К истории Комитета (отдела) помощи пострадавшим от погромов Российского общества Красного Креста

(Судьба сотрудников в погромное время) [Преимущественно в деникинский период (примеч док ).]

А. Убитые

1. Делопроизводитель Д.К. Гартгляс.
2. Помощник контролера И.Г. Бичуч.

Б. Погромленные и ограбленные

1. Ограбление секретаря Комитета помощи М.И. Левенсона.
2. Ограбление помощника завед[ующего] помощью Белоцерковского р-на А. А. Криви некого, командированного в Фастов.
3. Арест завед[ующего] помощью И Г. Цифриновича.
4. Задержание и ограбление Н.Ю. Гергеля, (с 1 января 1920 г.) председателя Комитета помощи Кр[асного] Кр[еста].
5. Злоключения Б.В. Геллера, контролера Комитета помощи Кр[асного] Кр[еста].
6. Разгром квартиры Б.Д. Мокрина, помощ[ника] контр[олера] К[омите]та пом[ощи] Кр[асного] Кр[еста] и бывшего завед[ующего] питательным пунктом в Б[елой] Церкви.
7. Рассказ А.Д. Юдицкого[1], помощ[ника] заведующего] Информационным отделом.
8. Переживания в Киеве в октябрьские дни завед[ующего] помощью в Уман-ском районе И С. Брауде.
9. Ограбление Г.И. Рабиновича, завед[ующего] помощью в Белоцерков-ском районе, во время погрома в Белой Церкви 31 (18) авг[уста] 1919 [г.]
10. Налет на квартиру и ограбление 3. Гальперина, завед[ующего] 2-й Подольской детской площадкой Комитета помощи Кр[асного] Кр[еста].

А. Убитые

1. Делопроизводитель Д. К. Гартгляс.

31 августа 1919 г., в день вступления петлюровцев и добровольцев в Киев, сотрудник Комитета помоши Д.К. Гартгляс, участвовавший в организованной перед тем еврейской самообороне, был расстрелян галицийскими войсками в числе 37 еврейских участников самообороны. По убеждениям он был сионист. Тело его не разыскано.

С 31 (18) августа с.г. делопроизводитель Комитета помощи Осип Давид Калманович Гартгляс на службу не являлся. 18 (31) августа он был зачислен в еврейскую самооборону г. Киева и в числе около 40 арестован гайдамаками и уведен на Демиевку. С тех пор о нем никаких сведений не поступило. Ввиду того, что все арестованные в тот день молодые люди из еврейской самообороны были убиты, и, так как Гартгляс до сих пор не возвратился, надо полагать, что и он в числе других погиб в тот день.

О чем довожу до сведения Комитета помощи.

Секретарь М. Левенсон

Считать Д. К. Гартгляса, согласно постановлению Совета [комитета] помощи от 17 (30 сентября) 1919 г. за № 36, отчисленным от службы с 1 октября (18 сентября) с.г.[Резолюция документа] [Далее опущены свидетельство отдела управления при Киевском губисполкоме о праве проживания в Киеве и опросный бланк (анкета) Гартгляса.]

Резолюция: В заседание совета. Н. Ильин[2] 9/IX [Резолюция документа].

2. Помощник контролера И.Г. Бичуч.

В понедельник, 7 октября, когда показалось, что кровавые страсти немного улеглись, и евреи, скрепя сердце и испуганно озираясь, стали показываться на улице, И.Г. Бичуч пошел на службу в канцелярию Комитета, помещавшегося на Театральной площади, № 18-а, кв. 3. Работы в канцелярии было много, великое несчастье, стрясшееся над городом, требовало интенсивного, напряженного труда. Бичуч работал до 3 часов, и, захватив с собой пачку со счетами, пошел домой. Перед этим заместитель председателя предложил ему передать брату-врачу, состоящему на службе в Комитете, чтоб он на следующий день в 10 часов утра зашел в помещение Комитета. Бичуч заколебался, объяснив, что он боится ходить по улицам. «Но ведь он живет в двух шагах, на Пушкинской улице». Но Бичуч все ж таки просил освободить его от этого поручения. Дело в том, что за два дня до этого он был в квартире ограблен и чуть не убит и потому был особенно напуган. Поручение к брату-доктору взялась выполнить заведующая детским отделом М.Л. Беер, которой это было по пути.

