь все
больше и больше предметов. Он никогда не удовлетворяется тем, что обладает.
И этот постоянно возобновляющийся разрыв между тем, что человек имеет, и
тем, что он хочет иметь, побуждает его производить все больше и больше, а
тем самым и развивать производительные силы.
В действительности, когда такой разрыв существует, его корни вовсе не в
природе человека, а в существующих экономических отношениях. Он, например,
возникает в обществе с рыночной экономикой. Рынок предлагает людям огромное
количество разнообразных товаров. Но запас денежных знаков у каждого
рядового потребителя всегда ограничен. Именно этот разрыв между рыночными
предложениями и кошельком покупателя и осознается как вечно присущий
человеку разрыв между тем, что он имеет, и тем, что ему хотелось бы
иметь.
Н.И. Бухарин в книге «Теория исторического материализма» (М., 1921 и др.
изд.) отделался от проблемы источника развития общества самыми общими
фразами. «Выше, — писал он, — мы разобрали вопрос о равновесии
между обществом и природой. Мы видели, что это равновесие постоянно
нарушается и постоянно восстанавливается, что здесь налицо противоречие,
которое постоянно преодолевается и вновь возникает, вновь преодолевается, и
что в этом заложена основная причина общественного развития или
общественного упадка».[149]
Не лучше обстоит дело и в статье «К постановке проблемы теории
исторического материализма», в которой Н.И. Бухарин пытался парировать
прямой упрек профессора Э. Бранденбурга в том, что марксисты не дают
никакого ответа на вопрос о причинах развития производительных сил. «Ответ
на этот вопрос, — читаем мы, — ответ, который я считаю
единственно правильным, таков: производительные силы определяют
общественное развитие потому, что они выражают собой отношение
между обществом как определенной реальной совокупностью, и его средой...
А соотношение между средой и системой есть величина, определяющая, в
конечном счете, движение любой системы. Это есть один из общих законов
диалектики движущейся формы... Так, и только так, может быть решен основной
вопрос теории исторического материализма».[150]
К. Каутский в своем обобщающем труде «Материалистическое понимание
истории» (Т. 1—2. 1927—1929; русск. перевод второго тома
«Государство и развитие человечества»: М.-Л., 1931) в ряде мест склонялся
ко взгляду, что в основе развития производительных сил лежит процесс
познания природы. В конечном счете он создал своеобразную концепцию
развития человечества, в которой проявилась присущая ему тенденция к
биологизации социальных явлений. «Я думаю, — писал он, — что
общий закон которому подчинено как человеческое развитие, так и развитие
животного и растительного царств, состоит в том, что всякое изменение как
обществ, так и видов может быть сведено к окружающей среде. Где эта среда
остается неизменной, там остаются неизменными и населяющие его организмы и
организации. Новые форм организмов и общественных организаций появляются
лишь в результате приспособления к изменяющейся среде».[151]
Но в отличие от животных человек сознательно создает искусственные
органы — орудия труда и организации, которые становятся новыми
элементами окружающей среды. В результате среда меняется, что делает
необходимым изменение общества. К. Каутский следующим образом формулирует
всеобщий закон человеческого развития: «создание новых учреждений для
разрешения вновь возникающих проблем, каковые учреждения не только служат
для разрешения этих проблем, но и скрывают в себе новые проблемы, которые
делают необходимым создание в интересах общества новых учреждений и
т.п.».[152]
3.13.4. Источник развития производительных сил при
капитализме
В применении, по крайней мере, к капитализму, проблему источника
развития производительных сил вполне можно решить, не выходя за пределы
производства. Этот источник совершенно ясен: стремление капиталиста извлечь
максимально возможную прибыль. Капиталистическое производства есть
производство ради прибыли. И стремление к извлечению прибавочной стоимости
вытекает вовсе не из какой-то вечной природы человека. Оно порождается
существующей системой экономических отношений. По существу, это показали
экономисты еще до Маркса. Последний лишь глубоко разработал и обосновал
этот взгляд. Таким образом, в применении к капиталистическому обществу
источник развития производительных сил заключен в существующих
экономических, производственных отношениях. Именно экономические отношения
при капитализме стимулируют прогресс производительных сил.
3.13.5. Проблема некапиталистических экономических
систем и ее решения
Политэкономия возникла как наука о капиталистических и только
капиталистических экономических отношениях. Никаких других экономических
отношений она долгое время не знала. Как мы уже видели, первым, кто
обратился к изучению иных, кроме капиталистических, экономических отношений
был Р. Джонс. К. Маркс и Ф. Энгельс прекрасно понимали, что кроме
капиталистической системы экономических отношений существуют и другие
системы, качественно отличные от буржуазной, и что они тоже нуждаются в
исследовании. Помимо теории капиталистической экономики должны существовать
теории и иных экономик.
Ф. Энгельс впервые ввел разграничение между наукой о капиталистической
экономике — политэкономией в узком смысле слова — и наукой обо
всех вообще экономических системах — политэкономией в широком смысле.
