Самое начало XIX в. ознаменовалось внезапной сменой лиц на российском престоле. Император Павел I, самодур, деспот и неврастеник, в ночь с 11 на 12 марта[1] 1801 г. был удавлен заговорщиками из высшей знати, разделив таким образом участь своего отца Петра III, еще большего самодура, деспота и неврастеника, тоже удавленного за 40 лет перед тем.
Убийство Павла было содеяно с ведома его 23-летнего сына Александра, который вступил 12 марта на трон, перешагнув через труп отца. Так после двух сыноубийц (Ивана IV Грозного и Петра I Великого) и мужеубийцы (Екатерины II Великой) на царском троне России оказался еще и отцеубийца. Правда, получив известие о том, что Павел убит, Александр Павлович дал волю сыновним чувствам и расплакался, но вожак убийц Петр Пален грубо одернул его: «C'est accez faire l'enfant! Allez regner!»[2] В тот же день было объявлено народу, что «государь император Павел Петрович скончался от апоплексического удара».
Событие 11 марта 1801 г. было последним дворцовым переворотом в России. Оно завершало собой историю российской государственности XVIII в., замечательной, по словам маркиза А. де Кюстина, как «абсолютная монархия, умеряемая убийством»[3].
Известие об убийстве Павла I россияне чуть ли не повсеместно встречали с восторгом. «На лицах россов радость блещет!» — писал в те дни знаменитый поэт Г.Р. Державин. Вопреки официально объявленному трауру, на улицах обеих столиц[4] царило праздничное ликование. В церквах пели «за упокой», а в светских местах поднимали заздравные чаши. С именем нового царя все связывали надежды на лучшее: «низы» — на ослабление помещичьего гнета, «верхи» — на еще большее внимание к их интересам. /8/
Дворянская знать, посадившая на трон Александра I, преследовала старые задачи: сохранить и упрочить в России самодержавно-крепостной строй. Она только хотела при этом гарантировать себя от самодурства à lа Павел I, который считал: «Дворянин в России — лишь тот, с кем я говорю и пока я с ним говорю». Неизменной осталась и социальная природа самодержавия как диктатуры дворянства. Однако ряд угрожающе сложившихся к тому времени факторов заставлял александровское правительство искать новые методы для решения старых задач.
Больше всего беспокоил дворян рост недовольства «низов». К началу XIX в. Россия представляла собой державу, необозримо раскинувшуюся на 17 млн. кв. км от Балтийского до Охотского и от Белого до Черного морей. Ее населяли 40 млн. человек. Из них дворян было 225 тыс., священнослужителей — 215 тыс., купцов — 119 тыс., генералов и офицеров-15 тыс. и столько же государственных чиновников. В интересах этих примерно 590 тыс. человек, т. е. меньше 1,5% россиян, царь управлял своей империей. Громадное большинство прочих 98,5% составляли бесправные крепостные крестьяне (по выражению А. де Кюстина, «рабы рабов»). Правда, Екатерина II отменила... слово «раб». По этому случаю была даже сочинена «Ода на истребление в России названия раба». Однако жизнь крепостных крестьян после этого не перестала быть рабской. Более того, Александр I понимал, что хотя рабы его рабов стерпят многое, даже их терпению есть предел. Между тем гнет и надругательства помещиков над крестьянами были тогда беспредельны.
Достаточно сказать, что барщина в районах интенсивного земледелия (Черноземный центр, Поволжье, Украина, Белоруссия) составляла 5-6, а иногда и все 7 дней в неделю, хотя Павел I в 1797 г. издал указ о трехдневной (не более!) барщине. Помещики игнорировали этот указ и не соблюдали его вплоть до отмены крепостного права. Главное же, крепостных в России тогда не считали людьми, их заставляли работать, как тягловый скот, продавали и покупали, обменивали на собак, проигрывали в карты, сажали на цепь, заклепывали в железные клетки, били насмерть розгами, батогами, кнутами, щекобитами, т. е. деревянными орудиями для битья по щекам, дабы не марать дворянских рук о «хамские рожи»[5]. Можно ли было все это терпеть? К 1801 г. 32 из 42 губерний империи были охвачены крестьянскими волнениями, число которых только за 1796-1800 гг. превысило 270. Дворяне жили в страхе перед новой «пугачевщиной».
Другим фактором, воздействовавшим на новое правительство, было давление со стороны дворянских кругов, которые пострадали от деспотизма Павла I и требовали возвратить им привилегии, /9/ дарованные Екатериной II. Правительство вынуждено было учитывать распространение европейских либеральных веяний среди дворянской интеллигенции. Многие дворяне, даже из числа близких к трону, чувствовали непрочность абсолютизма в России и под свежим впечатлением ужасов революции во Франции 1789 г. громко требовали конституционных ограничений, дабы предотвратить революцию, подобную французской, в своей стране.
