Одержимый идеей фикс ничего не изменять и ни в чем не уступать до приезда в Царское Село, Николай Романов (эта идея в значительной степени была навязана ему супругой) поздно вечером 27 февраля, после получения телеграммы от царицы с просьбой срочно приехать ввиду «неспокойной» обстановки, отдал распоряжение /74/ немедленно готовить литерные поезда к отъезду.
Напомним события, которые произошли перед этим. Кроме приведенной ранее кричащей последней телеграммы Родзянки, зарегистрированной в Могилеве в первой половине дня 27 февраля, царь вечером получил телеграмму от председателя Совета министров Голицына, в которой сообщалось, что правительство не имеет сил восстановить положение в столице, а потому просит его распустить и создать новое. Вслед за ней пришла просьба военного министра Беляева о посылке новых, надежных частей для подавления восстания. Одновременно с этим начальник штаба генерал Алексеев передал царю просьбу великого князя Михаила Александровича, высказанную под давлением Родзянки, о даровании правительства[x] во главе с представителем оппозиции князем Г.Е. Львовым[90].
Мы не располагаем документами, которые фиксировали бы весь ход мысли российского императора в последние дни его пребывания на троне, об этом можно только догадываться. Но некоторые высказывания царя имеются. Главное же в том, что известны действия и его, и окружавших его людей. Царь принял решение оружием бороться за сохранение своей власти, сделать главной базой этой борьбы не Ставку Верховного главнокомандующего в Могилеве, которая имела в своем распоряжении все войска огромного фронта, а привычное и удобное ему Царское Село. Оно было близко от столицы, от правительства, его охраняли наиболее стойкие гвардейские полки. Именно отсюда он хотел руководить снаряженной по его приказу экспедицией генерала Н.И. Иванова, которому поставлена задача «водворить порядок»[91], т.е. подавить революцию. Здесь могла ему помочь кое в чем царица Александра Федоровна.
27 февраля Николай послал в Царское Село письмо и телеграмму.
«После вчерашних известий из города, –
писал он царице, –
я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен, но полагает, что необходимо /75/ назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов: продовольственного, железнодорожного, угольного и т.д. Это, конечно, совершенно справедливо. Беспорядки в войсках происходят от роты выздоравливающих, как я слышал. Удивляюсь, что делает Павел? Он должен был бы держать их в руках».
Так он писал до получения письма от царицы, а вечером телеграфировал: «Выезжаю завтра 2.30. Конная гвардия получила приказание немедленно выступить из Новгорода в город (Петроград. – Л.С.)»[92].
В советской литературе подробно освещен замысел карательной экспедиции генерала Иванова, назначенного царем главнокомандующим Петроградским военным округом «с чрезвычайными полномочиями». Из нее явствует, что генерал во главе батальона георгиевских кавалеров 28 февраля выехал из Могилева курсом на Царское Село, куда должно было прибыть значительное число воинских частей с фронта; что генерал Алексеев, а также командующие фронтами (Северным – генерал Рузский, Западным – генерал Эверт, Юго-Западным – генерал Брусилов) принимали все меры, чтобы Иванов получил вовремя надежных солдат и офицеров. Но затея эта потерпела крах. Иванов 1 марта прибыл в Царское Село; сюда должен был в это же время явиться и Николай II. Но никаких войск с фронта генерал не получил, а царь вообще не доехал до Царского Села. Революция опрокинула все планы реакции. Случилось это несколько позже.
А рано утром, в 4 и 5 часов, 28 февраля из Могилева отошли два литерных поезда – свитский и царский. Сутки они двигались беспрепятственно. Казалось бы, ничто не напоминало, что в столице уже новая власть. На некоторых станциях находившиеся здесь воинские эшелоны выстраивали даже почетные караулы, офицеры и солдаты кричали царю «ура». 28 февраля в 3 часа дня из Вязьмы Николай дал телеграмму в Царское Село, в которой были и такие слова: «Много войск послано с фронта»[93].
Но чем ближе поезда подходили к Петрограду, тем больше менялась обстановка и тревожнее становился путь: сказывалось дыхание революции.
