I

В 2008 г. в Москве вышла книга «Политарный (“азиатский”) способ производства: Сущность и место в истории человечества и России», представляющая собой сборник моих работ, написанных в период с 1957 г. по 2008 г., в которых детально разработана концепция этого способа производства. В 2009 г. в четвертом номере журнала «Пушкин» на нее появилась рецензия А.Н. Тарасова под названием «Опять тупик». Рецензент полностью расходится с автором по всем вопросам, рассматриваемым в книге. В этом нет ничего необычного. Поразительно другое. Рецензент нигде не опровергает положения автора, он просто объявляет их ошибочными. Основание одно — они находятся в противоречии с его собственными взглядами. Рецензент всячески уклоняется от серьезного рассмотрения поднятых в книге проблем, ограничиваясь придирками к тем или иным совершенно несущественным деталям. Важное место в арсенале рецензента занимают аргументы ad hominem, суть которых, как известно, заключается в компрометации положений оппонента путем опорочивания его личных качеств. Обычно это свидетельствует о слабости позиции человека, прибегающего к подобного рода приемам, об отсутствии у него аргументов по существу. И в данном случае именно так дело и обстоит.

II

Рецензент не дал себе труда вникнуть в позицию автора и тем самым понять суть его доказательств. Во многом это связано с тем, что он вкладывает в используемые им термины иной смысл, чем автор. Прежде всего это относится к введенному основоположниками марксизма термину «способ производства». Рецензент в основном прав, когда утверждает, что К. Маркс в своих работах употреблял термин «способ производства» не в одном, а в двух смыслах: (1) как строго научное понятие марксистской политэкономии и (2) как условно-описательную формулировку (с. 122). Не прав он, когда уверяет, что это было выявлено в ходе второй дискуссии об азиатском способе производства. Специалисты знали об этом задолго до указанного события. Но самый главный вопрос состоит в том, какой же именно смысл вкладывал К. Маркс в термин «способ производства», когда использовал его в качестве фундаментального понятия, правда, не только и даже не столько марксистской политэкономии, сколько материалистического понимания истории.

Как известно, К. Маркс считал, что в основе эволюции человеческого общества лежит развитие производства материальных благ. Производство это всегда происходит в определенной общественной форме, которую образует система социально-экономических, или производственных, отношений. Существует несколько качественно отличных типов социально-экономических отношений и тем самым несколько качественно отличных их систем. Производство, взятое не вообще, а в определенной общественной форме, и есть, по Марксу, способ производства. Способов производства существует столько, сколько существует качественно отличных систем социально-экономических отношений. Таким образом, в основе различия способов производства лежит различие их общественных форм — систем социально-экономических отношений.

Каждая система социально-экономических отношений, представляя собой общественную форму, в которой идет производство, является фундаментом, основой общества. Она определяет его строй в целом и тем самым его принадлежность к определенному стадиальному типу общества, т.е. к определенной общественно-экономической формации. В развитии классового общества К. Маркс выделял четыре последовательно сменившихся способа производства: азиатский, античный (рабовладельческий), феодальный и капиталистический.

Чтобы убедиться в том, что именно таким был взгляд К. Маркса, достаточно ознакомиться с кратким изложением основ материалистического понимания истории в его знаменитом предисловии «К критике политической экономии».

«Общий результат, к которому я пришел, — читаем мы там, — и который послужил затем руководящей нитью в моих дальнейших исследованиях, может быть кратко сформулирован следующим образом. В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения — производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания... На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или — что является лишь юридическим выражением последних — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке... В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный способы производства можно обозначить как прогрессивные эпохи экономической общественной формации»[1].

Выше уже говорилось о заявлении рецензента, что только в ходе второй дискуссии об азиатском способе производства выявилась многозначность термина «способ производства». Оно ему понадобилось для обоснования утверждения, что К. Маркс, говоря об азиатском способе производства, использовал в данном случае термин «способ производства» не в строго научном, а в условно-описательном смысле. Как явствует из приведенной выше цитаты, он не прав. Азиатский способ производства стоит у К. Маркса в одном ряду с античным, феодальным и капиталистическими способами производства.

Как видно из рецензии, А.Н. Тарасов считает себя марксистом. Но, увы, его понимание истории существенно отличается от марксистского, несмотря на использование терминов, заимствованных из понятийного аппарата исторического материализма. Он фактически отрицает существование не только азиатского, но также и античного, феодального и капиталистического способов производства.

«…На протяжении всей послепервобытной истории человечества, — утверждается в рецензии, — каждый из бесспорных для марксистов способов производства был представлен двумя параллельными общественными строями, из которых один опирался на частную собственность на средства производства, а другой — на государственную. Таким образом, рабовладельческий строй имел свое соответствие в этатизме-I, феодализм — в этатизме-II, а капитализм — в этатизме-III» (с. 122)[2].

Можно догадываться, что под этатизмом-I А.Н. Тарасов понимает тот социальный строй, что существовал в странах Древнего Востока, под этатизмом-II — социальный строй государств средневекового Востока, под этатизмом-III — социальный строй СССР и других странах т.н. «социалистического» лагеря.

После знакомства с этим текстом сразу же возникает множество недоуменных вопросов. Если при одном и том же способе производства существуют общества с разными общественными строями, с разными формами собственности на средства производства, то что же в таком случае рецензент понимает под способом производства? Во всяком случае, не тип общественного производства, отличающийся от других подобных типов системой социально-экономических отношений, как это обстоит у К. Маркса. А что же именно?

Совершенно ясно, что первый выделенный А.Н. Тарасовым способ производства никак не может быть назван рабовладельческим, ибо господство рабовладельческих отношений было, по Тарасову, характерно лишь для одного из двух, связанных с ним общественных строев — строя, который он без всяких оговорок с тем, чтобы отличить его от второго, именует рабовладельческим. То же относится ко второму и третьему тарасовским способам производства: соответственно они не могут быть названы: один — феодальным, другой — капиталистическим. А.Н. Тарасов в известной степени это осознает, что выражается в присвоении выделенным им трем способам производства названий (1) древнего, (2) средневекового и (3) индустриального способов производства (с. 122).

Присвоение третьему тарасовскому способу производства названия индустриального позволяет предполагать, что в основу выделения способов производства он кладет такую особенность производительных сил общества, как уровень развития техники производства. В пользу такой догадки в определенной степени говорит следующее его высказывание об итогах второй дискуссии об азиатском способе производства:

«...Сторонники “азиатского способа производства” не смогли представить доказательств существования какого-то иного уровня развития производительных сил — явно отличного от рабовладельческого и феодального (как должно быть при другом способе производства) — и наличия какого-то особого “азиатского” способа присвоения прибавочного продукта, а их противники не смогли опровергнуть факт существования в странах “азиатского способа производства” иной системы отношений собственности и иной классовой структуры» (с. 122).

Это высказывание, взятое в целом, поражает во всех отношениях. На той же самой странице, где рецензент пишет о рабовладельческом строе, как о чем-то отличном от способа производства и связанном вместе с этатизмом-I (другим социальным строем) с «древним способом производства», он же говорит и об особом рабовладельческом способе производства. То же самое пишется и о феодализме: он характеризуется одновременно и как социальный строй, связанный со средневековым способом производства, и как особый способ производства. Но если рабовладение и феодализм — особые способы производства, то для доказательства их бытия нет никакой нужды обращаться к производительным силам. Вполне достаточно анализа социально-экономических отношений, отношений собственности и способа присвоения прибавочного продукта. Такой же принцип должен быть применен и к азиатскому способу производства. А то, что в странах с азиатским способом производства существовали иные, чем при рабстве и феодализме, отношения собственности и иная классовая структура, иной социальный строй, не может не признать и А.Н. Тарасов.

