Что поделаешь, не в моде сейчас исторический материализм. Многие так и вовсе не могут воспринимать его без отвращения. И не скажешь, что незаслуженно. Разве вам – я обращаюсь к своим сверстникам и людям более старшего возраста – нравился «истмат» из школьной и вузовской программы, «пятичленная» доктрина (попросту «пятичленка»), которая принуждала каждое отдельное общество двигаться одним и тем же маршрутом через идентичные ступени (формации)? Наверняка помните этот маршрут: первобытность – рабовладение – феодализм – капитализм – социализм. Как говорится, со всеми остановками. Впрочем, некоторые можно было в виде большого исключения пропускать – России, скажем, разрешили миновать рабовладельческую стадию. А в остальном должно было быть как у всех. И переход к социализму тоже должен был быть повсеместным. Причем социализм здесь тождественен советской системе и никак иначе. Другого социализма советский марксизм для остального мира не предусмотрел.

Теперь, когда ничего подобного не случилось, когда рухнул не капитализм, а строй, долженствовавший взять над ним верх, как-то само собой пропадает желание даже глядеть в сторону истмата и тем более думать, что в иной интерпретации, свободной от издержек советской идеологии, он может выглядеть куда привлекательнее. Вот и Дубровский таких побуждений не испытывает. И всячески показывает, что и в версии Андерсона «истмат» гроша ломаного не стоит – даже при объяснении далеких нам эпох. Готов Дубровского понять. Хотелось бы, однако, чтобы, прежде чем критиковать формационную теорию, он хотя бы имел о ней некоторое представление. Потому что с ним, судя по некоторым фрагментам, у Дубровского обстоит худо.

Далеко в поисках этих фрагментов мы ходить не будем и возьмем самое начало рецензии. Знаете ли вы, что за концепцию истории Андерсон называет марксистской? Оказывается, таковым является «представление, согласно которому человечество проходит в своей истории определенные стадии» (с.174). Сразу создается впечатление, что, по Андерсону, одним из первых марксистов был итальянский монах XII века Иоахим Калабрийский, писавший о трех стадиях мировой истории – времени «бога отца», «бога сына» и «духа святого»[1]. Видите, как интересно. Рецензия Дубровского только началась, а он уже на грани научного открытия.

И дальше тоже интересно. Дубровский тут же дает разъяснение, что, согласно марксистской концепции истории, «разные общества не просто устраивают жизнь по-разному, но реализуют в себе некие последовательные возможности» (с.174). Точно: три стадии Иоахима Калабрийского – это самые натуральные формации. Или в них «некие последовательные возможности» не реализовывались? Еще те же самые «возможности» явно раскрывались в рамках каждой из четырех форм хозяйства известной типологии исторического процесса (охотничье-собирательской, пастушеской, земледельческой, торгово-промышленной). Этой типологии еще в XVIII веке следовали Жак Тюрго, Адам Смит, Гельвеций и многие другие[2]. Запишем же их дружно в марксисты и будем отныне знать, что «марксистская историческая концепция» возникла задолго до Маркса.

Но мысль Дубровского о формациях на этом не прерывается. И это хорошо, поскольку она достойна того, чтобы за ней следить. Мы узнаем, что доказательством представления «о формациях как этапах истории человечества, а не просто разных формах жизни» должно служить «утверждение о пределах развития, данных в одной формации». Тут же: «формации должны быть охарактеризованы как реализованные и исчерпанные возможности». И в качестве последнего, добивающего штриха: «Без такого отрицательного критерия все разговоры о формациях как этапах исторического пути мало что стоят» (с.175). Вы что-нибудь поняли? Я так не понял ничего. Ломаю голову, но в смысл вникнуть не могу. Пусть простит меня Дубровский, но глубина его мышления для меня недостижима. Буду я поэтому следовать привычному мне устаревшему определению формации, заранее сознавая свою ущербность. Буду как и прежде считать формацией тип общества, взятый по признаку лежащей в его основе системы производственных отношений и являющийся одновременно стадией развития человечества. Не столь тонко, но хотя бы ясно.

