«Русский журнал»: Юрий Иванович, как вы оцениваете вклад советской философии? В какой мере он не ограничивается достижениями марксистской философии и ее разновидностей — диамата и истмата?

Юрий Семёнов: Диамат и истмат вовсе не две разновидности марксистской философии. В какой-то степени это её части, но причём такие, которые взаимно проникают друг в друга. Диамат совершенно немыслим без истмата, составляющего его сердцевину. История марксистской философии в СССР весьма печальна. Когда в России вместо социализма, к которому стремились, утвердилось классовое общество, основанное на новейшем варианте политарного («азиатского») способа производства, — неополитаризм, то для господствующего эксплуататорского класса марксизм стал не только не нужным, но и опасным. И его умертвили, превратив в набор шаблонных фраз, лишенных живого смысла. Марксизм был заменён псевдомарксизмом. Это относится и к философии. Была полностью убита всякая живая философская, и не только философская, мысль.

Как писал известный советский поэт И.Л. Сельвинский в стихах, которые были написаны давно, но увидели свет только в 1990 году:

«Нас приучали думать по ниточке.
Это считалось мировоззрением:
Слепые вожди боялись панически
Всякого обладавшего зрением.
В нас подавляли малейший выкрик,
Чистили мозг железными щётками,
О мыслях думали, как о тиграх,
А тигры обязаны быть за решётками.
Вывод этот не лишён логики.
Но как удушье выдержат лёгкие?»[1]

Писал И.Л. Сельвинский и о результате такого воспитания:

«Мы отвыкли мыслить, и для нас
Каждая мыслишка — ересь.
Мыслить мы отвыкли, не чинясь,
Чинопочитанию доверяясь...»[2]

Собственно философов в точном смысле слова в это время не было. Были философоведы, которые зарабатывали на философии на хлеб, а то и с маслом, но были совершенно не способны ни к какому творчеству. Они ограничивались пересказом и комментированием чужих мыслей. Если же появлялись люди с пытливым умом, то их мигом извлекали за ушко да на солнышко. Некоторые возможности для творческой работы появились после смерти И.В. Сталина и особенно после XX съезда КПСС. Но не слишком большие. Помню, когда я представил свою монографию «Возникновение человеческого общества» (1962) в Институт философии АН СССР как диссертацию на соискание учёной степени доктора наук, с ней начали тянуть, а затем учёный секретарь сектора исторического материализма, помявшись, сказал мне:

«Видите ли, ваша беда заключается в том, что в вашей работе все рассматривается по существу. А нам этого не надо. Нам нужна философия».

Может быть, никто лучше его не выразил суть нашей официальной философии: ничего не рассматривать по существу, заниматься толчением воды в ступе. Докторскую степень я получил в Институте этнографии АН СССР, где работа была высоко оценена именно потому, что в ней все рассматривалось по существу.

Хуже всего пришлось тем, кто пытался разрабатывать проблемы философии с марксистских позиций. У нас можно было публиковать любое недомыслие, но только не свежую марксистскую мысль. И дело было не только в контроле со стороны партийных и философских начальников. Все они, как правило, никакого марксизма не знали. Но боязнь за свои посты и шкуры заставляла их ставить преграды на пути всех тех, кто пытался развивать марксизм. Все такие люди были для них ревизионистами, в лучшем случае путаниками. На собственно марксизм им было наплевать, что особенно наглядно проявилось в перестроечные и постсоветские годы, когда многие из них стали обливать это учение грязью, превратившись в ярых критиков и гонителей марксизма. Самые яркие примеры — член политбюро и секретарь ЦК КПСС по идеологии академик А.Н. Яковлев и заместитель начальника Главного политического управления Вооружённых Сил СССР генерал-полковник Д.А. Волкогонов.