Со службы он вышел вместе со своей невестой — молодой девушкой. На Рейтарской улице, недалеко от дома, их обогнал извозчик с тремя военными, судя по исправности и даже по некоторой изящности обмундирования, офицерами. Заглянув Бичучу в лицо, один из них сказал: «Жид, пойди сюда». Подошедшего Бичуча они забрали с собой на извозчика и укатили. Тщетно бежала за ними невеста, истерически рыдая и убиваясь, тщетно обращалась она за помощью и защитой к прохожим-неевреям. Многие безучастно проходили мимо, а те, что заинтересовались этим необычайным зрелищем, узнав, что речь идет о жиде, просто отплевывались или злобно поддакивали: «Так и следует».

Часов в 6 вечера автомобиль с 8 военными, среди которых были и забравшие Бичуча на Рейтарской ул., подкатил с изменившимся до неузнаваемости

Бичучем к дому, в котором проживает его брат-врач, на Пушкинской улице. Ворота были заперты, они позвонили и велели вызвать доктора Бичуча. Заявив, что они арестовали его брата Бичуча, они сказали, что могут его освободить за выкуп в размере 30 тыс. руб. Брат бросился в квартиру и к соседям собирать деньги, но смог набрать только 17 тыс. руб., которые и вручил бандитам через решетку ворот. Но они заявили, [что] мало. Тогда он побежал и принес часы, кольца обручальные и драгоценности. Они забрали и опять повторили, [что] мало. Доктор принес столовое серебро. Бандиты презрительно это отвергли, сели на автомобиль и укатили вместе с арестованным. За несчастного Бичуча заступался председатель домового Комитета — русский и некоторые жильцы-христиане, между ними врач Красного Креста при Добровольческой армии, который случайно был в гостях в этом доме. Но военные брезгливо их отстранили, негодуя: «Как вы в такое время заступаетесь за паршивого жида. Знаете о приказе».

Все хлопоты и старания, предпринятые в городе для освобождения его, ни к чему не привели. След его простыл. 10 октября был найден его труп в анатомическом театре.

Череп его был расколот пополам от выстрела в упор.

Бичуч к политическим партиям не принадлежал, вообще политическими вопросами не интересовался, на советской службе не состоял.

2. [...] [3]

Б. Погромленные и ограбленные

I. Ограбление секретаря Комитета помощи М.И. Левенсона.

1.

Довожу до сведения Комитета помощи о следующем случае моего ограбления. Ноября 1919 г. ст.с, на другой день как стала заметна усиленная эвакуация Киева Добровольческой армией, я утром отправился на службу, причем мне приходилось пройти лишь с Пушкинской 39 до Пушкинской 11, где помещается Комитет. Но ввиду усиленных уговоров моих хозяев не выходить на улицу, так как в городе неспокойно, я решил отправиться в Комитет попозже, когда движение на улицах уже будет полное. В 11 часов по местному времени я вышел из дому. Приближаясь к Фундуклеевской, я увидел на противоположной стороне улицы ряд повозок, пролеток, автомобилей, вокруг которых толпились военные в кавказской форме. Мне и в голову не приходило, что на такой людной улице, как Фундуклеевская, в 12-м часу дня мне может от каких бы то ни было военных угрожать какая-либо опасность, кроме как быть остановленным, обысканным и т.п. Желая и этого избежать, я повернул по Фундуклеевской по направлению к Терещенковской, чтобы обойти стоящий отряд, но в ту же минуту услыхал окрик одного из военных, стоящего в пролетке, чтобы я к нему подошел. Начался допрос: «Кто ты такой?» Я ответил, что я служащий Красного Креста. «Да нет, кто ты?» Я вынул свою записную книжку, в которой держал свое удостоверение личности и подал ему. «Дело не в удостоверении, — последовал ответ, — ты кто, еврей?» Я подтвердил. «Что ожид[аешь] (т.е. большевиков)?» — и забрал

у меня книжечку. Деньги, лежавшие в книжке, он переложил к себе в карман и, повернувшись немного в сторону, скомандовал «садись». Помня печальную историю нашего сотрудника И.Г. Бичуча, которого точно так же увели два офицера, труп которого потом нашли в анатомическом театре, я не садился и стал с ним спорить. Куда, мол, вы меня повезете и почему, и т.д. «Дашь 20 тыс. руб., — я тебя отпущу», — последовал ответ. Двадцати тыс. у меня, конечно, не нашлось. И [я] предложил ему взять все, что у меня есть, и отпустить. Забрав у меня часы, увидел на моем пальце колечко и забрал его: «Снимай, снимай скорей». И потом скомандовал опять: «Садись». Я садиться не стал. Он рассвирепел, ударил меня винтовкой в грудь. Кругом, конечно, были люди, но никто не смеет вмешаться. Вдруг какой-то военный из другой группы отделился и подошел ко мне: «В чем дело?» Военный, сидевший на пролетке, по-видимому, испугался, скорей сунул мне в руки мою записную книжку и говорит: «На, на, иди». Но еле я успел сделать несколько шагов, как меня окружила группа военных, и стали опорожнять карманы моего пальто (перчатки, платки) и, наконец, скомандовали: «Снимай ботинки поскорей». Вмешались какие-то женщины и стали упрашивать солдат отпустить меня, но грубым окриком «посторонние, расходись» [солдаты] разогнали их. В это время, как я снимал ботинки, один сказал: «А у него пальто хорошее, надо снять». И когда они получили ботинки, то приказали: «А теперь скидывай пальто». И только после этого меня отпустили. А вдогонку посыпались насмешки и крики «бегай». У меня еще хватило столько самообладания, чтобы не пуститься бегом. Какие-то женщины хотели меня повести к себе, но, благо Комитет был близко, и я пошел туда.