Но признавать существование азиатского способа производства ему почему-то очень не хочется. Отсюда выдвижение — в качестве необходимого условия признания существования «азиатского способа производства» — требования найти особые «азиатские» производительные силы. Но если придерживаться данной логики, то такое требование должно возникнуть и в отношении рабовладения и феодализма: нужно найти особые по технике рабовладельческие и феодальные производительные силы. Не лучше получается, если мы будем говорить не о рабовладельческом и феодальном, а о древнем и средневековом способах производства. И в том и в другом случае производство было, выражаясь словами А.Н. Тарасова, домашинным.

Если подходить чисто поверхностно, то кажется, что критерий техники вполне срабатывает при попытке провести грань между «древним» и «средневековым» способами производства, с одной стороны, и «индустриальным» — с другой. Но ведь всем хорошо известно, что капитализм возник и некоторое время развивался до промышленной революции. Спрашивается: к какому же способу производства нужно относить домашинный капитализм? Ни у кого ни из экономистов, ни из историков нет сомнений, что домашинный капитализм есть капитализм. Все это говорит о том, что в основе выделения способов производства должен лежать один признак — тип производственных, социально-экономических отношений, образующих общественную форму, в которой идет процесс производства. Всякий иной подход ни к чему другому, кроме как к невероятной путанице, привести не может.

А.Н. Тарасов, по-видимому, все же пытался хотя бы как-нибудь разграничить «древний» и «средневековый» способ с помощью технического критерия. А когда у него ничего не получилось, то он стал проводить грань между тремя выделенными им способами производства: «древним», «средневековым» и «индустриальным» не по одному, а по нескольким самостоятельным признакам сразу.

«…Древний способ производства (рабовладение+этатизм-I), — пишет он, — это крупнотоварное (крупнопродуктовое) домашинное производство, основанное на внеэкономическом принуждении. Средневековый способ производства (феодализм+этатизм-II) мелкотоварное (мелкопродуктовое) домашинное производство, основанное на внеэкономическим принуждении. Индустриальный способ производства (капитализм+этатизм-III) — крупнотоварное (крупнопродуктовое) машинное производство, основанное на экономическом принуждении. Все просто» (с. 122).

Увы, все не так просто. В частности, совсем не просто понять, что именно имеет в виду А.Н.Тарасов, говоря о крупнотоварном (крупнопродуктовом) и мелкотоварном (мелкопродуктовом) производстве. Из этих четырех терминов в литературе встречается только один — «мелкотоварное производство». Под ним обычно подразумевается существующий в капиталистическом обществе мелкобуржуазный способ производства. Остальные термины введены самим рецензентом. Поэтому ему нужно было хотя бы как-то их определить. Но, к сожалению, он этого не делает, что крайне затрудняет понимание его точки зрения. Приходится только догадываться, что он имеет в виду.

Но одна его ошибка сразу же бросается в глаза. Употребляя как равнозначные словосочетания «крупнотоварное» и «крупнопродуктовое» и «мелкотоварное» и «мелкопродуктовое» производство, А.Н. Тарасов тем самым отождествляет понятия товара и продукта. В действительности же это разные понятия. Не всякий продукт является товаром, соответственно, не всякое производство является товарным производством. Можно догадываться, что, говоря о крупнопродуктовом и мелкопродуктовом производстве, А. Н. Тарасов имеет в виду не физические размеры создаваемых вещей, а масштабы хозяйств, производственных ячеек, в которых создается продукт.

При рабовладельческом способе производства существовали производственные ячейки, в которых трудилось значительное число работников — рабов. В этом смысле производство было «крупнопродуктовым», но, кстати, не обязательно товарным. Что же касается стран Древнего Востоком с их, выражаясь языком А.Н. Тарасова, этатизмом-I, то крупные хозяйства были там редким явлением. Основную массу производителей материальных благ составляли крестьяне, хозяйства которых никак нельзя назвать крупнопродуктовыми. И работали они, как правило, вовсе не на рынок. Их хозяйства не были товарными. Все, что сказано рецензентом об этатизме-I, — плод его фантазии, противоречащий всем известным историкам фактам.

При феодализме хозяйство крестьян было мелким, но на протяжении определенного времени отнюдь не товарным. Кроме крестьян, свое собственное хозяйство вели и феодалы. И оно уже мелким не было. Под этатизмом-II А.Н. Тарасов, по-видимому, понимает социальный строй стран средневекового Востока, который был таким же, что и на Древнем Востоке. И если это предположение верно, то получается, что одному и тому же социальному строю даются совершенно разные характеристики в зависимости от времени его существования.

А.Н. Тарасов говорит о соответствии и параллельном существовании двух социальных строев при каждом из выделенных им трех «способов производства», нигде не раскрывая смысла, в котором он употребляет и слово «соответствие» и словосочетание «параллельное существование». Можно догадываться, что соответствие между рабовладением и этатизмом-I он видит в том, что и там и там производство было «крупнотоварным (крупнопродуктовым)». Но как мы уже видели, это совсем не так. Под параллельностью их существования имеется в виду, вероятно, их бытие в одно и то же историческое время. И опять у А. Н. Тарасова ничего не получается. Ведь общества с социальным строем, именуемым рецензентом этатизмом-I, появились в XXXI в. до н.э., т.е. самое малое за 23 века до появления обществ, базирующихся на рабовладении, и продолжали существовать и после их гибели в V в. н.э. вплоть до середины и даже конца XIX в.

Самое же забавное заключается в том, что А.Н. Тарасов глубоко убежден в абсолютной истинности предложенной им схемы развития классового общества. По его мнению, это схема настолько самой собой напрашивается, что если она не была принята советскими историками, то только по причине их трусости (с.122). «Не рискнул, — пишет рецензент, — это сделать и Семенов — ни в советский, ни в постсоветский период» (с. 122–123). Действительно, не рискнул. Подобного рода нелепость никогда мне в голову даже и не приходила, а если бы вдруг и пришла, то я бы, конечно, побоялся ее высказать, чтобы не прослыть человеком, совершенно не знающим истории.

На одной из страниц рецензии А. Н. Тарасов пишет, что автор критикуемой книги «либо просто не понимает, что такое в марксизме “способ производства”, либо имеет на этот счет свое отличное от всех остальных марксистов всех направлений мнение» (с.124). Боюсь, что это утверждение как нельзя лучше характеризует понимание А.Н. Тарасовым не только категории «способ производства», но других понятий исторического материализма. Его взгляды имеют очень мало общего с материалистическим пониманием истории. Видимость марксистского подхода создается тем, что автор использует категории, заимствованные из арсенала марксизма. Но в употребляемые им марксистские термины он вкладывает смысл отличный от того, который вкладывают в него сторонники марксизма.

И это относится не только к термину «способ производства», но и к понятию «общественно-экономическая формация». Он пишет, что определенный способ производства порождает определенную общественно-экономическую формацию. Значит, одному способу производства соответствует одна и только одна общественно-экономическая формация. Согласно марксистской точке зрения, общества, относящиеся к одной и той же формации, имеют один и тот же социально-экономический строй, а тем самым и один и тот же социальный строй в целом. А у А.Н. Тарасова с одним и тем же классовым способом производства могут сочетаться и сочетаются два разных социальных строя. Сколько же при этом существует общественно-экономических формаций: одна или две?

