Книга Лидии Корневой «Германская историография национал-социализма: проблемы исследования и тенденции современного развития», выпущенная «Кузбассвузиздатом», демонстрирует отличия в подходе к «коричневым» сюжетам отечественных и немецких историков. Традиционно у нас уделяли особое внимание социально-экономическим корням и закономерностям формирования нацистского режима из капитализма в порядке «превентивной контрреволюции». Сильная сторона этого подхода — то, что исследование с самого начала ставилось на прочный фундамент объективных факторов.

Но! Вырастая из капитализма, фашизм обретал собственную жизнь по своим законам, и здесь советская наука, ограниченная рамками старого догматического определения («диктатура наиболее реакционных кругов империалистической буржуазии»), проигрывала.

А что же наука немецкая? Она предстает в книге Лидии Николаевны Корневой куда более разнообразной и противоречивой. Начнем с того, что параллельно западногерманской существовала научная школа ГДР. Идейные установки, достоинства и слабости ее были примерно те же, что и в Советском Союзе (36), но в конкретных исследованиях восточногерманские ученые добились вполне самостоятельных «хороших результатов», пример — «Путь немецкой элиты во Вторую мировую войну» — «обобщающее и в чем-то завершающее исследование по проблемам отношений господствующих кругов Германии — крупного капитала, рейхсвера, … аграриев, … аристократии и бюрократии, реакционно-консервативной интеллигенции с нацистским режимом. В этой работе участвовали практически все ведущие историки ГДР…» (39).

Вышла книга в 90 году. А дальше эта традиция была прервана. «Подверглась чистке историческая наука Восточной Германии, в результате чего ее марксистское крыло значительно ослабело, если не исчезло (62), институты и историческое образование… коренным образом реорганизовано, большинство восточногерманских историков были уволены» (41). Слова-то какие знакомые — «чистка». С целью «ускорить восприятие идеалов либерально-демократического общества». А что ускорили на самом деле? Вроде бы, ответ очевиден. Историки в бывших странах социализма перестроились на западную «теорию тоталитаризма». Да? Но в книге Корневой показано, что в научном сообществе ФРГ «теория тоталитаризма не находила… широкого отклика… в 60-70-е годы в Западной Германии многие не хотели ставить на одну доску коммунизм, нацизм… Подчеркивалось её (теории тоталитаризма) превращение в одну из идеологических и политических доктрин холодной войны» (54 — 55).

Помните старый анекдот про деревенскую бабку на собрании: «Милок, этот колхоз кто придумал, учёные али партейные?» Видимо, разделение на ученых и «партейных» характерно не только для нашей страны. Западные ученые как раз отличали себя от политиков. И не очень-то хотели их обслуживать. А изменение этой ситуации, «ренессанс теории тоталитаризма» (62) наблюдается когда? — после крушения ГДР и Советского Союза, в научной среде объединенной Германии. Получается приблизительно одновременное утверждение определенных идеологических установок и на Востоке, и на Западе, политизация науки в духе, вроде бы, уже завершенной Холодной войны.

Но победа идеологии над наукой никогда не бывает полной, в Германии выходили и продолжают выходить интересные работы, и хорошо, что теперь мы можем с ними хотя бы конспективно ознакомиться. Лично для меня особый интерес представляют исследования специфики фашизма как «внеконкурентного зла» — его принципиальных отличий от традиционной империалистической реакции, с одной стороны, и от «левых» диктатур с другой. Вот приводятся соображения о национал-социализме профессора Ганса-Ульриха Тамера. «Революции против революции»: «восстание против модернистских идей того типа революций, которые были перенесены из ХIХ в ХХ век и «на чьих знаменах были написаны человеколюбие и прогресс» (29).

Прямо перекликается с тем, что пишет наш соотечественник Сергей Ервандович Кургинян: фашизм — это «контрмодерн», «фундаментальная альтернатива» ценностям западной гуманистической культуры, то есть «духу прогресса, культу человека и его космическому предназначению», самой Истории с большой буквы . А вот Иммануэль Гайсс — о том, чем отличаются коммунисты от фашистов. Первые усвоили определенные идеи «европейского гуманизма». «Гуманистическое ядро в коммунизме помогло преодолеть сталинизм, и оказаться способным к реформам. Трудно представить себе реформирование нацизма на гуманистической основе» (67). Интересное исследование «Политическая религия национал — социализма» Клауса-Эккехарда Бэрша: здесь архаичный культ «расы» выступает как противовес «Просвещению с его идеями равенства, ответственности, совести» (105).

На мой взгляд, факторы, вроде бы, субъективные, могут оказаться принципиально важны для понимания той специфической разновидности политархии, которая задействовала достижения научно-технического прогресса, чтобы обратить историю вспять и силой затолкать человечество обратно в далекое прошлое. Вопрос — насколько далекое. Здесь, нам, боюсь, не хватает Конрада Лоренца с его «псевдовидообразованием». Такой феномен, когда животное воспринимает себе подобных из соседней группы как представителей чужого вида («Так называемое зло. К естественной истории агрессии». В сб.: Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М.: Республика, 1998. С. 170). У будущего Нобелевского лауреата была сложная и местами не очень красивая история отношений с Третьим Рейхом , но, оказавшись в советском плену, он многое переоценил, и поскольку знал фашизм изнутри, сумел кое-что прояснить с точки зрения своей профессии. Я в принципе против биологизаторства в общественных науках, но оно может быть уместно, поскольку мы имеем дело не с идеями, о которых можно спорить, а именно с «заблудившимся инстинктом», со своего рода социальной инфекцией. К сожалению, такое — междисциплинарное — направление исследовательской мысли в книге практически не отражено, может быть, потому что Лоренц был биолог. Также из книги получается, что «расовая доктрина» — проблема только немецкой истории, хотя «псевдовидообразованием» была инфицирована вся Европа (и не только Европа).

Вопрос, затронутый вскользь — отношение к военным преступникам, которые, вопреки «теории тоталитаризма», бежали не на Восток, а на Запад, и часто занимали там высокие должности. Что, как мы знаем, вызывало в ФРГ ожесточенные дискуссии. Вплоть до того, что одним из главных мотивов обращения ультралевой организации РАФ к террору стало как раз возмездие преступникам, которых не хотело замечать официальное правосудие.

Признаюсь, мне в «Германской историографии…» не хватало четкой авторской позиции, без которой всё-таки трудно оценивать позиции чужие.

В одном месте автор, вроде бы, признает «теорию тоталитаризма» порождением Холодной войны, а в другом месте всерьез пишет о «крушении тоталитарных режимов в бывших странах социалистического содружества» (53) — неужели имеются в виду Венгрия или ГДР в 80-е годы? На другой странице спотыкаешься о «развитие постмодернистских методов исторического исследования» (93). По-моему, терминологическая бессмыслица: либо исследование, либо «постмодернизм». И тому подобное.

А в общем, напрашивается вывод, что «историзация», то есть устоявшаяся ясность и объективность в описании «коричневой» инфекции, скорее всего, будет достигнута соединенными усилиями добросовестных исследователей — антифашистов разных стран и разных исследовательских школ.