В начале июня 1904 г. в Ростове-на-Дону были произведены крупные аресты. Была арестована почти вся организация социал-демократического Донского комитета, в котором в то время работало несколько видных подпольных работников. В том же Ростове находилось тогда и центральное бюро меньшевистской организации, единственным работником которого был я.

Жил я, как полагалось, по подложному паспорту, мною же самим изготовленному, на конце одной из самых глухих нахичеванских «линий», — как назывались там улицы, на краю города, — снимая комнату в бедной армянской семье. Моя конспиративная квартира, наша меньшевистская «станция», как мы говорили, находилась в квартире секретаря Нахичеванской городской управы Андрея Ивановича Лиманова, который жил в семье на 5-й линии Нахичевани недалеко от Соборной площади. Эта квартира в течение двух лет была нашим генеральным штабом. Отсюда шла переписка с заграничной организацией, с группой товарищей, ведавших контрабандный транспорт, (центр — местечко Подбродзе Виленской губ.), с центральной нелегальной типографией в Николаеве. Здесь же фабриковались фальшивые паспорта. Сюда приезжали товарищи из-за границы или из других городов и отсюда они направлялись мною или В.Н. Крохмалем на работу.

В описываемое время В.Н. Крохмаля в Ростове н/Д. не было. Если память мне не изменяет, он путешествовал в это время в Пинегу по воле департамента полиции или обратно из Пинеги в Петербург — вопреки воле департамента, точно не помню. Во всяком случае, центральная организация состояла из меня одного.

Как раз накануне арестов из-за границы приехал товарищ с кличкой «Варвара» (Арон Гинзбург) и привез большое письмо от Мартова. Письмо было написано невидимыми чернилами[1]. в толстой книге. Разрезав книгу и подогрев ее на лампе, я проявил скрытое письмо и увидел, что оно очень длинно и полно шифром. Чтобы прочитать такое письмо, нужно было просидеть над расшифровыванием часа 2-3. Делать такую работу на «станции» я не хотел. Поэтому я условился с Гинзбургом, что он зайдет еще раз часов в 10 вечера. Затем я взял с собою письмо Мартова и пошел домой, чтобы расшифровать его. Я просидел над этим делом часа три и все-таки не кончил его к тому времени, когда нужно было итти на второе свидание с Гинзбургом. Пришел к Лимановым часов в 9 вечера. Уже смеркалось, но огня еще не зажигали. Дома был только хозяин, Андрей Иванович. Отдыхая, он сидел на открытом окне и наигрывал что-то на скрипке. Положив шляпу на стол, я пошел в кухню, потому что был голоден, взял кувшин молока и краюху хлеба, вернулся и расположился поужинать. Вдруг Лиманов, выглянув в окно, говорит: «зайдите в кабинет, кажется, сюда идет пристав». Пристав мог идти к нему по делу, как к секретарю управы, — ничего угрожающего в этом не было.

Я вышел в соседнюю комнату, служившую кабинетом гораздо больше мне для нелегальных занятий, чем самому Андрею Ивановичу. Окно кабинета выходило не на улицу, а на пустырь, со всех сторон обнесенный высоким забором. Пустырь зарос высокой травой. В глубине его находилось полуразрушенное здание. Ворота в заборе были заколочены досками наглухо. Еще раньше, посматривая из окна кабинета, я часто думал, что в случае чего сюда можно будет скрыться от полиции и выбраться ночью через соседнее владение на параллельную улицу, если только можно перелезть через забор и если там дальше нет на дворе особо злых собак.

Едва успел выйти я в кабинет, как следом за мной вскакивает Андрей Иванович и шепчет: «обыск!». Я быстро вбежал обратно в столовую, схватил свою шляпу и выскочил через окно кабинета в пустырь. Отбежав несколько шагов, бросился в траву и пополз. В тот момент, когда я брал шляпу со стола, я видел спину пристава, вешавшего пальто, и толпившихся сзади в сенях жандармов. Заметили ли они меня или нет, не знаю.

