Он хоккеист-профессионал с двадцатилетним стажем, играл за «Торонто мейпл лифс» и «Чикаго блок хоукс». Ему тридцать восемь. У него жена и трое малышей.
— Рос я в Канаде, в крохотном шахтерском городишке — есть такое богом забытое место, Флинфлан называется. Дыра дырой, четыреста миль к северу от Виннипега. Но жилось там неплохо, зимы красивые. Северное сияние. Темнело рано, часа в три. Бывало тридцать ниже нуля, но мороз сухой, все такое чистое.
Каток был напротив нашего дома. Вот так и началась моя карьера — на льду с четырех лет. Снаряжения хоккейного у нас и в помине не было. Ноги я обертывал журналами — «Лайфом». Организованного детского хоккея, как теперь, в то время не было. Гоняли себе шайбу до упаду, вот и все. Начнем, бывало, трое на трое, потом, глядишь, нас раз в пять больше, а мы себе играем. Про счет уж и не помнит никто. Игра в чистом виде. Такую не посмотришь на стадионе. Так играют на окраинах, в гетто где-нибудь. На школьных площадках. И не только в хоккей, в баскетбол тоже. Игра в чистом виде.
Отец мне только коньки купил, но это ведь самое главное. Больше он ни во что не вмешивался. Я играл, потому что хоккей нравился мне, а не ему. Он и на игры-то наши не ходил. А я играл ради собственного удовольствия, с такими же, как и я, мальчишками. И никаких вокруг взрослых. Все сами.
Я вот смотрю на родителей на детских соревнованиях Организовано все на высшем уровне. Все очень торжественно. Даже арбитры есть. А папы и мамы сидят и смотрят. По сути дела, дети играют для родителей. Папаша награждает сына за удачную игру, а если тот сплоховал — прощай награда. К чему так давить на ребенка? Материал уж больно хрупкий. Если, хочешь, чтоб твой сын чему-то научился, сделай так, чтобы и ему самому это было интересно.
В детстве я был тощий-претощий, весь в прыщах. На коньках, правда, бегал прилично, но на хоккеиста, наверное, в самом деле не очень походил. (Смеется.) Всерьез меня никто и не принимал. А играть я все-таки умел. У нас в Канаде хоккей — это как бы часть национальной культуры. Умеешь играть — значит, ты человек. У меня все пошло как по маслу чуть ли не с первых шагов. Я буквально бредил хоккеем. Мне хотелось прославиться, вот я и выбрал хоккей. Без хоккея я не мог.
В шестнадцать лет, еще школьником, он выступал за полупрофессиональные команды, получая по двести долларов в неделю. В восемнадцать лет его зачислили в «Торонто мейпл лифс».
— Смешно — ты играешь, а тебе за это платят, твоя игра приносит деньги. Но стоит начать этим торговать, как игра — отдых, игра — искусство оказывается под угрозой. Она портится, становится жестокой, порой даже отталкивающе жестокой, хотя в основе своей это все равно игра. Раз ты в хоккее соображаешь, раз тебя взяли в команду, ты уже не просто сам по себе. Тот спортсмен, что сидит в тебе, начинает расти, совершенствоваться. Ты учишься выживать в очень суровом мире. А в этом есть свои радости.
Профессиональный хоккей — да это все равно что быть на сцене. Ты у всех на виду. Ты несешься на коньках, и в этом твоя суть. Это опьяняет. Помню матчи — на трибунах двадцать тысяч зрителей, вокруг черт те что творится — орут, руками машут, в глазах рябит от ярких красок. И вся эта колоссальная энергия обрушивается на лед, на тебя. Ну-ка попробуй тут устоять. (Смеется.)
Тогда я действительно пользовался успехом. Помню один полуфинал, в тот год как раз мы взяли кубок Стэнли. Я играл за «Чикаго». То был наш шестой матч с «Монреалем». У них была великая команда, а наша считалась этакой Золушкой. До конца — пять минут, мы ведем — 3:0. И вдруг зрители — все двадцать тысяч — как один встают. Я в тот момент был на площадке. Как сейчас помню, весь стадион, ряд за рядом, от лож до ярусов, мест поднимается. Вот как мы их растрогали. (Со вздохам.) Да и сами мы, когда свисток финальный прозвучал, чуть не до потолка взлетели... (Тихо.) Весна шестьдесят первого.
Когда меня отчислили из «Торонто», я решил: «Hy, вот и все!» Ведь как в 22 года рассуждаешь? Или ты всеобщий кумир, или пустое место. Наши главные козыри — энергия и молодость. Хоккейный век короток. Если ты все никак не можешь отличиться, то начинаешь с ума сxодить. Мы ведь быстро в тираж выходим, откуда тут взяться терпению.
