Двухтомник «История России. XX век» под редакцией А.Б. Зубова, вышедший в 2009 году, вызвал многочисленные отклики и в отечественной (А. Шишков в «Родине»[1], С. Доронин в «Эксперте»[2]), и в зарубежной прессе. Один из самых восторженных отзывов напечатан в «Российской газете» и принадлежит С. Караганову: «Два этих тома нужно читать всем, кто хочет быть сознательным русским, кто хочет покончить с русской катастрофой XX века. Каждому нужно понять главную мысль книги»[3]. Почти столь же комплиментарна статья в «Нью-Йорк таймс»: «Эти книги представляют собой попытку встать над идеологическими столкновениями вокруг исторической памяти в России»[4]. Невольно возникают сомнения в том, читал ли вообще автор рецензируемую книгу и в курсе ли он «идеологических столкновений» в современной России. Стремление встать над схваткой точно не относится к числу достоинств этого двухтомника.

Книга отнесена авторами к научно-популярным текстам, что предполагает просветительский характер работы. Но соответствует ли ее содержание заявленному жанру? С первых же страниц бросается в глаза, что книга под редакцией Зубова написана с клерикально-консервативных позиций. История здесь — это история священная, предназначенная для извлечения определенного нравственного урока (показательно, что эту книгу начинали писать как школьный учебник). Этим объясняется наличие пространного (54 из 1870 страниц) обзора истории России до XX века и большое количество в нем аллюзий на события XX века, поясняющих их нравственный смысл. Цель книги, как можно заключить из предисловия, агитационная: «рассказать правду о жизни и путях народов России в XX веке». Под «правдой» ответственный редактор имеет в виду следующее:

«Мы исходили из убеждения, что история, как и любое творение человека, требует не только фиксации фактов, но и их нравственного осмысления. Добро и зло не должны быть безоценочно перемешаны в историческом повествовании» (c. 5).

Чтобы читатель ненароком не запутался в добре и зле, вводятся оригинальная терминология и правила орфографии. О неологизмах вроде «Советско-нацистской войны» говорить не будем — об этом написано уже достаточно. «Православие, Самодержавие, народность» — это у авторов «формула русской образованности» (sic!). Слово «родина» здесь пишется с маленькой буквы, зато «Церковь», «Царь», «Император» и даже «Охрана» (т.е. охранка) — с большой. Вместо «большевистский» пишется «большевицкий» — здесь авторы следуют старой белоэмигрантской традиции. Названия некоторых глав книги, относящихся к периоду революции и Гражданской войны, например «Враги справа и враги слева» (с. 437), «Цели большевиков. Мировая революция и восстание на Бога» (c. 476), по стилистике до боли напоминают многообещающие заглавия трудов кадета Биглера[5].

Любопытная деталь — почти полное отсутствие ссылок на источники информации. В конце многих глав есть списки литературы, но понять, откуда в текст попали те или иные сведения, невозможно. Ссылки приводятся только к выделенным в тексте цитатам, иногда озаглавленным как «мнение историка/мыслителя/современника».

В своей рецензии мы сосредоточимся на том, как авторы двухтомника освещают период от X века до конца Гражданской войны. Эти главы, с нашей точки зрения, позволяют раскрыть авторский замысел во всей полноте и содержат важные идеи и концепции, не привлекшие пока внимание других рецензентов.

Православие

История крещения Руси в книге напоминает жития святых Владимира, Ольги и прочих бывших язычников. Во всех этих житиях прослеживается один и тот же мотив: герои были отрицательными персонажами до крещения и стали положительными после. Так и авторы нашего двухтомника подчеркивают негативные черты языческой Руси и обеляют Русь христианскую. О дохристианской эпохе пишутся вещи достаточно нелицеприятные, например, что основной статьей экспорта славян были рабы, причем не пленные, а свои же соплеменники (c. 9).

Но работорговля внезапно останавливается, как только Владимир Святой принимает христианство. «Он прекратил заниматься работорговлей, но, напротив, стал тратить немалые деньги на выкуп взятых в полон своих подданных» (c. 17). Поскольку работорговля впоследствии не упоминается, читатель должен сделать вывод о том, что принятие христианства покончило с ней.

Увы, на самом деле у нас нет никаких данных, позволяющих сделать вывод о том, что работорговля после крещения хотя бы несколько сократилась. Скорее наоборот — источники указывают на заметный рост как внутренней[6], так и внешней работорговли в христианский период.