2. [Пункт 2 в документе не заполнен.]

3.

В ночь на Рождество, т.е. 6 января 1920 г. в 9 1/2 часов вечера я возвращался с Большой Васильковской домой (на Пушкинскую ул.). На углу Б[ольшой] Васильковской и Караваевской меня остановили криком «стой» несколько человек в военной форме с направленными на меня револьверами. Начался допрос: «Откуда идешь, куда идешь», пропуск и т.д. Но все это, ясно, было лишь для вида. Так как это было в дни облав и арестов занимающихся спекуляцией деньгами, я все-таки допускал возможность законности их требования.

Я вынул свой бумажник и стал искать в нем свое удостоверение личности. Несколько секунд вооруженные люди ждали (а несколько из них, услыхав, что я служащий Красного Креста, даже ушли дальше). Но человека 3—4 все-таки осталось. Стали требовать удостоверение. Наконец один из них вырвал у меня бумажник из рук и стал в нем рыться, а затем вдруг заявил: «А теперь опрокидывайся [Т.е. убирайся.], и смотри, без волынки, а то...» И он выразительно пригрозил мне револьвером, для пущей уверенности он мне еще вдогонку бросил: «А там впереди еще наши идут». Бумажник был кожаный, и в нем было 1 тыс. руб., полученных мною в тот же день в Комитете в качестве аванса в счет декабрьского жалования и еще около 500 руб. До моей квартиры было лишь несколько домов, и я поспешил домой. Дома я вспомнил, что свое удостоверение я держал не в бумажнике, а отдельно, в другом кармане.

Впоследствии я узнал, что в тот вечер очень многие на Б[ольшой] Василь-ковской подверглись ограблению и даже насилиям со стороны группы вооруженных людей.

II. Ограбление помощника завед[ующего] помощью Белоцерковским р-ном А.А. Кривинского, командированного в г. Фастов.

Помощник заведующего] помощью Белоцерковского района, приехавший из района в г. Киев, был командирован Ликвидационной комиссией Комитета помощи в г. Фастов для получения хранившихся там сумм Комитета и для расплаты там на месте со служащими и кредиторами Комитета. Получив эту сумму и направляясь к себе через площадь, он был ограблен солдатами-красноармейцами.

31 декабря н.с. в м. Фастове, куда я был командирован по делам службы Комитетом помощи при Российском] 0[бщест]ве Красного Креста, на площади, посреди бела дня, в присутствии многоместной публики, я был окружен 8 вооруженными, один из которых был на лошади. Они стали приставать ко мне, обвиняя меня и все еврейство в сотрудничестве в Чрезвычайке. Верховой слез с лошади, сорвал с меня повязку Кр[асного] Креста, которую я носил, расстегнул бекешу и костюм. Обыскав меня до подштанников, забрал у меня 35 тыс. руб. с лишним денег, находившихся при мне, 32 588 руб. из коих были комитетские, а остальные мои собственные. Заставил меня креститься и избил меня нагайкой. Сев на лошадь, приказал другим вооруженным, чтобы сняли с меня бекешу на меху. Один вооруженный винтовкой силой снял с меня бекешу. Когда я стал упрашивать возвратить мне бекешу, верховой опять стал избивать меня нагайкой по лицу, где он мне нанес 2 кровавых рубца, один на носу, другой на правой щеке.

При этом присутствовала женщина, возвратившаяся со мной в Киев, живущая по Ботанической 3, кв. 15 Ф.Е. Дзюбенкова, и много местной публики, которые могут все это подтвердить.

Все вышеизложенное подтверждаю — Ф.Е. Дзюбенко, а за нее неграмотную расписался т[оварищ] председателя домкома

Либер Гонопласский

[III.] Арест заведующего помощью И.Г. Цифриновича и освобождение его за 12 тыс. руб. царскими деньгами. 4(17) октября 1919 г.