Хоккей наш становится все грубее и грубее. Нет ничего страшнее травмы. Если хороший игрок в расцвете сил получает трещину в черепе или ногу сломает — это конец. И вроде бы не виноват никто: на тебя обрушиваются какие-то безликие силы. Ну, соперник, конечно, норовит врезать покрепче. А подбили тебя — так другие хоккеисты будто отключаются. Никакого сочувствия. Тебя подбили, а в твою сторону никто и не смотрит. Даже ребята из твоей же собственной команды. Сразу барьер — мол, слава богу, не меня. Травм у нас боятся как огня. И стараются поменьше об этом думать. Помню, моему партнеру — я его хорошо знал — наложили на лицо сорок швов. Я cмoтрел, как он лежит на столе, как обрабатывают его врачи. И сказал себе: «Лучше он, чем я». (Смеется.) Вот так нас приучили думать. Наверное, это своего рода защитный механизм, но как это отвратительно!
Хоккеист-профессионал прекрасно это понимает, а потому с годами старается поменьше рисковать и в накладе не остается. Но для этого требуется опыт. Травмы ведь в основном молодые получают. Ветераны же умеют беречь уязвимые места. (Смеется.) Игра, правда, от того немного тускнеет. Когда я был моложе, то так и лез в самое пекло, азартный был. Ну а теперь я стал поосмотрительней когда и приторможу. Так оно сохранней. Игрок постарше часто выжидает — вдруг соперник ошибется?
Ну а молодые, подающие надежды ребята — взять хотя бы того же Бобби Орра — себя не жалеют. Они идут на пролом. Иногда очень успешно... Орра, правда, в первый два сезона здорово потрепали. У него оба колена оперированы. Теперь он стал чуточку хитрее, чуточку осторожнее и чуточку циничнее. (Смеется.)
Цинизм помогает уцелеть. Я быстро начал усваивать, что к чему. Я понял, что здесь не будет той самой игры в чистом виде, как в детстве. Увидел я и как эксплуатируют игроков хозяева. Им на тебя наплевать. Ты вещь. Из тебя стараются побольше выжать. Как-то раз я повредил плечо. Оно уже заживало, но поправиться я еще не поправился, я это чувствовал. Тогда они привели своего врача. Тот сказал: «Можешь играть». Я вышел на лед и окончательно угробился. Меня унесли с поля. Посмотрел я на хозяина, а тот лишь плечами пожал и отошел. Не то чтобы он ко мне неважно относился. Нет. Просто как человек я для него не существую.
Великая вещь — команда. Я играл в первоклассных клубах и могу сказать, что среди хоккеистов иногда рождается такая близость, о которой люди в наш век могут только мечтать. Мы ведь видим друг друга, так сказать, в натуре, без масок — и физически, и эмоционально. Мы образуем единое целое, потому что нуждаемся друг в друге. Бывало, молчит партнер, а я прекрасно понимаю, о чем он сейчас думает. В такие минуты мы можем своротить горы.
Нельзя относиться к хоккею как к работе, да и только. Нет смысла играть лишь ради денег. Ведь хоккей — это твоя жизнь. В детстве мы играли и давали выход своей энергии, радовались самому движению, умению владеть своим телом. Вот что такое игра. А победа — это вторично. В детстве одно ощущение бега приводило меня в восторг. Я мог обойти кого угодно, и я был счастлив. Я был свободен.
Все это, конечно, присутствует и в профессиональном хоккее, но деньги в нем куда главнее. Известно, какую прибыль ты приносишь. Известно, что ты — чужая собственность. Когда уходит ветеран, дело не в одной физической усталости. При современных методах подготовки можно играть и играть. Но тебе вдруг становится муторно. Хоккей превращается в работу, в паскудную работу. (Смеется.)
Ну ладно, кочуешь из отеля в отель, являешься туда за полночь, а потом целый день маешься в номере в ожидании матча, но я стараюсь не очень раздражаться. Трудно расслабиться. Трудно взяться за хорошую книгу. Скорее уткнешься в какое-нибудь чтиво или в кино отправишься, лишь бы время убить. Раньше-то я ничего против этого не имел, а теперь вот противно. (Смеется.) Не хочется больше убивать время. Хочется проводить его с пользой.
Перелеты в огромных лайнерах, скитания по отелям страшно изматывают. В среду мы в Нью-Йорке, в четверг в Филадельфии, в субботу в Буффало, в воскресенье в Питтсбурге, а во вторник в Детройте. Не жизнь, а какой-то кошмар. (Смеется.) После воскресного матча я устал, и не физически — то приятная усталость, — устал эмоционально, голова не работает. После таких матчей я и разговаривать-то ни с кем не могу.