Я так полагаю, что разбираться в тонкостях формационной теории Дубровскому просто не с руки. Он обладает огромным количеством иных знаний, которые в полном объеме, – в основном, ни к селу, ни к городу – попытался запихнуть в маленькую рецензию. Каких только сведений в ней нет! Например, Дубровский отличился мощным отступлением в рамках небольшой рецензии в область агрикультуры. Чтобы вы знали, это «прежде всего наука о том, как сохранить ускользающее плодородие, найти замену тем элементам почвы, которых она лишилась с последним урожаем» (с.176 – 177). Мы узнаем о разных способах рефертилизации почвы, о том, что в средневековых календарях «агрикультура изображается как род собирательства, словно бы плоды земли родятся сами собой» и массу других подробностей (с.177). Также мы встречаем рассуждение о «необыкновенно сложной» системе ирригации в Иране, притом со ссылкой на источник (с.177), а также упоминание об экономисте Чаянове, установившем «прямую связь между численным соотношением работающих и иждивенцев и интенсивностью хозяйственной деятельности» (с.178). Все это страсть как важно, правда к монографии Андерсона имеет весьма туманное отношение.

Помимо глубоких фактических знаний Дубровский демонстрирует яркую способность к неординарным суждениям. Оцените. Разве не производит впечатление парадоксальная мысль о том, что «главным вопросом развития аграрного производства в Средние века было освоение существующих орудий» (с.178)? До Средневековья они, видимо, не были освоены: не знали люди, что с этим добром делать. Но я не берусь спорить: Дубровскому, конечно, виднее. Восхищусь лучше идиллической картиной рабства в древнем Риме. Выясняется, что в древнеримском сельском хозяйстве чаще всего встречалась организация труда рабов «с умом» – «не на кандалах и палках, а на системе поощрений хорошим работникам» (с.175). Мне правда, непонятно, каким это образом в армию Спартака набилось такое количество рабов. Грубый народ, не оценил прелестей «умной» организации хозяйства. Но с Дубровским и здесь спорить не буду. Искренне желаю ему когда-нибудь прийти к заключению, что и рабство в Америке (вы же помните, как туда целыми кораблями завозили негров, и что с ними потом было) в капиталистическую эпоху тоже не имело ничего общего с кандалами и основывалось на ласке и любви к ближнему. Это точно будет новое слово в науке.

Впрочем, главным в рецензии при всех ее достоинствах является собственно критика – исторических воззрений Андерсона и на их примере формационной теории. Претензий у Дубровского много, по его фигуральному выражению, «Андерсон кругом не прав» (с.175). Некоторые, правда, выглядят совсем странно. В частности, шпилька по поводу господствующей формы рабовладельческого хозяйства в древнем Риме. Андерсон таковой называет латифундию, хотя, по Дубровскому, она встречалась редко и просуществовала недолго, а более типичной была вилла – имение среднего размера (с.175). Ценное, конечно, замечание, ничего не скажешь. Жалко только, что Дубровский в полемическом усердии приписал Андерсону лишнее. Так сказать, от широты души. То есть про латифундии Андерсон, разумеется, говорил, но он же объяснил, что конкретно понимает под латифундией. Латифундия в его представлении, как правило, это не большой сплошной массив земли, а система вилл, принадлежащих одному хозяину и существующих в большинстве случаев обособленно друг от друга[3]. Латифундия то есть вовсе не противоположна вилле, в связи с чем противопоставление этих форм хозяйства можно объявлять «нереалистичным»[4], а спор о преобладающей форме пустым и нужным только Дубровскому.

А как вам нравится фраза Дубровского о том, что «Андерсон игнорирует своеобразие экономической жизни в древности и в Средние века, не желает думать на эту тему»? Тут же разъясняется, что «крестьянское хозяйство отличается от капиталистического», что, «в отличие от капиталистического предприятия, оно не стремится к максимальному использованию своих хозяйственных возможностей и не нацелено на достижение максимальной прибыли…» (с.178). Господи, а это откуда взялось? Где конкретно Андерсон «не желает думать»? Неужели Дубровский владеет доказательством методом чтения мыслей? Хоть бы сноску поставил.

