Тельо оказал на меня очень большое влияние. Скажем так, он был одним из тех, кто больше всего повлиял на меня во время пребывания в горах. Ни Модесто, ни Родриго не оказали такого воздействия, как он, а также Давид Бланко.
Итак, немного спустя, до стоянки Тельо добрались товарищи, задержавшиеся у Сильвестре. Мы, нагрузившись и даже перегрузившись пинолем[1] и другими продуктами, двинулись в путь. К тому же мы выкопали хранившееся у Тельо оружие, чтобы унести его в горы. Впрочем, оружие это предназначалось для нас же. В общем, каждому выпало нести съестные припасы и по две единицы стрелкового оружия, что затрудняло переход. Нас было 10 – 12 человек. (Точно не помню, забылось уже многое.) Путь мы держали дальше, в глубь гор, и идти предстояло дней 15. Да, вспоминаю, что до партизанского лагеря мы добрались за 15 дней. Мы шли по горам и ущельям... Это был наш первый большой переход. Ведь до того нам случалось идти ночь, ну две ночи подряд или сутки... Теперь же мы, не встречая человеческого жилья, если не считать одного местечка перед Синикой, чье название, если я хорошо запомнил, было Эль-Наранхо, шли целых 15 дней. Это стало нашим крещением, поскольку предыдущие переходы еще не были в полном смысле партизанским крещением. То была лишь небольшая прелюдия. В этот же переход у кое-кого стали появляться иные чувства. После двух дней ходьбы ты ощущаешь, что конец – тело тебя не слушается, и его сотрясает дрожь. А эти бесконечные спуски и подъемы, спуски и подъемы... И ты не различаешь иных звуков, кроме шума дождя, или тех, что издают лесная живность /94/ и падающие деревья. Цвета ты тоже не различаешь. А вокруг – те же, что и всегда, товарищи. Тебя подводит то, что рядом все те же лица и что дорога все та же... Дьявольщина! Так что же, размышлял я, когда надо будет сражаться, мы должны будем спускаться аж в самый низ, чтобы напасть на гвардию? И идти, прах его побери, в обратном направлении весь этот путь?! А потом опять возвращаться?! Уж лучше бы, подумалось мне, гвардия добралась бы до нас, и здесь мы их всех и прикончили, чтоб уж больше не ходить. А тем временем, когда идешь и идешь целый день, появляется голод. Но на третий день кончились тортилья и фасоль. А к четвертому дню не осталось вообще ничего, кроме трех ложек пиноля на брата. Впрочем, мы подстреливали обезьян. Но это шло только на ужин, чтобы не нести лишний груз. Хотя иногда мы и уносили остатки обезьяньего мяса с собой, от чего вещмешки становились еще тяжелее. Я же, стремясь облегчить свой рюкзак, по ходу выбрасывал разные вещи. Ну, одеяло я выбросить не мог, поскольку мне было холодно. Гамак – то же самое, так как в нем я спал. Зато выбросил книги, ножнички для ногтей, ручку, писчую бумагу. Словом, все, что облегчило бы вещмешок, поскольку, чем больше шагаешь, тем тяжелее он становится. Ставишь, скажем, ногу и чувствуешь, как под весом рюкзака она у тебя все глубже уходит в почву или еще больше скользит. Чувствуешь, как позвоночник сгибается под тяжестью вещмешка, весившего 35 килограммов. В итоге на привалах каждый прямо падал на свой зад, и все. Помню, однажды я так вот рухнул и вдруг почувствовал, как подо мной что-то зашевелилось. Ну, я заорал благим матом и вскочил. Оказалось, что я «присел» на змею. К счастью, не ядовитую. Но я-то этого не знал, и, ощутив ягодицами какое-то шевеление, вскочил, даже не почувствовав веса рюкзака, и увидел бросившуюся в сторону змею. От усталости мы плюхались, не думая куда, и точно так же шли... Присаживаясь отдохнуть, мы почти выпрашивали еду, и тогда Тельо начинал зудить, что, дескать, мы пришли в горы, дабы расти над собой, а ведем себя, как лентяи...
Помню, когда я переходил на нелегальное положение, то в моде была песня Камило Сесто с такими словами: «Ты помоги мне обменять мои шипы на розы...» Так вот, Иван Гутьеррес, который шел рядом со мной, /95/ однажды пропел эти слова – он был влюблен, – и вдруг мы услышали в горах громкое эхо: «...Помоги-и-и-и-и-м-н-е-е». Вышло, словно этот бедняга обращался к городу, к своей женщине. Он звал ее на помощь. Впрочем, еще неизвестно, кто кому мог помочь... В тот день Тельо не упрекал нас, а наоборот – улыбнулся.