В густой траве выше колен я пополз к развалившемуся строению. Дверей и крыльца не было. Пола тоже не было. Все деревянные части здания отсутствовали. Через отверстие в стене я увидел, что это глубокий подвал. Я спрыгнул. Высота оказалась больше сажени. Здесь в подвале было уже почти совсем темно. Оглянувшись, я заметил, что стены строения от ветхости стали обсыпаться, и у самого дна подвала под стенами образовались глубокие ниши в виде желоба, так что, если залечь в такой желоб, то можно совсем спрятаться под выступом стены. Я так и сделал, попав лицом прямо на лягушку или жабу, которая, очевидно, оторопела он неожиданного посетителя в ее владения, так что ее пришлось отбросить рукой. Едва я успел улечься поудобнее, как слышу шаги и тотчас же затем в окне надо мною голос: «нету». И рядом в другом окне другой: «здесь тоже нет». Потом, слышу, откатывают от стены бревна. И опять голос: «да нет, нету». Кто-то скребется сапогами по забору, очевидно взбираясь на него, ругается и говорит: «да нет, чего тут, пойдем!».

Я мысленно отмечаю, что первый, самый опасный момент прошел, и думаю, что, если бы я чихнул, то это было бы вполне несвоевременно. Лежать крайне неудобно, больно на осколках кирпича, но, чуть шелохнешься, начинает сыпаться стена. Вспомнил про сову в одном рассказе Элизы Ожешко: сова сидела целую неделю на одном сучке, подкарауливая белку — вот это терпенье! Надо у нее поучиться. Лежу не двигаясь. Слышно, как около уха ползет что-то и трубит где-то в отдалении комар.

На соборных часах бьет одиннадцать. Повернулся поудобнее и решил пролежать до 12. В конце концов спешить некуда, лучше лежать тут, чем в тюрьме. Все-таки в некотором смысле лежишь на свободе.

В 12 часов решил сесть. Прислушался — тихо. С кучи мусора осторожно дотянулся до края подвала, попробовал ухватиться за стену, — нет, сыплется. Обходя кругом, ощупывал, где покрепче, где удобнее ухватиться. Нашел, подтянулся и выбрался наверх. Лег в траву и слушаю — все тихо. В окне кабинета виден свет: значит, еще не ушел. Лежу и терплю истязание от комаров: их так много, что, как ни проведешь рукой по шее или по лбу, на ладони остается целый комочек из мокрых комариных трупов. Соборные часы бьют час, два, три — я все жду.

В это время, как мне потом рассказали, в квартире Лимановых происходило следующее. На обыск явилось человек 8 жандармов. По-видимому, они наблюдали за квартирой из противоположного дома. Видели, как я вошел. Видели, как я принес молоко из кухни. Один из жандармов пристал к кухарке с вопросами: кому она давала молоко и хлеб? Кухарке почему-то показалось это обидным: то ли она думала, что ее упрекают в воровстве, то ли просто по своей иррациональной бабьей логике, но одним словом — она уперлась, что никого не было, а потом от обороны перешла в наступление и стала кричать на жандармов. На окне, через которое я выпрыгнул, стояли два горшка с цветами и между ними в стакане с водой эмульсия касторового масла (дети были больны дизентерией). Все стояло на своем месте, вода в стакане не расплескалась, и это было отмечено в протоколе. Во время обыска пришел ко мне Гинзбург и был арестован. Потом пришел один местный рабочий с завода «Аксай» Тищенко, по конспиративной кличке Христофор, старый член социал-демократической организации. Ему удалось на улице бежать от двух жандармов, с которыми он был отправлен в участок. В квартире ничего не нашли, хотя искали тщательно и даже больных детей поднимали с кроватей; а в квартире хранилось несколько номеров «Искры» и несколько фальшивых паспортов моей фабрикации: я их запрятал в мраморный умывальник так далеко между передней доской и коробкой с водою, что, не разломав умывальника, увидеть их было невозможно, а доставать очень трудно. Во время обыска, приезжал жандармский полковник, пристав ему что-то докладывал, указывая на окно кабинета, и он о чем-то шептался с жандармами: очевидно, речь шла обо мне.