Другие филиппики в адрес Андерсона по крайней мере имеют под собой некоторую почву. Вот где Андерсону особенно не повезло, а вместе с ним и формационной теории. Уж ее-то Дубровский развенчал начисто, раздел буквально догола. Андерсон, по Дубровскому, стремится доказать технологическое превосходство античного (рабовладельческого) общества над средневековым (феодальным). Но как раз из этого ничего путного не выходит. Прямо по пунктам. Андерсон, по утверждению Дубровского, писал об отсутствии в античности «сложных механизмов, идущих на смену ручному труду», однако «мы точно знаем, что сельскохозяйственные машины изобретались» (с.175). Андерсон относит распространение водяных мельниц к феодальной эпохе, и снова попадает в цепкие руки Дубровского. Дубровский с уверенностью заявляет, что «вопрос о распространении водяных мельниц в Римской империи можно считать закрытым. Они там были» (с.176). Судя по категоричности тона, спорить с этим бессмысленно, как и с тем, что хомут для тяглых животных был изобретен не в Средние века, как полагает наивный Андерсон, а гораздо раньше (с.176). То есть опять никаких преимуществ над античностью. И «мысль, повторенная Андерсоном», о переходе средневекового хозяйства от сохи к плугу тоже сегодня «считается спорной» (с.177).

Да и вообще материальная культура раннего Средневековья лучше всего (Дубровский ссылается на мнения историков) характеризуется словом «бедность». Памятников культуры, подобных древнеримским, сообщает Дубровский, этот исторический период не оставил (с.178). И его экономика тоже выглядит невзрачно: «есть свидетельства упадка агротехники» и даже «перехода от пахотного земледелия к мотыжному и от земледелия к охоте и собирательству». В некоторых областях Европы «материальная культура раннего Средневековья начинает напоминать культуру эпохи неолита» (с.179). Какой отсюда вывод? Очень простой: полная несостоятельность «мнения Андерсона об общественно-экономических формациях как этапах технологического роста». «Это мнение, – заключает Дубровский, – должно быть признано ошибочным» (с.179).

Мне, правда, несколько непонятно, какое отношение к формациям имеет раннее Средневековье. Этот период, с точки зрения Андерсона, является переходным между античностью и феодализмом, начинающимся на исходе тысячелетия, не раньше. И Андерсон применительно к данному периоду тоже пишет об упадке, как и Дубровский. Но не будем дотошными, не в том в конце концов дело. Вернемся к существу спора – к формационной теории. И скажем, перефразируя классика, что такой пощечины она еще не получала. Строгий следователь Дубровский накопал материалов на целый смертный приговор истмату, от которого ему теперь не отвертеться. С чем всех и поздравляю.

Впрочем, повременим со слухами о смерти. Есть у меня практические сомнения в личности приговоренного. Дубровский, конечно, жало направлял против истмата, но не промахнулся ли? Почти как в сказке про Винни-Пуха: «Не то чтобы совсем не попал, но только не попал в шарик».

Знаете, кого подстрелил на самом деле Дубровский? Есть такое направление в общественных науках, называется «технологический детерминизм». Имеются в виду популярные представления о развитии техники как исходном и самодостаточном факторе общественного прогресса. А попал ли этой своей рецензией Дубровский в марксизм и заодно в исторический материализм? Вот это уже вопрос спорный.

На самом деле некоторые основания принимать марксизм за вариант технологического детерминизма у нас есть. Причем содержатся они не где-нибудь, а прямо в текстах основоположников. Если раздергать эти тексты на цитаты, то можно прийти к искомому результату.