Но кроме охарактеризованных выше у творческих марксистов оказались идейные недруги и несколько иного рода. Вплоть до 1967 года я жил в провинции, вначале в Красноярске, затем в Рязани. Поэтому мне трудно сказать, когда это началось, но в 1960-е годы значительная часть молодых столичных философов была настроена крайне антимарксистски. И объяснить это можно. За марксизм они принимали псевдомарксизм, с которым постоянно и везде сталкивались. И эти люди составляли основную часть работников редакций философских журналов. Если для верхов я был ревизионистом, то для этих людей — консерватором, реакционером. Если номенклатурные верхи раздражало, что я писал об азиатской формации, то для «низов» было совершенно неприемлемо, что я отстаивал идею общественно-экономических формаций, не отвергал, а разрабатывал материалистическое понимание истории. И чем лучше была написана моя статья, тем большую неприязнь она у них вызывала. Первоначально я об этом даже не подозревал. Но однажды меня просветил один из сотрудников редакции «Вопросов философии».

«Ваша статья, — сказал он мне, — написана чрезвычайно ярко и убедительно. Прочитав её, многие придут к выводу, что теория общественно-экономических формаций верна, что она не только не находится в противоречии с новыми фактами, но, наоборот, с ними полностью согласуется. Тем самым ваша статья будет способствовать росту доверия к марксизму, чего допустить нельзя. Марксизм должен быть дискредитирован. Поэтому мы её в журнал ни в коем случае не пропустим. Из статей по историческому материализму мы отбираем только самые дубовые, самые глупые, способные только окончательно скомпрометировать это учение. А если вы вдруг захотите обратиться за поддержкой к главному редактору, то мы ему скажем, что ваша статья является ревизионистской, что она направлена на подрыв марксизма».

Таких людей, так же, как и представителей нашей идеологической знати, меньше всего интересовала истина. На этой почве они вполне сходились и выступали как союзники в борьбе с творческой марксистской мыслью. Для меня подобная позиция была абсолютно неприемлемой. Я считал тогда и считаю сейчас, что настоящий учёный должен руководствоваться только одним — поисками истины, независимо от того, кому она может быть полезна или вредна. В противном случае никакой науки не будет. Именно такого взгляда придерживались все настоящие марксисты. «... Правда, — писал В.И. Ленин, — не должна зависеть от того, кому она должна служить»[3]. А ещё раньше К. Марксом было сказано:

«...Но человека, стремящегося приспособить науку к такой точке зрения, которая почерпнута не из самой науки (как бы последняя ни ошибалась), а извне, к такой точке зрения, которая продиктована чуждыми науке, внешними для неё интересами, — такого человека я называю “низким”»[4].

Сейчас мало кто усомнится, что я пишу правду. Вышла масса воспоминаний людей, которые повествуют о том, как они ещё до начала перестройки, клянясь на всех заседаниях в верности марксизму, от всей души его ненавидели и всячески стремились ему напакостить. С одной стороны, они заискивали перед властью, а с другой — её же поносили. Этот мир двоедушия, лицемерия, подлости и карьеризма был прекрасно обрисован в написанной ещё в 1970-х годах в блистательной сатире А.А. Зиновьева «Зияющие высоты». В ней помимо всего прочего дан прекрасный портрет превозносимого сейчас до небес М.К. Мамардашвили:

«Мыслитель знал, что он — самый умный человек в Ибанске (Москве. — Ю.С.). Он занимал пост в журнале и был этим доволен, ибо большинство не имело и этого. Но он был недоволен, ибо другие занимали посты и повыше... В глазах передовой мыслящей творческой интеллигенции Ибанска Мыслитель был как бы расстрелянным, причём расстрелянным, с одной стороны, несправедливо (или, скорее, незаконно), но, с другой стороны, вроде бы за дело, ибо имел мысли, выходящие за рамки. Мыслитель не жил, а выполнял Миссию и преследовал Цели. Какую Миссию и какие Цели, никто не знал. Но все знали, что они есть... Иногда Мыслитель печатал вполне правоверные, но бессмысленные статьи. Появление их становилось праздником для мыслящей части населения Ибанска. Всякий мог своими собственными глазами убедиться в выдающемся мужестве Мыслителя, который первым стал ссылаться на исторические речи нового Заведующего (Л.И. Брежнева. — Ю.С.) и довёл число ссылок на них до рекордной величины. Он рискнул даже сослаться на еще не написанную речь Заведующего, чем заслужил незаслуженный упрёк в нескромности и подозрение в чрезмерной прогрессивности»[5].