Ранним утром 1 марта Николая разбудили и сообщили, что путь впереди перекрыт восставшими. Отдав указание двигаться на Псков, где находился штаб Северного фронта, он прибыл сюда российским императором, а через сутки выехал полковником Романовым. В Пскове царь понял, что у него нет никакой поддержки /76/ в армии. Генерал Алексеев и все командующие фронтами, лучше информированные, чем Николай, о событиях в Петрограде, о создании там Временного комитета Государственной думы, в один голос заявили о необходимости и безотлагательности даровать ответственное министерство. На этот раз царь уступил, думая, что этим все кончится. В Царское Село он телеграфировал: «Надеюсь, что здоровье у всех лучше, что скоро увидимся. Господь с вами. Крепко обнимаю»[94]. Это была последняя телеграмма российского императора в Царское Село. После этого он давал их как частное лицо.
Его согласие на образование ответственного перед Думой, а не перед царем министерства никакого значения уже не имело. Это был пройденный этап. И это хорошо понимали в Петрограде. Ни лидеров буржуазных партий, ни членов Временного комитета Думы персона Николая II теперь не устраивала, ибо «настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так-то легко», – заявил Родзянко по телеграфу генералу Рузскому. Председатель Государственной думы изложил генералу идею буржуазных партий об отречении царя в пользу сына при регентстве великого князя Михаила Александровича. Рузский немедленно передал царю разговор с Родзянко[95].
Спасая монархию, в Псков выехали представители Временного комитета Думы глава октябристов Гучков и глава националистов Шульгин. Первый лично недолюбливал царя, второй же посчитал, что отречение монарха должен принять монархист. А тем временем генерал Алексеев направил телеграммы всем командующим фронтами, чтобы те высказали свое мнение по поводу отречения Николая II.
К двум часам дня 2 марта Алексеев получил ответы. По содержанию они были однозначны: царь должен уступить трон. Узнав об этом, Николай дал согласие на отречение, но затем потребовал задержать сообщение об этом до приезда Гучкова и Шульгина. У него появилась мысль отречься и за сына, в пользу великого князя Михаила Александровича.
В этот день царица написала два письма Николаю, и, поскольку Царское Село было уже изолировано от внешнего мира, она их направила тайно, со своими людьми. В первом говорилось:
«Все отвратительно, и события развиваются с колоссальной быстротой… Ясно, что они хотят не допустить тебя увидеться со мной прежде, чем ты подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас /77/ в этом роде. А ты один, не имея за собой армии, пойманный как мышь в западню, что ты можешь сделать?»
Вселяя надежду, царица писала: «Если придется покориться обстоятельствам, то бог поможет освободиться от них». Второе письмо почти повторяло первое. 3 марта царица уже знала об отречении Николая. «Можно лишиться рассудка, но мы не лишимся», – писала она мужу в этот день[96].
Эпизод отречения российского императора описан во множестве книг. О нем сообщали непосредственные участники акции и те, которые были только в поезде царя и просто на станции, а также те, которые там вовсе не были, но слышали об этом от участников событий прямо или через вторые и третьи лица. Наконец, пишут и те, которые работали и работают «по источникам», переписывая их вкось и вкривь, – это буржуазные историки. В последнее время вернулись к этой теме советские исследователи. Наибольшую разработку она получила в трудах Г.З. Иоффе и Э.Н. Бурджалова.
Пожалуй, свидетельства очевидцев, которые сами непосредственно видели или участвовали в этом событии и отразили его тогда же, являются более полными и объективными.
Вот что рассказал по свежим следам о поездке в Псков Шульгин. Он и Гучков с готовым текстом отречения выехали из столицы в 3 часа дня 2 марта и прибыли к месту пребывания царя в 10 часов вечера. (Заметим, что привезенный текст отречения не был использован.) Оба тут же попали в салон-вагон Николая. «Мне было все-таки неловко, что я явился к царю в пиджачке, грязный, немытый, четыре дня не бритый, с лицом каторжника, выпущенного из только что сожженных тюрем», – добавлял Шульгин. При отречении, по словам рассказчика, кроме него присутствовали генерал Рузский, министр двора граф Фредерикс, Гучков и еще один генерал, который все записывал, (Этим генералом был начальник военно-походной канцелярии А.А. Нарышкин.)
