Из показаний свидетелей

Говорит Жозе Нобрега Араухо:

«По национальности я бразилец и был приглашен на работу в Чили в качестве технического специалиста для оказания помощи в создании кукурузоуборочной машины. 20 сентября я был арестован, а до этого в течение недели наше предприятие не работало, и в пустующее помещение фашистские провокаторы подложили несколько винтовок. Поэтому предлог для ареста меня и моих товарищей был такой: терроризм. Нас отвезли на стадион «Насиональ», где подвергли жестоким побоям. Однажды ночью меня и четырех товарищей, среди них двух рабочих, погрузили в автобус марки «мерседес», доставили нас в глухое место вдали от Сантьяго. Впоследствии я узнал, что оно называется Кахон-дель-Майпу. Представьте себе шоссейную дорогу, по одну сторону от нее — гора, по другую — глубокий каменистый овраг, а за ним река. Под слепящим светом автомобильных фар нас пятерых заставили встать на колени перед выстроившейся в двух шагах шеренгой карабинеров. Я был в центре группы, которую вывели на расстрел. Инстинктивно я вскочил и схватил ствол автомата одного из карабинеров. Вскочили и мои товарищи. И тогда я бросился с десятиметровой высоты на каменистое дно оврага. Тотчас же грянула автоматная очередь. В овраг сбросили и моих расстрелянных товарищей. Я почувствовал, что ранен в ногу, но мне удалось выбраться на шоссе. Автобуса уже не было. За ночь я проковылял 20 километров и на рассвете на попутном автобусе прибыл в Сантьяго. Не спрашивайте меня, как я добрался до Хельсинки,— те, кто меня укрывал, кто помогал бежать из Чили, продолжают выполнять свой священный и патриотический долг. Добавлю только, что в момент расстрела рядом со мной стоял мой друг и товарищ по работе чилиец Хорхе Карлос Рус. Он окончил Московский Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы и даже в условиях нашего тяжелейшего совместного тюремного заключения восторженно говорил о Советском Союзе».

Говорит Альберто Нойман, врач, специализирующийся по почечным заболеваниям.

Альберто Нойман жил и работал в Вальпараисо. После военного путча у входа в госпиталь были поставлены часовые. Но врачи продолжали работать.

Альберто Ноймана арестовали сразу после беседы в госпитале офицеров хунты с двумя реакционно настроенными врачами. Альберто Нойман был избит, затем брошен на судно «Эсмеральда», превращенное в плавучую тюрьму. Арестованных бросили лицом вниз, приказав держать руки на затылке. Караул менялся каждые четыре часа. И каждый очередной караул бил арестованных. Узников заставляли петь военные марши. Если они пели плохо — били. Если пели хорошо — тоже били. Через некоторое время Альберто Ноймана перевели в другую плавучую тюрьму — корабль «Майпо». Заключенных содержали в трюме. Дважды в день давали скудный тюремный паек и одно ведро кофе на 50 человек.

Потом врача перевели в тюрьму концентрационного лагеря в Писагуа.

В камерах размером 3 на 5 метров содержалось по 15 заключенных. Офицеры-охранники говорили им: «Вы являетесь военнопленными, и обращение с вами будет как с пленными, захваченными во время войны». Из камеры разрешалось выходить два раза в день по 15 минут. За эти 15 минут надо было успеть помыться, поесть и сходить в туалет.

На пятый день Альберто Ноймана и еще двух врачей вызвали к коменданту лагеря Рамону Ларраина и приказали произвести медицинский осмотр «этих собак», как тюремщик назвал узников. Альберто Нойман рассказал, как по приказу Рамона Ларраина его заставляли присутствовать при расстрелах:

«Меня подвезли на «виллисе» к специально выделенному месту в 2—3 километрах к северу от лагеря. Там уже стоял карательный отряд из 12 человек. Второй «виллис» привез троих заключенных с завязанными глазами. Им приказали встать примерно в 60 метрах от берега. На четверых солдат приходилось по одному заключенному. Лейтенант отдал приказ, опустив поднятую руку. Не было произнесено ни одного слова, чтобы заключенные не знали, что с ними собираются сделать. Очевидно, они не были подготовлены к казни. Заключенные погибли не сразу, их приканчивали выстрелом в затылок. Расстрелянных бросили в могилу, где уже было шесть трупов. Потом подъехал еще один «виллис» и привез двух заключенных. Казнь повторилась в таком же порядке. А мне комендант приказал официально зарегистрировать естественную смерть».