Пробить сложившийся к этому времени двойной барьер: ортодоксально-марксистский (точнее — псевдомарксистский) и антимарксистский было практически невозможно. Был затравлен и ушел из жизни талантливейший философ-марксист Э.В. Ильенков, в работах которого были заново поставлены важнейшие философские проблемы. Многие другие начали уходить из философии в такие сферы знания, где была некоторая возможность более или менее свободно сказать что-нибудь своё: в формальную логику, семиотику, эстетику, историю философии. Некоторые философы, начавшие в 1950—1960-е годы как творческие марксисты, впали в отчаяние, озлобились и в конце концов стали противниками марксистской философии.

Я сам стал заниматься исследованиями в области этнологии первобытности и истории первобытного и предклассового общества. Почти четверть века я проработал старшим, затем ведущим научным сотрудником сектора истории первобытного общества Института этнографии АН СССР. Вообще, получилось почти по В.Я. Брюсову, который когда-то написал:

«Когда не видел я ни дерзости, ни сил,
Когда все под ярмом клонили молча выи,
Я уходил в страну молчанья и могил,
В века, загадочно былые».[6]

Но философию я продолжал преподавать. И мне везло: даже когда я был рядовым преподавателем, меня никто не контролировал, тем более этого не было, когда сам заведовал кафедрой. Поэтому я читал учебные курсы так, как хотел. Я всегда стремился сделать кафедру, на которой работал, пусть небольшим, но все же очагом свободной мысли. Дабы не уподобляться кулику, который хвалит своё болото, приведу высказывание человека, который после окончания философского факультета МГУ попал ко мне на работу:

«Кафедра философии МФТИ, — писал он спустя полтора десятка лет, — оказалась совершенно не такой, как я ожидал её увидеть, не такой, какими были обыкновенно подобные кафедры. Среди её преподавателей можно было встретить удивительных людей, читавших студентам и аспирантам лекции, которые в те времена были бы немыслимы на философском факультете МГУ. Знаменитый этнограф и историк первобытного общества Ю.И. Семёнов читал курс, который официально назывался “Исторический материализм”. В действительности же это был строгий, иногда ироничный и поистине бесстрашный анализ исторического процесса, звучавший тем более убедительно, что Юрий Иванович говорил очень просто и неброско по форме, с той интонацией рассуждения вслух, которая доступна только тем, кто действительно думает о науке и для кого преподавание — один из способов отрешиться от утомительных мелочей повседневности. А между тем на дворе был 1983 год, и когда речь заходила о роли личности в истории — этот сюжет Ю.И. Семёнов всегда иллюстрировал, подробно рассматривая феномен сталинизма, — тогда становилось очень ясно, что интеллектуальная смелость и гражданское мужество действительно сродни друг другу»[7].

Но, как говорится, сколько верёвочку не вить, а концу быть. Правда, отделался я сравнительно легко: хотя я ни в чем не покаялся, как это от меня требовали, все ограничилось строгим выговором с занесением в учётную карточку и снятием с должности заведующего.

РЖ: Что вы можете сказать о современной русской философии? Какими именами она представлена?