Наш переход представлял собой постоянную борьбу. Ноги стирались в сплошную рану. Неожиданно мы обнаружили, что нам нравится соль, и стали есть ее больше, чем обычно. Ясное дело, это началось обезвоживание организма, что и объясняло наш солевой голод. Соль мы сыпали буквально горстями... И хотя обезьяны мясо было уже посолено, мы посыпали его еще солью и впивались в него зубами. То же самое мы делали и с вареным мясом. Открыли мы для себя и цену огню. Не сумеешь в горах развести огонь, и ты погиб. А вдруг спички промокли, что тогда? Нужно кресало, чтобы развести огонь. Вообще в вещмешке ты хранишь все в пластиковых пакетах: спичечный коробок, записную книжку, фотографию сына. А что до цены огня, то ее открываешь для себя, когда готовишь, сушишься. Впрочем, огонь нужен не только для приготовления пищи. Дело в том, что огонь не дает тебе оставаться в одиночестве.
Наконец в один из таких вот дней мы добрались до лагеря. Сигнал был тот же – удары мачете о палку. Итак, я мог теперь познать волновавшую меня тайну. Мы вошли в лагерь, и, как я помню, тут нас встретил парень лет 28 – 29. Он был худым и выглядел даже еще жестче, нежели Тельо и Сильвестре. Выражение его лица было твердым, но без следов горечи. У него были каштановые волосы. Он носил очень красивые дорогие очки с синими стеклами. Но его лицо с маленькой рыжеватой бородкой было довольно простым. Да, каштановые волосы, рыжеватая бородка, голубые глаза на белокожем лице плюс «верде оливо» и автоматическая! винтовка R-15[2]. Нас он приветствовал с улыбкой. А знаешь, что это такое, когда после целых 20 дней, на протяжении которых на тебя иначе как со злым недовольством /96/ не смотрели, поставленный над тобой вездесущий командир, тот, что превосходит тебя буквально во всем, вдруг глянет с улыбкой? Я бы сказал, с очень даже красивой улыбкой, осветившей его жесткое лицо. Родриго – таков был псевдоним этого человека. Позднее я узнал, что его звали Карлос Агуэро Эчеверрия. Он был заместителем Модесто и руководил боевыми операциями партизан.
Находились там и другие товарищи. Например, Давид Бланко и еще кто-то, кого я уже не помню. Войдя в лагерь, мы увидели тенты зеленого пластика и десяток разбросанных по сторонам больших черно-зеленых хижин. Часть навесов, на которых лежали рюкзаки, были деревянными. Перед некоторыми хижинами виднелись небольшие столики, сделанные из стволов пакайи. Была там и кухня с большими горшками, стоявшими на жаровнях... Да, это уже был настоящий лагерь. Он и выглядел так, как я себе представлял... А вот людей что-то не было видно. Я решил было, что они куда-нибудь ушли или располагались в другом месте. Но нет, больше в лагере, кроме тех, кого мы уже видели, вообще никого не было. Однако открыл я это для себя не сразу, поскольку знал, что по другую сторону гряды Кордильер Дарьена, километрах в 600 от нас, находились Виктор Тирадо Лопес и Филемон Ривера. Где-то там был и мой брат Эмир. Мы же находились на отрогах гор Исабелии.
Хотя Родриго получил с нами корреспонденцию, но читать ее сразу не стал, а позвал нас. Ему было интересно побеседовать с нами. Думаю, что им овладели те же чувства, что и Тельо. Хотя я сказал бы, несколько иные, поскольку Родриго находился в иных условиях. В том смысле, что здесь – в лагере – их было 8 или 10 товарищей, которые месяцы, а то и годы, откуда мне знать, провели вместе... Год или два – это достаточное время для того, чтобы ты рассказал товарищам о своих устремлениях, о подробностях биографии, о своей семье, о самом насущном. Ты просто не можешь не рассказать. Стоит лишь кому заговорить, как ты неожиданно все-все выкладываешь, и все вокруг уже знают историю твоей жизни, и тебе нечего больше рассказывать...