Политэкономия в узком смысле является частью политэкономии в широком смысле
наряду с другими ее частями, для обозначения которых Ф. Энгельс также
употреблял термин «политическая экономия», сопровождаемый названием
экономической системы, являющейся объектом исследования.
«Политическая экономия, в самом широком смысле, — писал Ф.Энгельс,
— есть наука о законах, управляющих производством и обменом
материальных жизненных благ в человеческом обществе».[153]И
тут же он подчеркивал, что политическую экономию в широком смысле нельзя
понимать как одну, единую универсальную экономическую теорию, как теорию
экономики вообще. Она неизбежно должна включать в свой состав столько
теорий, сколько имеется особых систем общественного производства.
«Условия, при которых люди производят продукты и обмениваются ими,
— писал Ф. Энгельс, — изменяются от страны к стране, а в каждой
стране, в свою очередь, — от поколения к поколению. Политическая
экономия не может быть поэтому одной и той же для всех стран и всех
исторических эпох... Кто пожелал бы подвести под одни и те же законы
политическую экономию Огненной Земли и политическую экономию современной
Англии, — тот, очевидно, не дал бы ничего, кроме самых банальных
общих мест. Таким образом, политическая экономия по своему существу —
историческая наука. Она имеет дело с историческими, т.е. постоянно
изменяющимся материалом, она исследует прежде всего особые законы каждой
отдельной ступени развития производства и обмена, и лишь в конце этого
исследования она может установить немногие, совершенно общие законы,
применимые к производству и обмену вообще».[154]
Введя понятие политэкономии в широком смысле, Ф. Энгельс одновременно
указывал, что такой науки пока не существует. «Однако политическая экономия
как наука об условиях и формах, при которых происходит производство и обмен
в различных человеческих обществах и при которых, соответственно этому, в
каждом данном обществе совершается распределение продуктов, —
политическая экономия в этом широком смысле еще только должна быть создана.
То, что дает нам до сих пор экономическая наука, ограничивается почти
исключительно генезисом и развитием капиталистического способа
производства...».[155]Это было сказано в 1877 г.
За годы, прошедшие с тех пор, в мире произошли колоссальные изменения.
Но они меньше всего затронули положение дел в рассматриваемой области,
несмотря на то, что представление об историческом характере экономики
получило некоторое распространение и за пределами марксистской
экономической науки. Исторический подход к экономике был свойствен
представителям новой (молодой) исторической школы в политэкономии, в
частности Карлу Вильгельму Бюхеру (1847 — 1930), и целому ряду других
экономистов. Однако, хотя отдельные попытки и предпринимались, никому из
экономистов не удалось до сих пор создать теории ни одной
докапиталистической экономической системы.
В результате в западной экономической науке и до сих пор продолжают
существовать отчасти в прямом, отчасти в завуалированном виде те взгляды,
которые были охарактеризованы в конце подраздела, посвященного А. Смиту и
Д. Рикардо (3.9.4). По-прежнему многие западные
экономисты (и не только экономисты) убеждены, что рыночные
капиталистические отношения, а тем самым и их законы являются единственно
естественными и, соответственно, вечными, а все прочие отношения порождены
насилием и искусственны. Отсюда нередко делается вывод, что только
капиталистические отношения являются экономическими, а все прочие —
неэкономическими. С такой точки зрения единственной экономической теорией
может быть только теория капиталистической экономики.
С последним тезисом в определенной степени были согласны и некоторые из
марксистов. Так, например, Н.И. Бухарин в работе «Экономика переходного
периода» (М., 1920; послед. изд.: Избранные произведения. М., 1990)
доказывал, что политическая экономия есть наука исключительно лишь о
товарном хозяйстве и поэтому «конец капиталистически-товарного общества
будет и концом политической экономии».[156]
Решительно высказал свое несогласие с такой точкой зрения В.И. Ленин в
«Замечаниях на книгу Н.И. Бухарина «Экономика переходного периода»»
(Ленинский сборник. XI. М.-Л., 1929). И Н.И. Бухарин был не одинок, что
наглядно показала дискуссия об исторических границах предмета политической
экономии, происходившая в начале 1925 г. (См.: Что такое политическая
экономия? (Доклад И.И. Скорцова-Степанов. Прения) // BKA. Кн. И. М., 1925).
И.И. Скворцова-Степанова, отстаивавшего взгляд, согласно которому
политическая экономия есть наука обо всех способах производства, поддержали
тогда A.A. Богданов и известный историк академик Михаил Николаевич
Покровский (1868 — 1932). Против этого тезиса, помимо Н.И. Бухарина,
выступило значительное число виднейших экономистов: Шолом Моисеевич
Двойлацкий (1893 — 1937), Александр Феликсович Кон (1897 —
1941), Лев Натанович Крицман (1890 — 1937), Валериан Валерианович
Осинский (наст. фам. — Оболенский) (1887 — 1938), Евгений
Алексеевич Пребраженский (1886 — 1937).