Вся эта несусветная путаница возникает потому, что А.Н. Тарасов полностью отбрасывает основные, исходные категории исторического материализма: понятие социально-экономических (производственных) отношений и, соответственно, понятие системы социально-экономических (производственных) отношений. Эти понятия у него начисто отсутствуют. Поэтому он не в состоянии понять ни что такое способ производства, ни что такое общественно-экономическая формация.

Я не вижу никакого криминала в том, что взгляды А.Н. Тарасова на общество и на его историю не являются марксистскими. Каждый человек волен создавать свои собственные подходы к истории. Но упрекнуть А.Н. Тарасова есть за что. Прежде всего за то, что он свою далекую от марксизма концепцию выдает за марксистскую. Впрочем, вряд ли можно заподозрить его в сознательном введении в заблуждение. Неумение понять суть исторического материализма при искреннем желании быть марксистом неизбежно обрекает его на полное непонимание того, насколько его взгляды отличаются от марксистских.

И еще одна не столько вина, сколько беда А.Н. Тарасова. Ученый имеет право вступать в противоречие с любым авторитетом, будь то К. Маркс или кто-либо другой. Но он не имеет никакого права вступать в противоречие, во-первых, с самим собой, а во-вторых, с фактами. А.Н. Тарасов же постоянно делает и то и другое, что было показано выше. Повторять не буду.

III

А теперь после этого своеобразного методологического введения можно, наконец-то, приступить к обоснованию тезиса о существовании способа производства, который принято называть азиатским и который я предпочитаю именовать политарным — или просто политаризмом. Несколько забегая вперед, скажу, что, по моему мнению, существовал не один-единственный политарный способ производства, а несколько сходных и в то же время отличных друг от друга политарных способов производства. Начну я с того политарного способа производства, который был основой общественного строя первых классовых обществ — древневосточных. Я его называю древнеполитарным, или палеополитарным, способом производства.

В рецензии А.Н. Тарасова он фигурирует как особый социальный строй, но ни в коем случае не как особый способ производства, под названием этатизма-I. Как нам уже известно, по мнению А.Н. Тарасова, в этих обществах существовал такой же способ производства, что и в обществах с рабовладельческим строем, а именно древний. Как мы уже видели, понять, что именно представлял собой этот способ производства из рецензии совершенно невозможно. Чуть больше сказано А.Н. Тарасовым о социальном строе Древнего Востока: там были государственная собственность на средства производства и были общественные классы, т.е. это общество было классовым, в нем существовала эксплуатация человека человеком. И это все. О том, каким там был способ эксплуатации и какие именно классы там существовали, у него нет ни слова.

Попробуем разобраться в этом вопросе, руководствуясь марксистским пониманием способа производства. Для этого нужно, прежде всего, выявить природу существовавшей в древневосточных обществах системы социально-экономических отношений, или, что то же самое, существовавшего там общественно-экономического уклада. Рабы в обществах Древнего Востока встречались, но ни в одной стране не были основными производителями материальных благ. Ими были крестьяне. Последние, несомненно, подвергались самой жестокой эксплуатации. Основная часть прибавочного продукта поступала от них в форме налогов государству. Основанием для этого была верховная собственность государства на всю землю. Крестьяне были эксплуатируемым классом.

Спрашивается: кто же их эксплуатировал, кто же являлся эксплуататором? Обычный ответ — государство — есть уход от сути дела. Ведь если существовал класс эксплуатируемых, то должен был существовать и класс эксплуататоров. И он, разумеется, существовал. Кто же были эти эксплуататоры? Конечно, это те люди, которые получали прибавочный продукт. Кто же они были? Разумеется, люди, составлявшие государственный аппарат. Прибавочный продукт поступал в распоряжение главы государственного аппарата и одновременно правителя государства и распределялся между всеми работниками этого аппарата в соответствии с местами, занимаемыми ими в служебной иерархии. При данном способе производства класс эксплуататоров в главном и основном совпадал с составом государственного аппарата.

А. Н. Тарасов категорически возражает против подобного вывода. Как утверждает он, государственный аппарат — это бюрократия, а бюрократия в принципе не может быть классом. Доля истины в этом утверждении имеется. Она заключается в том, что бюрократия не всегда и не везде является классом. Так, например, обстоит дело при капитализме: бюрократия там, конечно, не является классом — она находится на службе эксплуататорского экономически господствующего класса — капиталистов. А кому же она служит в обществе древневосточного типа? Только самой себе. Она и есть экономически господствующий класс. Если это не так, как утверждает А.Н. Тарасов, то получается, что в этих обществах есть эксплуатация, есть эксплуатируемый класс, но нет класса эксплуататоров. Но это же полный абсурд.

Основой этого способа эксплуатации является государственная собственность на основное средство производства — землю. Это — по форме. А чем же эта собственность является по содержанию? Не чем иным, как совместной собственностью класса эксплуататоров, совпадающего в основном с составом государственного аппарата, т.е. общеклассовой собственностью. Это второй тезис, с которым А.Н. Тарасов абсолютно не согласен. По его мнению, в принципе не может быть общеклассовой собственности. Доказательств — конечно же, никаких. Не может быть — и все тут.

Но наибольшее негодование вызывает у А.Н. Тарасова выдвинутое мною положение о том, что государственная по форме, общеклассовая по содержанию собственность является частной собственностью, точнее, одним из видов частной собственности. Для него этот тезис абсолютно неприемлем. Но от души возмущаясь этим положением, А.Н. Тарасов нигде даже не пытается его опровергнуть. Ему нужно было бы раскрыть смысл понятия частной собственности и показать, что та собственность, которую я рассматриваю как частную, под определение частной совершенно не подходит. Но ничего подобного в рецензии нет.

Вообще, постоянно оперируя понятием частной собственности, А.Н. Тарасов нигде и никак его не определяет. Я же в своей книге подробно объясняю, что именно я понимаю под частной собственностью. Человеку, выступающему с критикой моей точки зрения, нужно же хотя бы попытаться доказать, что данное мною определение частной собственности ошибочно, никуда не годится. Но ничего этого и в помине нет.

Существует два вида отношений собственности. Один из них — экономические отношения собственности — отношения распределения и обмена. Это и есть те самые связи, которые принято называть социально-экономическими, или производственными, отношениями. Эти экономические отношения собственности проявляются и закрепляются в волевых отношениях собственности, которые в классовом обществе приобретают облик юридических, или правовых, отношений собственности. Экономические отношения собственности образуют базис общества, волевые отношения собственности относятся к его надстройке. Насколько можно понять А.Н. Тарасова, он знает только юридические отношения собственности.

С чисто юридической точки зрения, частная собственность — такое отношение собственника к вещам, которое в идеале предполагает его полное господство над ними. С такой позиции, и пища, которую ест человек, и одежда, которую он носит, суть его частная собственность. Такое представление настолько противоречит реальности, что уже довольно давно наряду с понятием частной собственности появилось понятие личной собственности. Если человек владеет только вещами личного потребления, то чаще всего говорят не о его частной, а о его личной собственности. С частной собственностью мы имеем дело только тогда, когда собственность на те или иные вещи позволяет собственнику безвозмездно присваивать труд другого человека, т.е. эксплуатировать его.

Частная собственность есть собственность прежде всего на средства производства. Однако собственность на средства производства не всегда является частной собственностью. Она вполне может быть общественной, т.е. собственностью всего того или иного конкретного, отдельного общества (социоисторического организма). Но и собственность отдельного индивида на средства производства, если она не используется для эксплуатации другого человека, тоже не является частной собственностью. Такова — очень часто — крестьянская собственность.

