В страстную неделю[1] мой город – это город-призрак, облаченный в какие-то средневековые одеяния. Жарко в Леоне в дни страстной недели, очень-очень жарко. Мостовая нагрета, пыль горячая, сиденья автомобилей и скамейки в парках обжигают, и вода, которую пьешь через соломинку, теплая. Все горячее в этом городе в страстную неделю. Даже волосы на голове обжигают. Горячи и мысли... Пойми меня, жарко в Леоне в страстную неделю. Представь себе, так жарко, что даже машины почти не ездят по улице. В центре города – ни души. Все, у кого есть возможность, уезжают к морю. Я имею в виду буржуазию, проживающую в вымощенном городском центре. В городе увидишь только собак, бредут краем тротуаров, прямо там, где ходят люди, потому что там есть хоть немного тени. Впрочем, эта тень тоже горячая. И видно великое множество собак, быстро семенящих, почти несущихся по улице с остекленевшими глазами и стекающей из пасти пеной... Собаки эти бегут, мчатся не осматриваясь по сторонам, не зная, куда же наконец занесет их (думаю, что и оглядеться-то им жарко). Таков Леон в жару.
В эти дни закрыто все... И магазины. И даже жилые дома. Единственное место, где открыто, так это у Прио, чье заведение на углу парка, в доме колониальной постройки с двойной дверью, всегда распахнутой настежь. Когда немного задувал ветер, деревья парка, освежая воздух, делали его порывы не столь обжигающими. (Я хочу убедить того, кто это читает, что Леон – место жаркое. Что это не моя выдумка... что там страшная жарища...) /27/
Так вот, как я уже говорил, заведение Прио представляло собой двухэтажный дом колониальной постройки с выходившими в парк балконами. Там стояло с десяток столов со старинными креслами. Еще помню, что у него был почти отживший свой век проигрыватель. Старый, но мощный – слышно его по всему парку, где обычно никого не было. Разве что тот или иной завсегдатай, присевший на какую-нибудь скамейку в тени деревьев. Обычно эти люди глазели на немногие проезжавшие мимо автомашины. Лишь только слышался шум – еще до того, как сам автомобиль появлялся у угла парка, – а они уже размышляли о том, что это будет за машина. А когда она представала их взору, пялили на нее глаза, пока автомобиль не сворачивал за другой угол парка и не исчезал из виду. Долгое время в моем городе это оставалось единственным развлечением в страстную неделю.
Прио был знаменит тем, что у него были пластинки с классической музыкой. Да еще у него готовили прекрасное фруктовое мороженое и вкуснейшие сласти в виде малюсеньких кусочков, называемых «ослицино молоко».
Прио был белокожий мужчина низкого роста, для своих 60 лет довольно подвижен. Его обвиняли в антиклерикализме, поскольку он на полную мощность гонял на своем проигрывателе песни из кинофильма «Иисус Христос – суперзвезда», который показывали в театре «Гонсалес», находившемся в другом углу парка. Монашенки из коллегии «Успения Богородицы», проживавшие в третьем углу парка, сходили было посмотреть этот фильм, но ушли с половины, сказав, что он – ересь и богохульство. Они-то и возмущались поведением Прио, потому что музыка из «Иисуса Христа...» была слышна даже в коллегии, где обучались все девочки-интернатки города[2].
Прио называли «Капи» («кэп», «капитан») Прио. Он весьма гордился тем, что сам Рубен Дарио[3] хаживал в это заведение их семьи выпить пива и что однажды, когда у /28/ Дарио не оказалось с собой денег, он – в уплату – написал стихотворение. Прио извлекал его и показывал всякий раз, когда к нему заходил какой-нибудь важный гость. Словом, для Леона заведение Прио было больше, чем просто точка на карте города.
Другим местом, куда можно зайти в исполненные печали страстные недели Леона, была бильярдная Лесамы, находившаяся в полуквартале от Прио, если идти в сторону здания университета. Сейчас там сохранились только одни стены в лозунгах против диктатуры, написанных студентами[4].
В бильярдную Лесамы стекался весь окраинный люд. Это были рабочие и сельские жители, которые приезжали к своим родственникам, жившим в городских предместьях, провести вместе страстную неделю и сходить исполнить обеты, принять участие в крестных ходах на святого Бенито и при выносе тела Господня в страстную пятницу. Я иногда думаю, что богатеи уезжали на это время к морю или замыкались в своих домах, чтобы не смешиваться с бедняцкой массой, которая на этих процессиях обновляла свои рубашки, брюки и юбки всевозможных цветов и расцветок. Дело в том, что люди богатые всегда старались выделить себя из общей массы.