Правда, в ходе дискуссии Н.И. Бухарин несколько уточнил свою точку
зрения. Он не отрицал, что, кроме товаро-денежной, прежде всего
капиталистической, экономики, существует и иная экономика —
натуральная и что последняя может стать объектом теоретического изучения.
Однако при этом он подчеркивал, что натуральная экономика столь резко
отлична от капиталистической, что теория этой экономики, если она будет
создана, не может быть названа теоретической экономией, не будет
представлять собой политическую экономию. Политическая экономия есть теория
только капиталистического хозяйства.[157]
По внешности совсем иного взгляда придерживаются сторонники
неоклассического направления в экономической науке, оформившегося в
последней трети XIX в. в трудах Уильяма Стэнли Джевонса (1835—1882),
Карла Менгера (1840—1921), Альфреда Маршалла (1841—1924), Джона
Бейнса Кларка (1847—1938) и др. В основу его легла теория предельной
полезности. Это течение именуют также субъективной школой в экономике,
маржинализмом (от франц. marginal — предельный), формальной
экономической теорией, или просто формальной экономикой.
Признавая факт создания маржинализма на основе обобщения данных,
относящихся к капитализму, сторонники этой концепции в то же время
утверждают, что она является не специальной теорией капиталистической
экономики, а теорией экономики вообще, универсальной экономической теорией,
в одинаковой степени применимой к любой экономической системе.
И внешне маржинализм действительно выступает как универсальная теория,
не несущая в себе ничего специфически капиталистического. Исходный пункт
его — не понятия товара, товарообмена и рынка, как в теориях
классической политэкономии, а положение об ограниченности числа благ
(вещей, услуг) и необходимости их экономного использования. Но это только
внешне. В действительности же маржинализм представляет собой своеобразное,
крайне абстрактное выражение капиталистических и никаких иных экономических
отношений.[158]
Маржиналисты прямо не отрицают существование и иных, кроме
капиталистической, экономических систем. Но когда формальные экономисты
настаивают на том, что их теория универсальна, то тем самым они отрицают
качественное различие между экономическими системами, сводят его к
различиям в степени, к количественному различию. А так так их теория
выражает реалии лишь капиталистической экономики, то тем самым они
практически сводят все экономики в конечном счете к капиталистической.
В период перестройки и после него взгляды западных экономистов по
рассматриваемому вопросу были подхвачены и стали упорно пропагандироваться
и навязываться нашему обществу не только журналистами, всевозможного рода
публицистами, но и специалистами в области экономики. Причем
пропагандироваться ими стали не утонченные взгляды маржиналистов, а самые
примитивные. Одни утверждали, что никакой экономики, кроме рыночной,
капиталистической, вообще быть не может. Другие допускали существование
наряду с естественной капиталистической системой систем искусственных,
неестественных. Третьи умудрялись сочетать первую точку зрения со
второй.
Выше (3.9.4) уже была рассмотрена концепция
Л.М. Тимофеева, вызванная к жизни потребностью оправдать коррупцию и
выставить коррупционеров в роли благодетелей. Коррупцию в России
оправдывают далеко не все, но все три перечисленные выше точки зрения имеют
у нас массу сторонников.
Вот, например, что писал доктор экономических наук (ныне —
член-корр. РАН) Николай Петрович Шмелев еще в 1989 г.: «...Законы природы и
законы экономики — это одно и тоже... Либо сила, либо рубль —
иного выбора в экономике не было и нет от века, от Адама и до наших дней.
Не мы первые (и не мы последние), кто пытался сделать ставку на силу...
Люди жили до нас и будут жить после нас. И неужели мы еще недостаточно
убедились, что стимулы к добросовестному, творческому труду везде, во всем
мире, одинаковы, будь то Америка, или Япония, или Европа, или Соломоновы
острова? Да-да — одинаковы!».[159]
Исходя из такого убеждения, Н.П. Шмелев устраивает головомойку
египетским фараонам, которые вместе того, чтобы следовать законам рынка,
силой принуждали людей строить совершенно нерентабельные пирамиды. И Рим
просуществовал всего каких-то 12 веков лишь потому, что вместо рубля сделал
ставку на силу. Остается при этом совершенно непонятным, какая же сила
заставила пренебречь рублем Адама и Еву, т.е. первобытных людей.
Сходных мнений придерживается и другое светило нашей экономической науки
— академик Николай Яковлевич Петраков. На первых страницах книги
«Русская рулетка. Экономический эксперимент ценой 150 миллионов жизней»
(М., 1998) он категорически утверждает, что рынок органически присущ
экономике, что экономика без рынка невозможна.[160]Снова возвращаясь к этому вопросу,
он пишет: «Выше мы уже имели основания поверить в неизбежность рынка как
формы существования экономики. Рынок невозможно отменить, закрыть,
уничтожить, как невозможно отменить заход и восход Солнца, пока существуют
Земля и Солнце».[161]
Но одновременно мы узнаем, что рынок возник не сразу, что «он
представляет собой одно из важнейших достижений цивилизации».[162]Далее сообщается, что «тот или иной строй
экономических отношений отличается от другого (например,
первобытно-общинный от рабовладельческого, феодальный от буржуазного)
мотивацией поведения участников хозяйственного процесса. Это —
основополагающий момент».[163]Но ведь если
экономика может быть только рыночной, то никаких других мотивов
хозяйственной деятельности, кроме рыночных, быть не должно. Именно из этого
исходил Н.П. Шмелев, когда утверждал, что стимулы к труду везде одинаковы.