Илья Григорьевич Цифринович, заведующий Черкасским районом, приехал в августе 1919 г. в Киев и впоследствие [Так в документе, следует «вследствие:] прекращения сношения с районом жил в Киеве по М. Благовещенской в д. № 115. Дом этот заселен исключительно христианами, и Цифринович с женой были там единственными евреями. Один из обитателей дома был молодой человек с красноармейской звездой, служивший в Киевской Чрезвычайной Комиссии.

Когда 31 августа в Киев вступили добровольцы, этот чекист превратился вдруг в агента контрразведки с инженерским значком на фуражке.

В октябрьские дни, как только ворвавшихся в Киев большевиков выбили из города, 4 октября ст. ст. этот субъект в военной форме с револьвером в руке проник в квартиру Цифриновича, назвал его коммунистом, заявил, что имеет ордер произвести у него обыск, перерыл все в квартире и в заключение велел немедленно отправиться с ним в контрразведку.

По дороге Цифринович осторожно спросил его, не отпустит ли он его под «залог», но тот ничего не ответил. Когда подошли к помещению контрразведки, навстречу вышли 2 офицера и спросили: «Кого ведете?» Тот ответил: «Жида-коммуниста». «А-а, тащите его, тащите скорее», — сказали они радостно и пошли дальше. Тут бывший чекист вдруг обернулся к Цифриновичу и сказал: «Вы раньше упоминали про залог: сколько бы Вы могли дать?» Цифринович не сразу мог сказать цифру. «Двести тыс. дадите?» — [спросил тот]. Затем он спустил на сто тыс. Цифринович сказал, что он служащий и что денег у него самого нет, но у него есть дядя на М[алой] Благовещенской ул., который, может быть, за него внесет залог. Они отправились туда, но у дяди никаких денег у себя не оказалось. Тогда Цифринович предложил еще отправиться к его шурину, на Фундуклеевскую ул. Бывший чекист и на это согласился. Там сделка совершилась благополучно. За 12 тыс. руб., «непременно царскими деньгами», он согласился его отпустить с тем, чтобы он в течение 2 недель не являлся к себе домой, а там объяснил бы потом, что он был арестован контрразведкой и «оправдан».

IV. [...] [Опущен материал, однотипный предыдущему, о задержании и ограблении на улицах Киева 28 ноября 1919 г. председателя Комитета помощи погромленным при РОКК на Украине (с 2 января 1920 г.) Наума Юльевича Гергеля.]

V. Злоключения Бориса Владимировича Геллера, контролера Комитета помощи Российского] 0[бщест]ва Кр[асного] Кр[еста].

1. Арест контрразведкой, тюрьма и бегство.

11(24) сентября в 10 часов вечера, вернувшись домой, [я] застал поручика Голомбиевского, вольноопределяющегося и осетина, которые явились, чтобы обыскать меня и арестовать. Почти одновременно прибыла такая же компания для обыска и ареста квартирной хозяйки, старухи 85 лет. Мне предъявили обвинение, что я принимал крупное участье в большевистском движении, а старухе — что она давала у себя приют в квартире большевикам. Обыск производился до 4 часов ночи. Поручик, вылощенный франт, одетый с иголочки, больше всего интересовался деньгами и ценными вещами. Он ни того ни другого у меня не нашел. Забрал портфель, бумажники, духи, чай и еще мелочи — все вещи отличного качества. Кроме того, забрал и много вещей без ордера и без описи, остающихся в квартире бывшего жильца, в то время арестованного. Щеголял знанием иностранных языков, светскими манерами, но держал[ся] нагло. Старуху же после запугивания решили не подвергать аресту, но два дня ее шантажировали, требуя крупной суммы «за свободу».

В 4 часа я был отправлен в контрразведку, сзади меня все время следовал осетин с направленным против меня револьвером. Как я впоследствии узнал, осетин перед уходом высказал намерение разделаться со мной по дороге.

В контрразведке я, не будучи никем опрошен, впущен был в грязную комнату, где спали на полу, на нарах, на стульях человек 40. Там было до того душно, что у меня сразу захватило дыхание. В числе арестованных — 5—6 офицеров, 3 присяжных поверенных, журналист. Почти все арестованные — люди интеллигентных профессий. Каждый рассказывал курьезы про свой арест.

