Смысл моей работы в том, чтобы сделать страну не такой, какая она сейчас. Эту работу я выбрал для себя сам. Когда меня спрашивают: «Для чего вы этим занимаетесь?» — мне прямо-таки слышится, что меня спрашивают, чем я болен. А я себя больным не чувствую. По-моему, больна страна. Просто несправедливости, которые творятся каждый день, меня возмущают больше, чем других.
Я стараюсь объединить людей, страдающих от нашей системы, выброшенных за борт. Надо организовать их так, чтобы они стали силой, способной осуществить необходимые перемены. Сейчас всюду неблагополучно. Десять лет назад бедняки мучились, а средний класс жил припеваючи. Теперь все не так просто.
Мой отец был водителем грузовика с шестиклассным образованием. Мой дядя окончил Аннаполис. Мой отец не умел как следует выражать свои мысли и всю жизнь работал руками. Дядя всю жизнь работал языком, а руками только стриг купоны. Беда моего отца заключалась в полном бессилии. Как и беда моего дяди, хотя он-то считал себя сильным. Он стриг купоны и, казалось, был причастен к власти, однако на самом деле никакой властью не обладал. Если он пытался принять участие в управлении компаниями, купоны которых стриг, то получал по рукам. Оба они умерли разочарованными в жизни, чувствуя, что она их обманула.
Властью завладела горстка людей. Крохотная верхушка и необъятное основание. А между ними практически нет ничего. Кому, по мнению тех, кто внизу, принадлежит власть? Университетским профессорам и администраторам — управляющим филиалами больших компаний вроде «Дженерал моторс». Но какой, собственно, властью они обладают? А той, которая была у Эйхмана — по его словам. Властью творить зло и безоговорочно исполнять то, что им велят.
Меня больше трогает судьба искусанного крысами ребенка в гетто, чем судьба буржуазного мальчишки, который не находит себе другого занятия, кроме как развратничать, накачиваться наркотиками и бессмысленно разменивать свою жизнь на всякие пустяки. Но и тот и другой — потеря для человечества.
По-настоящему думать я научился в пятидесятых годах, когда бесновался Джо Маккарти. Как многие мои ровесники (мне тридцать семь), я осознавал, что все идет не так, как надо. Два года я проболтался в колледже, почувствовал, насколько это не то, что мне нужно, и завербовался в армию. Я был сержантом и как-то в споре сказал, что будь я черным, то отказался бы служить в армии. Кончилось тем, что меня перевели в штаб дивизии, и я два года просидел взаперти в канцелярии, где мне не с кем было разговаривать.
В Сан-Францисском университете меня заинтересовало движение сельскохозяйственных рабочих. И я произносил речи, стоя на ящике, а потом часа полтора дрался с зубрилами позади гимнастического зала. (Смеется.) В шестьдесят четвертом я ушел из председателей студенческого общества и уехал в Миссисипи. Затем я три года проработал в черных кварталах Сан-Франциско.
А потом решил, что пора бы мне поработать с белыми. Мой отец родом из Южной Каролины. Когда я приезжал домой погостить, жутко что творилось — спорили с пеной у рта. Но я же был свой, родной. И это меня научило, что надо создавать опору среди белых на Юге. И тогда появится надежда сплотить черных и белых...
Я поехал на восток Кентукки от Управления по экономическим возможностям. Через год меня выгнали. Они хотели того же, что Дейли, — использовать управление, чтобы создать организацию, которая поддерживала бы нужного кандидата. А я считал, что это не моя задача. Свою задачу я видел в том, чтобы создать организацию угнетенных, чтобы она могла контролировать действия любого кандидата после того, как он будет избран.
Я создал довольно-таки прочную организацию в округе Пайк. В этом районе Аппалачей только одна промышленность — угольная. И там человек либо работает на угольную компанию, либо не работает вовсе. Шестьдесят процентов населения кое-как перебивается. Их доходы ниже минимума, определенного для сельскохозяйственных районов.