Он, по крайней мере, в этом был последователен, чего не скажешь о Н.Я.
Петракове, который, кстати, в другой своей работе писал о наличии у
человека «естественного, органически соответствующего природе человека
импульса» к продолжению производственной деятельности.[164]
Таким образом, у Н.Я. Петракова в «Русской рулетке» получается, что, с
одной стороны, экономика может быть только рыночной и ни какой иной, а с
другой — могут существовать и существуют качественно различные
экономики: первобытно-общинная, рабовладельческая, феодальная, буржуазная,
в которых действуют разные мотивы хозяйственной деятельности.
Буржуазная экономика — бесспорно рыночная, в ней действуют
рыночные стимулы. В других экономиках действуют иные, выходит, нерыночные
мотивы. Значит, они являются нерыночными экономиками. И, наконец, Н.Я.
Петраков прямо признает, что в СССР не было рынка, что советская экономика
был нерыночной, безрыночной.[165]Выходит, что восход и заход солнца можно все же
отменить.
Стремясь обосновать взгляд на рыночную экономику как единственно могущую
существовать, Н.Я. Петраков заявляет, что в противном случае пришлось бы
допустить, что рынок есть «историческая случайность или промежуточная форма
экономических отношений».[166]Но рынок — явно
не случайность и не промежуточная форма экономических отношений. Отсюда
вывод, что рынок — всеобщ и вечен.
Но ведь возможен и еще один ответ: рыночная экономика —закономерно
возникшая историческая стадия в развитии человеческой экономики. И только
такой ответ согласуется с фактическим материалом. Как уже отмечалось,
нельзя смешивать экономику с рынком и рыночную экономику. Рынок возник
довольно давно, а рыночная экономика, а таковой является только
капиталистическая, появилась всего лишь пять, самое большое шесть веков
тому назад, причем долгое время она существовала лишь в одной ограниченной
области земного шара. А капиталистической экономики предшествовало
несколько качественно отличных от нее экономических систем. И некоторые из
них к настоящему времени довольно детально изучены. В частности, это
относится к первобытной экономике.
3.13.6. Экономическая этнология (экономическая
антропология)
В 20-е годы XX в. в рамках этнологии (социальной антропологии) возникла
и оформилась научная дисциплина, специальным объектом исследования которой
стали экономические отношения первобытного (собственно первобытного и
предклассового) общества. На Западе она получила название экономической
антропологии (economicanthropology), в нашей науке — экономической
этнологии или этнографии.
Как это ни странно, но в нашей стране, в которой, казалось бы,
господствующим было материалистической понимание истории, экономической
этнологии внимания почти что не уделялось. На Западе же экономическая
антропология стала усиленно развиваться.
Можно назвать труды, которые были вехами в развитии этой дисциплины:
«Аргонавты Западного Тихоокеанья» (1922; готовится русск. перевод)
Бронислава Каспара Малиновского; «Экономика ифугао» (1922) Роя Франклина
Бартона (1883 — 1947); «Первобытная полинезийская экономика» (1939)
Раймонда Ферса; «Экономическая антропология. Экономическая жизнь
примитивных народов» (1940, 1952, 1965) Мелвилла Джина Херсковица; «Черная
Византия. Королевство Нупе в Нигерии» (1942) Зигфрида Фридерика Наделя
(1903 — 1956); «Великая трансформация: Политические и экономические
истоки нашего времени» (1944; русск. перевод: СПб., 2002) Карла Поланьи;
работы Джорджа Дальтона, составившие книгу «Экономическая антропология и
развитие. Очерки примитивной и крестьянской экономики» (1971); «Общество
Соломонового острова. Родство и лидерство среди сиуаи Бугенвиля» (1955)
Дугласа Оливера; «От камня к стали. Экономические последствия
технологической перемены на Новой Гвинее» (1962) Ричарда Франка Солсбери;
«Экономика папуасов капауку» (1963) Леопольда Ярослава Посипсила;
«Экономика тив» (1968) Пола Бояннана и Лауры Бояннан; «Экономика каменного
века» (1972; русск. перевод: М., 1999) Маршалла Салинза; «Кунг Сан.
Мужчины, женщины и труд в охотничье-собирательском обществе» (1979) Ричарда
Боршая Ли.
За время существования экономической антропологии, и особенно в 60
—70 годы, когда эта дисциплина пережила подлинный бум, был накоплен
поистине гигантский фактический материал, который настоятельно потребовал
теоретического осмысления и обобщения. В результате в западной
экономической этнологии возникли два основных идейных течения, между
которыми развернулась упорная борьба.