Гучков, опустив голову вниз, произнес длинную речь о положении в стране, о необходимости отречения в пользу Алексея при регентстве великого князя Михаила Александровича. Царь (в форме полковника одного из кавказских полков) заявил, что он отрекается за себя и за сына в пользу брата Михаила Александровича.
Николай II ушел к себе и через четверть часа вернулся, держа в руках три листочка бумаги. Это был /78/ акт об отречении[xi]. Время показывало без 12 минут 12 часов ночи 2 марта 1917 г. Начался разговор в 11 часов вечера. Шульгин отметил, что Николай был внешне спокоен. Вежливо попрощался[97].
Но перед этим Николай Романов подписал указ правительствующему сенату о назначении председателем Совета министров князя Г.Е. Львова, который уже исполнял эту должность. Этот жест был сделан для того, чтобы создать видимость преемственности, законности власти Временного правительства.
Итак, никто не заступился за царя, никто не возвысил свой голос за него. «Буквально нам никто не противодействует, буквально никто не поддерживает царя… – сообщал Гучков. – Вокруг трона была абсолютная пустота»[98]. Запись Николая Романова, сделанная в этот день в дневнике, гласит: «Кругом измена, и трусость, и обман»[99]. «Абсолютная пустота», охарактеризованная бывшим царем, наблюдалась не только в штабах фронтов, в Ставке, в Пскове, в непосредственном окружении царя, но и в Петрограде и в других местах.
За сутки до отречения Николая, 1 марта, в Таврический дворец приехал, сообщала на следующий день газета «Русское слово», великий князь Кирилл Владимирович в сопровождении командующего гвардейским экипажем и эскорта из нижних чинов.
– Имею честь явиться к вашему высокопревосходительству, –
заявил он Родзянке. –
Я нахожусь в вашем распоряжении, как весь народ. Я желаю блага России. Сегодня утром я обратился ко всем солдатам гвардейского экипажа, разъяснил им значение происходящих событий, и теперь я могу заявить, что весь гвардейский флотский экипаж в полном распоряжении Государственной думы.
Родзянко тепло благодарил великого князя. А царица, узнав об этом, писала Николаю: «Кирилл совсем ошалел». Но на этом дело не кончилось. В тот же день в Таврический дворец приезжали засвидетельствовать свое почтение великий князь Николай Михайлович и великая княгиня Елизавета Маврикиевна.
А 10 марта совет Объединенных дворянских обществ призвал всех русских людей, в том числе и дворян, отложить всякие разногласия и сплотиться вокруг Временного правительства «как единственной в России законной власти, поставившей себе целью защиту /79/ государственности и порядка и доведение войны до победоносного конца», – поведала 11 марта кадетская «Речь».
Как же реагировал народ, и прежде всего рабочие, на попытку буржуазных партий спасти в России монархию, заменив одного царя другим? Можно ответить: с негодованием!
Выступая 2 марта в Таврическом дворце перед солдатами и рабочими (это было еще до отречения Николая), Милюков говорил:
«Вы спрашиваете о династии. Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит. Но я скажу. Старый деспот, доведший Россию до границы гибели, добровольно откажется от престола или будет низложен (аплодисменты). Власть перейдет к регенту – великому князю Михаилу Александровичу (продолжительные, негодующие крики, возгласы: “Да здравствует республика!”, “Долой династию!” Жидкие аплодисменты, заглушённые новым взрывом негодования). Наследником будет Алексей (крики: “Это старая династия”)»[100].
Гучков чуть было не поплатился головой, когда, приехав из Пскова в Петроград, он на митинге в железнодорожных мастерских провозгласил: «Да здравствует император Михаил!» Рабочие немедленно арестовали его и грозили расстрелять.