Говорит Рут Крисс.

Ее муж, Эрнан Энрикес, руководил больницей на юге страны в городе Темуко. Это был великолепный врач, по стипендии Международной организации здравоохранения он проходил научную стажировку в США. Это был энтузиаст своего дела, стремившийся наладить здравоохранение в крестьянских районах юга. Но доктор Эрнан Энрикес снискал не только любовь, но и ненависть. Руководство коллегии врачей издавна отличалось крайней реакционностью. Оно встретило в штыки намерение Сальвадора Альенде, врача по профессии, поставить медицину на службу народу, сделать лечение доступным для трудящихся. Это означало ущемление привилегий для тех, кто желал служить только представителям господствующих классов. Не случайно руководство коллегии врачей оказалось в первой шеренге сил, благословивших военщину на мятеж. Они спровоцировали забастовку, которая распространилась и на Темуко.

Эрнан Энрикес, его жена — тоже врач, многие их коллеги выступили против такой антигуманной меры, как забастовка медиков. Тогда посыпались угрозы: «Скоро вы получите Джакарту!» Путчисты из числа интеллигентов знали о масштабах той резни, которая была учинена на другом континенте.

Уже в день путча кресло доктора Энрикеса занял в качестве «военного представителя» хунты один из застрельщиков забастовки врачей, Хорхе Вердуго. На испанском языке его фамилия означает «палач», и это оказалось не просто случайным совпадением. Хорхе Вердуго красовался в погонах капитана, в военную униформу облачился и адвокат латифундистов, злейший противник аграрной реформы Альфонсо Подельч, присутствовавший на первом допросе доктора Энрикеса в военной прокуратуре еще до его ареста. Потом — домашний арест, отключение телефона, обыск, и наконец карабинеры увозят доктора Энрикеса в тюрьму на базу военно-воздушных сил, где командир майор Андрее Пачеко. Он цинично заявляет Рут Крисс, что ее мужа отбили «партизаны», похитившие 20 тысяч мундиров карабинеров. Ложь настолько шита белыми нитками, что Рут Крисс продолжает настаивать: где ее муж? И тогда взбешенный майор выплевывает слова: «Твой муж — убийца, он худший враг вооруженных сил и получит по заслугам».

Тем временем друзья Рут Крисс доверительно сообщают ей правду: в результате пыток состояние здоровья доктора Энрикеса очень тяжелое, его даже пришлось оперировать. А потом последняя весть: доктора Энрикеса истерзали до смерти, он скончался от перелома позвоночника. Вместе с ним были убиты и другие врачи. Но хунта продолжает фабриковать фальшивки. Радио Темуко официально сообщает, что пятеро заключенных, и в их числе доктор Энрикес, пытались похитить вертолет и были убиты «при попытке к бегству». Под этим лживым предлогом хунта умертвила тысячи людей.

Семья Энрикеса просит выдать его тело. Адвокат Альфонсо Подельч, ставший прокурором, заявляет: «Как военный преступник он был похоронен в тайном месте». Доктор Эрнан Энрикес оставил благодарную память в сердцах своих земляков. И еще он оставил четверых детей. Младший из них — Марсело — родился, когда его отца уже не было в живых...

Говорит Хувентино Веласкес.

Коренастый, бронзоволицый, с иссиня-черными волосами индеец племени мапуче Хувентино Веласкес обвиняет хунту от имени самой бесправной части населения Чили. При всех правительствах жизнь мапуче была невыносимой. Расистский закон объявил их «неполноценными». Обширный район, где живут мапуче, самый экономически отсталый, там самая высокая смертность. Правительство Альенде решило положить конец многовековой драме мужественного и свободолюбивого народа. Мапуче стали равноправными гражданами республики. Для них был построен один из лучших колледжей страны. Многие чилийцы — врачи, учителя, агрономы — пришли на помощь своим индейским братьям. Среди них был и доктор Эрнан Энрикес, живший, как и Хувентино Веласкес, в центре провинции Каутин — городе Темуко.