Уже рассветало, когда я решился подползти к дому. Света в окнах не было, и тишина — полная. Я обдумывал положение, что мне делать, если хозяева арестованы, а в квартире, может быть, оставлена засада. Вдруг слышу, тихонько заиграла скрипка. Малороссийская песенка:

Казаен каже: дурню!
Що ты наробив...

Когда, бывало, ее наигрывал Андрей Иванович, я шутя говорил, что это национальный гимн нашей организации. Должно быть, Андрей Иванович вспомнил и нарочно заиграл этот мотив для меня: это — сигнал, что он не арестован, но в то же время сигнал того, что нужно быть осторожным: иначе он просто позвал бы меня. Я быстро подполз и через окно очутился опять в квартире. Все обстояло относительно благополучно: жандармы ничего не нашли, хозяева не были арестованы, но у калитки был оставлен городовой.

С Розалией Самойловной Лимановой, женой Андрея Ивановича, я условился о том, что 1) нужно выяснить осторожно, был ли у меня на квартире обыск, и, если нет, то нужно взять оттуда письмо Мартова и уничтожить его, затем взять мой чемодан и сказать хозяевам, что я экстренно выехал из Ростова, и 2) нужно выяснить, не было ли еще арестов. Далее мы условились, что я буду находиться в приемной одного знакомого врача до тех пор, пока не выяснится положение.

Розалия Самойловна, хотя формально и не входила в организацию, т. е. не была ни членом комитета, ни членом какой-либо районной организации, была у нас своим человеком. Все комитетчики данного состава, равно как предшествующих и последующих, были ей знакомы, со многими она была в дружеских отношениях и оказывала организации множество очень ценных услуг. Старожилка города, она знала все и всех и, не будучи связана службой, как ее муж, всегда была занята чем-нибудь по поручению организации. От обычного типа сочувствовавших из «общества» Розалия Самойловна отличалась весьма сильно тем, что она разделяла с активными членами организации все опасности их деятельности. Раз оставались не арестованными она и Петр Тищенко, можно уже было сказать, что организация вырвана не со всеми корнями.

Теперь надлежало подумать, как выбраться из квартиры Лимановых. Я сказал хозяевам, что выйду на двор и поищу возможностей.

Выйдя, я прежде всего закрыл на цепочку калитку, чтобы городовой не мог войти на двор. Было часов 8-9 утра. Через щелку стал наблюдать за городовым. Он стоял не у ворот и даже не против дома, а поодаль, ближе к Соборной площади, иногда прохаживался, поглядывая то на квартиру Лимановых, то по сторонам. Это показалось мне подозрительным. Чего он ищет или ждет? Начинаю замечать, что он старается приближаться не к дому, за которым он должен наблюдать, а к углу Соборной площади, до которой было несколько шагов. Было жаркое летнее утро, и он несколько раз отирал пот со лба. Я начинаю соображать, в чем дело: за углом находится маленькая лавчонка, торгующая бузой. Разумеется, городовые имеют право на стаканчик бузы бесплатно. Моя догадка оправдалась: городовой, оглянувшись опасливо еще раз, юркнул за угол. Я — тоже, но в противоположную сторону, а затем — ближайший поворот направо, и я — вне поля наблюдения. Нахичеванские улицы обсажены деревьями и пусты; тротуары выложены камнями, звуки шагов слышны издалека. Не оборачиваясь, я знал, что за мной никто не идет.

Часа через два я получил в условном месте сообщение, что на моей квартире обыска не было, вещи мои взяты и письмо Мартова уничтожено. Но вместе с тем Розалия Самойловна сообщала, что в городе были произведены массовые обыски. Я попросил знакомого врача (фамилию его теперь забыл) съездить еще в два-три места и узнать, не слышали ли там чего-нибудь. Он вскоре вернулся с известием, что по всем данным мною адресам ночью была полиция и производила аресты. Я решил ретироваться еще немного подальше. В Ростове был в то время на Садовой улице большой магазин сельскохозяйственных машин Гушнера. С собственниками магазина были знакомы Лимановы, немного был знаком и я. Дома я застал только г-жу Гушнер. Ей я рассказал о происшедшем ночью и просил ее съездить еще раз к Лимановым и узнать, нет ли чего нового.