Чтобы собственность на средства производства стала частной, необходимо, чтобы она была собственностью только части членов общества, чтобы существовали такие его члены, который этой собственности лишены. В противном случае ее быть не может. Частная собственность как экономическое отношение есть такая собственность одной части членов общества, прежде всего на средства производства, которая позволяет ей безвозмездно присваивать труд другой (и обязательно большей) части его членов. Эти две части общества, отличающиеся друг от друга местами, занимаемыми ими в определенной системе социально-экономических отношений (конкретно: отношением к средствам производства и способом получения и размерами получаемой доли общественного продукта), а нередко также ролью в организации труда, представляют собой не что иное, как общественные классы. Каждый антагонистический общественно-экономический уклад с неизбежностью предполагает существование двух общественных классов.

Частная собственность на средства производства может быть полной, как при рабовладельческом и капиталистическом способах производства. Рабы и пролетарии полностью лишены средств производства. При феодализме оба класса владеют средствами производства. Но их отношение к этим средствам производства различно. Феодалы являются верховными частными собственниками средств производства, прежде всего земли, крестьяне — подчиненными собственниками этих же средств производства, главное среди которых — земля. Верховная частная собственность — это всегда собственность не только на средства производства, но и на личности непосредственных производителей. Последние — подчиненные собственники не только средств производства, но и своей личности. Кроме верховной частной собственности на личность производителя, может существовать и полная собственность на нее, как это имело место при рабовладельческом способе производства.

Частная собственность может различаться и по тому, как конкретно члены господствующего класса владеют средствами производства (а иногда и работниками). Частными собственниками могут быть члены этого класса, взятые по отдельности. Это — персональная частная собственность. Частная собственность может быть групповой. Такова, например, акционерная собственность при капитализме.

Группой, владеющей средствами производства (и работниками) и использующей их для безвозмездного присвоения продукта, созданного трудом производителей, может быть класс эксплуататоров в целом. В таком случае средствами производства (и обязательно работниками) владеют все члены господствующего класса только вместе взятые, но ни один из них взятый в отдельности. Это и есть общеклассовая частная собственность. Она — частная собственность в совершенно точном смысле слова: это такая собственность одной части общества на средства производства, которая позволяет ей эксплуатировать другую, причем большую, часть общества.

Как уже указывалось, общеклассовая частная собственность всегда приобретает форму государственной, что с неизбежностью обуславливает совпадение класса эксплуататоров с основным составом государственного аппарата. Именно поэтому я предпочитаю назвать этот способ производства политарным (от греч. полития, политея — государство) — или просто политаризмом.

Так как политаристы владели средствами производства и производителями материальных благ только сообща, то все они вместе взятые образовывали особого рода корпорацию. Общеклассовая собственность всегда есть собственность корпоративная. В данном случае эта корпорация представляла собой особую, иерархически организованную систему распределения прибавочного продукта — политосистему. Весь прибавочный продукт, который обеспечивала политарная частная собственность, шел в особый фонд — политофонд, за счет которого и жили политаристы. Этот фонд был в распоряжении главы политосистемы и тем самым государственного аппарата, который в идеале отдавал каждому политаристу определенную долю прибавочного продукта. Этого верховного распорядителя общеклассовой частной собственности и тем самым прибавочного продукта можно назвать политархом[3]. В соответствии с этим возглавляемую политархом ячейку общеклассовой частной собственности можно назвать политархией. Она же одновременно была и отдельным конкретным обществом (социоисторическим организмом), и государством.

Особенно важно подчеркнуть, что политарный способ производства предполагал собственность политаристов не только на средства производства, прежде всего землю, но и на личности непосредственных производителей. И эта верховная собственность класса политаристов дополнялась полной собственностью главы этого класса, политарха, на личность и имущество его подданных. Полная собственность политарха на личность всех его подданных выражалась в его праве лишать их жизни без какой-либо вины с их стороны. На самых ранних этапах развития политарных отношений политарх имел право лишь на жизнь рядовых подданных, затем оно распространилось на всех политаристов. Полное право политарха на имущество подданных выражалось в его праве по своей воле безвозмездно отбирать его.

Право политарха на жизнь и имущество поданных реализовывалось через посредство государственного аппарата. Для политарных обществ характерно существование практики постоянного, систематического террора государства против всех своих подданных. Этот террор мог проявляться в разных формах, но он всегда существовал. Особенно жестким и массовым был террор в эпохи становления политаризма.

Как уже отмечалось, кроме древнеполитарного способа производства, который на Востоке просуществовал с XXXI в. до н.э. до XIX в. н.э., бытовали и другие политарные способы производства. Один из них возник в России после Великой Октябрьской рабоче-крестьянской революции 1917 г., а затем воцарился во всех странах т.н. «социалистического» лагеря. Я его называю неополитарным. Его возникновению, расцвету и трансформации я специально посвятил несколько работ в рецензируемом А.Н. Тарасовым сборнике.

IV

Отказываясь спорить со мной по существу вопроса, А.Н. Тарасов в то же время предпринимает всевозможные попытки путем чисто словесной эквилибристики создать видимость опровержения выдвинутых мною положений. Вот образец:

«Увы, не выдерживают критики и основы теории. Например, постулат об “общеклассовой частной собственности” “класса политаристов” на средства производства. Пять раз в книге Семенов повторяет, как заклинание, этот постулат о существовании “общеклассовой собственности” (с. 53, 57, 129, 341) — и ни разу не представляет никаких доказательств! А когда пытается это сделать, обнаруживается, что доказательства работают против него. На с._54 он пишет, что “общеклассовая частная собственность была собственностью государства”. С каких это пор государство стало классом? На с._56 Семенов в подтверждение своей теории ссылается на “Капитал” Маркса — и получается забавно: в приведенной цитате Маркс говорит вовсе не об “общеклассовой собственности”, а о хорошо всем известной государственной. Дальше — веселее. Семенов пишет: “Отдельные политаристы могли выступать лишь в роли распорядителей... из всех их один лишь политарх мог распоряжаться всей собственностью класса”. Тут, во-первых, Семенов путает владение собственностью и распоряжение ей, а во-вторых, де-факто превращает в класс… одного человека — “политарха”! А про “политарха” он далее сообщает: “собственность его на землю была не персональной, а чисто должностной, титульной” (с. 64). То есть собственник — не человек, а его кресло. Простите, но кресло тем более не может быть классом!» (с. 124–125).

Рецензент заметил, что я на пяти разных страницах повторяю (это неудивительно, ибо книга — сборник, состоящий из шести работ, написанных в разное время) положение о том, что при политаризме собственность на средства производства была общеклассовой. Но почему-то при этом он предпочел не заметить несколько десятков страниц, на которых достаточно детально обосновывается это положение. Он делает вид, что никаких доказательства этого тезиса в книге вообще не приводится. Он утверждает, что признание мною общеклассовой собственности государственной работает против меня, ибо ведет к абсурдному выводу, что государство одновременно является и классом. Да ничего подобного!

Собственность есть не вещь, а особого рода отношения между людьми. Поэтому истинными собственниками всегда могут быть только люди. Но, будучи всегда по содержанию собственностью людей, она может облекаться в форму собственности тех или иных общественных институтов или учреждений. В таких случаях перед исследователем стоит задача перейти от описания формы собственности к выявлению ее содержания, углубиться от явления к сущности. Государственная собственность как форма может таить в себе совершенно разное содержание.