Сам Веласкес, сын бедного арендатора, вступил в Социалистическую партию и стал одним из руководителей крестьянского движения, главной целью которого являлось осуществление аграрной реформы.

Фашистский путч перечеркнул мечту мапуче о счастье. Школы по ликвидации неграмотности были объявлены «партизанскими центрами», земля снова стала собственностью помещиков, а ее законных владельцев — крестьян — объявили «ворами». Крестьяне, защищая свою землю, свои очаги, оборонялись палками против танков и артиллерии. Узников-мапуче пытали — вырывали им ногти, жгли огнем, кастрировали. Многих убивали — расстреливали, сжигали, сбрасывали с вертолетов. На глазах Хувентино Веласкеса группу крестьян-мапуче погрузили в лодку и утопили в реке, «Хунта осуществляет в отношении моего народа политику настоящего геноцида,— сказал Хувентино Веласкес.— Я обвиняю хунту не только в попрании элементарной законности, но и в ликвидации социальных завоеваний правительства Сальвадора Альенде. Это — двойное преступление против Чили и ее народа».

Вместе с крестьянами были убиты и люди, помогавшие им строить новую жизнь,— социалисты, коммунисты, радикалы. Над ветераном Радикальной партии, депутатом парламента и представителем правительства в провинции Каутин Гастоном Лобосом Барьентосом совершили такое надругательство: ему обрили голову, раздели донага, накинули на шею веревку и в таком виде несколько раз водили по улицам. После пыток он был убит... Врачей убивали за то, что они лечили крестьян, учителей — за то, что они учили их детей. «Скажите,— спросил Хувентино Веласкес членов Международной комиссии,— как может в последней четверти XX века царить такое пещерное варварство? Но это варварство является неопровержимым фактом, и моральный долг всех честных людей земли — заклеймить фашизм, бороться за восстановление демократии в Чили».

Говорит Дина Кабрера.

Дина Кабрера — югославская гражданка. Вместе с мужем, управляющим местным банком, она жила в шахтерском районе Чукикамата. Сразу же после фашистского путча Арольдо Кабрера был арестован и без суда «приговорен» к 17 годам тюремного заключения: Арольдо Кабреру лживо обвинили в хищении 980 тысяч эскудо. Люди глубоко уважали этого человека с безупречной репутацией, стихийно начались пожертвования, и собранные деньги были переданы представителям хунты. Но и это не помогло. После бесчеловечных пыток Арольдо Кабрера был расстрелян вместе с группой из 26 человек.

Дине вместе с четырьмя детьми предложили явиться в Сантьяго, якобы для их передачи югославскому посольству. В аэропорту она была арестована, разлучена с детьми и увезена в министерство обороны. Там начались жестокие допросы. «Расскажи, что ты знала о террористах в Чукикамате»,— требовали офицеры. Дина не знала ничего. Ее били нещадно, каждый норовил ударить первым, ударить больнее. Она падала, теряла сознание, а когда вставала — ее снова били. И так день за днем.

Потом Дину Кабреру отправили в концентрационный лагерь на стадион «Насиональ». Допрашивал ее майор Лопес. «Где мои дети?» — твердила Дина. Иногда майор отвечал, что они благополучно живут в Чукикамате, иногда — что они попали в автомобильную катастрофу, иногда — что они в тюрьме. Все зависело от настроения майора Лопеса. Наверняка полуграмотный чилийский палач имел смутное представление о своих единомышленниках — палачах нацистских концентрационных лагерей. Но он старательно и успешно копировал их методы. По вечерам майор Лопес садился за письменный стол и брался за перо. Надо было составлять списки заключенных, которых ночью предстоит расстрелять.

— Стадион «Насиональ» превратился в кошмарный ад,— рассказывает Дина Кабрера.— Кровь, голод, истязания. Нас, четырнадцать женщин-иностранок, держали в одной тесной камере с семьюдесятью мужчинами. Когда люди падали, им не оказывали никакой помощи. Врач-аргентинец из числа заключенных как-то пытался оказать помощь женщине, потерявшей сознание. После этого он бесследно исчез. На стадионе врачи появились только один раз, когда хунта пустила туда журналистов и даже устроила телевизионное шоу. Из двадцати пяти тысяч заключенных на поле стадиона оказалось не более одной тысячи человек, остальных скрыли от постороннего глаза.