Пока она ездила, я мысленно перечислял потери и обдумывал положение. Весьма неприятно было то обстоятельство, что несколько членов комитета (Л. Н. Радченко, Левин, Шнеерсон) жили по фальшивым паспортам, изготовленным мною. Хотя редко бывало, чтобы человек арестовывался из-за подозрительного паспорта, однако, раз он арестован, фальшивый паспорт легко будет обнаружен, и, конечно, даже при отсутствии других улик будет достаточным основанием к тому, чтобы такого человека: не выпустили.

Здесь я позволю себе отклониться в сторону и сказать несколько слов о фальшивых паспортах, игравших в нашем революционном прошлом большую роль.

Фальшивые паспорта бывают трех родов. Это, прежде всего, — не фальшивые, а просто чужие паспорта. Кто-нибудь дает вам паспорт, и вы живете по нему, разумеется, в другом городе, чем его подлинный владелец. По такому паспорту не следует жить также и в том городе, в котором паспорт выдан, так как там владелец его может быть лично известен. Не следует жить и в тех других городах, где владелец его жил подолгу и где его также могут знать. Всего лучше, если вы берете паспорт не у живого, а у мертвого человека: вы не рискуете с ним встретиться на этом свете. Такие паспорта можно было брать в больницах, но при этом нужно смотреть, чтобы на паспорте не было сделано пометки о смерти и чтобы об этом не было сообщено властям в тот город, откуда паспорт выдан. Все это нетрудно было предусмотреть, когда паспортами умерших снабжали организацию врачи, знающие хорошо своих пациентов и их родных. Через врачей можно было подобрать вполне подходящий паспорт. Из этого ясно, что таких паспортов было немного и что нельзя в любой момент подобрать паспорт, подходящий по полу, возрасту, профессии и пр. к тому, кому он нужен.

Вторая категория паспортов, это — точная копия настоящего паспорта. При проверке по телеграфному запросу полиции на месте выдачи паспорта он окажется подлинным. Но снимать копии — довольно хлопотливо в смысле подделки печати и подписей, а если копии снимаются без согласия владельца, то вы не знаете, где он будет жить, и рискуете встретиться с ним паспортами в одном адресном столе. Подбор паспорта то всем паспортным категориям к тому лицу, кому он нужен, также не всегда возможен.

Третья категория паспортов — вполне фальшивые паспорта. На чистом паспортном бланке вы вписываете любые данные, подходящие для вас, и ставите, любую печать, являющуюся, конечно, слепком настоящей. Фальшивка должна изготовляться с соблюдением установленных формальностей, т. е. на бланке соответствующего цвета (в зависимости от отношения к воинской повинности), с правдоподобным номером, подписями, отметками о прописке. Бланки лучше всего брать новые (в Ростове н/Д. бланки были закуплены в большом количестве у воров, обокравших одно волостное правление), но можно употреблять и старые, если их вымыть: такие «фальшивки» называются мытыми. Чернила смываются после обработки таннином, а потом щавелевой кислотой. Писать на смытом паспорте нужно тушью, а не чернилами, потому что чернила расплываются. Для придания первоначального глянца бумаге ее можно покрывать тонким слоем белка куриного яйца. Фальшивки имеют то удобство, что их можно изготовить в любое время, в любом количестве и в строгом соответствии с индивидуальными особенностями того лица, для кого они предназначаются. Их отрицательное свойство — то, что при проверке по номеру на месте выдачи они тотчас разоблачаются. Возможны и другие неприятные случайности. Помню, раз я приехал в Одессу с фальшивым паспортом на имя Абрама Моисеевича Шнейдера, мещанина из местечка Кожан-Городок Подольской губ. Приехал я на свидание с главой рабочей оппозиции в Одессе в 1903 г. Хаим — Ице. Он порекомендовал мне остановиться в одной бедной еврейской гостинице, кстати сказать, сверх всякой меры переполненной клопами. На следующее утро, когда я писал шифрованное письмо, легкий стук в дверь и тихий голос хозяина:

— Вы уже встали? Можно на минутку войти? Есть хорошее дело!