Ю.С.: Когда развернулась перестройка и спали давившие идеологические путы, для философов возникла возможность свободно мыслить. Но мало кто ею воспользовался. У большинства наших философоведов способность к самостоятельному мышлению была столь атрофирована, что они стали не свободомыслящими, а инаковерующими. У большинства из них не было никаких собственных убеждений. Они привыкли колебаться вместе с линией. Им было все равно, на чем зарабатывать на жизнь: на восхвалении или поношении Маркса. Если раньше они били земные поклоны К. Марксу, Ф. Энгельсу и В.И. Ленину, то теперь стали ползать на брюхе перед М. Вебером, К. Поппером, Т. Куном, П. Фейерабендом, Ж.-Ф. Лиотаром, Ж. Дерридой. Многие из них пытаясь искупить своё криминальное марксистское прошлое, занимались обливанием грязью прошлых кумиров. Правда, некоторые философоведы давно уже были поклонниками западных знаменитостей, но теперь они получили возможность открыто это признать. Но эпигоны всегда хуже классиков. Все глупости, которыми переполнены работы их западных кумиров, были возведены ими в квадрат, а то и в куб. Результаты — горы словесного мусора. Еще хуже получилось у тех, кто был или стал поклонником русских религиозных философов конца XIX - начала XX веков Ими велась и ведётся пропаганда прямого мракобесия, которая так хорошо вписывается в русло политики клерикализации страны, которая настойчиво проводится нашими правящими кругами. Начальству никогда не выгодно, когда подчинённые начинают самостоятельно рассуждать. Нужно убить свободную мысль в зародыше. А что может лучше служить этой цели, чем религия, теология и религиозная философия? Но в любой стране, кроме философов и философоведов, всегда существуют люди, у которых возникает зуд творчества, но которые не желают ничем серьёзно заниматься. Некоторые из них начинают создавать разные лженаучные концепции. Но в конкретных науках этих людей ждёт разоблачение. Иное дело философия: здесь можно писать, что взбредёт в голову.

«Положение философии в отношении к ее любовникам, — писал в свое время А.И. Герцен, — не лучше положения Пенелопы без Одиссея: ее никто не охраняет — ни формулы, ни фигуры, как математику, ни частоколы, воздвигаемые специальными науками около своих огородов. Чрезвычайная всеобъемлемость философии дает ей вид доступности извне. Чем всеобъемлемее мысль и чем больше она держится на всеобщности, тем легче она для поверхностного разумения...»[8].

«Другие науки, — продолжал он, — гораздо счастливее философии: у них есть предмет, непроницаемый в пространстве и сущий во времени. В естествоведении, например, нельзя так играть, как в философии. Природа — царство видимого закона; она не даёт себя насиловать; она представляет улики и возражения, которые отрицать невозможно: их глаз видит и ухо слышит. Занимающиеся безусловно покоряются...»[9].

Но если у нас сейчас получили широкое распространение лженаучные построения, особенности в области истории (например, А.Т. Фоменко и его развесёлая гоп-компания), то чего же тогда нужно ждать в области философии? Действует закон: «Мели Емеля — твоя неделя». Философствующих Емель развелось у нас сейчас видимо-невидимо. В такой ситуации даже парафилософия кажется благом, а философоведы предстают как профессионалы высшей пробы.

Сейчас, может быть, как никогда, в особенности в философии, проявилась одна из особенностей менталитета значительной части российской интеллигенции — слепое преклонение перед теми или иными авторитетами. Теперь последние получили наименование культовых, или знаковых, фигур, а возведение их в этот сан совершается тем способом, что вначале в области масскультуры, а теперь и в сфере политики получил название раскручивания. Сейчас в области философии у нас такими знаковыми фигурами положено считать из числа зарубежных мыслителей — М. Хайдеггера, Ж. Сартра и других экзистенциалистов, весь набор постмодернистов (Ж. Деррида, Ж. Делез, Ж.-Ф. Лиотар и др.), из числа русских — Н.А.Бердяева, П.Флоренского и т.п. В качестве одной из знаковых фигур позднего местного производства усиленно раскручивается М.К. Мамардашвили. Его даже умудрились объявить величайшим мыслителем XX века, подобно тому, как Б.Ш. Окуджаву — величайшим русским поэтом этого же столетия.