Через два дня, в числе около 100 чел., я был отправлен под сильным конвоем в Лукьяновск, в тюрьму. Когда мы проходили через Сенной базар, тамошние торговки делали нам угрожающие жесты, выкрикивали бранные слова: «Коммуна идет», «вас не водить, а вешать надо» и т.д. В тюрьме режим скверный, прогулок в воскресение и праздничные дни не бывает, передачи только два раза в неделю, нары спускать днем запрещено. Тюремный инспектор при посещении нашей комнаты пробирал нас за самодельные шашки, а начальник тюрьмы приказал надзирателю впредь лишать нас за это матрацев. Почти что не кормили в первое время, давали 1/2 фунта хлеба, после — 1 ф[унт], но веса не хватало; кроме того, [давали] немного отвратительного борща и 2 раза в день кипяток в ограниченном количестве. Грязь отчаянная, матрацы усеяны насекомыми. Все заявления и жалобы выслушивались, но ни одно не принималось во внимание. [Я] находился в тюрьме в течение 18 суток, и все время без допроса. Более чем 90% заключенных не допрашивались более месяца. Всего было их около 2 тыс. чел. Подавляющее большинство арестов — из личной мести и желания пограбить во время ареста.

В моей камере находились около 10 чел. осетин. Все обвинялись в бандитизме, а трое — в убийстве семи евреев. В этих условиях мы прожили до 1 (14) октября, исторического для тюремной жизни дня. С утра слышна была близкая канонада. Носились слухи, что идет Петлюра. В 11 часов дня явилось начальство, у надзирателей были забраны ключи от камер, и их самих удалили из коридоров. Через некоторое время какой-то офицер крикнул со двора, что сейчас все будут выпущены на свободу. Через минут 10 прибыл комендант тюрьмы и начал освобождать «под расписку» партию военных узников. Скоро, по-видимому, распоряжение это было отменено, и никто из ворот выпущен не был. Шум, крик и волнение стояли неописуемые. Особенно волновались евреи. В одном корпусе их начали группировать по камерам. Опасались мы очень петлюровцев, чтобы не быть ими перерезанными по камерам. Через оконные решетки мы видели, как у забора больничного двора появилась лестница и смельчаки стали перелезать через забор, но это скоро прекратилось, так как одним из стражи было перестреляно несколько перелезавших. Канонада все усиливалась, так как у самой тюрьмы были поставлены батареи. Часов в 12 раздались два оглушительных удара, два снаряда упало в один из тюремных корпусов, несколько чел. было убито и немало ранено. Возбуждение в тюрьме достигло крайних пределов. Почти одновременно во всех камерах заключенные начали выбивать двери. Стоял непередаваемый грохот. Тюрьма дрожала, стонала, и, казалось, развалится. Наша камера не отставала. Длинными скамьями мы со всех сил били в окованную железом дверь, и через 15 минут она со страшным треском свалилась. Мы очутились в коридоре. Там я видел, как у некоторых камер политических заключенных выламывались извне двери уголовными. Устремившись во двор, мы узнали, что только что большая толпа арестованных выбила вторые, т.е. последние тюремные ворота и что все бегут на волю.

На улице мы попали в тысячную толпу, бежавшую в город с котомками и мешками в руках и на спине. У одного хватило при этом юмора обозвать нас при этом «мешочниками». Пальба орудийная и винтовочная продолжалась непрерывно. Мы неслись не напрямик, а окольными улицами и закоулками, так как каждую минуту нас предупреждали, что опасно, что впереди застава, что где-то ловят, расстреливают и т.д. Совершенно обессиленный, я явился к себе домой, на Михайловскую ул., № 24. Было уже

3 часа дня. Здесь только я узнал, что в Киев вступили не петлюровцы, а большевики.

2. Задержание громилами.