Вот, к примеру, известное сравнение феодальной и капиталистической эпохи: «Ручная мельница дает нам общество с сюзереном во главе, паровая мельница – общество с промышленным капитализмом»[5]. А это уже первый том «Капитала»: «Экономические эпохи различаются не тем, что производится, а тем, как производится, какими средствами труда»[6]. Наконец, выдержки из всем известного предисловия к «К критике политической экономии»: «В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил… На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями… Тогда наступает эпоха социальной революции»[7]. Видите, производственные отношения – то есть общественный строй – здесь во многом выступают довеском к производительным силам, которые главным образом сводили к технике. И получается в итоге, что на каждом историческом этапе техника должна быть на порядок выше, чем на предыдущем, иначе откуда возьмется сама смена этапов (то есть одного строя другим)?

Советский марксизм в значительной степени стоял на этих посылках. И потому в каждую из формаций он рассматривал, прежде всего, сквозь призму технологического скачка. А еще советский марксизм претендовал на исключительность, на то, чтобы являться единственным настоящим марксизмом. Соответственно, советский «истмат-диамат» (та самая «пятичленка») был объявлен единственно возможной исторической марксистской концепцией. Стоило чуть отступить от его канонов, как могла последовать отповедь: «А вот это уже не марксизм». Старожилам советской науки подобные случаи хорошо известны.

К чему я это рассказываю? Все очень просто. Вам не кажется, что в Дубровском говорит советский марксист? То есть Дубровский, конечно, против всех возможных марксизмов, но только на практике у Дубровского эти возможные марксизмы сводятся к одному-единственному советскому. Иных версий марксизма как будто и быть не может. Эта главная догма советского марксизма Дубровскому очень дорога, он готов ее отстаивать. Потому и формационную теорию он трактует по-советски – как стадии технологического роста, – и тот же взгляд приписывает Андерсону. Ну, разумеется: раз Андерсон марксист, то должен соответствовать советскому образцу. А поскольку – Дубровский это блестяще показал – того самого технологического прогресса на пути от античности к феодализму не было, то и вся формационная теория, весь истмат, должны лететь к чертям.

В общем, проблема Дубровского в том, что он видел в своей жизни мало марксистов. Все они, видимо, были на одно лицо – не так чтобы привлекательное. В таком случае сообщаю Дубровскому в целях расширения его кругозора, что марксизм на самом деле достаточно многолик и кондовым, в духе только что описанного советского, быть не обязан. И отождествлять с технологическим детерминизмом историческую концепцию марксизма все же не следует. Не следует хотя бы потому, что Маркс, несмотря на все приведенные цитаты, технологическим детерминистом не был.

В подтверждение предлагаю снова обратиться к фрагменту из «К критике политической экономии» – тому самому, где показана взаимосвязь производительных сил и производственных отношений. Замечу мимоходом, что именно производственные отношения в марксизме стоят особняком. Как хорошо известно, до Маркса было создано много версий материализма. Однако материалистической картины общества не было. Ее создал Маркс благодаря как раз открытию производственных отношений – социальной материи, которая определяет общественное сознание и прочие сферы жизни общества. И потому именно производственные отношения являются той визитной карточкой марксизма, которая отличает его от других философских концепций.

Так вот, мы вернулись к фрагменту. В нем среди прочего сказано, что производственные отношения по мере того, как с ними в противоречие приходят производительные силы, превращаются «из форм развития производительных сил… в их оковы»[8]. То есть, если присмотреться, производительные силы – не всегда являются перводвигателем для общественных отношений; общественные (производственные) отношения сами стимулируют или же препятствуют развитию производительных сил, в том числе техники. Впрочем, советский марксизм все это признает. Но для него остались камнем преткновения ситуации, когда общества со сходным уровнем техники относились к разным формациям. Производительные силы вроде как одинаковые, а производственные отношения почему-то отличаются.

Самый простой здесь пример – это раннеклассовые общества Древнего Востока. Известно, что их орудия труда не отличались от тех, которые были распространены в предклассовых обществах. Тем не менее, в обоих случаях мы имеем дело с социумами разных формационных типов и с неодинаковым уровнем производства. А причина как раз в том, что производительные силы не исчерпываются техникой. Их рост в странах Древнего Востока был обеспечен самим насаждением классовых, то есть эксплуататорских, отношений, в рамках которых работники были вынуждены трудиться гораздо больше, чем раньше[9]. Но в таком случае производственные отношения находятся не просто во взаимосвязи с производительными силами, но одновременно являются их составной частью. Вот чего не могли понять в своей массе советские марксисты, зато прекрасно понял Ю.И.Семёнов[10].