При реальной демократии, которой на Земле, к сожалению, никогда еще нигде не было, государственная собственность должна быть собственностью всего общества в целом, общественной, общенародной. Принимая советское общество за социалистическое, все наши прежние идеологи утверждали, что государственная собственность в СССР есть собственность общественная, общенародная. Они были не правы. Их можно и должно критиковать. Но вряд ли им можно приписывать взгляд, согласно которому государство является одновременно и обществом, и народом.

При политаризме государственная собственность есть собственность не общества в целом, не общественная, а собственность только одной части членов общества, причем такой, которая позволяет им безвозмездно присваивать труд другой его части. Это и дает основание называть ее частной собственностью. Собственниками при этом являются люди, входящие в состав государственного аппарата, но только вместе взятые, а не каждый в отдельности.

А. Н. Тарасов, как он полагает, разоблачает мою попытку использовать авторитет К. Маркса для подкрепления тезиса о существовании в восточном обществе общеклассовой частной собственности. Но никакой такой попытки не было, да и быть не могло, ибо у К. Маркса полностью отсутствует понятие о такого рода собственности. Я действительно привожу на указанной странице цитату из «Капитала», но совершенно с другой целью: показать, что в применении к восточному обществу К. Маркс отождествлял налог и земельную ренту.

Совершенно непонятно, как А.Н. Тарасов из моего положения, что в политарном обществе собственником средств производства является только класс политаристов в целом, а отдельные политаристы могут играть роль лишь распорядителей этой собственности, умудрился сделать вывод, что я смешиваю владение и распоряжение. Наоборот, я здесь совершенно четко развожу собственность и распоряжение. Отношения собственности включают в себя отношения владения, распоряжения и пользования, соответственно право собственности выражается и проявляется в правах владения, распоряжения и пользования. Но это единство нередко нарушается. Человек, например, может быть только пользователем и распорядителем вещи, но не собственником и т.п. Расщепление собственности и распоряжения имеет место при политаризме: собственником является только класс политаристов в целом, но ни один из его членов взятый в отдельности, а отдельные политаристы могут быть только распорядителями общеклассовой собственности, но не больше.

И совершенно нелепа попытка доказать, будто из моих взглядов следует, что классом является один человек — политарх. И даже не сам политарх, а кресло, которое он занимает. Такую точку зрения с грехом пополам еще можно было бы попытаться приписать мне, если бы я считал правителя древнеполитарного государства единственным верховным собственником земли. Но я, как об этом совершенно четко и определенно сказано в книге, никогда не считал восточного монарха собственником земли государства. Такого взгляда придерживались Ф. Бернье и многие другие исследователи. И что же делает А. Н. Тарасов? Он вырывает из книги кусок текста, в котором излагалась эта точка зрения, и выдает ее за мою собственную. Это же явная подтасовка!

Кстати сказать, взгляды Ф. Бернье и его последователей не так уж просты, как это иногда представляется. Полагая, что восточный монарх является единственным верховным собственником земли, они в то же время никогда не характеризовали его как частного собственника. Как известно, специфику стран Востока они видели в отсутствии частной собственности на землю. Мешало им признать восточного монарха частным собственником земли осознание того, что все его права на землю были связаны с ним не как с личностью, не как с индивидом, а только как с обладателем должности.

Для меня политарх — не собственник земли, а лишь верховный распорядитель общеклассовой собственности — и земли, и прибавочного продукта. И, разумеется, он имеет право распоряжаться общеклассовой собственностью в силу того, что занимает положение главы политосистемы, должность правителя государства. С потерей этого положения он лишается этих имущественных прав.

Чувствуя, что всех глупостей, которые он приписывает мне, недостаточно, чтобы скомпрометировать мою концепцию в глазах читателей, рецензент продолжает атаку.

«Где, — спрашивает он, — хоть один документ, удостоверяющий существование общеклассовой собственности (неважно какого класса, не обязательно “политаристов”). Нет такого. А вот документов, в которых прямо говорится о государственной собственности, — хоть пруд пруди!» (с. 125).

Спрашивается: о каких документах ведет он речь? Таких, в которых присутствовали слова «общеклассовая частная собственность»? Их, конечно, нет. Это же понятия определенной теории, и их не было до создания этой теории. Столь же нелепо ожидать, что до нас от эпох Древнего Востока, античной, средневековой и даже от первых столетий нового времени дойдут документы, где фигурировали бы термины «эксплуатация человека человеком», «общественные классы», «способ производства», «общественно-экономическая формация» и т.п. Но я поостерегся бы на этом основании сделать вывод, что в названные эпохи не было ни эксплуатации, ни общественных классов, ни способов производства, ни общественно-экономических формаций. Но если нет документов со словами «общеклассовая частная собственность», то имеется множество как письменных источников, так и этнографических данных, свидетельствующих о способах и путях распределении прибавочного продукта между людьми, составляющими формирующийся и уже сформировавшийся государственный аппарат, причем эти люди являются монопольными получателями этого продукта, т.е. единственными в данных обществах эксплуататорами. Для А.Н. Тарасова понятия государственной и общеклассовой частной собственности почему-то исключают друг друга. В действительности в политарном обществе общеклассовая частная собственность могла существовать и существовала всегда в форме государственной. Поэтому применительно к политарным обществам все материалы, свидетельствующие о существовании государственной собственности, одновременно являются и материалами, говорящими о наличии там общеклассовой частной собственности.

«Наконец, — пишет А.Н. Тарасов, — возникает общеметодологический вопрос. Почему только класс “политаристов” (и больше никакой другой) может быть коллективным — общеклассовым — собственником средств производства? Так не бывает. Получается, что класс политаристов — это какой–то настолько особенный класс, отличный от всех известных общественных классов, что его с ними и сравнивать нельзя (следовательно, и объединять в одну категорию “общественный класс”, но тогда он не класс), либо никакого класса “политаристов” в природе нет!»

(с. 125). Чуть ниже А.Н. Тарасов, критикуя взгляды М. Джиласа и М.С. Восленского, особо подчеркивает: они не смогли доказать, что «бюрократия вообще является классом — во всяком случае, классом в марксистском понимании (поскольку игнорировали такой важнейший признак класса, как отношение к средствам производства)».

Здесь он допускает ошибку (о ней выше уже было сказано), говоря о бюрократии вообще как о чем-то совершенно одинаковом во всех классовых обществах. Но бюрократия бюрократии рознь. Существует бюрократия, которая ни в коем случае не является классом. Это имеет место тогда, когда в обществе существует особый класс эксплуататоров, не совпадающий с государственным аппаратом. Там последний находится на службе у этого господствующего класса. Но и во многих палеополитарных и неополитарных обществах никаких других эксплуататоров, кроме людей, входивших в состав государственного аппарата, не было. Именно они вместе взятые и составляли господствующий класс. Класс, действительно, своеобразный, отличный от эксплуататорских классов, порожденных другими антагонистическими способами производства, но в то же время полностью отвечающий всем основным признакам общественного класса. Политаристы в древнеполитарном обществе были большой группой людей, отличавшейся от политарно-зависимых производителей материальных благ,

• во-первых, своим отношением к средствам производства — они все вместе взятые были верховыми собственниками земли,
• во-вторых, способом получения и размерами получаемой доли общественного продукта,
• в-третьих, ролью в организации труда.

И еще несколько аккордов. Один:

«…Бюрократия у него (Семенова — Ю.С.) — класс, так как владеет средствами производства, а владеет средствами производства потому, что является общественным классом. Позвольте, ведь это — circulus virosus!» (с. 125).

Рецензент не указал страницу моей книги, содержащую хотя бы что-то отдаленно похожее на подобного рода рассуждение. И понятно почему: сделать это невозможно.