Голос хозяина я узнал и, не опасаясь его, отворил дверь, спрятав письмо в карман.

— Вот, я привел к вам вашего знакомого. И что вы на это скажете?

Мой мнимый земляк стоял, выпучив глаза, как баран на новые ворота. Я также растерялся. Несколько секунд прошло в общем столбняке. Первым пришел к сознанию я, вернее — к подсознательному состоянию, когда человек действует механически. Я не нашел ничего лучшего, как взять шляпу, пальто и саквояж и удалиться молча из гостиницы, предоставив старым евреям думать, что им угодно. Когда я потом рассказал происшедшее Хаим Ице, то он (или его товарищ), подумав, изрек приговор: «нит а гроссер хохэм»...[2]

У нас в Ростове н/Д. в то время не было большого выбора печатей: их было только две — Кожан-Городецкой и Херсонской мещанских управ. Вот я и наплодил в Ростове н/Д. херсонских мещан. Понятно, что при массовых обысках и арестах я имел основание беспокоиться, что мои крестники все сразу будут разоблачены. Была и такая мысль, что фальшивый паспорт сам по себе мог быть причиною ареста. Но это было маловероятно. И тогда уже чувствовалось, а потом было доказано с полной очевидностью, что в основе всех больших «провалов» нелегальных организаций всегда лежала провокация. В частности жандармы позаботились о том, чтобы и в Ростове н/Д. иметь несколько «осведомителей» из рабочих. Карпов, назначенный начальником охранки в Ростове н/Д. после известной демонстрации 1903 г., был человеком зубатовской школы и базировался исключительно на провокации. Впоследствии он погиб от взрыва провокаторской бомбы в Петербурге.

Вернусь к рассказу. Часам к 8 вечера пришло крайне неприятное известие. Карпов вызвал на допрос Лимановых. Андрей Иванович после допроса был отпущен, а Розалия Самойловна арестована. Пришедший из магазина домой Гушнер знал об арестах и очень беспокоился. Хотя он не говорил мне об этом прямо, но было видно, что мое пребывание у него в гостях ему было весьма неприятно. Я поспешил сказать, что, как только достаточно стемнеет, я уйду из его квартиры.

Я решил уехать из Ростова, так как было очевидно, что оставаться в этом городе дольше было и крайне опасно, и вредно для дела: меня несомненно разыскивали, и я мог быть причиной ареста всех, с кем будет замечено мое сношение.

Из Ростова поезда по всем направлениям идут с одного вокзала. Показываться на этом вокзале мне было невозможно, потому что и раньше мы уже замечали, что там постоянно дежурят шпионы, а теперь после только что произведенных массовых арестов шпионское дежурство там несомненно будет усилено. Моя же наружность такова, что изменить ее в основных приметах — невозможно.

Я решился перебраться через Дон, дойти пешком до станции Батайск и там сесть в поезд. Расписание поездов мне было в точности известно не только для Ростовского вокзала, но и для всех прочих: мне очень много приходилось ездить по железным дорогам, и товарищи даже прозвали меня партийным кондуктором.

Часов около 11 я попрощался с Гушнером. Выйдя на Почтовую улицу, я сейчас же свернул к Дону. Через Дон было два моста. Один — железнодорожный, освещенный и охраняемый сторожем. Не помню, дозволялось ли ходить по нему, но мне итти через него во всяком случае было нельзя. Другой — плашкоутный мост был наведен в конце Нахичевани. К нему я направился в надежде, что, может быть, где-нибудь раньше удастся найти переправу на лодке.