Андерсон, как видно из его работы, понял то же самое. Дубровский поймал его на незнании некоторых технических деталей (будем уж считать, что поймал), но меньше всего Андерсон сводил формационное движение к техническому развитию. А потому и по поводу технологий – не в мелочах, а по сути – Андерсон, пусть, может, не «кругом», но в общем и целом говорит правильные вещи.

Пойдем по пунктам. Дубровский, как мы видели, с источниками в руках показал факт развития технологий в античности. Так и Андерсон почти ни чем не хуже. Или не сказано в монографии черным по белому, что «ни о какой простой и окончательной остановке развития техники в классическом мире не может быть и речи»?[11] Здесь же написано, в чем именно проявилось развитие: в распространении более прибыльных культур для производства вина и масла, во внедрении жерновых мельниц для зерна, изобретении винтовых прессов, в стеклодувном деле и строительстве печей, в «определенных успехах» в селекции зерновых, ботанике и орошении[12].

Видите, не так уж безнадежен Андерсон, вполне вписывается в требования Дубровского. И тем не менее, дальше в монографии мы встречаем ту самую сильно непонравившуюся ему фразу про «общий технологический застой античности»[13]. Насколько я могу понять логику Дубровского, сам факт технологических улучшений в античности не совместим с застоем. Но помилуйте, разве одно мешает другому? В советский застой тоже подвижки были. Правда, лишь некоторые. А в античные времена разве обстояло лучше? Дубровский сам пишет, что развитие техники «становится мотором экономического роста» только «начиная с эпохи промышленной революции» (с.178). В античную пору, получается, не в технике было дело, несмотря на определенные в ней подвижки. Что и требовалось доказать.

В таком случае от чего, если не от технологий, зависел прогресс в доиндустриальную эпоху? Дубровский на этот вопрос отвечает на примере развитого Средневековья. Точная цитата: «Рост средневековой экономики по-настоящему зависит от институтов». Именно по этой причине «после 1000 года установление сеньориального строя приведет к новому подъему европейской экономики» (с.179). Глазам не верю: Дубровский вдруг занялся пропагандой истмата. Все ли, интересно, с человеком в порядке? Институты – это ведь и есть производственные отношения, в данном случае феодальные. Вот и Андерсон ищет причины сельскохозяйственного рывка при переходе к феодализму «во внутренней динамике самого способа производства, а не в появлении новых технологий», так как «только формирование и консолидация новых социальных производственных отношений могли создать условия для их повсеместного применения» (выделено автором – С.Е.)[14]. Даже если эти технологии были старыми, как уверяет Дубровский, то это роли не играет. Сам факт массового возвращения после лишь спорадического применения в Темные века вызван новыми социальными отношениями.

К античной экономике надо подходить с тех же позиций – опять согласимся с Дубровским. Почему она в свое время вышла на передовые позиции в мире, и что послужило ограничителем ее развития? Опять же меньше всего с точки зрения недогматического марксизма надо апеллировать к подъему или упадку техники как таковой. Так и Андерсон пишет по этому поводу, что «сама техника никогда не была основным движителем экономических изменений – изобретения отдельных людей могут веками оставаться незамеченными, пока не возникнут социальные отношения, которые сделают из них коллективную технологию»[15].