По окончании процессий кое-кто из этого бедного люда предместий, держась тени, направлялся к центру города, пока не приходил к бильярдной и не скрывался там от пыльных смерчей, что поднимал на окраинах ветер. Пока он в пропыленных ботинках добирался до Лесамы, то становился мокрым от пота. И даже если кто искал развлечений в другом месте, то неизбежно, как по закону тяготения, попадал к Лесаме.
В бильярдной Лесамы было шесть или семь игральных столов, один из которых, находившийся у самого входа, был отведен под карамболь[5]. Он предназначался для лучших игроков. Часть помещения занимала стойка, за которой стоял Лесама, толстый господин – не помню, чтобы я когда-нибудь видел его смеющимся, – и при /29/ нем две не слишком ухоженные женщины, передвигавшиеся как автоматы. Находились там также два киоска-холодильника, один с пивом, другой с газированной водой, и еще кое-какие необходимые для такого места вещи.
Во время страстной недели в этом помещении обретали приют не менее ста пятидесяти человек. Они входили с жаркой улицы, нагнетая и без того тяжелую атмосферу. Причем с улицы входили, толкая ногой дверцу, вроде тех, что показывают в барах в ковбойских фильмах, и ты лицом и телом ощущал толчок горячего воздуха, приносимого снаружи. Ты ощущал сонливость, как в сауне, но этому не было ни альтернативы, ни спасения: или ты оставался на пыльной и жаркой окраине, созерцая свою нищету и погружаясь в ничегонеделание, или сносил температуру чуть более высокую, но зато играл в бильярд, пил хорошо охлажденное пиво, и что самое приятное – там не было пыли.
Как только ты входил туда, тебя сразу же обволакивала вся эта особая атмосфера. Ты слышал эти «кла-пра-пра-пон-бун-бун» – звуки, которые одновременно, в разной тональности и сочетании доносились с бильярдных столов, и, естественно, возгласы, если удар срывался. У первого стола – непременно Курро[6], лучший из игроков, маэстро карамболей от одного, двух, трех и четырех бортов сразу. Собранный, невозмутимый среди этого гама, потных лиц, прихлебывающий пиво после каждого удара, вызывающий на поединок любого соперника или подрезающий очередной шар. Мы и впрямь сдерживали дыхание, когда Курро торжественно готовился нанести удар по шару. Ведь ставки были по пятьдесят кордоб[7]. А при безденежье, в котором мы жили, это действительно волновало – одним ударом проиграть или выиграть пятьдесят или сто кордоб. Лесама, находившийся за прилавком, искоса наблюдал за игрой Курро. Но на других столах шум не стихал, и восклицания игроков перекрывали щелканье десятков шаров: «Посмотри-ка, здесь тебе лучше всего! Этот пятнадцатый плохо стоит! Нет, отец, этот удар для взрослых! И почему ты не бросишь лучше рукой? Тебе бы понравилось, король мой... Это тебе не бездельничать /30/ или бутылки опрокидывать... Привык детей малых шпынять... Поосторожней, эй, поосторожней... Ты оценил, как тонко я сыграл..? Игра, игра...» И вновь столы готовились к игре. А о существовании четырех вентиляторов ты догадывался лишь по их гудению, так как, сколько они ни вращались, какие героические усилия ни предпринимали, ты ни в малейшей степени не ощущал свежести в воздухе. Их же гудение служило только для того, чтобы разгонять по бильярдной различные звуки, которые, ударяясь о стены, отскакивая от сукна, там накапливались и сливались и в итоге еще больше разжигали тебя. Заведение Лесамы было Вавилонской башней, целым городом, сумасшедшим домом, где было очень жарко, очень шумно и где пахло мочой. Ты приходил туда развлечься, но в конце концов, не выдержав всего этого, уходил. И представляешь, в Леоне больше некуда было зайти. Потому что и публичные дома бывали закрыты – ведь проститутки в моем городе всегда были очень набожные женщины. Проститутки, могу тебя уверить, «не работали» в страстную неделю в Леоне... Трудная задача раздобыть в Леоне проститутку в страстную пятницу! Они не «работали» вплоть до субботы. То есть на протяжении всей страстной недели проститутки не «работали», кабаки, китайские рестораны были закрыты. Потому что считалось, что ты не можешь даже в пелоту[8] сыграть на своей улице. Дескать, ты бьешь не по мячу, а по самому Господу и богохульствуешь. И тогда... Что тебе оставалось?.. Идти в бильярдную Лесамы. Иного не было.