Меня пригласили обучать других организаторов. И я обучал их три месяца. Потом мне стало ясно, что эти буржуазные ребята из Гарварда и Колумбийского университета слишком уж склонны наперед указывать всем прочим, что им следует делать. Оставалось одно — организовать местных жителей.
Когда меня уволили, нашлось достаточно людей, которые обеспечили мне сто долларов в месяц, комнату и стол. Они давали деньги из собственного кармана, приносили еду, заботились обо мне, как о самом близком родственнике. Они чувствовали, что мне надо помочь, но своим все-таки не считали. Я ведь не с Аппалачей, а из Сан-Франциско. И я не шахтер. Я организатор. А спасти себя они могут только сами. Но у меня были знания, которые могли им пригодиться. Вот этим я три года и занимался. Слово «организатор» обрело романтический оттенок. Вам так и представляется мистическое существо, наделенное магической силой. А на самом деле организатор — это человек, который вербует новых членов. Я только тогда чувствую, что день не прошел зря, если мне удалось поговорить хотя бы с одним новым человеком. Мы устраиваем собрания вместе с новичками. Организатор сидит рядом с новичком, ну и тот может держаться на равных с остальными. Проделаешь это раза два, и он, глядишь, уже стал активным членом группы. Надо внимательно выслушивать людей и снова и снова убеждать их, что от них зависит очень многое, что они вполне способны вести такую работу — и нечего внушать себе, будто они не годятся, будто это не для них. Большинство людей вырастает в сознании, что они никуда не годны. Школьное обучение -это процесс насильственного обращения отличных, жизнерадостных ребятишек в бездумное рабство. И к администратору, получающему двадцать пять тысяч в год, это относится точно в такой же мере, как к последнему бедняку.
Если просто призывать к братству людей, единомышленников у тебя найдется немного. Люди заняты собственными трудностями. Им некогда тревожиться из-за чужих бед. Наше общество построено так, что каждому положено быть отпетым эгоистом и стараться урвать свой кусок за счет всех остальных. Христианское братство — это всего лишь разумное своекорыстие. И больше всего зла причиняют беднякам те, кто является их опекать.
Я приехал как чужак, но приехал с рекомендациями. Есть люди, которые меня знают, доверяют мне, и они сообщают об этом другим. А потому мои слова можно проверить. И можно победить — схватиться с такой корпорацией, как «Бетлихем стил», и взять над ней верх. Люди в глубине души не верят в это. И до чего же здорово, когда они вдруг осознают, что это вполне достижимо. Они сразу оживают.
Никто не верил, что Ассоциация граждан округа Пайк сумеет воспрепятствовать тому, чтобы «Бетлихем стил» вела разработку открытым способом. В десяти милях оттуда на горном склоне закладывался карьер. Десять миль — это все равно что десять миллионов световых лет. Им был нужен парк, чтобы детям было где играть. «Бетлихем» заявляет: «Идите к черту! Жалкое отребье, ничего вы с нас не получите». Я знал: если добиться, чтобы для них разбили парк, они поверят, что возможно и многое другое.
Им нужна была хоть самая маленькая, но победа. Ведь они день за днем терпели все новые и новые поражения. Ну, я собрал человек двадцать-тридцать — самых, по-моему, инициативных, способных стать руководителями. Я им говорю: «Давайте бороться за этот парк». Они говорят: «Ничего не выйдет». Я говорю: «Нет, выйдет. Если мы призовем на помощь общественное мнение — если Национальный совет церквей и все прочие начнут названивать, писать, не дадут «Бетлихем» ни минуты покоя, то придется компании разбить для нас парк». Так оно и вышло. «Бетлихем» рассудила: «Это хуже зубной боли. Ладно, разобьем им этот парк, ну, они и перестанут вопить об открытой разработке». Об открытой разработке мы вопить не перестали, а парк у нас есть. Четыре тысячи жителей округа Пайк собрались посмотреть, как бульдозеры начинают разравнивать участок под этот парк. Неслыханная была победа.
Двадцать-тридцать человек поверили, что мы можем победить. Четыре тысячи человек увидели, что борьба увенчалась победой. Как это произошло, они не знали, но кое-кого разобрало любопытство. И эти первые двадцать-тридцать человек теперь в своих поселках стараются расшевелить других.