Другой аккорд:

«Вслед за Восленским и Джиласом Семенов провозглашает бюрократию “эксплуататорским классом”, оговариваясь, что эксплуататором является не вся бюрократия, а только ее верхушка (с.153), — и подобно Восленскому и Джиласу, не объясняет ни того, как и где проводить разграничительную линию между “верхушкой” и “не верхушкой”, ни того, как такое может быть — эксплуататорский класс, большая часть которого не относится к эксплуататорам! Не объясняет он и того, как это возможно, чтобы собственник не знал, что он собственник, чтобы у коллективного собственника не было прозрачных для него механизмов управления собственностью (таких, как общее правление и общее собрание в кооперативе, АО и т.п.), чтобы, наконец, собственники воровали сами у себя (а бюрократы постоянно воруют государственные деньги) и — подвергались за это репрессиям (собственник, ворующий сам у себя, — абсурд) и т.п. и т.д. (с. 125)».

Прежде всего, должен сказать, что в своих работах я предпочитал термином «бюрократия» не пользоваться, как имеющим слишком много значений. Я, как правило, говорил о человеческом составе государственного аппарата. Я нигде и никогда, в том числе на указанной рецензентом странице, не писал, что к эксплуататорам принадлежит лишь верхушка, меньшая часть государственного аппарата. Я писал о совпадении «класса эксплуататоров если не со всем личностным составом государственного аппарата, то, во всяком случае, с его ядром, с его основной частью» (с. 343), а это далеко не совсем то же самое. Я действительно не считал и не считаю, что при политаризме весь состав государственного аппарата входит в эксплуататорский класс. Поясню эту мысль на примере неополитаризма. В штате и местных, и высших органов государственной власти в СССР состояли люди, которые выполняли чисто технические функции: машинистки, курьеры, кассиры, бухгалтера и т.п. Можно спорить, причислять ли их к составу государственного аппарата, считать ли бюрократами, но вряд ли могут быть сомнения в том, что к числу эксплуататоров они не относились, в господствующий класс не входили. Кстати сказать, А.Н. Тарасов совершенно напрасно упрекает меня в том, что я нигде не провожу разграничительную линию между основной эксплуататорской массой и людьми в нее не входящими. Об этом я специально говорю на указанной им странице (153): «Правящий класс составляли ответственные (номенклатурные) сотрудники партийно-государственного аппарата». Во всяком случае, все сказанное в моей книге не дает никаких оснований приписывать мне совершеннейший вздор: тезис о том, что большая часть эксплуататорского класса не принадлежала к числу эксплуататоров. Совершенно ясно, что тот, кто не был эксплуататором, тем самым заведомо не принадлежал к эксплуататорскому классу.

Если бы рецензент внимательнее прочитал мою книгу, он понял бы, почему рядовой политарист не осознавал себя собственником средств производства — взятый сам по себе он не был собственником, собственниками были только все политаристы взятые вместе. Немалое число страниц книги посвящено выявлению причин, побуждавших политаристов самых различных рангов, исключая политарха, стремиться превратить общеклассовую частную собственность на средства производства в персональную и использовать общеклассовую собственность на личности рядовых членов общества в целях личного обогащения, к властной и имущественной персонализации общеклассовой частной собственности. Большое внимание уделено в книге и механизму систематического террора, направленного не только против рядовых членов политарного общества, но и против политаристов всех рангов ниже политарха. Со всем этим можно спорить, но делать вид, что в книге нет ничего подобного, по меньшей мере, совершенно неприлично.

Многие нелепости, содержащиеся в рецензии А.Н. Тарасова, вероятно, можно объяснить тем, что рецензируемую книгу он не читал, а просто бегло проглядел. Он заранее был не согласен с основными ее положениями, и ему важно было не разобраться в концепции, а надергать побольше положений, которые можно выставить как примеры редчайшего вздора. Приписать оппоненту абсурдную идею, а затем торжественно объявить ее абсурдной — обычный прием недобросовестных полемистов.

О том, что рецензент если и читал книгу, то крайне невнимательно, говорит многое. Иначе он, конечно, не стал бы утверждать, что автор книги объявляет себя ортомарксистом (с. 124). Этого, разумеется, и в помине нет. Он приписывает мне определение политархии как группы лиц, чье благосостояние зависит от милости политарха, а затем уличает меня в том, что под политархией в книге фактически понимается государство, основанное на политарном способе производства (с. 123). Он умудрился не заметить, что везде в книге политархия определяется только как отдельное конкретное политарное общество и никак иначе. Никаких других определений там нет. Он утверждает, что политосистемой я называю государственный аппарат (с. 123). В действительности политосистема есть система отношений по распределению прибавочного продукта между членами класса политаристов. Нет в книге и приписываемого мне рецензентом (с. 123) термина «политократия».

V

Рецензент прямо-таки кипит от негодования по поводу моего пустого и абсолютно никому не нужного терминотворчества.

«Смысл терминотворчества, — читаем у него, — неясен. Зачем, например, Семенову понадобилось придумывать такое страшилище, как “урбополитархия”? Чем ему не нравится давно существующий и всем понятный термин “города-государства”?» (с. 124).

Проще всего было бы сказать, что упомянутый всем понятный термин употребляется для обозначения двух качественно отличных типов общества. К одному относятся города-государства Шумера и Финикии, основанные на политарном способе производства, к другому — рабовладельческие полисы Древней Греции. Но ввел я этот термин для различения не этих двух формационно различных типов общества, а двух качественно отличных подтипов раннего политарного общества, которые в этнологической литературе иногда именуются: один — деревенским, другой — городским. Рецензенту следовало бы прежде всего попытаться выяснить, существуют ли реально эти два подтипа политархии или же это досужая выдумка автора рецензируемой книги. Если они действительно существуют, то введение для их обозначения двух разных терминов — орбополитархия и урбополитархия — вполне оправданно. Другое дело — насколько удачны предложенные мною термины. Как говорится, о терминах не спорят, а уславливаются.

То же самое можно сказать о терминах «демосоциоры» и «геосоциоры». Я не предлагаю первый в качестве замены слов «первобытная община», «племя», «вождество», а второй — взамен слов «страна», «государство». Мне важно подчеркнуть, что отдельные, конкретные общества (т.е. социоисторические организмы, сокращенно — социоры) по способу внутренней организации подразделяются на два качественно отличных типа: демосоциальные и геосоциальные. Рецензенту стоило бы поинтересоваться, существуют ли в реальности эти два типа социоисторических организмов. Если да, то введение особых терминов для их обозначения не только оправданно, но и настоятельно необходимо. Но рецензент, как всегда, уходит в сторону от сути проблемы, ограничиваясь пустыми придирками. При этом он грубо искажает мой взгляд, относя к числу демосоциоров союзы племен и этнические группы (с.124). Демосоциоры — типы социоров; ни союзы племен, не этнические группы социоисторическими организмами никак не являются.

Особенно болезненно реагировал рецензент на выдвинутые мною положения о существовании, кроме политарного, рабовладельческого, феодального и капиталистического способов производства, еще трех антагонистических способов производства, которые были назваными мною: один — доминарным, другой — магнарным и третий — нобиларным. А.Н. Тарасов безапелляционно объявляет их не существующими в природе (с. 124). Насколько можно его понять, он вообще (на данной странице, но не на других) не допускает существования никаких других способов эксплуатации человека человеком, кроме трех классических: рабовладельческого, феодального и капиталистического. В самом крайне случае допускается бытие «вариантов и подвариантов, укладов и подукладов» (с.124).