Итак, я познакомился с Леонелем Ругамой, но не вспомнил его и окончательно не признал, пока один товарищ, мой друг и большой физиономист, которого звали Мануэль Ногера, в один из дней страстной недели не прошел мимо нас – меня и Леонеля, – сидевших на зеленой траве Центрального парка Леона.
Мы с Леонелем хотели поговорить, но в не столь людном месте, как у Прио, потому что, припомни, я ведь участвовал в манифестациях, а мой отец был одним из руководителей оппозиции. По тем же причинам мы не могли спокойно побеседовать и у Лесамы, а ходить /31/ по уличному солнцепеку не хотелось. Словом, у нас не было иного выбора, как отправиться в Центральный парк и присесть на траву под каким-нибудь деревом, в его тени. Для человека бедного там было самое прохладное место в городе, так как в Леоне очень мало деревьев. А у меня дома, само собой, не было кондиционера. Был он только в университете, тоже закрытом. Ведь даже дон Виктор, университетский смотритель, не оставался там на страстную неделю.
Так вот, беседовали мы в парке.
И когда мы там находились, случилось так, что мимо шел Мануэль. Он поприветствовал нас, сказав, обращаясь к моему спутнику: «Здорово, Леонель!..» А мне-то этот «Леонель» сказал, что его зовут Марсиаль Окампо. «Что за Леонель? – ответил он. – Меня зовут Марсиаль». – «Э-э, не гоношись, ты – Леонель Ругама. Ты что, не помнишь, как мы вместе учились в «Сан-Рамоне»?» – «Ах, чтоб меня! – сказал я себе. – Точно, этот парень – Леонель Ругама». Тут я вспомнил, что он мне остался должен за двадцать булочек. Он тогда жил в пансионе коллегии «Сан-Рамон», а я был приходящим учеником, и он просил меня приносить ему по две булочки из тех, что каждое утро приносил продавец ко мне на дом. А в конце каждой недели он расплачивался. Это была дружеская услуга. Но он неожиданно исчез из «Сан-Рамона», уехал, не заплатив мне за двадцать булочек.
Леонель всегда ставил перед собой какую-нибудь одну цель; с возрастом это стало основной чертой его характера. Он хотел стать настоящим мужчиной, но не в смысле самца, а человека, принимающего на себя историческую ответственность, обязательство перед окружающими отдать все для счастья людей. Путеводной звездой Леонеля был команданте Эрнесто Че Гевара, который погиб незадолго до описываемых событий. Почти всю свою политическую работу со мной Леонель построил в тот момент на выработке у меня чувства долга, стремления вырвать других людей из пут нищеты, эксплуатации и поднять их революционный настрой. Конечно, он говорил со мной и об историческом материализме, о котором я уже немного знал из нескольких брошюрок, прочитанных в университете, и из других печатных издании вроде заявлений, студенческих газет... То есть в основном Леонель делал упор на это. Помнится, однажды /32/ в университете развернулись дебаты по идеологическим вопросам. Я подошел к одному из образовавшихся кружков. Леонель находился в самом центре дискуссии. Он был марксистом-ленинцем и антиклерикалом. И в ту минуту он, нахмурив брови, сказал группе товарищей, горивших с ним: «Нужно быть как Че... быть как Че... быть как Че...» Его жесты, движения и эта его фраза со всей взрывной силой, которую она в себе заключала, запали мне глубоко в душу. «...Быть как Че... быть как Че...» Я вышел из университета, повторяя про себя, как испорченная пластинка, эту фразу. Даже сейчас я отчетливо помню его жесты и выражение лица, твердость, с которой Леонель произнес: «Быть как Че... быть как Че...» Разумеется, я и сам не представлял себе того влияния, которое этот разговор оказал на меня впоследствии, ибо именно с того времени я начал изучать Че. А привлекает в этом один момент, о котором мне ничуть не стыдно сказать: к Сандино я пришел и узнал его через Че, потому что я отдаю себе отчет в том, что в Никарагуа, чтобы быть как Че, надо быть сандинистом. Таков единственный путь для революционера в Никарагуа. /33/
Примечания
Предыдущая |
Содержание |
Следующая