Эту ночь на 2 (15) октября я ночевал дома. В 6 часов вечера следующего дня раздались на улице душу раздирающие крики о спасении. Оказалось, что началась вакханалия нападений на еврейские квартиры. Я бросился к телефону и через некоторое время я добился только Городской думы, откуда мне ответили, что везде грабят, помощи неоткуда ждать, дума обращалась куда только возможно, но тщетно. Эти крики отчаяния и взывания о помощи слышались всю ночь, которую я почти всю простоял у окна в неосвещенной комнате из опасения привлечь к себе внимание. То же самое продолжалось и в следующую ночь. Нервы были у меня до того развинчены, что переживать все это еще одну ночь у себя дома казалось страшным. Моя сестра и шурин, д[окто]р Розенталь, член Комитета помощи Красного Креста, живущие недалеко от меня в Троицком пер., № 4, уговорили меня остаться ночевать в их комнате. Ночь прошла спокойно. Утром в 8 часов мы увидели из окна группу солдат с винтовками, рыскающих по двору. Потом они исчезли и через несколько минут раздался стук из дверей, после чего последовало угрожающее требование открыть. В ответ на это мы немедленно забаррикадировали дверь огромным шкафом, стоявшим в передней, и бросились к черному ходу, чтобы и там проделать то же, а я спустился по черной лестнице во двор, чтобы поднять тревогу. Но во дворе я был остановлен молодым солдатом, который спросил меня, из какой я квартиры и не еврей ли я. Я ответил, что случайно здесь очутился и что я поляк. Он было меня отпустил, но, заметив, что я без воротника, заподозрил, что я из той самой квартиры № 3, куда их не пускают, и что я еврей. Он захотел меня использовать, чтобы посредством меня заставить открыть квартиру, отвел меня по лестнице черного хода, стал у дверей квартиры и взялся за револьвер. Я ему предложил деньги, на что он ответил «давайте», но денег у меня не было при себе. Я осторожно постучал в дверь, но никто не откликался. Я стал стучать крепче, но результат был тот же. Сестра и шурин за это время успели спуститься этажом ниже к священнику и уговорили его пойти меня выручить, так как через окно видели, что меня задержал солдат. Последний между тем высказывал свое нетерпение, говорил, что я дурачу его, и все торопился «покончить» со мной. Но в этот опасный момент явился священник, председатель домового комитета и еще некоторые квартиранты-христиане, которые стали убеждать и просить солдата меня отпустить. Тот упрямо и тупо твердил, что жидов нужно истреблять, что меня следует убить, так как я обливал солдат кипятком, серной кислотой и т.д. Священник кротко его убеждал, что он лично меня знает и что я этого делать не мог, но он продолжал повторять, что все евреи одинаковы, что он меня обязательно отведет к своим товарищам, которые тут же со мной разделаются. Целых двадцать минут толпа христиан убеждала этого воина отпустить случайно остановленного им еврея. Наконец он меня отвел на парадную лестницу, где, как он думал, находились его товарищи. Но их уже не было. Не смогши проникнуть в квартиру и видя суматоху, они ушли, и мой солдат, оказавшись покинутым, несколько осел. Кто-то преподнес ему 100 руб. в качестве выкупа, и он ушел. Я отправился после этого к себе на квартиру, а так как и там налеты не прекращались, то я, выбравшись черным ходом во время одного из таких налетов, отправился к знакомым на Костельную улицу, где благополучно провел ближайшие дни.

Я остался без всяких документов, я был тюремный беглец, и мне оставалось либо скрыться, либо легализоваться Я предпочел последнее, так как у меня на совести не было никаких грехов Заручившись рекомендацией некоторых моих бывших сослуживцев по статистике, я отправился в контрразведку, но дело мое они тогда разыскать не смогли

[VI 1 Разгром квартиры Бориса Давидовича Мокрина, помощника контролера Комитета помощи Российского] 0[бщест]ва Красного Креста и быв заведующего] питательным пунктом в Белой Церкви 4 (17) октября 1919 г

Я живу на Подоле, на Межигорской ул , д № 33 Дом большой, четырехэтажный, и сразу выделяется из среды соседних низеньких домиков В нем несколько флигелей и двадцать одна квартира — все населенные евреями

В пятницу 4 октября ст ст , в 6 часов утра ворвались во двор через калитку несколько чел , одетых в солдатские шинели, и [с] несколькими штатскими, и с необыкновенной быстротой толпа стала расти, скоро увеличилась до такой степени, что вплотную заполнила весь двор Сразу бросились во флигель, расположенный против ворот, и начался дикий грабеж и разгром Повсюду стучали, кричали, требовали, ругались отборной руганью, забирали все деньги, которые только могли найти, все вещи, которые можно было вынести, вплоть до ведер и ухватов Платье, белье, постельные принадлежности деловито складывали в тюки и вытаскивали во двор, причем через шумящую, галдящую толпу, состоявшую сплошь из активных громил, приходилось пробираться с мешками и тюками, работать обоими локтями В толпе было много солдат (говорят, будто струковцы), но главным образом, — подольские мещане и мещанки, базарные торговки и подростки Так продолжалось в течение бесконечных 6 часов Не пропустили ни одной квартиры К нам, так как мы живем в боковом корпусе, ворвались уже в конце погрома Нашей семьи было 5 чел , и, кроме того, 4 члена дядиного семейства Меня тогда не было в Киеве, я находился в Б[елой] Церкви Сразу хлынула в комнату огромная толпа мужчины, женщины и дети Жадно бросились на вещи, стали хватать, укладывать, связывать Стащили с кроватей подушки, одеяла, тюфяки Стали ломать мебель Только потому, что кто-то крикнул со двора «довольно, братцы» и дал выстрел в воздух, у нас уцелела одна постель и несколько штук белья Из моих личных вещей забрали все, что было пальто, целый пиджачный костюм, пару запасных брюк и белье Деньги утащили все, что были на руках, и даже специ ально держались для такого случая, для «выкупа», по 4—5 тыс руб