Один из основных приёмов раскручивания в области философии — доказательство от «голого короля». Усиленно внушается, что если человек не видит всего величия той или иной знаковой фигуры, то причина — в неразвитости или явной ущербности его мышления, в его крайнем невежестве и т.д. и т.п. И на многих это действует безотказно. Немалое число философов, особенно из провинции, втайне признавались мне, что, считая то или иное умственное построение явной чепухой, они тем не менее выражают по его поводу восторг, боясь обвинения в отсталости и несовременности. Пойти против общего течения способен не всякий. Для этого нужна убеждённость в своей правоте и смелость.

Кроме раскручивания, существует ещё самораскручивание. Примером может прослужить Д.А. Пригов. Художник он никудышный, стихи его откровенно бездарны, но он был обуян неукротимой жаждой славы. И, как говорится, нахальство — второе счастье. И он добился пусть скандальной, но славы. А теперь вдобавок обнаружилось, что ещё и великий философ, хотя обнаружить в его писаниях что-нибудь мало-мальски философское невозможно даже в самый мощный электронный микроскоп. Правда, каюсь, злоупотребление словами, специально для этого придуманными, найти у него можно. В общем, пустая бочка всегда гремит.

Общий уровень философии в нашей стране в советскую эпоху был довольно невысок. Но то, что у нас сейчас творится, не укладывается ни в какие рамки. Эта деградация бросается в глаза при сравнении, например, с четырёхтомной «Новой философской энциклопедии» со старой пятитомной «Философской энциклопедией». При всех недостатках последняя в целом выделялась достаточно высоким уровнем философской культуры. И в новой имеются отдельные неплохие статьи, но в целом она (как и многие другие философские словари) заполнена самой низкопробной халтурой. Как мне объяснили, для написания тех или иных статей в старой энциклопедии искали лучших специалистов в данной конкретной области, в новой же статьи заказывались близким людям, которых нужно было подкормить. Наличие у них знаний в этой сфере меньше всего принималось во внимание. Это, по-видимому, весьма близко к истине. Во всяком случае, хотя новая энциклопедия усиленно восхвалялась и рекламировалась в «Вопросах философии», я пока не встретил ни одного специалиста, который был бы хорошего о ней мнения. Отзыв обычно краток — типичное дерьмо.

Но все сказанное отнюдь не означает, что у нас в области философии нет никаких просветов. Наряду с увеличивающейся кучей словесного хлама появляются и подлинно философские прекрасные работы, которые, к сожалению, чаще всего остаются незамеченными. Наполненные бочки не могут греметь. Примером могут послужить «Лекции по теории познания и философии науки», написанные безвременно ушедшим из жизни настоящим философом С.В. Илларионовым. Они на целый порядок лучше выходящего сейчас бесчисленного множества книг, в заглавии которых значатся слова «философия науки». Автор прекрасно знал не только философию, но и науку: был не только философом, но и физиком-профессионалом.

РЖ: Как вы относитесь к традиции русской историософии? Страдает ли русская философия комплексом историцизма, пытаясь найти историософское оправдание России и русских?