Часто палачи устраивали «развлечения». Однажды в камеру, где находились женщины, доставили банду вооруженных ножами уголовников... Однажды ночью были потушены прожекторы, и на стадионе началась стрельба. По этому поводу газеты писали, что «террористы» якобы пытались освободить заключенных. Почти месяц длились мои мучения, пока мне не приказали покинуть концентрационный лагерь,— рассказывает Дина Кабрера,— и тогда я сказала, что не уйду, пока у ворот тюрьмы не увижу своих детей. Вы знаете, твердость женщины и матери может подействовать даже на палачей. Мои дети, старшему из которых — восемь, а младшему — четыре года, были узниками тюрьмы. Мир должен узнать о преступлениях хунты — убийствах невинных людей, пытках и надругательствах, мир должен вызволить узников из лап палачей Пиночета.

Говорит Джоан Тёрнер.

Джоан Тёрнер — вдова замечательного чилийца, поэта и певца революции, которого знали все в Чили, — Виктора Хары.

В то утро 11 сентября в Техническом университете Сантьяго было намечено открытие выставки на тему: «Не допустить гражданской войны». На открытии собирался присутствовать Сальвадор Альенде, а Виктор Хара должен был петь там свои песни. Услышав первые сообщения о перевороте, Хара еще не понял, насколько это серьезно. Он решил все равно идти в университет. Поцеловал жену, двух дочек, взял гитару и ушел... Она думала — он не доберется до университета, что его остановят солдаты. Но он добрался. Она узнала об этом от него самого. Он позвонил ей днем и сказал, что он в университете, что все благополучно, но что он не сможет вернуться домой сегодня, потому что комендантский час по улицам ходить воспрещается. Еще он сказал, что любит ее и чтобы она держалась молодцом...

Он ничего не сказал ей о том, что университет в то время был окружен войсками, хунты и что солдаты стреляли по каждому, кто пытался выйти из здания.

Это было в последний раз, когда она разговаривала с ним.

Она и дочери не отходили от радио — слушали известия. Звонила друзьям и знакомым, пытаясь узнать, где муж. На другой день по радио передали, что войска хунты заняли университет и «нейтрализовали» большую группу «экстремистов». Слово «нейтрализовать» могло означать и арест и убийство. Тринадцатого вечером ей позвонила какая-то женщина, сказала, что Виктор Хара арестован, находится на стадионе, и положила трубку.

Джоан сразу же поехала в английское посольство с просьбой о помощи. Ей вежливо ответили, что английское посольство готово помогать ей, как английской подданной, но что мужу ничем помочь не могут.

Утром 18 сентября к ней пришел человек, имени которого она назвать не может (он работал в муниципальном учреждении, ведавшем регистрацией смертей), и сказал, что труп ее мужа уже три дня лежит в центральном морге Сантьяго. Благодаря этому человеку ее пропустили в морг. Она попала вначале в комнату приблизительно в сто квадратных метров на первом этаже. Пол ее был сплошь завален трупами людей. Все — с огнестрельными ранами. У многих руки все еще связаны за спиной. Трупы лежали в беспорядке в углах комнаты один на другом. Она не нашла внизу тела Виктора. Ей разрешили пройти на второй этаж. Она поднялась по лестнице, которая тоже была завалена трупами, стараясь не наступить на тела. На втором этаже трупы лежали в коридорах, валялись в комнатах, где стояли конторские столы с пишущими машинками. Наконец она нашла его.

Лицо его было окровавлено, и через всю щеку шла глубокая ножевая рана. Ноги были связаны. Грудь изрешечена пулями: в него стреляли из автомата. В правом боку зияла большая рваная рана. А кисти рук были размозжены чем-то тяжелым — либо молотком, либо прикладом. К груди лейкопластырем был приклеен номер и записка, удостоверяющая, что «неопознанное тело найдено на улице в районе Ринко» (бедняцкий район Сантьяго). Она заполнила какие-то бланки, подписала какие-то бумаги и получила тело..

В четыре часа того же дня она похоронила Виктора Хара на кладбище рядом с моргом. И только вечером рассказала детям о смерти отца...