Сторонники первого из них исходили из того, что различие между
капиталистической и первобытной экономиками носит не качественный, а лишь
количественный характер, и поэтому как к той, так и к другой в одинаковой
степени применима формальная экономическая теория, или маржинализм. Они
получили название формалистов.
Их противники — субстантивисты (К. Поланьи, Дж. Далтон, М. Салинз
и др.) — настаивали на коренном, качественном отличии первобытной
экономики от капиталистической. Убедительно показав, что маржинализм
является концепцией исключительно лишь капиталистической экономики, они
настаивали на необходимости созданий особой теории первобытной
экономики.
В отличие от других названных выше исследователей, Карл Поланьи
(1886-1964) был не этнографом, а экономистом и историком экономики. Он
подверг резкой критике выдвинутое А. Смитом положение о природной
склонности человека к обмену и погоне за выгодой как совершенно ошибочное.
Знание истории экономики позволило К. Поланьи сделать вывод не только о
существовании в истории человечества экономических систем, качественно
отличных от капиталистической, но и четко сформулировать положение о том,
что рыночная экономика является кратким, преходящим этапом в развитии
человеческой экономики. «В то время как история и этнография, -писал он,
— знают различные виды экономик, большинство из которых включат в
себя и институт рынка, они не знают ни одной экономики, кроме нашей,
которая бы хотя в какой-то степени контролировалась бы и регулировалась бы
рынками».[167]
Он обрушился на присущий большинству, если не всем экономистам,
«обветшалый рыночный менталитет», заставляющий их везде искать рыночную
экономику, видеть ее там, где ее заведомо не было и быть не могло, и не
признавать существования иных, нерыночных экономик.[168]В какой-то степени К. Поланьи даже перегнул палку. Если многие
экономисты рассматривали капиталистическую экономику как естественные, а
прочие как искусственные, то К. Поланьи склонялся к прямо противоположной
точке зрения. Он писал, что возникновение саморегулирующегося рынка, столь
характерного для классического капитализма, — есть результат не
внутреннего развития, а искусственного стимулирования.[169]По мнению К. Поланьи, свободная,
сама себя регулирующая рыночная экономика не может существовать слишком
долгое время, ибо она опасна для человечества. «Такой институт, —
писал он, — не может существовать сколько-нибудь длительное время, не
уничтожая человеческой и естественной субстанции общества; он физически
разрушает человека и превращает все его окружающее в пустыню».[170]
В ходе дискуссии, пик которой пришелся на 60-е годы, была убедительно
показана полная бесплодность и практическая бесполезность формалистского
подхода к первобытной экономике. Но и субстантивистам, несмотря на все их
усилия, не удалось создать теорию первобытной экономики.- В результате на
рубеже 60-х и 70-х годов западная экономическая антропология оказалась в
состоянии глубокого теоретического кризиса. Материал продолжал
накапливаться, а никакой теории создать не удавалось.[171]
Мое исследование первобытной экономики началось в 70-х годах. В 1973 г.
появилась работа «Теоретические проблемы «экономической
антропологии»[172], в которой я впервые познакомил нашу
научною общественность с основными достижениями этой дисциплины. Итогом
двадцатилетней работы в этой области был труд «Экономическая этнология.
Первобытное и раннее предклассовое общество» (Ч. 1—3. М. 1993), в
котором была изложена целостная система категорий, воспроизводящая не
только статику, но и динамику социально-экономической структуры
первобытно-коммунистического и первобытно-престижного общества. Были
выявлены как основные стадии эволюции доклассовой экономики, так и
закономерности перехода от одного такого этапа к другому. Была прослежена
объективная логика развития экономики от стадии безраздельного господства
первобытного коммунизма до зарождения политарного («азиатского») способа
производства, с которым человечество вступило в эпоху цивилизации.
3.13.7. Значение теории первобытной экономики для
материалистического понимания истории вообще, для решения проблемы
источника развития производительных сил в частности
То обстоятельство, что теория экономики возникла первоначально как
теория исключительно капиталистической экономической системы, во многом
препятствовало пониманию все прочих экономик. Слишком велик был соблазн
строить их концептуальную картину, исходя из всего того, что было известно
о капиталистической экономике.
В действительности же докапиталистические экономические системы столь
разительно отличались от капиталистической, что многие ученые вообще
отказывались считать их экономическими. Широкое распространение получила
точка зрения, согласно которой лишь при капитализме существуют
специфические экономические отношения, образующие в обществе особую систему
со своими особыми законами, в других же общества особых экономических
отношений нет, их роль выполняют моральные, религиозные, политические,
правовые и иные неэкономические отношения. Такого взгляда придерживались, в
частности, все субстантивисты (К. Поланьи, Дж. Дальтон, М. Салинз и др.),
хотя и не проводили его до конца последовательно.[173]
И основания для такой точки зрения были. Суть в том, что только при
капитализме экономические отношения, выступая как отношения рыночные,
прямо, непосредственно определяют волю людей, их поведение прежде всего в
экономической сфере, но не только в ней (см. 3.9.1). Именно это имеется в
виду, когда говорится о господстве при капитализме экономического
принуждения.