А уж если еще и проиграешь... Начинается грызня, да и на себя самого сердишься. Ведь победа — главное в профессиональном спорте. Победа — наш товар. Его мы сбываем тем, кому не приходится побеждать в повседневной жизни. Они отождествляют себя со своей командой, а та обязана побеждать. Я к этому отношусь очень серьезно. После победы такой подъем испытываешь! Жить легче становится. Но в последние два-три года усталость свое берет. Я как выжатый лимон. Но это не беда. Лучше такая жизнь, чем прозябание. Хороший сон, калорийная пища — вот я и снова в форме, снова я человек. Болельщикам так хочется до нас дотронуться, особенно после победы. Всего-то тебя истискают. По плечу хлопают, по спине. Если я своей игрой доволен, откликаюсь, как говорится, от души. Если нет, приходится актерствовать. Приходится ломать комедию. Тут уж и не пахнет той самой игрой в чистом виде, как в детстве. Нет и того радостного чувства.
Знаменитостью я никогда не был. Так что не нужно было образ создавать. А ведь многих наших хлебом не корми — дай великого хоккеиста сыграть. Ну, правда, хоккеиста-профессионала я изображать научился. Да это и несложно. Ну, посмеешься с людьми, которых и видишь-то впервые. Тут мигом рефлексы соответствующие вырабатываются, фразы дежурные. Что такое болельщик, мне понятно, а вот кто такой я — пока не очень. (Смеется.) Все это, конечно, ерунда. Но и эта роль что-то начинает приедаться. Иной раз настроение и без того скверное, а к тебе подходят: «Эрик, привет!» Тут я бываю и резок, и неприветлив. Отходят обиженными. Я понимаю, им очень хочется к нашему миру приобщиться. А отошьешь их — когда и огрызнутся. Но мне и в самом деле надоело.
Борюсь с цинизмом — в себе и в других. Чего бы мне действительно хотелось, так это обрести это самое второе дыхание и еще немножко поиграть. У меня ведь нет любимого дела, если не считать хоккея. А находить ему замену надо, иначе, я уверен, моя дальнейшая жизнь пойдет, как говорится, под уклон. Работу я подыщу, но ведь какой попало работы не хочется. Я никогда и ничего не делал только ради денег. Наверное, еще придется, но как было бы хорошо, если б этого не случилось.
Да и нынешнее мое занятие не дает покоя. Не хватает уверенности в себе. Временами такие сомнения одолевают! Мол, я взрослый верзила, а играю в детскую игру. Мало ли что за это хорошо платят. Потом начинаю думать о будущей работе. Я ведь уже пробовал стать биржевым маклером. Говорю одному: «Имеются неплохие акции. Не хочешь купить?» — «Нет»,— отвечает. А я ему на это: «Ну и ладно». Мол, не хочешь — как хочешь. (Смеется.) Не умею вот заставить людей сделать покупку, если им покупать не хочется. И к деньгам вообще отношусь спокойно. Я уже убедился в этом. Знаете, как некоторые вечно подсчитывают, кто сколько зарабатывает. Меня это не интересует.
На стройке я тоже работал, и если где мне понравилось, так это там. (Смеется.) Пробовал я себя на маклера и вижу — не мое это дело. Вот как-то в пятницу вечером выпил я крепко, пошел по городу бродить и наткнулся вдруг на старого-старого знакомого. Он и спросил меня смеха ради: «Почему бы тебе не поработать у меня на стройке?» Он там был главным. В понедельник я к нему пришел. Проработал неделю. Интересно. Интересно было смотреть, как строят большое здание, да и поработать руками тоже было неплохо.
У маклера больше престижа. Все у него в лучшем виде. Но маклер-то ходит смотреть на меня, хоккеиста, а я на маклера — нет. (Смеется.)