Одним грабежом и разгромом дело не ограничилось В этом доме были убиты четверо, а трое ранены Один погиб потому, что стал ссылаться на свое американское подданство и стал показывать какие-то бумаги, находившиеся у него со времени поездки его жены в Нью-Йорк «А-а, — крикнул один из солдат, — так ты станешь там про нас рассказывать», и тут же ударил его шашкой, а потом, после долгих издевательств, его пристрелили из винтовки Один бедняк был убит за то, что он мог протянуть солдату только 200 руб он действительно не имел больше Тот пришел в такое негодование от ничтожности суммы, что тут же уложил его из ружья Третьим был расстрелян ювелир, который хотел пробраться через двор в подвал с узелком, где, очевидно, были сложены его ценности Он свалился замертво А узелок был немедленно унесен Четвертым погиб славный молодой человек, который усердно помогал жильцам нашего дома спасаться по веревке из второго этажа в соседний двор Солдат это заметил и убил его из винтовки Погром нашего дома, по продолжительности, по многочисленности толпы, ее составу, по количеству жертв и по тому, как открыто, развязно и деловито производился грабеж и выноска вещей, представлял даже для Подола выдающееся зрелище, и дом на Межи-горской, № 33 стал известен всякому тамошнему обывателю.

VII. Рассказ Абрама Давидовича Юдицкого, помощника заведующего Информационным отделом Комитета помощи Кр[асного] Креста [Об октябрьских событиях в Киеве 1919 г в сборнике имеется целый ряд документов.].

Первое посещение.

Я живу на Б[ольшой] Васильковской, угол Жилянской, в доме № 64. Почти весь этот огромадный дом, за исключением нескольких квартир, заселен евреями. Все магазины, помещающиеся в первом этаже, как со стороны Б[ольшой] Васильковской, так и со стороны Жилянской, за исключением парикмахерской и бакалейной лавки, принадлежат евреям.

Немногие христиане, живущие в нашем доме, обычно ничем не проявляли своей неприязни [к евреям], были даже в дружеских отношениях. Но я уверен, что при искреннем их желании защитить своих соседей от погрома они бы могли это сделать (как это имело место в других домах). Но наши соседи-христиане даже как будто проявляли скрытое злорадство по поводу происшедшего.

Когда впервые послышалась канонада 1 октября по ст. ст., многие жильцы перешли в подвал, куда труднее доступ снарядам. Мимо нашего дома, находящегося по пути следования войск на вокзал и в сторону Демиевки, то и дело проходили солдаты — отрядами и в одиночку. Мы находились в сфере огня. Снаряды так и жужжали над нашими головами. По проходившим солдатам мы гадали о происходившем в городе, в чьих руках город.

В таком полном неведении мы находились все время, пока большевики не были изгнаны из города добровольцами. В четверг вечером мы увидели первых верховых с кокардами на фуражках, мчавшихся взад и вперед мимо наших окон. Мы все были уверены, что наступление отбито и что теперь жизнь войдет в свою обычную колею. Полного ощущения безопасности не было. Ночь с четверга на пятницу мы провели в тревоге. На тротуарах видны были дозоры, с опаской проскакивавшие по улице.

В пятницу утром, когда мы проснулись, уже было достоверно известно, что большевики выбиты из города. Публика успокоилась, начала вылезать из подвальных помещений, собираться кучками и обсуждать происходившие только что военные операции. Начали доноситься первые вести о грабежах и насилиях. Мы заколотили парадный вход глухо-наглухо, а ворота двора держали на заперти [Так в документе.].

В то время как только что пережитая канонада, гул орудий и свист снарядов, не знающие национальностей, объединили всех жильцов дома, одинаково боявшихся осколка снаряда и жутко прислушивавшихся к грохоту орудий, новые события, ожидание погрома, сразу провели резкую грань между евреями и неевреями. Христиане, особенно некий Л., занимающий довольно видный пост в жел[езно]дор[ожном] ведомстве, заперлись у себя в квартирах и стали чуждаться своих соседей-евреев, с которыми жили будто бы в дружбе. Все же евреи-жильцы стали в эти минуты друг другу очень близки.

Нас сидело несколько чел. на лавочке, как вдруг, к великому нашему изумлению, мы увидели, как несколько чел. военных, вооруженных винтовками, прорвались к нам через парикмахерскую, хозяин которой — христианин. Ворвавшиеся бросились к нам. Ко мне подскочил один, и с вопросом «нет ли оружия?», стал обшаривать мои карманы, вынул бумажник с деньгами. Бывшие там документы и всякие другие бумажки отдал мне, а бумажник с 4 тыс. руб. забрал себе. То же было проделано и с остальными. Не удовлетворившись этим, они посетили также несколько квартир. Грабители брали главным образом деньги и драгоценности: кольца, часы и т.д. Только в квартире № 13 они обобрали г-на В. до нитки. Уходя, они дали залп. По всему видно было, что они торопятся.