Иначе обстояло дело в докапиталистических обществах. В них экономические
отношения, будучи столь же объективными, материальными, как и
капиталистические, определяли волю людей, а тем самым их поведение не
прямо, непосредственно, а через посредство морали, обычного права, права,
политики и других неэкономических общественных явлений. Это и создавало
иллюзию отсутствия в этих обществах экономических отношений. Они были
скрыты под покровом волевых (моральных, правовых, политических)
имущественных отношений.[174]Чаще всего именно это имеется в виду, когда
говорят о господстве в этих обществах внеэкономического принуждения в сфере
экономики.
Создание первой в истории науки теории одной из некапиталистических
экономик, причем такой экономической системы, из которой в конечном счете
выросли все остальные докапиталистические системы экономических отношений,
открывает путь к пониманию всех этих докапиталистических экономик. Но, на
мой взгляд, самое важно заключается в том, что эта теория позволяет
преодолеть, если можно так сказать, «капитализмоцентризм» созданной
К.Марксом и Ф. Энгельсом теории исторического процесса. Конечно,
основоположники историко-материалистического подхода к обществу и его
истории понимали, что кроме капиталистической экономической системы,
существуют и иные, качественно отличные от нее. Но политэкономия
капитализма была в то время единственно существующей, и они были вынуждены
в своих общетеоретических построениях вольно или невольно исходить из
нее.
При обращении к эпохам, когда, как они прекрасно понимали, капитализма
не было и заведомо быть не могло, их «капитализмоцентризм» проявлялся в
явном преувеличении роли товарного обращения — в «товароцентризме».
Так, например, переход от первобытного общества к классовому они во многом
связывали с возникновением товарообмена и товарного производства, с
действием закона стоимости, ведущего к обогащению одних и обнищанию других.
Именно в превращении продукта в товар Ф. Энгельс видел «зародыш всего
последующего переворота».[175]И понять его можно. Никакого другого экономического механизма
социального расслоения, кроме связанного с действием закона стоимости, он
не знал и знать в то время не мог.[176]
«Капиталоцентризм» изначального материалистического понимания истории
был одной из причин, которая привела определенное число ученых к выводу,
что эта концепция применима лишь к капиталистическому обществу, но не
пригодна для понимания всех остальных. Такой точки зрения придерживались, в
частности, К. Поланьи и Дж. Дальтон.[177]
Создание целостной теории первобытной экономики позволяет преодолеть
«капитализмоцентризм» марксова понимания движения истории и глубже
разработать материалистическое понимание истории, в частности, лучше
разобраться в вопросе об источнике развития производительных сил
человеческого общества.
Созданная сейчас теория первобытной экономики делает совершенно ясным,
что и в первобытном обществе источником развития производительных сил были
экономические, производственные отношения. Теперь на основе материалов,
относящихся к первобытной и капиталистической экономикам, можно сделать в
достаточной степени аргументированный вывод, что на всех стадиях развития
человеческого общества существовал один и в то же время разные источники
развития производительных сил. Один источник, ибо при всех способах
производства стимулом развития производительных сил были
социально-экономические отношения, и разные источники, ибо разным способам
производства были присущи качественно отличные системы
социально-экономических отношений. На всех этапах развития человеческой
экономики единственными стимулами развития производительных сил были
производственные отношения, но так как эти отношения на разных этапах были
разными, то, соответственно и стимулы развития производительных сил были
неодинаковыми.
В самом общем виде положение о том, что производственные отношения
представляют собой «формы развития» производительных сил, было
сформулировано К. Марксом в «Предисловии» «К критике политической
экономии».[178]Отсюда оно перекочевало
почти во все работы и учебные пособия по историческому материализму. Но,
повторяя его, многие марксисты его просто не понимали, что можно было
наглядно видеть на примере Г.В. Плеханова и A.A. Богданова, искавших
источники развития производительных сил за пределами производства.
3.13.8. Проблема взаимоотношения между
производительными силами и производственными отношениями
Во все учебные пособия по историческому материализму перекочевало из
«Предисловия» «К критике политической экономики» и положение о том, что
рано или поздно производственные отношения того или иного определенного
типа из «форм развития производительных сил... превращаются в их оковы»,
что влечет за собой революцию, в результате эти отношения исчезают, а на
смену им приходят новые, которые обеспечивают дальнейший прогресс
производства. И это положение тоже было не очень хорошо понято. Да и само
оно было сформулирована крайне абстрактно и, как уже указывалось (2.4.7), давало основание трактовать смену
общественно-экономических формаций как всегда происходящую внутри
социально-исторического организма.
На самом деле все обстояло гораздо сложнее. Верно, что производственные
отношения, возникнув, обеспечивают рост производительных сил.