Вот и давайте анализировать эти социальные отношения, социальные институты. Античный мир и особенно Рим, как узнаем из монографии Андерсона, получил превосходство над древневосточным за счет института рабства – превращением его из периферийного (каким оно было на Востоке) в центральное явление[16]. Как именно это оказалось возможным, тоже абсолютно понятно – благодаря массовому притоку рабов извне, в том числе в результате войн. Этот приток сам по себе обеспечил прогресс производительных сил, даже без учета технологических изменений. Позволю совершенно глупый риторический вопрос: как в обществе, скажем, с преобладающим крестьянским хозяйством обеспечивается воспроизводство рабочей силы? Ответ ясен: разумеется, будущие работники воспитываются в крестьянских семьях. Работающий крестьянин должен обеспечивать не только свое существование, но и домочадцев. То есть среди всех членов общества в производстве занята меньшая часть – только взрослое мужское население. И ничего с этим не поделаешь: остальных нельзя заставить пахать землю, они просто на это неспособны.

А теперь вопрос чуть более умный: что меняет импорт рабов? Как выясняется, меняет многое. Рабовладельческая экономика получала готовых работников без их семей – то есть доля трудового населения в обществе возрастала в разы. Потому и производительные силы тоже выходили на новый уровень[17]. Видите, Дубровский, рабовладельческая формация все-таки была по отношению к предшествующей («азиатской», если пользоваться термином Маркса «азиатский способ производства»[18]) «этапом роста». Просто этот рост не обязан быть «технологическим», не надо понимать формационное движение вульгарно и тем более приписывать этот вульгаризм Андерсону.

Хотя предвижу возражение Дубровского. Он его уже высказал в рецензии в связи со сходными мыслями Андерсона. Оказывается, по поводу источников рабства «наши историки приходят к другим выводам», согласно которым (Дубровский цитирует Е.М.Штаерман) «прирожденный раб был гораздо более типичной фигурой, чем проданный в рабство» (с.175). Правда, в оригинале фраза звучит не столь категорично, и начинается со слов «думается даже…»[19] Полной уверенности у автора все же нет. А западным историкам «думалось» по-другому. А.Валлон, безусловный авторитет в вопросах античного рабства, писал о Древнем Риме, что «все же кадры рабов пополнялись преимущественно извне»[20]. И почему мы должны принимать это «думается даже…» на веру и заведомо отвергать солидно аргументированные противоположные точки зрения, непонятно.

Но мы и тут не будем назойливыми и снова поверим Дубровскому. Но замечу объективности ради, что эти «прирожденные рабы» – все-таки потомки рабов, привезенных в Италию из других стран. Иного варианта просто быть не могло. «Рекрутирование» рабов из собственного населения – путем долговой кабалы – в Риме, как известно, было запрещено еще с IV века до н.э., по закону Петелия, аналогичному знаменитой реформе Солона в Афинах. Собственно говоря, оба этих закона и послужили толчком к бешеному спросу на ввозимых рабов и фактически создали рабовладельческий способ производства в том виде, в каком он нам известен. А «наши историки» лишь внесли поправку и показали, что римские рабовладельцы, помимо покупок рабов с чужбины, стремились по возможности их еще и выращивать сами. Только и всего. И главное – это никак не отменяет решающего значения импорта рабов для античной экономики. По мере того, как Рим оказывался все менее способным к завоеваниям и ввоз рабов иссякал, она приходила в упадок. Прямо не знаешь: Андерсон таки «кругом не прав», или Дубровский кругом придирается.

Мы перешли к институту рабства от институтов средневековой экономики, давайте теперь к ним вернемся. Если разобраться, то что именно за институты обеспечили описанный Дубровским рывок экономики в развитое Средневековье? Или, говоря языком Андерсона: какой элемент «новых социальных производственных отношений» стал решающим для экономического и социального прогресса? Андерсон ответ дает: город. Разумеется, города существовали и в прежние эпохи, но западноевропейское Средневековье создало город нового типа. Если в Древнем Риме города, по словам Ж.Ле Гоффа, «были прежде всего политическими, административными и военными центрами и только затем экономическими», то «средневековый город зародился и получил развитие благодаря именно своей экономической функции»[21]. Город в средневековой экономике настолько важен, что Андерсон говорит о «двойственности феодального способа производства», в котором сочетаются собственно феодальный (сельский, построенный на эксплуатации крестьян феодалами) и городской уклады[22]. И вот что странно: Дубровский всю критику взглядов Андерсона на феодальную экономику построил вокруг сельского хозяйства (точнее, его техники). А про город ни слова – словно в монографии Андерсона об этом не говорилось. А между тем, проделанный Андерсоном анализ городского уклада и в том числе его взаимоотношений с сельским – едва ли не самый удачный фрагмент работы. Дочитал бы Дубровский до этого места, глядишь, и отказался бы от убогого представления о формационной теории, явно навеянного «совком». Тогда, может быть, и рецензия вышла бы все же пристойнее.

Все сказанное Андерсоном о средневековом городе действительно достойно самого пристального внимания. Чтобы понять почему, расскажу про еще один вид детерминизма в общественных науках, на сей раз экономический. Есть масса теорий, в которых уже экономика рассматривается как единственный и исчерпывающий фактор изменений общества. Иными словами, реально изменяется лишь экономика, тогда как остальные сферы общества следуют за ее позывами чуть ли не на автопилоте.

Марксизму и здесь не повезло: к этому варианту детерминизма его тоже зачастую относят. Опять же виноваты, в первую очередь, в этом сами марксисты, те из них, в чьих работах содержится такой фаталистический взгляд на экономику. Выйдем далеко за рамки Средних веков, заглянем в эпоху империализма. Если помните, империалистическая стадия капитализма считалась многими марксистскими теоретиками последней. А почему? Р.Люксембург объясняла это заложенным в саму природу капитализма противоречием между необходимостью сбыта товаров и «прогрессирующим обнищанием» большинства людей на земном шаре, все менее способных эти товары покупать[23]. Капитализм поэтому должен постоянно искать новые рынки – развиваться вширь, подчинять себе новые территории. На первых порах открытые для капиталистического господства территории облегчают сбыт, но дальше они начинают страдать от тех же самых издержек капитализма. Чем глубже он укореняется на вновь открытых пространствах, разрушает другие экономические уклады, тем серьезнее здесь становятся нищета и «недопотребление», ведущие, как и везде, к хроническому перепроизводству и подчас катастрофическому для класса капиталистов сокращению прибылей. Вывод просто напрашивается: по словам Люксембург, если представить, что развитие капитализма сделало капиталистическое производство единственным, «тогда невозможность существования капитализма обнаруживается с полной ясностью»[24]. Развитие капитализма в итоге «само приводит к своей гибели»[25], фактически без чьих-либо усилий со стороны. И даже непонятно, в чем тогда смысл политической борьбы против капитализма, которую вела сама Люксембург.

Вот, пожалуйста: чем не вариант экономического детерминизма? Другое дело, что марксизм опять же не обязан принимать такой механический взгляд на общественные процессы. Можно вспомнить, что В.И.Ленин или Н.И.Бухарин, авторы классических работ об империализме[26], объясняли его будущую гибель принципиально по-другому. Ленин, конечно, писал о чисто экономических мотивах загнивания производства в условиях монополизации, но не считал это загнивание само по себе началом естественной гибели капитализма. Гораздо важнее, что капитализм создает в ходе своего развития классовые противоречия, которые находят разрешение в политическом конфликте. То есть «естественный» путь капиталистической экономики рождает лишь потенциальную возможность для ее крушения, но станет ли такая возможность реальностью, решится на политическом уровне. И если в мировом масштабе капитализм в ХХ веке, вопреки ожиданиям Ленина, все же не рухнул, то не из-за неверных чисто экономических оценок, а лишь потому, что политическая борьба приобрела неожиданный для него оборот. Западные правительства не стали смотреть, как капитализм «гибнет сам», а вовремя его реформировали.

Думаю, понятно: марксистская теория к экономическому детерминизму не сводится. Экономические отношения для нее важны, но не только они имеют значение. И сделал я такое лирическое отступление лишь потому, что применительно к разложению феодализма марксистские (и не только) историки ведут очень схожий спор. Все они задаются вопросом: в чем причина падения феодальных отношений в средневековой деревне? Советские марксисты в своем большинстве не находили ничего лучше, чем ссылаться на всю ту же механическую предопределенность. Очень расхожее объяснение: товарно-денежные отношения делали выгодным для сеньора замену барщины денежным оброком, а поскольку «не барщина вытекала из крепостного права, а, наоборот, крепостное право вытекало из барщины», то «крепостное состояние в собственном смысле там, где не было нужды в барщине, начинало отмирать»[27]. Всем, кто более-менее знаком с советской историографией Средних веков, данная логика хорошо известна.

Правда, получалась неувязка с Восточной Европой, то есть регионом восточнее Эльбы. Здесь, в то время как в Западной Европе крепостная зависимость действительно сходила на нет, случилась «вторая редакция крепостничества». История как будто бы пошла вспять: с чего это вдруг? Советские историки опять апеллировали к «чистой» экономике, кивали на международное разделение труда. Дело в их представлении заключалось в том, что Восточная Европа встраивалась в европейскую экономику как экспортер сельскохозяйственной продукции. Но для внешней торговли барщина подходила больше: на местный рынок крестьянин мог выйти со своей продукцией сам, но торговать на большие расстояния легче сеньору[28]. Выходило совсем уж странно: при одних и тех же феодальных отношениях по обе стороны Эльбы Восточной Европе словно на роду было написано быть сырьевым придатком Запада. И отсюда мистическим образом следовали все ее беды и хроническая отсталость на оставшиеся века.

Достоинство концепции Андерсона, в упор незамеченное Дубровским, в том и состоит, что она избавлена от подобного фатализма. Нет даже намека на него. Действительно, пишет Андерсон, по мере усиления товарного оборота в средневековой экономике сокращалась барщина, приобретали большее значение новые формы труда в деревне (например, наемный труд или труд арендаторов), а крестьяне все чаще получали личную свободу. Однако нельзя не замечать и прямо противоположных тенденций. По словам автора, «в ту же эпоху наблюдалась новая волна закрепощения», прежде свободные крестьянские владения «теперь во многих регионах превращались в зависимые держания» и т.д.[29] То есть освобождения крестьян в силу «естественных» законов развития можно было бы ждать долго. И куда привели бы эти «естественные» законы, неизвестно.

Поэтому Андерсон усматривает причины крестьянского освобождения (или следующего витка закрепощения, как в Восточной Европе), не в экономической динамике как таковой, а в политической борьбе институтов феодального общества. Опять-таки: феодальная экономика служит лишь предпосылкой для предбуржуазного развития, но сама по себе ничего не предопределяет. Движение в том или ином направлении зависело от исхода «социального конфликта» городов с феодалами. «Городской катализатор» и в самом деле «определял распад крепостничества на Западе», но именно потому, что города в Западной Европе взяли в этом конфликте верх[30]. Но к востоку от Эльбы города в экономическом и политическом смысле были слабее – там победу одержала местная средневековая знать и насадила выгодные ей порядки[31]. Вот так снимается проблема, которая не находила решения в сугубо «экономических» версиях марксизма, но оказалась под силу куда более тонкой концепции Андерсона. Не так уж она и плоха, эта концепция, а если Дубровский этого не понял, то спишем на уровень его компетентности.

Закончить хотелось бы тем, с чего Дубровский начинал свою рецензию. Он в первых ее строчках задавался вопросом «Что нового и ценного дает нашему читателю перевод книги Перри Андерсона?» и тут же заявлял: «Я не знаю, что на это ответить» (с.174). Искренне полагаю, что я сумел ответить за Дубровского. Зато у меня возник встречный вопрос уже о ценности рецензии Дубровского. Увы, порадовать ее автора мне нечем. Ловля Андерсона на неточностях впечатление, честно говоря, не произвела; напротив, напомнила известную поговорку: «Дурак увидел шах». Может быть, Дубровский и знает массу ценных сведений из истории сельского хозяйства, но в теориях, объясняющих исторический процесс, не разбирается совершенно. Сведениями Дубровский поделился – молодец! – но в остальном вдрызг опозорился. Стоило ли ради такого исхода браться за рецензию?

Примечания