Престиж — это то, что думают о тебе твои товарищи, что ты сам о себе думаешь. Нас, хоккеистов, иногда одолевают сомнения. Теряешь веру в себя. Так уж ли мы знамениты? Так уж ли здорово играем? Прямо весь изведешься. (Смеется.) Наверно, и у актеров так. Хорошо ли я играл? Заслужил ли эти аплодисменты? Чего ради мы вообще шайбу гоняем? (Смеется.) А если шайба тебя перестает слушаться, новая беда: почему это меня болельщики разлюбили? (Смеется.) А иногда бывает наоборот — на все плевать. Вечно мы друг другу что-то доказываем. Наверное, это необходимо. Во всяком случае, иногда помогает, когда совсем запутываешься. Игроков собранных, настоящих мастеров сомнения не тревожат, обычно они и бывают хозяевами положения. Когда товарищи о тебе хорошего мнения — все в порядке. Мне по-прежнему нравится физическая сторона жизни. Мне по-прежнему нравится чувствовать себя крепким и ловким. Но сам я стал гораздо мягче. Не хочу любой ценой побеждать. Ничего не хочу доказывать. Есть у меня приятель, в прошлом он профессиональный футболист, но он разделяет мои взгляды. Нам с ним кажется, что мы словно живем на голой, холодной, суровой земле. Но в этом-то вся прелесть. Мы вторгаемся в нее на огромных скоростях, здоровые, крепкие парни. И нам от того приятно, покойно и хорошо. Мы часто отправляемся в город, два взрослых дурака, немножко выпиваем и много смеемся.
Физический, так сказать, человек все больше и больше отходит в прошлое. На смену ему пришли машины. Мы служим в разных конторах, боремся за свои права, боремся с корпорациями, но кулаки в ход не пускаем. Согласен, дракой ничего не докажешь. Но в старое время человеку, чтобы уцелеть, приходилось быть начеку и драться — драться со стихией, с землей, со скалами. По-моему, в людях заложено такое желание — драться. Только мы стали более вялыми, пассивными. Может быть, именно поэтому профессиональный хоккей с его культом силы, где мужчины сплачиваются для единой цели, так близок сердцам тех, кого у нас относят к среднему классу. Это главная опора профессионального спорта.
Может быть, профессиональный спорт — это отражение американского образа жизни. Хочешь утвердить себя — победи. (Смеется.) Ты лучше остальных. Кто-то непременно должен тебе уступить, чтоб о тебе заговорили. Не знаю, может, теперь все уже изменилось. Сам я, например, в этом смысле сильно остыл. Если я действую жестко, так только против жестких игроков. Мчится иной раз на меня этакий жеребец, и ему позарез нужна шайба, вот и подумаешь — да бери ты ее ради бога. Но стоит начать так рассуждать, и ты погиб как профессионал. Все же я кое-что заработал, я узнал, что такое успех, я был на этой сцене.
Неплохая была жизнь. Наверное, я мог бы больше успеть, улучшить, что называется, показатели. Но за эти двадцать лет у меня и правда было мало поводов для сожалений. Теперь я вот получаю удовольствие от искусства, которого в детстве чурался. Если о чем и сожалею, так как раз об этом. Неуемная страсть к хоккею закрыла для меня, мальчишки, например, музыку. Вообще я страшно сузил свой кругозор. Но наверное, это необходимо, если хочешь по-настоящему овладеть своим ремеслом.
Я знаю немало профессионалов, которые могли бы больше получать от жизни. Но они захотели стать чемпионами. Им пришлось полностью сосредоточиться на одном. А у чемпиона главное — большое самолюбие, стремление быть лучше всех. В нем должно умереть что-то человеческое. Мне хочется более спокойной жизни. Но так или иначе, в ней должно присутствовать это самое физическое начало. Иначе я погибну, сопьюсь например.
Я по-прежнему люблю просто кататься на коньках. Как-то в прошлом году морозным и ясным утром я ехал и вдруг увидел возле дороги огромную замерзшую лужу. И я, черт побери, подрулил к ней и надел коньки. Сбросил пальто. Остался в пиджаке и на коньках. И полетел. Вокруг — ни души. Я был свободен как птица. Я был по-настоящему счастлив. Прямо как в детстве. Так я и хочу жить, до конца. До чего свободным я себя чувствовал! А когда ветер дует в спину, можно катиться и катиться, делать немыслимые повороты и виражи под самыми невероятными углами; когда идешь или бежишь, такое невозможно. И поворачивать под углом в сорок пять градусов, чуть ли не касаясь рукой льда. Фантастика! Красота! Ты преодолеваешь законы земного притяжения. А это, по-моему, тайная мечта каждого из нас. (С блеском в глазах.) Я не храню своих фотографий, но есть у меня одна, где я снят на полном ходу. Я вхожу в вираж. Ловишь центробежную силу, и она несет тебя. Всего несколько мгновений поддерживает, на манер волчка. Я на полном ходу, слегка повернул голову, куда-то сосредоточенно смотрю и улыбаюсь. Именно таким я и хотел бы видеть себя. На этой фотографии я совсем другой человек. Словно существую в ином мире, в чистом движении. Несусь, куда хочу, как хочу. А это приятно. (Тихо смеется.)