Гораздо позже от людей, бывших на стадионе, она узнала, как погиб Виктор. Его пытали. Пытали не для того, чтобы узнать у него какие-нибудь интересующие их сведения. Какими сведениями мог располагать поэт и певец?! Его пытали просто от злобы, душившей их, от ненависти к его песням, от страха, что поэт может уйти из жизни, так и не испугавшись их, не изменив самому себе.

Но именно таким он и ушел. Офицер требовал, чтобы поэт крикнул: «Да здравствует хунта!» А он вместо этого запел свою песню о революции. Ему размозжили кисти рук, чтобы перед смертью он понял, что никогда не сможет держать гитару, даже если останется жив.

Уже с разбитыми руками, окровавленный, перед последним допросом он пел в камере, и все, кто был с ним, пели вместе с ним.

Его убили на стадионе, а потом увезли в район Ринко и бросили на улице, чтобы потом сказать, что его «убили солдаты, на которых Виктор Хара напал с автоматом». Так делали со многими из тех, кого убивали на стадионе...

Действительно, несколькими месяцами позже официальный эмиссар хунты Леон Вильярин на пресс-конференции в Париже сказал, что Виктор Хара был убит на улице «оборонявшимся от него военным патрулем».

Но координация пропаганды еще, видимо, не налажена хунтой «должным образом». Поэтому один из ее генералов недавно так объяснил убийство Виктора Хары и других поэтов: «Нужно было прекратить их песни. Для этого пришлось убить некоторых из них...»

Простое и немудреное решение вопроса о свободе творчества: не нравится песня — убей певца!

Через месяц после смерти мужа Джоан с дочерьми — им 9 и 13 лет — уехала из Чили в Англию. На родине они вдруг обнаружили, что там очень мало кто знает и о Викторе Харе, и о его зверском убийстве, и о том, что действительно творится в Чили. А через полтора-два месяца газеты, радио и телевидение вообще перестали сообщать о положении в Чили.

После ее выступления в Хельсинки во время заседаний Международной комиссии по расследованию преступлений военной хунты к ней подошел член комиссии, приехавший из Англии, очень уважаемый человек, квакер Артур Бут. Подошел и сказал, что поражен услышанной от нее историей гибели чилийского поэта.

— Разве вы не знали о его гибели раньше? — спросила она.

— Нет,— ответил Артур Бут и развел руками.

(Многие участники работы комиссии подтвердили, что на Западе очень мало информированы о положении в Чили. Вот английская «Таймс» за эти дни. Ни слова о работе Международной комиссии по расследованию преступлений чилийской хунты. Вот газета «Интернэшнл геральд трибюн». Ни слова о работе Международной комиссии в Хельсинки. А ведь газету «Интернэшнл геральд трибюн» издают «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс» — весьма информированные газеты, по крайней мере одна из которых утверждает, что печатает «все новости, достойные того, чтобы их напечатали». В дни работы комиссии в зале «Диполи» не было корреспондентов этих газет.– Примечание составителей.

Говорит Василий Медведик.

Дать свидетельские показания Международной комиссии по расследованию преступлений чилийской военной хунты выразили готовность и советские люди, находившиеся в Чили в дни фашистского мятежа и испытавшие на себе варварские методы путчистов. Именно с этой целью в Хельсинки приехал 24-летний советский моряк — боцман судна «Эклиптика» Василий Медведик. Вот что он рассказал:

— Наше судно принимало участие в проведении научно-исследовательских работ совместно с чилийской стороной. Одиннадцатого сентября прошлого года, в день совершения фашистского переворота, мы находились в порту Вальпараисо, что в переводе с испанского означает «Райская долина». Но для нас, советских людей, Вальпараисо обернулся адским застенком. Нас подвергли избиению, раздели и бросили лицом вниз на причал. При малейшем движении снова начинались побои. Потом нас перевели в плавучую тюрьму — военно-транспортное судно «Майпо». Впрочем, слово «перевели» — это интерпретация тюремщиков. Я был сброшен с семиметровой высоты в металлический трюм и потерял сознание. Только через два дня я был доставлен в больницу, точнее в «Немецкий госпиталь», с переломами обеих рук и ноги. Официальное медицинское заключение, подписанное доктором Адольфо Рексиусом, свидетельствовало о наличии тяжких физических увечий. Моим товарищам и мне удалось вернуться на родину. Центральный институт травматологии и ортопедии в Москве дал заключение, подписанное главным травматологом Министерства здравоохранения СССР академиком М. Волковым и пятью другими авторитетными советскими медиками, о том, что я на длительное время потерял трудоспособность. Все эти документы я предоставляю Международной комиссии в Хельсинки.