Наконец, потребности экономического развития вынуждали правительство Александра I к реформам. Господство крепостного права, при котором ручной труд миллионов крестьян был даровым, мешало техническому прогрессу. Промышленный переворот — переход от ручного производства к машинному, начавшийся в Англии с 60-х, а во Франции с 80-х годов XVIII в., — в России стал возможным лишь с 30-х годов следующего столетия. Рыночные связи между различными регионами страны были вялыми. Больше 100 тыс. деревень и сел (преимущественно по 100-200 душ) и 630 городов, разбросанных по России далеко друг от друга, плохо знали, как и чем живет страна, а правительство об их нуждах и знать не хотело. Российские пути сообщения были наиболее протяженными и наименее благоустроенными в мире. До 1837 г. Россия не имела ни одной железной дороги. Первый в стране пароход появился на Неве в 1815 г., а первый паровоз («сухопутный пароход», как его поначалу называли) — лишь в 1834 г. на Нижнетагильском заводе. Узость внутреннего рынка тормозила рост внешней торговли. Доля России в мировом товарообороте составляла к 1801 г. всего 3,7%. Все это предопределило характер, содержание и методы внутренней политики царизма при Александре I.
В первом же своем манифесте от 12 марта 1801 г. новый царь обещал править «по законам и сердцу бабки нашей Екатерины Великой» и вслед за тем, торопясь подкрепить слово делом, буквально излил на дворян дождь милостивых указов. Немедля были уволены с видных мест наиболее одиозные приспешники Павла и выдвинуты отстраненные Павлом екатерининские сановники. 2 апреля 1801 г. торжественно, с помпой была упразднена зловещая Тайная экспедиция, которая палачествовала с 1762 г. и в казематах которой побывали не только вожди народных восстаний Емельян Пугачев и Салават Юлаев, не только просветители А.Н. Радищев (которого, впрочем, Екатерина II назвала «бунтовщиком хуже Пугачева») и Н.И. Новиков, но и многие опальные вельможи. Главной же радостью для дворян стало официальное подтверждение екатерининской Жалованной грамоты дворянству 1785 г.; грамота, так цинично попранная при Павле, одаривала их 92-мя привилегиями.
Такое начало успокоило и подкупило дворян. Правительство заручилось их доверием и приступило к первой серии либеральных реформ (1801-1804). Смысл их заключался в том, чтобы /10/ несколько подлатать и замаскировать обветшавший фасад крепостнической империи, подогнать его под общеевропейский фон и, коль уж нельзя было задушить либеральные веяния в русском обществе, использовать их в своих целях, — т. е. внушить россиянам мысль о том, что новый государь сам стремится к либерализму, нужно только довериться ему и поддерживать его. Иначе говоря, реформы 1801-1804 гг. скорее всего были задуманы как маскировочные декорации для деспотического режима, либеральный иллюзион, пока, в данный момент, нельзя было действовать круто, по-павловски.
Александр I как нельзя лучше подходил к проведению такой иллюзорной политики. Воспитывался он отцом и бабкой, которые ненавидели друг друга. Александр же хотел нравиться обоим. В результате он, по выражению В.О. Ключевского, «должен был жить на два ума» и «держать двойной прибор манер, чувств и мыслей». С детства в нем развились двуличность, лицемерие, склонность казаться, а не быть, тяга к позерству. Он и в зрелые годы репетировал свои выходы в общество перед зеркалом, примеряя не только платье, но и жесты, улыбки, фразы. Зато он в совершенстве постиг и эффектно использовал самые грациозные позы античных статуй.
Внутренне Александр был не меньшим деспотом, чем Павел, но его украшали внешний лоск и обходительность. Юный царь, не в пример своему родителю, отличался прекрасной наружностью: высокий, стройный, умилявший окружающих изяществом манер, джентльменски выдержанный и галантный, с чарующей улыбкой на ангелоподобном лице, с добрыми голубыми глазами — он был, по выражению М.М. Сперанского, «сущий прельститель». Родные и близкие звали его «notre ange» (наш ангел). Люди сентиментальные, падкие на внешний эффект были в восхищении от нового царя. Державин любовался им в сладкоголосых стихах:
О, ангел кротости и мира,
Любимый сын благих небес!
Более проницательные современники называли Александра «актером на троне». «В лице и в жизни Арлекин», — сказал о нем А.С. Пушкин. В политике Александр, по словам шведского дипломата Г. Лагербьелке, был «тонок, как кончик булавки, остер, как бритва, и фальшив, как пена морская». Все это верно. Но по уму и таланту Александр I как государь превосходил любого из русских царей, кроме Петра Великого.