Прежде чем переходить к существу дела, несколько слов о том, что я понимаю под общественно-экономическим укладом. Общественно-экономический уклад есть система определенных социально-экономических отношений, являющаяся общественной формой, в которой идет процесс производства. Отсюда следует, что способов производства существует столько, сколько существует общественно-экономических укладов. Уклады и тем самым способы производства подразделяются на основные и неосновные. Каждый основной способ производства является основой определенной общественно-экономический формации. Неосновные способы производства основами особых общественно-экономических формаций не являются. Основные типы социально-экономических отношений, а тем самым основные уклады и способы производства, за исключением одного — политарного, давно уже выделены. Неосновным типам социально-экономических отношений и, соответственно, способам производства достаточного внимания никогда не уделялось. Их нередко вообще не замечали. А между тем без их выделения и теоретической разработки многое в истории остается непонятным.

Вот что пишет А.Н. Тарасов по поводу варианта одного из выделенных мною неосновных способов производства:

«…Чтобы ошеломленному читателю стало ясно, о чем идет речь, объясню: “магноарендный” вариант “магнарного способа производства” — это всего-навсего всем хорошо известная издольщина…» (с. 124).

Рецензент излагает все это таким образом, что у читателя с неизбежностью складывается впечатление: автор выдал за свое открытие давно известное общественное явление, а Тарасов разоблачил его, вывел на чистую воду. В действительности же в книге специально подчеркивается, что данный вариант магнарных отношений давно уже известен под название издольной аренды.

И опять А.Н. Тарасов совершенно не заметил главного, основного. Как когда-то говорил Г. Гегель, известное — не значит понятое. Нужно ответить на вопрос, что представляет собой издольщина: является ли она вариантом одного из трех классических способов производства, и если да, то какого именно. Ответ на это вопрос может быть только отрицательным. Отношения издольной аренды не являются ни рабовладельческими, ни феодальными, ни капиталистическими. А это значит, что здесь перед нами особый антагонистический способ производства.

Чаще всего магнарные отношения играли в обществе второстепенную роль. В таком случае их можно было не принимать во внимание без слишком большого ущерба для понимания природы данного общества. Но, например, в архаической Греции они были господствующими. Это заметил выдающийся немецкий специалист по истории древнего мира Э. Мейер. Он, подобно многим историкам, не допускал существования иных способов эксплуатации человека человеком, кроме трех классических. Так как магнарные отношения имеют некоторое сходство с феодальными (непосредственный производитель более или менее самостоятельно ведет хозяйство), то Э. Мейер принял их за таковые. В результате была создана своеобразная схема развития античного общества: вначале феодализм, затем рабство и наконец снова феодализм. Имеющийся фактический материал неопровержимо свидетельствует, что в социальной реальности существуют и особые магнарные, и особые доминарные, и особые нобиларные социально-экономические отношения. Но рецензента факты интересуют меньше всего.

VI

А.Н. Тарасову мало попытаться представить рецензируемую книгу как коллекцию всевозможного вздора. Он стремится нарисовать портрет автора как человека, от которого, собственно, кроме глупостей и ожидать-то нечего. Сказав, что я — один из активных участников второй дискуссии об азиатской способе производства, А.Н. Тарасов с нескрываемым удовольствием добавляет:

«И один из немногих (буквально, двух-трех), чье имя потом годами упоминалось как “пример пользования сведениями из вторых и третьих рук” и “постулирования (без… убедительной аргументации) новых общественных формаций, до сих пор неизвестных”» (с. 124).

Насчет долгих лет поминания А. Н. Тарасов явно переусердствовал. Кроме ссылки на одну-единственную главу одной-единственной книги у него ничего нет. И достаточно посмотреть, кем именно был сделан упрек в пользовании сведениями из вторых-третьих рук, чтобы все стало на свое место. Сделан он был известным востоковедом И.М. Дьяконовым. За несколько лет до этого я написал статью «Проблема становления классов и государства в странах Древнего Востока (в трудах советских ассириологов и египтологов)», в которой главное внимание было уделено книге этого исследователя «Общественный и государственный строй древнего Двуречья. Шумер» (М., Л., 1956).

В этой статье я достаточно убедительно показал, что, пытаясь нарисовать картину становления классов и государства в Двуречье, И. М. Дьяконов без конца вступает в противоречие с самими собой и с приводимыми им же самим фактами. И главное противоречие заключалось том, что он объявлял рабовладельческим общество, в котором, по его же собственным словам, рабов было мало и они ни в коем случае не были основными производителями материальных благ. И.М. Дьяконов был очень обижен на критику, о чем не преминул сказать работникам редакции журнала «Народы Азии и Африки», где была напечатана моя статья. Ему было предложено написать письмо в журнал, в котором он бы доказал несостоятельность моих критических замечаний. И.М. Дьяконов этим предложением не воспользовался: по-видимому, сказать ему было нечего.

Ответ последовал несколько лет спустя: какой смысл исследователю, пользующемуся сведениями из первых рук спорить с человеком, который берет их из вторых или даже третьих рук? Прежде всего, конечно, И.М. Дьяконов имел в виду, что я, в отличие от него, не знаю шумерского языка и поэтому не могу черпать знания о шумерском обществе из первоисточников. Это действительно так. Но вряд ли кто-то согласится с тезисом, что заниматься изучением социально-экономического строя Шумера имеет право только тот, кто умеет читать шумерские клинописные таблички.

Историки занимаются, во-первых, установлением фактов, а во-вторых, их интерпретацией. И когда одними учеными совершенно твердо установлены те или иные факты, то другим нет необходимости заново проделывать эту работу. Наряду с установлением новых, ранее неизвестных фактов, они могут пользоваться и всегда пользуются уже ранее добытыми их предшественниками фактами. В противном случае историческая наука просто не смогла бы развиваться. Разумеется, получить в свое распоряжение факты, уже добытые другими историками, можно разными путями: прямо или через ряд посредствующих звеньев. Вероятно, здесь и может зайти речь о получении сведений из первых, вторых, третьих и т.д. рук. Нужно, конечно, по возможности брать факты из работ тех исследователей, которые их установили. Во всяком случае, я всегда старался поступать именно так. Значительная часть моих теоретических построений основана на данных этнографии. Спрашивается: когда человек использует факты, содержащиеся в работе, в которой изложены результаты наблюдений автора этого труда за жизнью и порядками того или иного общества, то он тем самым берет сведения из каких рук: первых или вторых?

На протяжении нескольких десятилетий между мною и И.М. Дьяконовым шел заочный спор о том, было ли древневосточное общество рабовладельческим или нет. И чем же он завершился? В вышедшей уже в постсоветское время книге «Пути истории. От древнейшего человека до наших дней» (М., 1994) И.М. Дьяконов во всеуслышание заявил, что советским историкам древности уже со времен второй дискуссии 60-х годов об азиатском способе производства стало ясно, что древнее общество рабовладельческим не являлось[4]. Спрашивается: что же тогда побуждало его долгие годы, прошедшие после этой дискуссии, самым упорным образом отстаивать точку зрения, которую он сам же считал заведомо ошибочной?

Как явствует из сказанного, умение читать шумерскую клинопись, знание фактов из самых первых рук само по себе никак не гарантирует правильности взгляда на социально-экономический строй общества Шумера. Эти факты нужно правильно понять, что требует других знаний и способностей, прежде всего способности к теоретическому мышлению.

