Нино Гвидичи. Провизор

Мы в аптеке на углу. Район очень неоднородный. К востоку расположены кварталы, где живут преимущественно богатые люди. С запада подступают кварталы бедноты. По разделяющей их магистрали снует главным образом молодежь. «Даже не верится, что я провел на этой улице сорок лет». Он получил диплом провизора в 1926 году. Ему семьдесят лет.

В шкафах за прилавком хранятся тысячи флаконов, расставленных по названиям крупнейших фармацевтических фирм. «Одних таблеток существует что-то между пятью и семью с половиной тысячами. Когда я запутываюсь — в прежние времена этого со мной не случалось, — мы справляемся по красной книге. В ней перечислены все названия и указано, кто изготовляет такое-то средство и сколько оно стоит».

— Аптеки на углу скоро совсем исчезнут. Небольшие аптеки себя больше не оправдывают. Не справляются. В прежнее время на провизора смотрели как на врача. Кто теперь зайдет в аптеку и скажет: «У меня стреляет в ухе. Что вы порекомендуете?» Или: «Моя дочка простудилась». Да никто. А клиенты остались такими же, какими были, когда я начинал. Вроде человека, который сейчас заглянул сюда. Ему нужна вечерняя газета. Он сказал: «Не забудьте отложить мне газетку». Он наш постоянный клиент. И я скорее забуду приготовить заказанное лекарство, чем его газету. Наверное, большая ошибка, что это для меня всё еще важно.

Мы теперь только отсчитываем таблетки. Отсчитаешь двенадцать штук, уложишь, отсчитаешь еще двенадцать...

Нынче день особенный — я составил мазь. Почти все лекарства поступают ко мне готовыми. Ну, а этот доктор старой закалки. Ему понадобилась серная мазь еще с двумя ингредиентами. Так что пришлось мне взвешивать на весах. А обычно достаешь тюбик, и всё.

Прежде у врачей были свои прописи, и мы почти всё делали сами. А теперь этим занимаются лаборатории. Настоящих провизоров надо теперь искать в фармацевтических фирмах. Они и фабричные рабочие, и фармацевты. А нам сообщают только название лекарства, дозу и показания. Так много проще. Прежде за день приготовишь собственноручно двадцать — двадцать пять лекарств. А теперь проще. Прежде двадцать — двадцать пять рецептов в день было уже много. А теперь их сто пятьдесят в день пропускаешь. В такое время года всё больше антибиотики идут, потому что люди часто простужаются.

Прежде мы пользовались самыми простыми лекарственными средствами и основы мазей были самыми простыми — вазелин, ланолин и их смеси. Такими свойствами, как нынешние, они не обладали. Сейчас ты просто фасовщик. (Смеется.) Нет, я провизоров вовсе не принижаю, но теперь фармакология настолько развилась... Мы только дозы отмеряем.

Мне так больше нравится. Если делать всё самому, чтобы врачу приходилось выписывать рецепт со всеми ингредиентами — при нынешней экономике ты так вообще не просуществуешь. Теперь всё ускорилось, и это лучше. Раньше медицина приносила людям куда меньше облегчения, чем теперь.

Когда я учился в фармацевтическом училище, курс был всего двухгодичный. А теперешняя молодежь учится шесть лет. В мое время мы изучали только основные металлы и соли. Тебе было известно, что такие-то соли помогают от кашля. Растворишь их в дистиллированной воде — и лекарство готово. Теперь химию изучают куда глубже. Нынешние выпускники куда нас образованнее. Они подготовлены для работы в фармацевтической промышленности. Нынешние школьники и те наловчились изготовлять такое, о чем я и представления не имею. (Смеется.) ЛСД и прочее. Эти ребятишки куда больше меня знают о том, как изготовляются опасные наркотики. (Смеется.)

Когда я только начинал, специальных лекарств для детей старше семи-восьми лет почти не было. Никаких мазей для подростков с угрями, например. Нынче стоит у ребенка вскочить прыщику, и его сразу посылают к кожнику. Мы таких мазей продаем очень много. И косметики продаем куда больше, чем раньше. В прежние дни косметика составляла самую незначительную часть оборота. А теперь на нее приходится пятьдесят процентов, если не больше. Изготовление по рецептам покрывает примерно двадцать процентов. Остальное — ручная продажа: готовые лекарства, что кому требуется.