Ночь темная, безлунная и беззвездная. По берегу Дона ссыпано отработанное корье кожевенных заводов, в которое мягко уходят ступни ног. Фонарей нет. Ничего не видно. Несколько раз я оступался в неровностях куч корья, а нужно было не терять времени. Вдруг из-под моих ног раздается хриплый, скрипучий голос:

— А вы, господин, потише, этак и раздавить человека можете!

— Дай ему в шею! — говорит с боку другой, сильный и грубый.

— Молчи, дурак, коли не понимаешь! — хрипит первый и, обращаясь ко мне, продолжает:

— Так, значит, и вы к нам выбрались? Та-ак-с... А ваших нынче много арестовали.

Я остановился. Говорю невидимому:

— А вы почем знаете?

— Да я сегодня утром только из участка выпущен: я содержался при участке. Ваших в тюрьму отправляют.

«Содержался» — это терминология опытного тюремного жителя. Очевидно, я очутился среди героев Максима Горького.

— Что ж, ночевать тут будете? В пиджачке-то под утро холодно будет.

Немного подумав, я решил использовать знакомство для переправы через Дон.

— Уехать? — прервал молодой.

— Ну, брат, попал на вокзал...

— Молчи, говорят тебе, дурак, когда ты без понятия! — заскрипел первый. — Что-ж, господин, значит, с Батайска хотите? Это вы правильно. На вокзал-то вам теперь ходить не следует. Это вы правильно.

— Да, так вот: можете достать лодку? Я заплачу.

Рядом со мной вскакивает молодой парень и совсем весело спрашивает:

— А деньги есть?

— Молчи, тебе говорят, дурак, молчи, пока я тебя не тюкнул! — хрипит и, кряхтя, поднимается другая фигура, старик.

— Помилуйте, какая может быть теперь плата. Вас мы всегда бесплатно перевезем. Для вас и разговору нет.

И, оборачиваясь к молодому, продолжает:

— Чем зря язык трепать, ступай за лодкой: весла они в сарайчике прячут, а веревку срежь — долго не путайся! А я сейчас — узелочек свой припрячу, а то тут потом не найдешь в коре, а либо — стянут.

Обе фигуры исчезают. Я спускаюсь к самой воде, сажусь и жду. Дела мои пошли, очевидно, самым блестящим образом. От удовольствия хотел даже закурить, но воздержался: на огонек еще кто-нибудь пойдет, мне никого больше не нужно было.

Вскоре с правой стороны показался нос лодки. Лодка шла к берегу бесшумно, но с большим разгоном. Я сел и оттолкнулся. Быстро и молча пошли к другому берегу.

На середине реки старик заскрипел:

— Господин, позвольте сказать, хотя вам, конечно, виднее. На станцию не ходите. Последние вагоны останавливаются за фонарем Прямое сообщение — Новороссийск. Второго класса. Теперь пойдут пустые. В последний и садитесь без билета. Кондуктора любят: им доход.

— Благодарю, я так и думал.

— Правильно. Билетов никто, почесть, и не берет.

Мне это было очень хорошо известно. На наших дорогах всегда были участки, на которых было неприятно ездить с билетами. Конечно, в известных поездах и не очень далеко.

Парень на веслах работал, как паровая машина: старался. Должно быть, старик его здорово настроил. Нос лодки высоко поднялся и въехал на берег. Я соскочил и за мной старик.

— Позвольте, господин, я вас на тропочку выведу.

Взобрались на берег и тут как раз — тропинка. Народ опытный, точный: привезли как раз к месту.

— Вот по этой тропочке. С нее не сходите, а то тут ямы есть, в траве-то не видать. Вы, господин, как пойдете в темноте-то, все ножкой тукайте по тропочке, а на мягкое не сходите: как ножка тукает, значит, правильно идете. Трава-то высокая, да и ночь темная. Опять — поля: тропочка, и через поле идет. Не доходя шагов 30 до фонаря, обождите. Как поезд затормозит, подходите.

— Хорошо, спасибо, большое спасибо!

— Зачем же, помилуйте, разве я не понимаю, кто вы такой?

