Восемь дней беспрерывно отступала деникинская конница мимо нашего дома. Улица была темна от тысяч, десятков тысяч всадников. Казалось, что нет конца проходившим отрядам. Беспрерывной цепью тянулся длиннейший обоз. Тяжелые возы были навьючены всяким добром из продовольствия. На многих возах возвышались кучи явно награбленных вещей — чемоданы, корзины, перины, самовары, подушки, одеяла. Если обоз останавливался, сопровождавшие его солдаты исчезали, но скоро возвращались не с пустыми руками. На горы вещей быстро кидали новые трофеи, и тяжелые возы со скрипом снова трогались в путь, из ограбленных же домов бежали плачущие люди, ломая руки в отчаянии и лишившись последнего имущества. И опять шли конные отряды, обозы, двигались целые табуны лошадей, целые стада коров и свиней, шли днем и ночью, не переставая, и все — мимо нашего дома по направлению к ст. Бобринской. Наш дом находился на главной улице и странным образом во все время отступления героев не подвергался нападению. Объясняли это чудо двумя вывесками врачей, висевшими на парадных дверях квартиры.

Надеясь на «благополучие» нашего жилища, несколько ограбленных семейств перешло жить к нам. Между ними были девушки, дети. Перенесли к нам больную тифом племянницу, но, кроме нее, уже лежали больные тифом муж мой и квартирантка. Также больна была и мать наша. И все мы, здоровые и больные, с бьющимся сердцем и бесконечной тревогой наблюдали это отступление. К 19 декабря ст. с. ряды их стали заметно редеть, но отдельные всадники, увидев на улице еврея, раздевали его, били нагайками и всячески издевались над ним. Мне это видно было из окна нашего дома. Все евреи, понятно, попрятались. Хотелось верить, что наконец уже уйдут эти насильники и не видно больше будет этих зверских физиономий в косматых шапках с нагайками в руках.

Наступило 20 декабря ст.с. Ухаживая за больными, я случайно посмотрела в окно и, к ужасу своему, увидела отделившуюся группу всадников, прямо направляющуюся к нашему дому. Мельком блеснула надежда: может быть, она проедет дальше, но, увы, стук в дверь развеял всякие сомнения. В это время со двора вбежало несколько казаков, быстро кинулись к шкафам, вешалкам, и, почистив карманы всех в доме, убежали. Стук в парадные двери усилился. Впопыхах вбежала живущая у нас квартирантка — русская, телефонистка [живущая у нас вместе] со своей подругой, тоже русской, и взяла ключи, чтобы открыть ворота. Во двор въехали с лошадьми. В дом вошло человек 10, между ними два офицера. У одного было очень интеллигентное лицо а 1а Чернышевский, другой имел бритую сытую физиономию артиста. Гости заявили, что могут быть у нас только 45 минут, а потому чтобы [мы] быстро поставили самовар и дали что-нибудь поесть. Брат стал приготовлять самовар, я осталась возле гостей. Последние уселись в столовой, т.е. сидели только офицеры, солдаты без разрешения не смели садиться, а стояли все время. Впрочем, один из солдат в высокой белой шапке решил не терять времени и пошел по всем комнатам и все, что ему нравилось, клал в карманы.

Между офицерами и телефонистками завязался кокетливый разговор. На мой вопрос, куда они едут, офицер с лицом артиста ответил, что направляются в Москву [бороться] против разжиревших евреев-спекулянтов и против всех комиссаров. Этот [офицер] оказался вообще более разговорчивым, чем другой: он сыпал все время политическими терминами про большевиков, очереди, карточную систему, категории и т.д., сыпал остротами, и, как видно, наслаждался своим красноречием. Затем он добавил мне, что его пребывание в нашем доме гарантирует нам личную и имущественную неприкосновенность. Также между прочим рассказал, что был политехником, но не кончил образования. Самовар долго не хотел закипать. Брат был слишком неспособен и слишком встревожен для этой работы. Гости стали терять терпение, и вдруг разговорчивый офицер объявил брату, что повесит его, если самовар не будет готов через 10 минут, так как они очень спешат. Затем последовали самые грубые расспросы и насмешки над его личностью. Брат решил скрыться. Офицер обратился ко мне с разными вопросами насчет моих родных, моего и их имущественного состояния, предполагая и убеждая меня, что у нас колоссальные запасы всякого добра. Все говорилось с большой насмешкой и иронией. С болью в душе я замолчала. Чай стал готов, подали хлеб, сухари — все, что было в доме. Очарованные телефонистки принесли варенья. Вошло еще человек 10, и тоже пили чай и закусывали. Я все время разливала чай; когда разговорчивый офицер утолил свой аппетит, он встал из-за стола и вместо слова «спасибо» сказал другое: «организуйте». Сейчас же несколько чел. казаков подбежали к лежавшему на кровати шурину, стащили его с постели, раздели сапоги и, при громком хохоте кругом, заставили его плясать казачок, ударяя его нагайками по босым ногам. Это было в спальне больной матери, с немым отчаяньем глядевшей на эту картину. Потом пошел самый ужасный грабеж. Все переворачивали, забрали одежду, обувь, требовали денег, золотые кольца, серьги и при этом обнажали шашки и били нагайками. Крик избиваемого шурина сливался с шумом падающей мебели, опрокидывания шкафов, выбрасывания ящиков и разбивания посуды. Кругом нас были только звероподобные лица, красные, вспотевшие от только что выпитого горячего чаю, горевшие ненавистью к нам. В первый раз в жизни пришлось видеть такое человеконенавистничество, столько презрения и бессердечия к евреям, какое трудно представить даже по отношению к самым вредным животным.