Несмотря на огромное сопротивление народа попыткам буржуазных партий оставить в России монархию, отрицательное отношение к акту ее возврата мелкобуржуазных партий (2 марта газета «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов» писала: «Династия Романовых ныне свержена… к ней возврата быть не должно»), лидеры буржуазных партий, как и члены Временного комитета Думы и Временного правительства, 3 марта явились к Михаилу Романову решать вопрос о династии.
Родзянко обрисовал великому князю положение и предложил дать ответ теперь же. Михаил Романов попросил разрешения поговорить наедине с Родзянко и Львовым. Ему разрешили. Когда он вышел с отречением, Керенский высокопарно заявил: «Ваше высочество! Ваш поступок оценит история, ибо он дышит благородством. Он высокопатриотичен и обнаруживает большую любовь к родине»[101].
Что было дальше с Николаем Романовым и его семьей, общеизвестно. Но некоторые детали стоит напомнить. Из Пскова бывший император 3 марта отправился в Могилев. Заметим, кстати, что ни Гучков, ни Шульгин не возражали против этого. Он снова /80/ остановился в доме губернатора, но на свои обычные прогулки больше не выходил. Разумеется, официальные отношения со всеми, в том числе и со штабом, прекратились. Только Алексеев на короткое время заходил к нему. 4 марта в Могилев приехала мать царя, Мария Федоровна; остановилась в своем поезде на станции. Сын и мать долго беседовали наедине. По словам членов свиты (в Могилеве свита бывшего царя еще существовала, хотя и в уменьшенном составе), Николай Романов внешне оставался спокойным, кроме одного случая, о котором мы вспомним ниже.
Между тем волна революции, начавшись в Петрограде, докатилась и до Могилева. 5 марта в городе состоялась большая демонстрация. Солдаты гарнизона с оркестром, игравшим «Марсельезу» и марши, с красными знаменами, на которых особо выделялось слово «Свобода», с красными флажками на штыках прошли весь город по Днепровскому проспекту, мимо дворца, в котором обитал бывший царь. Через полтора месяца представитель Ставки расскажет на фронтовом съезде солдат и офицеров в Минске, что царь во время демонстрации украдкой смотрел в окно и плакал. Об этом поведает 11 апреля 1917 г. буржуазная газета «Новое Варшавское утро».
И вот ведь сюрприз истории. Среди демонстрантов находился георгиевский батальон, тот самый, который был направлен на подавление революции в Петрограде, а затем, после краха авантюры генерала Иванова, прибыл обратно в Ставку. Солдаты батальона ничем не отличались от других. Они, как и все, приветствовали революцию. А ведь только три с половиной года назад Россия гремела салютами и военными маршами, отмечая трехсотлетие династии Романовых. И всего неделю назад георгиевский батальон беспрекословно сел в вагоны, чтобы выполнить приказ царя.
После демонстрации солдаты собрались на Сенной площади. Перед ними выступил генерал Алексеев, который, сообщив официальные сведения об отречении царя и Михаила, призвал солдат поддержать новое правительство, довести войну до победы. «300 лет назад, – писал монархист Шульгин, – народ кричал: “Давай царя!” Теперь кричит: “Долой царя!”»
Временное правительство 7 марта приняло решение о лишении свободы Николая и Александры Романовых. Бывшего царя под охраной должны были доставить в Царское Село. А на другой день командующий войсками Петроградского военного округа генерал Корнилов явился в царскосельский Александровский дворец и /81/ объявил бывшей царице, что она лишена свободы. Александра Романова осталась в занимаемых ею покоях, но ко дворцу, телефону и телеграфу была поставлена стража. Николай узнал об этом 8 марта из разговора с женой по телефону. Вот тогда он и разволновался. Почти одновременно, т.е. 8 марта, в Могилев прибыли комиссары Временного правительства, чтобы объявить Николаю Романову о лишении свободы и о доставке его в Царское Село. Бывший царь в это время находился на вокзале в вагоне матери. Здесь же ему зачитали решение правительства. После этого Николай прямо от матери, перейдя только платформу, сел в предназначенный ему вагон. Передавая этот эпизод, газета «Речь» отмечала, что все это произошло при гробовом молчании находившейся на вокзале свиты бывшего царя и собравшейся публики. Мария Федоровна долго смотрела на сына из окна своего вагона. Первый раз в жизни бывший самодержец не поехал, а его повезли.