А когда появляется кто-то новенький, целая группа новичков, то это как выигрыш по лотерее... каждый из них приносит целый ворох новостей, освежающих воспоминания. Ты можешь расспросить о своих соседях, о товарищах по студенческим выступлениям... /97/ как они там... о городском подполье... Счастье словно захлестывало тебя, хотя пройдет совсем немного времени, и все вернется на круги своя. Но пока лагерь как бы наполнялся новыми вещами, новыми видениями окружающего мира, новыми взглядами и критериями. День и ночь проходили в беседах и обсуждениях новых тем, которые ты еще не обговорил с новичками. Шесть-семь новых товарищей в лагере – это как наводнение... И ты всматриваешься в лица... Ведь они новые. Новые и люди... В общем, поток информации и прорыв в одиночестве. В лагерь вторгалось какое-то прямо ожесточенное общение, а одиночество крошилось и испарялось. Общение как бы заливало и орошало все вокруг тебя. Это было нечто необыкновенное. И я был из тех, кто, пробыв в партизанах долгие месяцы, по многу раз повторял, что в партизанском отряде хуже всего переносятся не тяготы переходов по ущельям или кошмары жизни в горах, нехватка еды или вражеское преследование, не то, что ходишь ты весь в грязи, провонявшим и постоянно промокшим, а одиночество, поскольку нет ничего тяжелее одиночества. Ощущение одиночества неописуемо, но это нечто ужасное. Где-где, а там-то его хватало... Недоставало общения и еще целого ряда факторов, с которыми человек города исторически сжился и воздействие которых он привык ощущать. Ведь одиночество – это и отсутствие автомобильного шума и электрического света, и цветовое однообразие, поскольку в горах все одето в зеленый цвет. Отсутствие прекрасных песен, которые ты любишь, женщины... Одиночество твоего пола. Отсутствие твоей семьи, матери, и братьев, школьных друзей, преподавателей, своих соседей, рабочего люда, городских автобусов, и наконец, ты не чувствуешь тепла городской пыли... Одиночество от того, что нельзя сходить в кино. И хотя ты желал бы всей этой гаммы общения, но тебе его не обрести... Ты хочешь обладать всем этим, но не можешь, поскольку не в состоянии оставить партизанскую борьбу. Ведь ты пришел сюда сражаться, и таково было твое окончательное, главное – на всю жизнь – решение. Так вот, эта изоляция, это одиночество и есть самое ужасное и самое тяжелое. Вот что бьет по тебе больнее всего. Одиночество от того, что ты не можешь поцеловать... А что это такое, /98/ если человеку некого приласкать... Одиночество, когда никто тебе не улыбается, никто тебя не приласкает. А ведь даже животные, и те ласкают друг друга... и ядовитая змея своего самца... и дикие звери... и птицы... Ласкаются и рыбы в речках... Мы же, суровые мужчины, не могли ласкать друг друга, и некому было говорить ласковые слова... И отсутствие ласки переносить очень тяжело. Это много хуже, чем ходить постоянно промокшим и голодным в поисках дров, продираясь сквозь лианы и стараясь не выронить дрова, которые тебе же опять потом подбирать. Хуже, чем использовать вместо туалетной бумаги листву. Нет, для меня не существовало ничего хуже того бесконечного одиночества, в котором мы жили. Причем хуже всего было то, что мы не знали, сколько времени оно продлится. Вот почему в нас развивалась некая насильственная ассимиляция, отбросившая в сторону все былое: и ласки, и улыбки, и многоцветье мира, и мороженое, и сигареты, и сахара не было... целый год я во рту не держал сахара... Ты отказываешь себе во всем... А с другой стороны, хотя ты уже и вполне адаптировался, но продолжаешь десятки раз падать при ходьбе по горам... Но это уже никого не страшит... Пища готовится без особого соблюдения правил санитарии. Ты почти не умываешься, а если и умываешься, то без мыла. Принятие пищи начинает доставлять самое большое удовольствие, хотя это та же горка сушеных овощей с солью да кусок обезьяньего мяса без какой-либо приправы или три ложки пиноля да ложечка сухого молока. И после этого при такой голодухе ты должен идти проводить политическую работу с крестьянами... Что ты и делаешь, промокая и содрогаясь от холода и голода. А ласки, улыбку, любовь, их нет, словно они и не существуют вовсе. Зато есть грязь и ночная темень, когда уже в семь вечера все лежат по своим гамакам, думая каждый о своем... Но раз от разу ты все больше овладеваешь окружающей тебя средой и обучаешься правильно ходить по горам... Крепнут руки, и ты узнаешь, как орудовать мачете... Потом у тебя отрастают волосы. У меня, к примеру, в горах отросли усы. Кожа, поскольку почти не моешься, дубеет. Порезы и шрамы на руках сходят. Их сменяют новые. И так до тех пор, пока руки не становятся другого цвета... На них появляются мозоли... Ты сам себе стираешь одежду. Проходишь курс подготовки. Стоишь на посту. А из города, /99/ где идет волна репрессий, все нет никаких сообщений.