Вот приходит человек, но я ему побоюсь ранку промыть, разве что хорошо его знаю. «Обратитесь к врачу» — вот что мы должны отвечать по закону. А у него, может, ни гроша за душой нет. Тут один мясник перерубил себе артерию. Кровь так и хлещет, а я буду отсылать его к врачу? Да он бы истек кровью. Ну, я заткнул рану салфетками. Он чуть не умер. Но обошлось. Возможно, я ему жизнь спас, только этого как-то не замечают. Ну, а умри он у нас в задней комнате? Уж первую-то помощь я им оказываю. А потом убеждаешь их пойти сделать прививку от столбняка. Только в девяти случаях из десяти у них на это просто денег нет. Я и из глаз всякие соринки вытаскивал. У меня это хорошо получается. А друзья мне говорят: «Ты совсем сумасшедший».

Входит Грейс Джонсон, его сослуживица, и надевает белый халат. Она работает провизором уже тридцать лет.

Нино:

— Я люблю работать. (Смеется.) Мне нравится быть на людях. Я мог бы уйти на пенсию пять лет назад. Нет, дома у меня хорошо, да ведь скучно сидеть сложа руки. Если учесть, какие я плачу налоги и какие пособия могу получить, так я, если оставлю работу, буду обеспечен почти так же. Но мне нравится приходить сюда. Не то чтобы я так уж любил людей, но без них чего-то не хватает. Иной раз приходишь домой и говоришь: «Ну и денек выдался! От них с ума можно сойти!» — и то-то случилось, и то-то. Мне это нравится. Когда ты никого не видишь и ни с кем не разговариваешь...

Вмешивается Джефф, управляющий, ему тридцать лет:

— Я еще не встречал человека, который не радовался бы, если можно не работать. Кроме Нино.

— Для многих людей работа — это мученье. Но не для меня. Не скажу, чтобы я так уж любил работать, но никакого отвращения я тоже не испытываю. Самое для меня нормальное состояние, куда нормальнее, чем сидеть, ничего не делая. Вроде бы я все-таки нужен. Не выйдешь на работу — и кого-то этим подведешь. Если я пойду на часок пройтись, мне приятно будет услышать: «Куда это вы запропастились? Дел невпроворот. Вы мне вот как были нужны!» Кое-кто назовет это нахлобучкой и разозлится. Ну, а я не так. Если придешь, а тебе скажут: «Мы и без вас спокойно управились», значит, пора вообще уходить. Мне нравится чувствовать, что я нужен. Это ведь приятно. Значит, и ты чего-то стоишь.

Многие так и ждут, чтобы им стукнуло шестьдесят пять,— просто рвутся уйти на пенсию. Радуются уж не знаю как. А чего радоваться? Будут сидеть дома, а я знаю немало женщин, которые сердятся, что муж все время околачивается дома и мешает. Когда проработаешь столько лет, дома от тебя уж толку мало. Вот почему приятно чувствовать, что ты еще нужен.

«Я начал работать в аптеке в двенадцать лет». Он тогда жил в маленьком городке на юге Иллинойса. Его отец, каменотес, умер, когда он был подростком. «Я отпирал аптеку, подметал тротуар перед дверью, мыл полы». В Чикаго он учился в фармацевтическом училище, а по вечерам работал.

— Я видел, как трудился мой отец, батраки на фермах, как надрывались шахтеры за несколько долларов в неделю. А я получал такие же доллары только за то, что стоял и ждал, кому бы услужить, сказать «здравствуйте». Мне казалось, что эти деньги достаются мне даром.

Я никогда не стремился завести собственную аптеку. У меня не раз была такая возможность, но я не торопился и всё взвешивал. Надо ведь будет платить проценты. Один я справиться с работой не смогу, а я не желал, чтобы моя жена работала по двенадцать часов в день. Многим моим знакомым помогали жены — трудились не покладая рук, и чего-то им достигнуть удалось. И очень хорошо. Только у меня другие взгляды.

Ну, а самостоятельности мне хватало. Я бывал и управляющим. Девушкам, торговавшим содовой, я платил по пять-шесть долларов в неделю. Это для начала. Я такой человек, что не могу, чтобы на меня работали даром. А добиться чего-то можно, только если не сентиментальничать. Не поймите меня превратно, я вовсе не говорю, что всякий, кто чего-то добился, непременно подлец, но ведь обязательно приходится чем-то поступаться, а я давным-давно понял, что это не для меня. Не то чтобы я уж такой хороший человек. Вовсе нет, но мне не нравится требовать от других то, чего я сам делать не стал бы.