Действительно, на протяжении всей докапиталистической эпохи развития
человечества производственные отношения того или иного типа рано или поздно
переставали стимулировать развитие производительных сил. Возникала поэтому
необходимость в производственных отношениях нового, более высокого типа,
которые обеспечили бы дальнейший прогресс производительных сил.
Но ошибочно было бы делать вывод о неизбежности революции, которая
приведет к смене старых производственных отношений новыми. В развитии
первобытного общества, например, таких революций не было. Старые
производственные отношения постепенно отмирали и шаг за шагом замещались
столь же постепенно возникавшими новыми. Здесь действительно новые
производительные силы не только требовали новых производственных отношений,
но и порождали их.
Однако в более поздних обществах рост производительных сил совершенно не
обязательно вел к возникновению новых производственных отношений. Более
того, случалось, что, когда экономические отношения переставали
стимулировать рост производительных сил, наступал резкий упадок последних,
что в принципе исключало появление новых, более прогрессивных
производственных связей. Но даже когда такого упадка не происходило,
общество все равно могло оказаться в тупике. Старые производственные связи
исчерпали свои прогрессивные возможности, а новые возникнуть в нем не
могли. Для человечества в целом выход состоял в том, что экономические
отношения более высокого типа начинали формироваться не в этом
социоисторическом организме, а в совершенно иных социорах, к которым и
переходила ведущая роль в мировой истории (см. 2.13.4).
Еще К. Каутский в «Материалистическом понимании истории» указывал, что
марксово положение о социальной революции неприменимо в точном смысле его
слов ни к истории первобытного общества, ни к истории Древнего Востока и
античности. «То, — писал он, — что Маркс в 1859 г. считал
всеобщим законом общественного развития, в настоящее время, строго говоря,
представляется лишь как закон такого развития с периода появления
промышленного капитализма».[179]
Действительно, формулируя свою идею о смене старых
социально-экономических отношений новыми в ходе революции, К. Маркс прежде
всего исходил из опыта смены западноевропейского феодализма капитализмом.
Но и здесь было известное расхождение между формулировкой и реальностью.
Буржуазные революции действительно имели своим результатом уничтожение
феодальных отношений, хотя говорить об этом можно лишь с определенными
оговорками: остатки этих отношений могли сохраняться еще очень долго. Но
главное: буржуазные отношения возникли вовсе не в ходе и не в результате
революции. Они появились задолго до революции и последняя лишь обеспечила
их превращение в господствующие.
Конечно, К. Маркс это прекрасно понимал. И все его сторонники, когда
говорили о смене в результате революции феодальных отношений
капиталистическими, всегда имели ввиду вовсе не возникновение
капиталистического уклада производства, а его победу. Но когда эта
формулировка применялась в самом общем виде, то ее нередко пронимали
буквально, что далеко не способствовало пониманию истории.
Возвращаясь к вопросу об источнике развития производительных сил,
подчеркну, что таким источником являются социально-экономические отношения
до тех пор, пока они отвечают уровню и характеру этих сил. В свою очередь,
если не в пределах отдельных социоисторических организмах, то в масштабах
человеческого общества в целом, развитие производительных сил делает не
только возможным, но в конечном счете и неизбежным появление новых
социально-экономических отношений, который обеспечивают дальнейший прогресс
производительных сил.
Таким образом, источник развития общественного производства заключен в
самом производстве. Общественное производство есть саморазвивающаяся
система. Развиваясь по своим собственным объективным законам, общественное
производство определяет развитие общества. В результате история
человечества представляет собой, как выражался К. Маркс,
естественно-исторический процесс, происходящий независимо от сознания и
воли людей, что отнюдь не исключает огромной роли и сознания, и воли людей
в этом развитии.
Как мы уже видели, одно из основных положений материалистического
понимания истории — тезис о том, что тип производственных отношений
определяется уровнем и характером производительных сил. Это положение
нередко оспаривается со ссылкой на те или иные факты истории. Так,
например, общество майя классического периода (I тысячелетие н.э.) было
бесспорно классовым. Но майя той эпохи совсем не знали металлических
орудий, даже медных. А с другой стороны, многие народы Африки южнее Сахары
еще в середине I тысячелетия до н.э. освоили плавку железа. И тем не менее
они и к XIX в. не смогли продвинуться далее стадии предклассового
общества.
Люди, приводящие эти доводы, исходили из того, что уровень развития
производительных сил есть прежде всего уровень развития техники
производства. Такая точка зрения была господствующей в историческом
материализме. Она получила, например, четкое выражение в уже упоминавшейся
книге Н.И. Бухарина «Теория исторического материализма». «...Исторический
способ производства, т.е. форма общества, — читаем мы в ней, —
определяется развитием производительных сил, т.е. развитием
техники».[180]А в другом месте автором прямо ставится знак равенства между
степенью развития производительных сил и степенью развития техники.[181]
И основание для отождествления развития производительных сил общества с
прогрессом техники дали сами основоположники материалистического понимания
истории. «Такую же важность, — писал К. Маркс, — какое строение
останков костей имеет для изучения организации исчезнувших животных видов,
останки средств труда имеют для изучения общественно-экономических
формаций. Экономические эпохи различаются не тем, что производится, а тем,
как производится, какими средствами труда. Средства труда не только мерило
развития человеческой производительной силы, но и показатель тех
общественных отношений, при которых совершается труд».[182]
«Приобретая новые производительные силы, — пояснял К. Маркс,
— люди изменяют свой способ производства, а с изменением способа
производства, способа обеспечения своей жизни, — они изменяют все
свои общественные отношения. Ручная мельница дает нам общество с сюзереном
во главе, паровая мельница — общество с промышленным
капиталистом».[183]«Орудия дикаря, — вторил ему Ф.