Свидетельство о гибели Хосе Тоа.

О преступлениях военной хунты в Чили свидетельствуют не только люди, чудом оставшиеся в живых, но и мертвые. Образы замученных чилийских патриотов незримо присутствуют на трибуне «Диполи». В их числе одна из последних жертв террора — видный чилийский политический деятель, бывший министр внутренних дел и министр национальной обороны Хосе Тоа. Его гибель получила широкий международный резонанс. Однако не все было ясно, поскольку хунта инсценировала «самоубийство» Хосе Тоа. Но вот что рассказала в Хельсинки в беседе с корреспондентами АПН Ортенсия Бусси де Альенде:

— Хосе Тоа был не только близким соратником Сальвадора Альенде. Он был ближайшим другом нашей семьи. Десять лет назад я с моим мужем были свидетелями на его свадьбе. Тяжелобольного Хосе Тоа хунта была вынуждена в декабре прошлого года перевести из концентрационного лагеря Досон в военный госпиталь в Пунта-Аренас. Замечу, что на антарктическом острове Досон даже в разгар лета температура не поднимается выше двух градусов. Жене Тоа — Мой де Тоа — разрешили десять минут свидания с мужем. Смирив гордость, она умолила командующего военной зоной генерала Торреса де ла Крус разрешить ей еще одну встречу с мужем. Как издевательство, он дал разрешение на свидание продолжительностью в восемь секунд. Для этой встречи жена Тоа проделала путь в 4 тысячи километров — туда и обратно. 500 километров ради одной секунды свидания!

Вскоре Хосе Тоа вновь отправили на остров смерти Досон. Для тяжелобольного человека, страдавшего приступами почечной болезни, был невыносим скудный тюремный рацион: пайка хлеба и бурда, именуемая кофе. Продуктовые посылки не доходили до узника, но Хосе Тоа заставляли расписываться в получении посылок: тюремщики совмещали свою зловещую деятельность с ординарным воровством. В январе, когда состояние Хосе Тоа стало критическим, его были вынуждены перевести в военный госпиталь в Сантьяго. К этому моменту человек почти двухметрового роста весил около 50 килограммов. Это был буквально скелет, который не мог самостоятельно передвигаться. 8 февраля, в день, когда Хосе Тоа исполнилось 47 лет, его посетили жена и мать. Свидание проходило в присутствии одного из руководителей хунты, генерала Арельяно Старка, известного своей особой жестокостью. Желая ободрить старшего сына, которого мать ласково звала уменьшительным именем Пепе, она спросила: «Пене, чем ты думаешь заняться после выхода из госпиталя?» Почти лишенный дара речи, Хосе Тоа прошептал: «О чем ты говоришь? Ведь мы для хунты являемся преступниками...» Тут же последовал грубый генеральский окрик.

За несколько дней до своей гибели Хосе Тоа сказал одному из служащих военного госпиталя, сохранившему облик человека: «Вызвольте меня отсюда, ведь меня убивают». Вскоре возникла гнусная версия о самоубийстве Хосе Тоа: якобы он повесился в тюремной камере. Версия эта фантастически нелепа: человек почти двухметрового роста практически не мог повеситься в каморке, а главное, Хосе Тоа мог передвигаться только с помощью коляски. И тогда хунта поспешно сфабриковала другую версию о его мнимом самоубийстве. Версию, не менее нелепую, чем первая. Но истина состоит в том, что один из бывших соратников Сальвадора Альенде был хладнокровно умерщвлен. Подобным же образом был злодейски убит генерал Альберто Бачелет, оставшийся верным конституционным принципам. Несмотря на то что у этого патриота было больное сердце, его неоднократно подвергали пыткам, пытали буквально за день до его смерти.

11 сентября. На улицах Сантьяго.

Чилийские фашисты жгут книги.

Жертвы переворота.	Арест социалиста Хосе Тоа, бывшего министра внутренних дел и министра обороны в правительствах Народного единства.	Коллективный портрет хунты. Сидит: Пиночет.

Аресты студентов.

Национальный стадион в Сантьяго, превращенный в концлагерь.