В известной степени именно это помогало выковать из нас повергающие диктатуру стальные ряды. Дубела наша кожа. Ожесточались взгляды. И обострялось зрение. Обострялось обоняние... рефлексы... Мы передвигались опасливо, как звери... Задубело и наше мышление. Но зато заострялся слух. То есть мы становились настоящими жителями леса. Мы обрастали толстой кожей, стали быстроногими, как олени, столь же опасными, как гремучие змеи, и такими же хищными, как разъяренные тигры. Так в нас выковывался тот душевный настрой, благодаря которому мы выдерживали моральные и физические страдания, развивая в противостоянии окружающей среде твердую как гранит волю. И эта несокрушимость авангарда СФНО была не просто словом. Сандинистский фронт национального освобождения на практике вырабатывал у людей в горах и в городе, а также в сельской местности железную, стальную стойкость. Это была группа людей непобедимых, способных двинуть все общество против диктатуры... Поскольку мы, как говорят христиане, отрекались от самих себя. Безусловно, в этом состоял другой, таивший в себе загадку и противоречивый аспект, хотя мы и были достаточно тверды и непоколебимы. Но, сохраняя свой нахмуренный взгляд, были и нежны. Чуть затронь нашу душу, и в глазах зарождался иной взгляд. Мы были людьми очень нежными, ласковыми и любящими. Всю эту любовь мы хранили и накапливали посреди окружающей жестокости, эта накопившаяся любовь оставалась нерастраченной, поскольку мы не могли наделить ею друг друга, как наделяешь любовью мать, ребенка или женщину. Вся она накапливалась и хранилась внутри тебя. Словно нехватка сахара привела к накоплению некоей внутренней сладости, способной потрясти нас, заставить плакать и истекать кровью сердца при виде творившихся несправедливостей.
Да, мы были твердыми и суровыми на вид мужчинами. Но Энри Руис[3] был готов остаться без одеяла, когда, проходя через какое-то ранчо, увидел спящего неукрытым ребенка. Он отдал свое одеяло, зная, что другого /100/ ему не достать и что он, наш командир, остается в горах без теплого одеяла. А что до одиночества, то его мы превратили в возникшее среди нас братство. Внешне в общении друг с другом мы были грубы, но в душе с великой мужской нежностью любили друг друга глубокой любовью. Да, это была великая мужская любовь. Мы были группой побратавшихся мужчин. То была любовь между братьями, братская любовь. Помню, как-то один товарищ обнаружил на марше в гнезде маленькую птичку. И вот он шесть дней нес этого птенца, поскольку внизу у него был товарищ, который однажды сказал, что его мама очень любила птенцов. Шесть дней подряд один из нас, этих дикарей, продираясь через лианы, пересекая реки и идя по воде с десяток километров, перешагивая через камни, бережно нес в руках, стараясь не упасть и не раздавить птенца. При этом он следил за своим вещмешком, ожидая, что в любой момент может появиться гвардия... и тогда смерть... Он шел через все это, прокладывая себе путь, но даже во сне оберегая птенца, поскольку хотел донести его до своего товарища, чтобы тот смог подарить его своей маме. И вот когда этот товарищ получил птенца, то посмотрел на своего друга и обнял его. Среди нас не было эгоистов. В горах мы избавлялись от разных пороков. Мы научились быть скромными, поскольку в одиночку ничего ты там не стоишь. Ты учишься быть простым, уважать принципы, ценить сугубо человеческие достоинства, которые так ярко там проявляются. Что же до разных изъянов, то они понемногу исчезают. Вот почему мы говорим, что новый человек зарождался в СФНО. Он рождался, покрытый грибками и с ногами, источенными разными паразитами. Новый человек начинал зарождаться в одиночестве, будучи искусанным малярийными комарами и мерзко пахнущим. Таков он был внешне. Но под ежедневными жестокими ударами внутри каждого рождался человек, наполненный горной свежестью. Человек, это покажется ложью, искренний и лишенный эгоизма, открытый и нежный, жертвующий собой и все отдающий во имя других. Страдающий, когда страдают другие, и смеющийся, когда смеются другие. Так начинает рождаться новый человек, обретший новые достоинства, тщательно следящий за ними, лелеющий и развивающий их. Я сам тоже старался не утратить это прекрасное чувство. Там в горах рождался новый человек. /101/ В городе он был подпольщик, а в сельской местности – партизан. Большую роль во всем этом сыграла военная подготовка. Начало и конец любого дела – вот что больше всего влияет и накладывает на людей свой отпечаток. Так вот, военная подготовка – это и было в горах нашим началом. Она имела решающее значение, поскольку ты начинал получать и усваивать систематизированные знания. Таким образом, эта подготовка во многом определяет последующие поступки и тот путь, который человек выбирает себе сам. /102/
Примечания
Предыдущая |
Содержание |
Следующая