Старик отошел. Я «тукнул ножкой». Эх, и ноги же были у меня в то время! Быстро погрузился в степь. Была теплая, даже душная ночь. Боясь опоздать к поезду, снял шляпу и пиджак и наддал. В абсолютной тишине громко «тукали» шаги по тропинке: Батайск с его огнями все больше и больше поднимался из степи, и уж зашумел вдали приближающийся поезд.

Я подошел к указанному стариком месту минут за 10 до прихода поезда. Вот пролетел мимо меня паровоз, шипя и тормозя. Последний вагон II класса остановился как раз против меня.

— Вот точность какая! Вот это — техника! — подумал я про старика.

Вошел в вагон. Все купе заперты — должно быть, пассажиры улеглись. В коридоре никого не было. Открыв окно, смотрю на станцию. Там никого, кроме начальника станции, обер-кондуктора и жандарма поодаль. Никто не садится. Кондуктор и паровоз перекликнулись, и тотчас дернулись вагоны. С полной уверенностью я мог сказать, что уехал без сопровождения шпионов.

Через минуту — обер:

— Ваш билет!

— Пожалуйте: кредитный, — ответил я, протягивая зелененькую.

— Очень приятно. Прикажете купе? До Екатеринодара?

— Да, до Екатеринодара. Завтра разбудите.

Кондуктор открыл пустое купе:

— Запритесь, чтобы вас не беспокоили.

Alle right! Я спал уже в то время, когда падал на диван.

Наутро я был в Екатеринодаре. Чтобы уведомить арестованных товарищей о том, что я выбрался из Ростова, я послал из Екатеринодара в Ростовскую тюрьму на имя арестованной Димитриевой (под этой фамилией была арестована Л.Н. Радченко) открытку. Открытка представляла собою фотографию известной картины Веруш-Ковальского: зимней ночью в степи стоит одинокий волк, вдали — огонек хаты. В открытке я ничего не написал. Моя конспиративная кличка в то время была Волков. Я рассчитывал, что Л.Н. Радченко догадается, что открытка послана мною, и поймет, что я уцелел один и выбрался в степь.

Л.Н. Радченко потом рассказывала следующее.

Полковник Карпов вызывает ее на допрос и, хитро поглядывая на нее, вертит в руках открытку и говорит:

— А вам открыточка... на имя Димитриевой.

— Давайте.

— Нет-с... Видите: открытка без текста. А что она обозначает?

— Или давайте открытку, или оставьте ее у себя, если вам нужно, а разговаривать по этому поводу я не стану.

— Придется приобщить к делу. Видите: нарисован волк, один в степи. Значит: все арестованы, а он удрал. Очень прозрачная открытка.

Почти через год я был арестован в Москве на заседании ЦК РСДРП. Было уже лето, и дознание было закончено, как вдруг меня вызывают на допрос в жандармское управление. Там полковник Иванов встречает меня упреком:

— Ну, что вы зря затягиваете дознание?!.

— Чем же я затягиваю?

— Почему вы ничего не сказали, что привлекаетесь к дознанию в Ростове н/Д?

— Я вообще ничего не говорил, а кроме того до сих пор я и не привлекался.

— Ну, вот, извольте видеть. Полковник Карпов привлекает вас в качестве обвиняемого по делу Донского комитета. И посмотрите, какие основания. Вот это — жандарм, так жандарм, а я что — нуль!

Оказалось, что когда об аресте ЦК в Москве департамент полиции циркулярно оповестил все жандармские управления, полковник Карпов затребовал почерки арестованных и их фотографии. Получив требуемое, он через экспертов установил тождество моего почерка с почерком, которым был написан адрес на той открытке, и таким образом нашел формальное основание привлечь меня к делу.

Я расписался в том, что сие мне объявлено и что я, как полагается, отказываюсь давать показания.

Полковник Карпов в Ростове н/Д — это тот самый, который погиб потом от взрыва бомбы на квартире провокатора Петровского. Да, способный был жандарм. От такого и улизнуть приятно.

---