Среди моих постоянных покупателей много цветных, которые работают на этой улице. Они говорят: «А знаете, почему я покупаю у вас? В этом районе нас в аптеках просто грабят». И это правда. Я когда-то работал в таком квартале. Я по опыту знаю, что они там не стесняются брать с бедняков лишние деньги.

Я всегда знал, что миллионером мне не быть. Чтобы разбогатеть, надо, чтобы тебя честолюбие подхлестывало. Ну, а мне... Если за квартиру заплачено, если я сыт, могу сходить на бейсбол, на скачки и куда-нибудь сводить мою старуху, если все счета оплачены — так что еще человеку требуется? Мне нужно столько денег, чтобы не стать бездомным бродягой и чтобы не отнимать у человека под пистолетом последний доллар. До того приятно сознавать, что вот ты зарабатываешь столько, сколько тебе нужно на жизнь. Такое мое мнение. Может, оно глупо, как сто тысяч долларов — а ничего глупее ста тысяч долларов и придумать невозможно, — и все-таки это мое мнение.

Мне никогда не хотелось разбогатеть. Я знаю, это звучит глупо. Один мой приятель говорит: «Я в жизни не видел, чтобы человек так презирал деньги». Это неправда. Я ничего против денег не имею. Я знаю, что без них не проживешь. Но сколько их нужно? У меня есть младший брат. Вот у него настойчивости хоть отбавляй. И денег у него гораздо больше, чем у меня. Не то чтобы я ленив, а просто, что называется, созерцательная натура.

По-моему, я в жизни преуспел. Если я больше не буду нужен, я на пенсии найду чем заняться. Буду смотреть бейсбол, ходить на скачки, рыбу ловить. Было в моей жизни одно время, когда я тревожился. В газетах печатали объявления: «Требуется провизор, лиц старше сорока лет просят не обращаться». Мне тогда было сорок пять. И я уже думал, что придется уступить место молодым. Но мне повезло. Все осталось как было.

Если бы я мог начать жизнь сначала, я бы стал врачом. Я прошел подготовительный курс. А потом подумал: нет, еще четыре года мне не выдержать. Но пожаловаться я не могу. Мне везло. Конечно, миру я ничего не дал, но ведь это мало кому удается. И только очень умным людям, таким, которые наверняка могли бы стать миллионерами. Но они всю свою жизнь отдают просвещению. Отдают ее обществу. Для своего удовольствия они путешествовать что-то не ездят. И в светской хронике о них не прочтешь. Но есть у нас и редкостные невежды. Даже странно, что они вдруг возглавляют страну. Нелепо, верно?

Я был эгоистом, как всякий средний человек. Возможно, думал только о себе и о своих удобствах. Не надрывался, развлекался, ел и спал. Но ведь людей, которые были бы хорошими по-настоящему, очень мало, я сразу их и не назову. Я к своей работе отношусь серьезно, но ведь это совсем пустяк. Для мира она никакого значения не имеет.

Миссис Джонсон:

— Ничего подобного, Нино. Вы делаете очень нужное дело. Сколько раз вы исправляли врачебные ошибки в рецептах? А уж для нашей аптеки вы — просто клад. (Поворачивается к остальным.) Его все любят. У него столько друзей среди покупателей! Они приносят своих малышей, приводят внуков, чтобы показать ему.

Джефф:

— Семьдесят процентов покупателей приходят к нам только из-за Нино.

— Ну, не знаю. Вы поглядите на тех людей, которые оказывают человечеству великие услуги.

Миссис Джонсон:

— Нино, да вы же оказываете услуги человечеству каждый день — тем, что вы здесь!

(Он смущенно возводит глаза к потолку.)

— Нет, вы только послушайте. Ну и ну!

ПОСТСКРИПТУМ. Они заговорили о своем старом сослуживце, который недавно умер. Он неуклонно выполнял все инструкции. «И мы даже ссорились из-за того, что я соблюдал их не так строго. Придет человек и пожалуется: «У меня бессонница». Но он без рецепта ничего не даст. Ну, такой покупатель выйдет, прогуляется по улице и назад — уже ко мне. А я говорю: «Я вас знаю, вы человек надежный. Ну вот, берите парочку». Я считаю, что можно и по-человечески. И никакого греха тут нет».