Мы стремимся объединить людей по всему штату — в Лексингтоне, Луисвилле, Ковингтоне, Боулинг-Грине. Ищем общее в их местных проблемах, чтобы на этой основе объединить их ради чего-то более крупного.
Когда разговариваешь в Лексингтоне с буржуазной, публикой, с так называемым средним классом, слова выбираешь другие, но схема остается той же. Как будто разговариваешь с бедняками в округе Пайк или в Миссисипи. Школы никуда не годятся. Ну, пусть по другим причинам, но они никуда не годятся.
Средний класс тоже ищет средства от своего бессилия. Женщинам из среднего класса в Лексингтоне приходится в некоторых отношениях даже тяжелее, чем женщинам из низов. Жена бедняка знает, что на ней держится вся семья. А женщина из среднего класса думает: «Умри завтра, муж наймет прислугу, и в доме все останется по-прежнему». Служащий трясется, как бы его не заменил компьютер. От учителя требуется не учить, а быть нянькой. А тому, кто попробует учить по-настоящему, придется плохо. Священник не находит общего языка со своими прихожанами. И вся его жизнь — постоянное отступничество от тех убеждений, которые побудили его стать священником. Полицейский утратил всякую связь с людьми, которых должен охранять. А потому он превращается в угнетателя. Пожарный, который хочет воевать с пожарами, в конце концов оказывается вынужденным воевать с людьми.
Люди привыкли опасаться друг друга. Они убеждены, что ничего сделать не могут. Я верю, что в нас есть все что нужно, чтобы добиться решительных перемен. Нам нужна храбрость. И вот что страшно: нам с рождения твердят, будто то, что внутри нас, скверно и бесполезно! А на самом деле оно хорошо и полезно.
В Миссисипи наша группа добилась избрания черного — первого такого кандидата за сто пятьдесят лет. В Сан-Франциско наша организация взяла верх над строительной фирмой. Из-за нас двести миллионов их долларов лежали без движения два года. И сукиным детям в конце концов пришлось договориться с жителями. Мой первый подопечный в черном гетто был алкоголиком и котом. Теперь он пресвитерианский священник и пользуется большим уважением.
Я работаю с четырех часов утра до четырех часов утра по семь дней в неделю. (Смеется.) Только я вовсе не мученик. Наоборот, я один из немногих известных мне людей, кому в жизни повезло, кому удалось найти свое настоящее дело. Для меня каждый день — праздник, потому что я делаю то, что хочу делать. И я от души жалею тех, кто занимается не тем, чем хочет,— а таких я встречаю все время. Они живут в постоянном аду. По-моему, каждому следовало бы бросить постылую работу и заняться тем, что ему нравится. У вас только одна жизнь. В вашем распоряжении есть, скажем, шестьдесят пять лет. Так какого черта тратить сорок пять из них на работу, которую вы ненавидите?
У меня жена и трое детей. И я шесть лет содержу их, занимаясь вот этой своей работой. Живем мы небогато. Но на книги и пластинки мне хватает. Мои ребята получают образование не хуже других. И у них множество самых разных друзей — от миллионеров в Сан-Франциско до черных проституток в Лексингтоне. И со всеми этими людьми они чувствуют себя хорошо. Мои ребята понимают, в чем суть — живи полной жизнью.
Письменная история человечества охватывает около пяти тысяч лет. Скольким людям за это время довелось сыграть в ней решающую роль? Двадцати? Тридцати? Большинство из нас тратит жизнь на то, чтобы чего-то добиться. Но решающей роли мы не сыграем. Мы делаем все, что можем. И этого достаточно.
Беда истории в том, что ее пишут университетские профессора — они пишут о великих людях. Но это не настоящая история. История — это неисчислимые маленькие люди, которые объединяются и решают, что надо добиваться лучшей жизни для себя и своих детей.
У меня есть заветная цель. Я хочу кончить свою жизнь в государственном приюте для престарелых — буду организовывать его обитателей на борьбу за то, чтобы нашим приютом управляли как следует. (Смеется.)