Второй налет

Не прошло и получасу, как начали выламывать парадные двери. Группа в 15—20 чел. ворвались через парадные двери и начали обходить квартиры. Из первой квартиры, где живет еврей-домохозяин, вышли и сказали, что здесь живет русский. Они удовлетворились. «А кто живет напротив?» «Тут живет врач». Они постучались к нам. Их сейчас же впустили. Первое слово, произнесенное ворвавшимися, было: «Деньги давай». Послышались угрозы. Нас было в квартире трое мужчин: я, мой шурин-врач и квартирант. Мне приставили к груди револьвер и стали требовать денег. Я им объяснил, что меня только что обобрали. Они потребовали часы, которых у меня не оказалось. Руководил шайкой офицер, выражавшийся весьма интеллигентно. Денег не оказалось ни у кого из нас. Тогда они рассвирепели, начали хлестать меня нагайками и бить кулаками по лицу. Мой шурин пробовал их унять. Они его спросили: «Ты русский?» Получив отрицательный ответ, они накинулись на него, сняли золотые часики, кольцо и повалили на землю.

Тут произошел следующий инцидент. В квартире у нас было 2 русских женщины. Одна из них бросилась к ним и начала умолять нас не трогать. Офицер обратился к ней с вопросом: «А ты кто будешь?» — «Русская». — «Так будь же русская. Тебе нечего делать в еврейском доме. Вон отсюда». И тут же прибавил: «Знаешь, какая это подлая нация».

Убедившись, что им тут поживиться нечем, и поддавшись все-таки увещеваниям христианки, говорившей, что здесь живет врач, который лечит вашего же брата, они ушли, не взявши ничего. В других квартирах они были менее деликатны: ломали мебель, пианино и т.д. Во всех квартирах они спрашивали: «Кто стрелял отсюда? Из этого дома стреляли». Мы слышали треск разбиваемых стекол. Это взламывали ближайшие еврейские магазины. Погром в нашем районе был в полном разгаре.

В тот же день евреи — жильцы нашего дома решили организовать постоянные дежурства. День прошел спокойно. Пытались несколько раз угрозами и увещеваниями заставить нас открыть ворота, но это не удалось. Но вот наступает ночь. О сне, конечно, не может быть и речи. Все мужчины во дворе дежурят. Малейший шорох приводит всех в смертельный ужас. С различных сторон раздаются душу раздирающие крики. Порой нечеловеческие вопли смешиваются с собачьим лаем. В эту ночь ломились несколько партий бандитов, но мы их не впустили.

Третья банда

В субботу 5-го утром группа бандитов начала сильно напирать на ворота. Дежурные жильцы разбежались по своим квартирам. Бандиты сейчас же потребовали денег, но, так как таковых не оказалось ни у меня, ни у Л., они велели нам следовать за ними. Они уже нас вывели на площадку, но нам удалось с большим трудом уговорить их оставить нас и взять себе из вещей все, что им понравится. Они перерыли все вещи, кое-что взяли и удалились. Бандиты еще были во дворе, когда пришла государственная стража. Но она, вместо того чтобы преследовать грабителей [Вписано над строкой вместо зачеркнутого слова «бандитов»], занялась расспросами, кто звонил из этого жидовского дома и еще в том же духе.

Вообще следует заметить, что на вызовы по телефону чаще всего отвечали, что мы не можем вам помочь, спасайтесь сами, справлялись также о том, кто грабит: не чеченцы ли или вообще кавказцы. Давали понять, что с ними ничего нельзя сделать. Были издевательские ответы.

Ночь на 6 октября

Ночь с субботы на воскресение была особенно страшна. К нам настойчиво стучались. Угрожали, что если ворвутся, то перережут всех. Вот они громят какой-то магазин. Посылаем разведку в одну из парадных квартир, узнать, где грабят магазины, в нашем ли фасаде или нет. Оказалось, что это соседний магазин. В эту ночь были налеты на разные дома вокруг нашего дома: Б[ольшая] Васильковская, № 62, Жилянская, № 3, Кузнечная, № 38, 33 и т.д.

Лишь в воскресение немного успокоилось. Распространилась молва, что казакам дана воля только на 3 дня, срок, который истекает в воскресение вечером. Мелкие налеты еще, конечно, продолжались Но все-таки мы считали, что в воскресение был кризис. Самый острый период прошел... [Далее опущены разделы 8—10 См оглавление к документу]