Поезд 9 марта прибыл в Царское Село. Никто из дворца не встречал Николая. Подали автомобиль и снова повезли, правда во дворец, под стражу стрелкового полка[102].
Временное правительство проявляло заботливый интерес к бывшей царской семье. Министр юстиции Керенский (которого месяц назад царица требовала повесить за антиправительственные речи в Думе) 21 марта посетил Царское Село. Вначале он осведомился о том, как охраняются чета Романовых и их чада, говорил с новым комендантом подполковником Коровченко. При обходе помещений объяснения о режиме бывшей царской семьи давали ему бывший обер-гофмаршал двора граф Бенкендорф и князь Долгоруков. Затем министр правительства, правда Временного, «лично осведомился у бывшего царя и членов его семьи об их здоровье и времяпровождении, на что им были получены вполне удовлетворительные ответы»[103].
Но вот Керенский прошел в помещение госпожи Вырубовой и строгим тоном распорядился немедленно изолировать ее. На другой день бывшую фрейлину царицы Анну Вырубову доставили в Трубецкой бастион Петропавловской крепости.
Народ возмущался тем, что бывший царь продолжал находиться во дворце с прислугой, располагая большими материальными средствами. Один военный полушутя предложил: полковника Николая Романова «для успокоения умов» отправить в отставку без пенсии и без мундира. Рабочие требовали строгого открытого /82/ суда над бывшим царем. Он должен был ответить за свои многолетние тяжкие преступления. Но Временное правительство молчало. Ему невыгодно было судить царя.
Рабочая секция Петроградского Совета уже совершенно серьезно постановила перевести бывшую царскую семью в Кронштадтскую крепость под охрану моряков. Но Романовы продолжали оставаться в Царскосельском дворце.
Зато около трех десятков человек из высших царских сановников уже в марте оказались в Трубецком бастионе Петропавловской крепости, где они давали показания Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. Корреспонденту кадетской «Речи» в виде большого исключения разрешили посетить место заключенных и «тайно», через тюремный глазок, посмотреть на людей, которые еще вчера вместе с царем вершили судьбы людей и всей страны, были столпами режима.
Ни одному из смертных, писал корреспондент, не удавалось раньше проникнуть в эту страшную тюрьму в качестве зрителя. Сюда попадали только те, которые живыми отсюда никогда не выходили. Они сидели в этом каменном мешке, «ожидая часа жестокой расправы». Сейчас здесь все было по-другому. С арестованными обращались вежливо, у них был солдатский харч: в 7 часов утра им выдавали кипяток с хлебом, в 12 часов – обед (щи и каша), в 4 часа – кипяток, в 7 часов вечера – ужин (каша). В сутки каждый получал по три-четыре фунта черного хлеба и полфунта белого. Заключенные сами убирали камеры. Им разрешали прогулки.
Разумеется, в считанные минуты одним глазом трудно рассмотреть заключенного в одиночной камере человека. И все же. Сухомлинов (бывший военный министр) производит тягостное впечатление, делился своими впечатлениями корреспондент. Это исхудавший старик с седой бородой, клочками торчащей в разные стороны; он мутным взором уставился в узкий «глазок», проделанный в двери, через который на него смотрели. Штюрмер, сгорбившись, сидел на кровати, спиной к двери. Анна Вырубова крестилась. Около нее куча икон и костыль. Без костыля она не могла ходить, хотя после аварии на железной дороге, в которую она попала, прошло два года. Протопопов ходил из угла в угол по камере, не обращая никакого внимания на то, что делается за дверями. Здесь сидел также тот, кто раньше вешал узников. Это жандарм Собщанский. Он /83/ пластом лежал на кровати, окутанный клубом табачного дыма.
Да, удручающая картинка. Но, как говорят, получили по заслугам.
Источники и литература
Примечания