Ю.С.: Если под историцизмом вслед за Карлом Поппером понимать признание существования в истории объективной предопределенности, то любая концепция философии истории должна быть историцистской. Волюнтаристический и феноменалистический взгляды на историю существуют, но они исключают создание историософских концепций. Русская историософская мысль начала с постановки вопроса о том, что ждет в будущем Россию. На первых шагах для всех, кто ставил этот вопрос, и для будущих западников и для будущих славянофилов, несомненным было одно: Россия отстала от Западной Европы, причем намного. При попытках дать решение поставленного вопроса началось расхождение точек зрения. Одни считали, что Россия развивалась точно по тому же пути, что и Запад, но в силу ряда причин, прежде всего установления татаро-монгольского ига, ее движение было замедленным или даже она была на время отброшена назад. Необходимо сейчас для нее лишь ускорение темпов развития, что можно сделать, только усвоив достижение опередившего нас Запада. Другие полагали, что развитие России шло по боковому пути. Поэтому ей нужно свернуть с этого пути и перейти на магистральную дорогу, по которой двигался и движется Запад. Это две разновидности западничества. Третьи считали, что Запад и Россия представляли два типа общества, ни один из которых не является ни высшим, ни низшим по отношению к другому. Они просто разные. Четвертые заявляли, что Россия представляет собой лучший вид общества, чем Запад, поэтому ей нужно продолжать двигаться по прежнему пути, никуда не сворачивая. Это два крыла славянофильства: умеренное и радикальное. Именно славянофилы занимались оправданием русских и России. В действительности же ни русские, ни Россия ни в каком оправдании не нуждаются. Нужно не оправдание, а научное исследование особенностей классового общества Руси-России, которое действительно с самого начала было иным, чем в Западной Европе, но вплоть до середины XVI века в главном и основном таким же, что в Центральной и Юго-Восточной Европе. Нигде там не было феодализма, и потому там не мог спонтанно возникнуть капитализм. Он мог быть привнесен туда лишь извне, из Западной Европы.

РЖ: Способна ли, на ваш взгляд, отечественная философия истории включить в свой понятийный аппарат термин «суверенная демократия»?

Ю.С.: Идея «суверенной демократии» настолько мелка и незначительна, что не может быть объектом внимания философии истории. Но это не значит, что само понятие не нуждается в объяснении. С чисто формальной точки зрения термин «суверенная демократия» совершенно нелеп. Понятие суверенитета относится к государству в целом, но не к форме правления или политическому режиму. Демократия может быть прямой или представительной, реальной (каковой в истории человечества никогда не существовало), формальной (античный мир, страны современного Запада) или фиктивной (СССР и другие так называемые социалистические страны). Перед Владиславом Сурковым стояла сложная идеологическая, но отнюдь не научная и не историософская задача: признав, что наш политический режим по многими параметрам отличается от того, что существует на Западе (там, например, никогда не бывает, чтобы действующий президент назначал своего преемника), доказать в то же время, что он тем не менее является подлинно демократическим. Таким образом, один смысл сурковского термина — наша самобытная российская демократия. Другой смысл — антитеза понятию «колониальная демократия», введенному Александром Зиновьевым для обозначения того политического режима, который США и Запад пытаются насадить в странах периферии с тем, чтобы превратить их в свои колонии, но особого типа. При этом режиме в стране формально существуют все демократические институты, но реально вся власть находится в руках американского посла. Наиболее яркие примеры — Афганистан и Ирак. Колониальная демократия есть способ внешнего управления той или иной периферийной страной государствами капиталистического центра. Нынешняя Россия является одной из периферийных стран. И в течение многих постсоветских лет при наличии всех внешних аксессуаров демократии политика нашей страны определялась, как принято писать авторами газеты «Завтра», указаниями «вашингтонского обкома». Пока наше руководство выполняло волю Запада, никакой критике наш политический режим там не подвергался, даже тогда, когда российский президент расстрелял из танковых пушек всенародно избранный парламент. Эта мера была расценена на Западе как вполне демократическая. Критика наших политических порядков началась тогда, когда руководство России осмелилось, по крайней мере, по ряду вопросов (Ирак, Иран, Косово) проявить некоторую самостоятельность и предпринять шаги во внешней политике, отвечающие интересам России, но идущие вразрез с интересами Запада. Осмысление и обоснование начала этого не очень крутого и, возможно, даже временного поворота и нашло выражение в термине суверенной демократии: каков бы ни был наш политический режим, но мы управляем сами, а не нами управляют, мы не колония, а суверенное государство.

По этой теме читайте также: