Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Предыдущая | Содержание | Следующая

Долорес Данте. Официантка

Она двадцать три года работает официанткой в одном и том же ресторане. Многие его посетители рассчитываются по кредитным карточкам — участники всевозможных съездов, политические и профсоюзные деятели, представители всяческих агентств. Она работает с пяти вечера до двух часов ночи шесть дней в неделю. Приходит она пораньше, «чтобы приготовить всё наперед — столовые приборы, масло, ну и прочее. Когда люди приходят и спрашивают тебя, хочется успеть обслужить их всех — так ведь заработаешь больше».

«Я пошла в официантки, потому что мне нужны были деньги, а в конторе много ли получишь. Мы с мужем разошлись, и он бросил меня с долгами и с тремя детьми на руках. Младшенькому было тогда шесть месяцев. Чаевые — это деньги. Первую десятидолларовую бумажку на чай дал мне агент «Викинга». Такой здоровяк и убежденный атеист. Вот нам и было о чем поговорить, я ведь тоже атеистка.

Все говорят, что официанток бросают мужья. Они не хотят понять одного: когда тебя бросает муж, нужно зарабатывать, вот и идешь на эту работу. А мужья-то бросили их не потому, что они официантки».

— Мне просто необходимо быть официанткой. Как еще я могу побольше узнать о людях? Как еще я могу посмотреть мир? К каждому ведь не подойдешь. Ну, так пусть они ко мне приходят. Все хотят есть, все испытывают голод. А я их кормлю. Если у них был тяжелый день, с кофе подам немножко философии. А к коктейлю добавлю науки управления.

Я говорю о том, что меня тревожит. Если они производят мыло, я говорю о том, что думаю про загрязнение окружающей среды. А если автомобили, то мне и про это есть что сказать. Наливая воду, я скажу: «Вот прошу — ваша доля ртути на сегодня». А если подаю сливки, то говорю: «Ну, вот вам ваш заменитель. Сегодня, по-моему, жидкая пластмасса». Подавать молча я просто не могу. У меня своя точка зрения на любой предмет. Вначале я говорила о теологии, но начальству это не понравилось. Теперь я увлекаюсь политикой, ну, и это тоже начальству не по вкусу. Я разговариваю sotto voce. Но когда разгорячусь, мне на все плевать. Я говорю, как говорят итальянцы. Я прислуживать не собираюсь. Я обслуживаю людей. А это разные вещи.

Меня называют просто по имени. Мне нравится мое имя. Ненавижу, когда мне говорят «мисс». Даже когда я обслуживаю даму, какую-нибудь незнакомую женщину, я не скажу «мадам». Терпеть я этого слова не могу. Я всегда говорю «миледи». У нас в Америке нет особого обращения к женщине, чтобы показать, замужняя она или нет. Вот я и говорю «миледи». А иногда я в шутку мужчин называю «милорд». Было бы слишком утомительно без конца повторять: «Не угодно ли коктейль?» Поэтому я всякий раз говорю по-разному для собственного развлечения. Ну, например: «Что вам по вкусу в нашем баре?» Никогда не скажу: «Будете пить кофе?» Могу спросить: «Пойдет к вашему настроению чашечка кофе?» Или так: «Кофе — отличный напиток». Просто другие слова, а мне уже веселее. Ну, и им интереснее. Это уже немножко театр, я чувствую себя Матой Хари, и мне становится весело.

Люди воображают, будто официантки совсем не способны думать и ни к чему не стремятся, кроме как подавать еду. Вот мне говорят: «Вы же умница, так почему же вы всего только официантка?» Только официантка! Я тогда отвечаю: «А разве вы не стоите того, чтобы я вас обслуживала?» То есть даю понять, что ни черта не стоит он, а не я. Меня это злит. Я вовсе не чувствую себя униженной. Я уверена в себе. И не собираюсь менять работу. Я ее люблю.

Чаевые? Я чувствую себя Кармен. Ну, как цыганка протягивает бубен, и все бросают в него монеты. (Смеется.) Если тебе нравятся люди, о чаевых не думаешь. Ночью после конца смены я чаевые никогда не подсчитываю. Только утром. Если б я думала про чаевые, это меня сковывало бы. Я никогда не гляжу, сколько мне дали. Побыстрее кладешь в карман, и все. Бухгалтерией я занимаюсь утром. Очень скучно знать, что заработала вот столько, а не больше. Я люблю неизвестность и риск. И ничего унизительного в чаевых нет, во всяком случае, я так считаю.

Бывают случаи, когда клиент хочет сделать это унизительным — пижон какой-нибудь или, скажем, приехал сюда на съезд. Когда приходит время платить по счету, начинаются мелкие гадости. «Сколько мне следует дать вам?» Уж такую важность этому придает! Одному такому я ответила: «Не стройте из себя господа бога. Делайте как вам нравится». В ту минуту мне и правда было все равно, получу я чаевые или нет. Мне требовалось высказаться, выплеснуть свое возмущение. Да как он смеет намекать, будто я работаю только из-за чаевых!

Такой требует счет. Может, только подпишет его. Он тянет время, а я стой перед ним. «Та-а-ак! А теперь посмотрим, сколько, по-вашему, я должен дать вам». Уж этого момента он не упустит. И ты это прекрасно понимаешь. Заранее знаешь, что он хочет тебя унизить. Зажмет сдачу в руке, а если только подписывает счет, так поигрывает ручкой и тянет время. Вот тут меня зло берет по-настоящему. Я человек откровенный. Он еще себе что-нибудь позволит — и тут уж я не сдержусь. «Черт подери, да подавитесь вы своими деньгами!»

Некоторые участники съездов оставляют своих милых или скверных жен дома. Они подмигивают и спрашивают: «Где у вас тут можно хорошо провести время? С девочками». Он, конечно, закидывает крючок, не согласишься ли ты. Ничего лестного тут для меня нет: такому ведь просто нужна женщина, а вовсе не твое общество, не твои разговоры. Я это сразу вижу. А по-моему, со мной есть о чем поговорить. Но я рассуждаю философски: ну, поговорим, а толку-то что? Только время зря пройдет, а я могла бы вернуться домой, отдохнуть, почитать или поупражняться на гитаре. «А что вы собираетесь мне предложить? Выпить чего-нибудь? — Тут я указываю в сторону бара. — Так у меня все под рукой и здесь». Он моргает, а я говорю: «Мужское внимание? Если бы мне требовался мужчина, неужели я не нашла бы себе кого-нибудь? Так и стала бы дожидаться вас?»

Жизнь меня больше не пугает. Нас ведь ждут только две неизбежности — туалет и могила. Либо я сейчас пойду в туалет, либо умру. Ну, я иду в туалет.

О начальстве я не слишком высокого мнения. Чем большую популярность приобретаешь, тем крепче управляющий держит тебя в руках. Ты привлекаешь клиентуру, но он-то знает, что ты получаешь хорошие чаевые и никуда не уйдешь. Приходится думать, как бы не перегнуть палку, не то управляющий начнет злиться и этой же палкой тебя по голове.

Если ты очень хорошая официантка, тебе завидуют. Клиент ведь не спрашивает: «Где управляющий?» Он спрашивает Долорес. Кому же это понравится? Ну, и начинаются неприятности. Иногда говоришь себе: «А, черт! И чего я так стараюсь?» Я ведь нажила язву желудка. Может, меня пробуравило всё то, чего я так и не высказала.

Нет, посетители здесь ни при чем. Совсем ни при чем. Все дело в несправедливости. Мой отец приехал из Италии и хоть на ломаном языке говорил, а это слово знал. Как сейчас слышу — «неспррраведливость!». Он ненавидел несправедливость. А если человек ненавидит несправедливость во всём мире, так особенно он чувствует несправедливость по отношению к себе. Преданность работе не ценится, особенно если ты не любишь сплетен и не наушничаешь. Управляющий хочет знать, что происходит у него за спиной. В нашем обществе сейчас везде доносчики. Ну, и у нас доносят на поваров, на товарищей по работе. «Ах, блюдо испорчено!» И наушничают, что я болтаю со всеми посетителями. «Я видела, как она выносила то-то и то-то. Проверьте, а в счет она это записала?», «Порция салата выглядела как двойная». А я о других молчу. Только сама выкладываюсь. Доносчики придумывают и сочиняют, лишь бы их ценили. Опасаются, что как работники они многого не стоят. Всегда ведь кто-нибудь подкапывается под тебя и зарится на твое место, претенденты на корону, так сказать. Всегда кто-то старается получить твою работу.

А я обслуживаю с наслаждением. Люди хотят обедать у меня, мне столиков не хватает. А некоторые девушки стоят — у них нет ни одного посетителя. Ну, и появляется недоброжелательство. А я смущаюсь. Чувствую себя виноватой. Это портит мне всё дело. Я бы рада сказать клиенту: «Сядьте вон к той». Но ведь нельзя  — ты даже благодарна своим клиентам. Вот и носишься, чтобы побыстрее обслужить. Некоторые не пьют и все-таки готовы сидеть и ждать тебя. Это приятно.

Иногда просто из сил выбиваешься. Если повара готовят неважно, так надо настоять, чтобы клиент получил то, что он любит. Тут уж нужна дипломатия — с поварами шутки плохи. (Смеется.) Они все сумасшедшие. С ними лучше поддерживать хорошие отношения. И с барменом, не то он такого может намешать! Если ты не в ладах с барменом, и с поваром, и с управляющим, и с другими официантками, тебе придется худо.

Ну, а среди клиентов попадаются ипохондрики — у них совсем нет аппетита, и приходится их улещивать. Вот тут-то и надо, чтобы повар сделал все как следует. Иногда я салат сама смешиваю, чтобы было точно по их вкусу.

Или вот надо накрыть стол на десять персон. Это всё большие шишки, и мне сказано: «Долорес, у меня сегодня важные гости. Вы уж постарайтесь». Остается только надеяться, что у плиты нынче хороший повар. А сама стараешься изо всех сил. Он ведет деловые переговоры и хочет, чтобы все было в ажуре. Тут уж душу вкладываешь. Какой вид у ростбифа? Если сама его нарезаешь, то потом всё исподтишка поглядываешь: ну, как там?

Подавать — это тоже непросто. Всякое случается. Раз я уронила поднос с ростбифом на семь персон. Огромный такой кусок вырезки, и уже нарезанный. Ну, поднос падает, и я с ним, и понимаете, ни звука не раздалось. (Совсем тихо.) Ни единого звука! Ведь снова готовить вырезку — полтора часа надо. Ну что бы я сказала? А так ростбиф был спасен. (Смеется.) Некоторым все равно. Когда тарелка падает, это же слышно. А я стараюсь, чтобы все было тихо. Мне нравится, чтобы руки у меня работали точно. Вот я беру бокал и ставлю куда следует. Я обслуживаю прямо с восточной ловкостью. Мне нравится, чтобы всё до последней мелочи было как надо. Быть официанткой — это искусство. Я чувствую себя настоящей балериной. Надо ведь всё время обходить столики, стулья...

Может, из-за этого я и сохранила фигуру. Я умею проскользнуть между стульями, как никто другой. Грациозно. Если я уроню вилку, то подниму ее не просто так. Я знаю, они видят, как изящно я это делаю. Ведь я на сцене.

Я всем говорю: я официантка и горжусь этим. Приду к медсестре и ей говорю: «Вы в своем деле профессор». И в любом деле надо быть профессором. Я всегда стараюсь сказать людям что-нибудь приятное.

Люблю, когда мои столики красиво смотрятся. И слежу, чтобы пепельниц было достаточно, когда у меня пьют кофе и курят. Терпеть не могу, чтобы пепельницы были полны — ну какое удовольствие сидеть за таким столиком? Мне это неприятно. И я меняю пепельницы не для того, чтобы получить чаевые побольше. Мне самой по-человечески неприятно.

Люди говорят: «Никто больше не старается работать хорошо». Не верю я этому. Знаете, кто так говорит? Тот, кто наверху. Дескать, те, кто ниже его, работают плохо. Это такие всегда говорили: «Ты ничтожество». Богатая бездельница считала домашнюю работу унизительной потому, что нанимала других делать ее. Дескать, не будь эта работа унизительной, так она бы и сама с ней справилась, понимаете? А потому тех, кто на нее работал, она считала ничтожествами. И вот прислуга заявила: «Какого черта! Раз вы так считаете, то я не стану на вас работать. Вы мне говорите, что я ни на что не гожусь, что я ничто. Ну ладно, я уйду и попробую стать кем-то!» Вот они и злятся, что не могут теперь найти прислугу. И вина лежит вовсе не на тех, кто делал «черную» работу.

Только официантка! К концу смены я чувствую себя выжатой. Мне кажется, многие официантки становятся алкоголичками как раз из-за этого. Ведь официанты и официантки сами почти не едят. Они разносят еду, и времени самим поесть им не остается. Перехватишь наспех что-нибудь на кухне — иной раз просто кусок хлеба. Или пожуешь сухарик да глотнешь супа. Возвращаешься и съешь на ходу ложку-другую. А уж после всего сядешь и выпьешь рюмку. А потом, глядишь, вторую, и третью, и четвертую. Бармены тоже по большей части алкоголики. Уходят все вместе своей компанией и завернут в бар, который открыт всю ночь. Надо же как-то снять напряжение. Ну, и заходят туда перед сном. А некоторые сидят там до утра.

И устаешь, и все нервы тебе эта работа выматывает. Нам ведь ни на минуту присесть нельзя. Ты же на сцене, и начальство глаз с тебя не спускает. Если наденешь не те туфли или они жмут, измучаешься ужасно. Подошвы горят, всё тело ноет. А если сердиться на то, что с тобой проделывают, то только чувствуешь себя последней спицей в колеснице. Раньше я всё это при себе держала. Но в последнее время начинает прорываться. Словно ни тело, ни душа больше терпеть не могут.

Всё это копится, копится, копится у тебя внутри. Прямо плакать хочется. Как подумаю... (Тихо всхлипывает.) Ведь так устаешь, так устаешь. Когда смена кончается, сил нет никаких. То, это, опять то... Что надо было сделать, сделала. И всё равно боишься, вдруг что-нибудь не так: ведь хочешь обслужить как следует. Ну, может быть, все довольны. Вечер кончился. Ты свою роль сыграла. Занавес опущен.

А наутро снова всё хорошо. Достаю свою счетную тетрадь, записываю, сколько получила накануне, по каким счетам надо платить. Концы с концами я свожу. И работу свою не брошу, пока сил хватит. Если просто сидеть дома, чувствуешь себя от всего оторванной. На работе считают меня чудной. (Смеется.) Ну и пусть себе. Где бы я ни была, я сумею нажить себе неприятности. Я — это я, и я молчать не привыкла. Если на душе саднит, надо выговориться.

ПОСТСКРИПТУМ: «Когда я проработала шестнадцать лет... ну, семь лет назад... я отправилась в поездку на Гавайи и по Карибскому морю. С одним близким мне человеком. Дети, конечно, узнали — у них у всех теперь уже свои семьи. (Смеется.) Одна из дочек заявила мне: «Да ты вспомни о своем возрасте!» А я ей ответила: «Деточка, да если бы я о нем помнила, так и на ноги подняться бы не могла. Все кости у меня разболелись бы. Не про мой же артрит тебе рассказывать. Разве ты не рада, что мне хорошо?»

Предыдущая | Содержание | Следующая

Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017