Прежде чем приступить к либеральному иллюзиону, Александр I отстранил от власти участников заговора 11 марта, которые слишком много знали и на многое претендовали. Главенствующее положение при царе заняли его так называемые молодые друзья — Виктор Кочубей, Павел Строганов, Николай Новосильцев и Адам Чарторыйский. Это были представители высшей знати, /11/ сливки именитого дворянства. Кочубей — племянник и воспитанник знаменитого екатерининского канцлера А.А. Безбородко, друг детства Александра I. Строганов — единственный сын самого богатого в России вельможи, о котором Екатерина II говорила, что он «40 лет делает все, чтобы разориться, и никак не может успеть в этом». Новосильцев — двоюродный брат молодого Строганова. Чарторыйский — отпрыск польского великокняжеского рода Гедиминовичей (отец Адама был двоюродным братом последнего короля Польши С.А. Понятовского).
Из этих людей Александр I составил в июле 1801 г. под своим председательством особый Негласный комитет (собственный «Комитет общественного спасения»[6], как он говорил из кокетства) для подготовки общего плана государственных реформ. Деятельность Негласного комитета выражалась главным образом в том, что члены его, сидя за чашкой кофе в личных апартаментах царя в Зимнем дворце, говорили о пользе преобразований и вздыхали об их несвоевременности. Этого оказалось достаточно, чтобы старшее поколение придворных, «екатерининские орлы» (П.В. Завадовский, А.Р. Воронцов, Г.Р. Державин), боявшиеся даже разговоров о преобразованиях, окрестили Негласный комитет «якобинской шайкой». Однако вскоре же выяснилось, что слухи о «якобинских» поползновениях Негласного комитета сильно преувеличены. Проекты реформ, нередко разумные и полезные, рождавшиеся на заседаниях комитета в итоге долгих разговоров и вздохов, бесследно тонули в новых разговорах и вздохах.
Так, летом 1801 г. Негласный комитет обсуждал «Жалованную грамоту Российскому народу», которую предполагалось обнародовать в день коронации Александра I. Грамота провозглашала неприкосновенность личности - краеугольный принцип буржуазного права, впервые сформулированный в английском Habeas Corpus Act 1679 г., а также право россиян «пользоваться невозбранно свободою мысли, веры и исповедания, богослужения, слова или речи, письма или деяния». Но в ходе обсуждения члены комитета заговорили о том, что обнародовать такую грамоту несвоевременно. Александр I тут же выразил «неблаговоление» к ней, положил ее под сукно и короновался без грамоты.
Все разговоры о реформах «безобразного здания администрации государства», как выражались «молодые друзья» царя, свелись к двум косметическим изменениям. 8 сентября 1802 г. вместо прежних коллегий были учреждены министерства с целью укрепить единоначалие и вытеснить коллегиальность в управлении государственными делами. Но поскольку верховным распорядителем власти как был, так и остался царь, эта «реформа» ничего не изменила. Пожалуй, бюрократизм даже еще более усилился. /12/
Дело в том, что ни порядок прохождения дел, ни функции министерств не были точно определены (это сделает позднее М.М. Сперанский). Министрами же царь назначал людей очень знатных и близких к трону, но большей частью не способных и просто не желавших управлять министерствами. Так, о министре просвещения П.В. Завадовском[7] говорили, что он «шесть дней в неделю ничего не делал, а седьмой отдыхал».
В тот же день, 8 сентября 1802 г., Александр I издал указ о правах Сената. Утративший после Петра Великого всякое значение Сенат теперь был объявлен «верховным местом в империи». Он получил право контролировать министров и возражать царю против тех его указов, которые будут противоречить существующим законам. Однако едва Сенат на радостях по такому случаю дерзнул возразить против первого же царского указа, Александр тотчас проявил нрав самодержца. «Я им дам себя знать!» — пригрозил он сенаторам, и тут же последовало царское «разъяснение», согласно которому Сенат мог возражать лишь против «ранее изданных», а не вновь издаваемых законов.
Чтобы упорядочить законодательство империи, в помощь Негласному комитету была учреждена Комиссия по составлению законов под председательством П.В. Завадовского. Это была уже десятая по счету законодательная комиссия со времен Петра I, просуществовала она три года и так же, как девять предыдущих комиссий, оказалась бесплодной. В комиссию Завадовского был введен А.Н. Радищев, освобожденный из Сибири еще при Павле. «Первый русский революционер» не замедлил высказать антикрепостнические идеи. «Эх, Александр Николаевич! - упрекнул его Завадовский. — Охота тебе пустословить по-прежнему! Или мало тебе было Сибири?» Радищев воспринял это нарекание как угрозу и, придя со службы домой, 12 сентября 1802 г. принял яд. «Потомство отомстит за меня», — сказал он перед смертью.