В это время из комнаты, где находились девушки, я услыхала, что меня зовут на помощь. Побежав туда, я увидела, к ужасу, что казаки ведут отбивающихся всеми силами от них трех девушек. Меньшей из них было всего лет 14, почти ребенок. С отчаянья она вырвалась от негодяев и бросилась в постель к больному тифом [моему] мужу. Ее оставили. Остальных двух несчастных заперли в кабинете, предварительно выгнав меня оттуда, и стали у дверей, чтобы я не зашла. В безумном отчаянии я кинулась к офицерам, умоляя всем святым для них защитить невинных детей. Неразговорчивый [офицер) с лицом Чернышевского даже не хотел взглянуть на меня, второй сказал, что скоро придет, но оба остались во дворе, и о чем-то спокойно продолжали болтать. Когда я опять с мольбой подбежала к начальству и незаметно [для себя] бессознательно дотронулась рукой до рукава «артиста», он встряхнул это место и сказал, чтобы я его не трогала, так как могу еще его запачкать. С отчаяньем вбежала я опять в дом — из кабинета доносились крики изнасилуемой девушки. У двери стоял казак, сторожа добычу, соблюдая свою очередь... Она звала меня на помощь, и я с ума сходила от отчаянья. Как затравленный зверь, металась я по комнатам, ища какого-нибудь спасения для несчастных, но входы и выходы были заняты казаками, бившими меня нагайками при приближении к двери. Вдруг взгляд мой упал на незанятую дверь из столовой в сад. Надеясь на чудо, я через эту дверь хотела выбежать садом на улицу, но меня заметили и сильно ударили нагайкой по затылку. Еще раз рука поднялась с нагайкой, но кто-то из казаков, как рыцарь, произнес: «Женщин мы не трогаем»...

Я вбежала в столовую, там казак с багровым лицом подносил обнаженную шашку к горлу сестры, требуя денег, кольца. Я кинулась к ней, меня оттолкнули к спальной матери. Я услыхала ее стон и побежала к ней в спальню. Там один казак налаживал веревку к крюку для лампы и готовил петлю для шурина. Его все продолжали бить нагайками куда попало, и он уже лежал почти без сознания на полу за опрокинутым шкафом. Я подбежала к казаку и выхватила у него веревку из рук. Он ударил меня нагайкой и ушел в другую комнату. Между тем стали избивать мальчика-племянника на кровати больной матери. С больной сыпным тифом племянницы сняли и унесли одеяло, матери всыпали какой-то порошок в глаза. В это время все выносилось из дому — продукты, белье, а изнасилование девушек все продолжалось. Одну девушку, слушательницу высших курсов, изнасиловало 5 казаков. Шестой повел ее из кабинета в кухню, но вдруг оставил ее и убежал оттуда. Другую девушку, гимназистку лет 15, изнасиловали 3 негодяя. Перед этим несчастные хотели спрятаться в комнате квартирующей у нас телефонистки, но она их выгнала из своей комнаты. Остальные девушки успели скрыться во дворе. Офицеры терпеливо ждали финала и были во дворе, потом вошли в нашу квартиру, и тут бывший политехник сам принялся за грабеж самым добросовестным образом. Увидев меня, он показал мне, что в кармане у него много золота и серебра, и в это время клал много безделушек и разных вещей из шкафа в карман. Я ему напомнила, что он выразился, что своим пребыванием в нашем доме гарантирует безопасность — личную и имущественную. На это он ответил: «Теперь дело приняло другой оборот», и продолжал грабеж моей комнаты, которую еще не успели разгромить. Вдруг он обернулся ко мне и заявил, что он много людей уже зарезал, что он прекрасный хирург по ровному отрезанию голов и делает это лучше доктора, и что он верный кандидат на Камчатку. Забрал он все докторские инструменты, медикаменты, бинты.

Кошмар не прекращался. Через открытые настежь двери со двора входили новые лица, новые герои, и от всех надо было терпеть сызнова. Гости находились у нас уже не 45 минут, а около двух часов. Мы потеряли всякую надежду на спасение. Наконец «артист» скомандовал: «довольно», и нас оставили. Все-таки два казака еще вернулись и опять пристали к едва живому шурину, чтобы он дал денег, и опять стали избивать его нагайками. Никакие просьбы не действовали. Они его избили и убежали. Стало тихо. Быстро я кинулась к воротам и заперла их, также заперла все двери. Вся квартира представляла из себя что-то страшное, но более страшны были все мы под влиянием наших переживаний. Не прошло однако и 15 минут, как опять начали стучать в ворота. Кто-то их открыл, и к нам, обезумевшим, опять вбежали два казака, из них один был тот, в белой шапке, который с первого момента шнырял по всем комнатам. С большой яростью он опять стал избивать шурина, к которому почему-то больше высказали ненависти и бессердечия, чем к другим. Убедившись, что он едва дышит, один [казак] побежал за забытой пачкой чая, другой поднял какой-то болт, и оба быстро скрылись. Это были самые последние герои убегавших доблестных добровольцев, так как наш дом был ограблен последним. Ожидая повторения кошмара, мы бросили весь дом на произвол судьбы, взяли больную мать, тифозных больных и разбрелись по городу. Все ждали Варфоломеевской ночи, но, против ожидания, ночь прошла спокойно. Для нас она была роковая, так как стоила жизни дорогой матери, умершей от нервного потрясения. Утром на другой день пришли большевистские разведчики. В больницу повезли раненых. Многих убили и замучили, применяя всякие жестокости. Почти во всех домах оказались изнасилованными девушки, женщины и даже дети, и число их оказалось громадное. Наконец, в полдень в субботу 21 декабря ст.с. в истерзанный город вошли большевики.

Сарра