Энгельс, — обусловливают его общество совершенно в той же
мере, как новейшие орудия — капиталистическое общества».[184]
И понять К. Маркса и Ф. Энгельса можно. Они жили в эпоху капитализма,
когда рост производительных сил обеспечивался главным образом за счет
прогресса техники производства. И то, что было характерным для капитализма,
они переносили на всю историю человечества. В действительности же
существуют и иные — кроме повышения производительности труда и
прогресса техники — способы повышения уровня развития
производительных сил. И если принять их во внимание, то выяснится, что
приведенные выше факты ни в малейшей степени не опровергают положение о
зависимости типа производственных от уровня развития производительных
сил.[185]
3.13.9. Исторический материализм и проблема свободы и
необходимости в истории
Таким образом, с возникновением материалистического понимания истории
был решен вопрос, который в наиболее отчетливом виде встал перед
французскими материалистами XVIII в., — вопрос об объективном
источнике общественных идей, приводящих людей в движение, т.е. об
объективном в обществе, социальной материи. Французские материалисты не
смогли даже приблизиться к его решению.
Важный шаг по пути к решению этой проблемы был сделан Г. Гегелем,
который пришел к выводу, что у общества существует какая-то основа,
которая, существуя независимо от сознания и воли людей, определяет их
сознание и волю, а тем самым и их действия. Эта объективная основа общества
не остается неизменной. Развиваясь независимо от воли и сознания людей, она
определяет ход человеческой истории. Но реальную природу этой
саморазвивающейся основы общества, этой объективной силы, действующей в
истории, раскрыть Г.Гегель оказался не в состоянии. Он назвал ее абсолютным
духом, что ровным счетом ничего не объясняло.
И вся последующая поступательная история философско-исторической,
исторической и вообще обществоведческой мысли заключалась в выявлении
реальной природы и реальных механизмов работы обнаруженного, но не
вскрытого Г. Гегелем «черного ящика». Окончательно в тайны этого «черного
ящика» проникли только К. Маркс и Ф. Энгельс.
Они выяснили, что в основе движения человеческой истории лежит
саморазвитие общественного производства. Существуя и развиваясь независимо
от сознания и воли людей, общественное производство определяет их сознание
и волю, их действия, а тем самым весь ход мировой истории.
Материалистическое понимание истории — единственное, в котором
история человечества выступает как объективный процесс, развивающийся по
объективным же, имманентно присущим ему законам.
Наличие объективной предопределенности хода истории, однако, не
исключает человеческой свободы. Все дело в том, что эта предопределенность
носит не абсолютный, а относительный характер. Марксистский материализм
включает в себя детерминизм. Но этот детерминизм, в отличие от того,
которого придерживались Т. Гоббс, П. Гольбах и который получил детальную
разработку в работе выдающегося французского естествоиспытателя Пьера
Симона Лапласа (1749 — 1827) «Опыт философии теории вероятностей»
(1814; русск. перевод: М., 1908), был не абсолютным («лапласовским»), а
относительным, диалектическим.[186]
Марксисты, как и Г. Гегель, придерживаются диалектики. Поэтому для них
предопределенность не только не исключает, но наоборот, предполагает
неопределенность. Необходимость, т.е. то, чего не может не быть, способна
проявляться только в случайностях, т.е. в том, что может быть, а может и не
быть. Единство необходимого и случайного, предопределенного и
неопределенного находит свое проявление в вероятности. Действительность
всегда таит в себе не одну, а несколько возможностей, из которых может
реализоваться лишь одна. Превращение одних возможностей в действительность
более вероятно, других — менее вероятно, причем степень вероятности
реализации той или иной возможности может со временем меняться.
В ходе исторического развития важнейшим условием возрастания или
уменьшения вероятности реализации той или иной возможности и, наконец, ее
реализации является деятельность людей. Поэтому предопределенная в главном
и основном история в деталях и частностях никогда не предопределена. В этом
смысле люди всегда свободны, но эта их свобода всегда ограничена
определенными объективными рамками, которые не одинаковы в разные
эпохи.
Как в решении вопроса о случайности и необходимости, так и в решении
проблемы свободы и необходимости в истории исторический материализм близок
к Г. Гегелю с тем лишь различием, что заменяет требования
саморазвивающегося абсолютного духа объективными потребностями развития
общественного производства, которые одновременно являются объективными
потребностями общества и тем самым составляющих его людей.