Безбрежными были словопрения в Негласном комитете и по крестьянскому вопросу, плодами которых явились еще два акта, столь же мало смягчившие крепостное право, сколь мало ограничили самодержавие указы о правах Сената и министерств. 12 декабря 1801 г. был издан указ, дозволявший купцам, мещанам и государственным крестьянам покупать землю в собственность. Поскольку до тех пор землей владели исключительно дворяне, новый указ означал уступку нарождавшейся буржуазии. 20 февраля 1803 г. последовал более значимый указ «о вольных хлебопашцах», который разрешал помещикам по их желанию освобождать крестьян с землей за выкуп. Этот указ был ловким маневром царизма. Юридически он смягчал крепостное право, и /13/ Александр I мог гордиться им перед Европой, что он и делал. Фактически же указ 1803 г. сводился к нулю. Вопрос, освобождать крестьян от помещиков-крепостников или нет, был отдан на усмотрение самих крепостников, и они, разумеется, решали его по-крепостнически: встретили указ равнодушно и редко кто им пользовался. За все 25-летнее царствование Александра I было освобождено по указу «о вольных хлебопашцах» меньше 0,5% крепостного населения России. Фигурально говоря, оба указа о крестьянах 1801 и 1803 гг. лишь приоткрывали узкую щель под дверью крепостнической империи, в которую «ломились» буржуазные отношения. Сама же дверь оставалась захлопнутой наглухо.
Александр I впервые за всю историю самодержавия обсуждал в Негласном комитете вопрос о возможностях отмены крепостного права, но признал его еще не созревшим для окончательного решения. Поэтому Комитет постановил «во избежание неудовольствия дворянства и возбуждения слишком больших надежд в крестьянах» ограничиться полумерами.
Сохранение крепостного права (как оказалось, еще на 60 лет) консервировало замедленные темпы экономического развития России по сравнению с передовыми странами. Например, урожайность сельскохозяйственных культур на протяжении первой половины XIX в. оставалась почти неизменной, не достигая в среднем 35 пудов с гектара, тогда как во Франции она превышала 60, а в Англии — 90 пудов (впрочем, здесь надо учитывать и различия в географических условиях). С первого места в мире по производству чугуна и железа в 1796 г Россия к 1861 г. отступила на пятое после Англии, Франции, США, Бельгии.
Смелее, чем в крестьянском вопросе, были реформы Александра I в области просвещения. Тройная нужда заставляла царизм реформировать эту область: требовались подготовленные чиновники для обновленного государственного аппарата, а также квалифицированные специалисты для промышленности и торговли; наконец, в связи с распространением по России либеральных идей необходимо было упорядочить народное образование, чтобы более бдительно осуществлять контроль над ним.
В итоге за 1802-1804 гг. правительство Александра I перестроило всю систему учебных заведений, разделив их на четыре ряда (снизу вверх: приходские, уездные и губернские училища[8], университеты), и открыло сразу четыре новых университета в дополнение к единственному с 1755 г. Московскому: в Дерпте (Тарту), Вильно, Харькове и Казани. В Петербурге 16 апреля 1804 г. был открыт педагогический институт, преобразованный в университет лишь 8 февраля 1819 г. Университетский устав 1804 г. впервые предоставил всем российским университетам автономию. /14/
В 1804 г. был принят и новый цензурный устав — самый мягкий за всю историю России, вплоть до нашего времени. Он гласил, что цензура служит «не для стеснения свободы мыслить и писать, а единственно для принятия пристойных мер против злоупотребления оною». Отменен был павловский запрет на ввоз литературы из-за границы и началось — впервые в России — издание переведенных на русский язык сочинений Ф. Вольтера, Ж.Ж. Руссо, Д. Дидро, Ш. Монтескье, Г. Рейналя, которыми зачитывались будущие декабристы. На этом закончилась первая серия реформ Александра I, воспетая Пушкиным как «дней Александровых прекрасное начало».
Молодой царь с детства был «заражен» конституционными идеями своего любимого воспитателя, республиканца из Швейцарии Ф.Ц. Лагарпа и поэтому не просто играл в либерализм (как считают многие историки, включая В.О. Ключевского), а действительно хотел частично, поверхностно либерализировать Россию. Но самодержавие Александр I ставил выше любой конституции и готов был допустить конституционные свободы не в ущерб, а во благо своей личной власти, как ее прикрытие и опору. Один из самых близких к нему и, кстати, проницательнейших современников князь А. Чарторыйский тонко подметил особенность александровского конституционализма: «Император любил внешние формы свободы, как можно любить представление <...> Он охотно согласился бы, чтобы каждый был свободен, лишь бы все добровольно исполняли одну только его волю». К 1805 г. Александр I почувствовал, что уже сделанными полушагами достаточно упрочил свое положение, примирив старую знать с новой, и не нуждается в дальнейших реформах.