Несколько многозначительных выводов делает А.Н. Тарасов из того факта, что я не включил в рецензируемую книгу две статьи, одна из которых «Проблема социально-экономического строя Древнего Востока» была опубликована в журнале «Народы Азии и Африки» (1964, № 4), другая «Об одой из ранних нерабовладельческих форм эксплуатации» в сборнике «Разложение родового строя и формирование классового общества» (М., 1968). Он узрел в этом стремление скрыть от научной общественности мои более чем очевидные шатания, промахи и заблуждения в вопросе о природе восточного общества.

Причина была в другом: ограниченности объема книги. Если бы я руководствовался стремлением скрыть свои ошибки, то, вероятно, вряд ли включил бы в книгу опубликованную в 1957 г. статью «К вопросу о первой форме классового общества». В ней впервые в СССР после окончания в середине 30-х годов первой дискуссии об азиатском способе производства был брошен вызов безраздельно господствующей в советской литературе точке зрения на социально-экономический строй Древнего Востока как на рабовладельческий. В этом я был полностью прав. Но на вопрос о природе древневосточного общественного строя ответить тогда я оказался не в состоянии. Находясь в плену догмы, что могут существовать только три способа эксплуатации: рабовладельческий, феодальный и капиталистический, я пришел к выводу, что первые классовые общества имели своей основой социально-экономический строй, представлявший синтез незрелых рабовладельческих и незрелых же феодальных отношений.

Затем постепенно я начал избавляться от этой догмы. Стало выясняться, что кроме рабовладельческих, феодальных и капиталистических отношений существуют и качественно иные антагонистические социально-экономические отношения. Первые шаги по этому пути были сделаны в статье «Проблема социально-экономического строя Древнего Востока», следующие — в статье «Об одной из ранних нерабовладельческих форм эксплуатации». Открытые мною антагонистические социально-экономические отношения были названы мною кабальными. Были выделены две их разновидности, которые, соответственно, были обозначены как клиентелла и колонат.

А.Н. Тарасов уверяет, что в результате внешней критики я «вовсе отказался от своего изобретения» (с. 124). Но, во-первых, никакого критического разбора положений, выдвинутых в первой из названных статей, не было. Было выражено лишь несогласие с ними — и только. Вторая же статья, к сожалению, вообще тогда прошла совершенно незамеченной. И, конечно же, никакого моего полного отказа от сделанного там «изобретения» не было.

Если бы рецензент внимательно вчитался в мои работы, то, наверное, понял бы, что я и сейчас признаю существование открытых тогда мною антагонистических социально-экономических отношений. Но только сейчас я считаю те отношения, которые я тогда обозначил как клиентеллу и колонат, не двумя разновидностями одного антагонистического способа производства, а двумя разными способами производства, которые я теперь называю: первый — доминарным способом производства, второй — магнарным.

Ошибка моя заключалась в другом: а именно в том, что я принимал отношения, которые тогда именовал кабальными, за основу первых классовых обществ вообще, древневосточных в частности. В действительности, и доминарный и магнарный способы производства и по отдельности, и вместе взятые, были неосновными способами производства, а поэтому не могли быть основой общественно-экономической формации. Осознав эту ошибку, я продолжил поиски и в конце концов пришел к решению проблемы первой формы классового общества. Это общество было политарным.

А.Н. Тарасов с нескрываемым злорадством привлекает внимание к моим ошибкам. Он стремится подвести читателя к мысли, что если автор рецензируемой им книги в прошлом заблуждался, причем не один раз, то ждать от него сейчас истины не приходится. Он не понимает, что в ходе настоящих научных поисков заблуждения не только возможны, но, увы, и неизбежны. Путь к истине сложен и тернист. Познание истины с неизбежностью включает в себя возникновение и преодоление заблуждений.

Это понимали все великие ученые.

«Люди, которые сами не занимаются наукой, — писал французский физик-теоретик Л. де Бройль, — довольно часто полагают, что науки всегда дают абсолютно достоверные, истинные положения; эти люди считают, что научные работники делают свои выводы на основе неоспоримых фактов и безупречных рассуждений и, следовательно, уверенно шагают вперед, причём исключена возможность ошибки или возврата назад. Однако состояние современной науки, так же как и история наук в прошлом, доказывает, что дело обстоит совсем не так»[5].

С ним полностью солидарен другой крупнейший физик-теоретик М. Борн:

«...Я убежден, что в науке нет философской столбовой дороги с гносеологическими указателями. Нет, мы находимся в джунглях и отыскиваем свой путь посредством проб и ошибок, строя свою дорогу позади себя, по мере того как мы продвигаемся вперед»[6].

Понимали это не только ученые. Замечательный бенгальский поэт и прозаик Р. Тагор в свое время писал:

Перед ошибками захлопываем дверь.
В смятенье истина: «Как я войду теперь?»[7]

VII

В рецензии А.Н. Тарасов обращается к самым различным сюжетам: историческим, методологическим, теоретико-познавательным, но при всем многообразии затрагиваемых тем одно у него остается неизменным: он нигде не замечает проблем, которые нужно ставить и решать. Он везде скользит по поверхности, нигде даже на дюйм не углубляясь. Это типичный дилетантский подход, который когда-то был блестяще охарактеризован А. И. Герценом в одной из самых лучших его философских работ. Там, где ученый-профессионал видит сложную проблему, трудно поддающуюся решению, там, где ему многое остается непонятным, дилетанту все ясно и просто. Слова «ясно», «понятно», «просто» без конца слетают с пера рецензента. Выше было уже приведено множество примеров.

Добавим к ним еще два. В первом случае речь идет о предложенной мною концепции становления политаризма в России.

«Зачем, — спрашивает А.Н. Тарасов, — изобретать для Руси второй половины XV–XVI веков какой-то отдельный “державопоместный строй” (“параформацию”) (с.302)? Речь-то всего-навсего идет о процессе централизации. Зачем вообще изобретать новые термины, если и старые хороши и всем понятны?» (с.124).

А.Н. Тарасов не историк, тем более не специалист по истории России и поэтому может не быть знакомым со многими деталями процесса, происходившего в России в то время. Но знать-то о том, что в XVI в. в России окончательно оформилось крепостное право, он должен бы. Ведь об этом говорится даже в школьных учебниках. Можно по-разному трактовать крепостничество, но совершенно ясно, что возникновение крепостнических отношений было крутым переломом в развитии социально-экономического и вообще социального строя России, определившим ее историю на несколько последующих веков.

И второй пример.

«Зачем изобретать какой-то “политарнодоминарный способ производства” (с. 355), там, где речь идет об обычном государственном рабовладении? Ни для кого не секрет, что кроме частновладельческих рабов существовали и государственные» (с. 124).

Прежде всего замечу, что у меня говорится не о «политарнодоминарном способе производства», а о политарнодоминарном варианте политарного способа производства. Читать нужно было внимательнее! Но главное: работники государственных хозяйств царства Шумера и Аккада при III династии Ура, о которых идет речь, в подавляющем большинстве своем не были рабами. По свидетельству всех первоисточников, они были местными жителями, пользовались определенными правами, имели семьи и нередко, если не всегда, владели каким-то имуществом. Вот так обстоит дело со всем понятным и простым.

Для А.Н. Тарасова все просто, все ясно, все понятно. Это порождает у него горделивое чувство глубокого превосходства на теми, для которых почему-то не все понятно и ясно, для которых почему-то существуют какие-то нерешенные проблемы, которые занимаются какими-то поисками, в ходе которых путаются и даже впадают в заблуждение. И он считает свои долгом вразумлять этих путаников, наставлять их на путь истинный. С одним из таких его наставлений мы и ознакомились.

---

Примечания