Проблема экспорта рабов заслуживает отдельного рассмотрения. Процитируем Ключевского:

«Экономическое благосостояние Киевской Руси XI и XII вв. держалось на рабовладении <…> Уже в Х—XI вв. челядь составляла главную статью русского вывоза на черноморские и волжско-каспийские рынки. Русский купец того времени всюду неизменно являлся с главным своим товаром, с челядью. Восточные писатели Х в. в живой картине рисуют нам русского купца, торгующего челядью на Волге; выгрузившись, он расставлял на волжских базарах, в городах Болгаре или Итиле, свои скамьи, лавки, на которых рассаживал живой товар — рабынь. С тем же товаром являлся он и в Константинополь. Когда греку, обывателю Царьграда, нужно было купить раба, он ехал на рынок, где “русские купцы приходяще челядь продают” — так читаем в одном посмертном чуде Николая-чудотворца, относящемся к половине XI в. Рабовладение было одним из главнейших предметов, на который обращено внимание древнейшего русского законодательства, сколько можно судить о том по Русской Правде: статьи о рабовладении составляют один из самых крупных и обработанных отделов в её составе»[7].

Продажа соплеменников в рабство практиковалась на протяжении сотен лет после крещения. В «Слове блаженного Серапиона о маловерии» (первая половина 1270-х гг.) среди грехов, обычных на Руси, упоминаются и такие: «братью свою ограбляемъ, убиваемъ, въ погань продаемъ»[8]. Еще в XIV веке немецкие купцы приезжали в Витебск «девки купити»[9].

Сомнительно, чтобы постепенное сокращение экспорта рабов из русских земель было вызвано христианизацией. Более вероятной причиной было перемещение (в результате колонизации современной Центральной России) демографического, политического и экономического центра страны на север. В результате Русь оказалась отрезанной от азиатских рынков, на которые поступала большая часть рабов. Спрос же на рабов в Европе был относительно невелик, поэтому в Северо-Восточной Руси никогда не возникло работорговой экономики, сопоставимой по масштабам с киевской.

«Принявшие крещение данники стали такими же гражданами, как их господа — варяги, существенно смягчилось и отношение к рабам-холопам. Хозяева-христиане стали уважать в них человеческую личность» (c. 18).

Откуда эти сведения? Кто и когда «уважал человеческую личность» в холопах? Изучение юридических документов русского средневековья открывает перед нами гораздо менее радужную картину.

В Русской Правде, составленной уже после принятия христианства, не предусмотрено никаких прав для холопа и, соответственно, наказаний за его убийство или любое насилие над ним. Разумеется, за убийство холопа выплачивается вира, но этот штраф призван охранять имущественные права хозяина, а не личность холопа. Штраф накладывается за порчу любого имущества.

Среди холопов встречаются и привилегированные администраторы (тиуны, огнищане), причем за убийство княжеского тиуна платится вдвое большая вира, чем за убийство свободного человека, т. к. убийца тиуна покушается на княжеский авторитет. Но и в этом случае наказание за насилие над холопом устанавливается только тогда, когда его осуществляет не владелец раба.

Мы не найдем признаков уважения собственно к личности холопа даже через несколько веков после принятия христианства. В Двинской грамоте 1397 года, выданной после присоединения края к Москве, ясно сказано: «А кто осподарь огрешится, ударит своего холопа или рабу и случится смерть, в том наместници не судят, ни вины не емлют»[10]. Так в чем же проявлялось это «уважение»?

Обращает на себя внимание следующий фрагмент.

«С 1470 г., необычайно легко, сначала в Новгороде, а вскоре на Москве, распространяется ересь жидовствующих. Строго говоря, учение это и ересью назвать затруднительно. Здесь не столько инакомыслие в системе христианской веры, сколько полное ее отвержение: неприятие Нового Завета, непризнание Иисуса Мессией, убеждение, что единственно авторитетен Ветхий Завет. Иудаизм, смешанный с астрологией и обрывками пришедших с Запада натурфилософских учений... Митрополиты Московские Геронтий и Зосима не проявляли ревности в борьбе с духовной заразой. Лишь стараниями новгородского епископа Геннадия и Иосифа Волоцкого при Василии III ересь жидовствующих была искоренена» (c. 37).

Оригинальная тут употребляется терминология — «духовная зараза»... Создается впечатление, что мы читаем не академическое издание, а религиозный трактат. Автор демонстрирует сверхъестественную осведомленность, излагая суть ереси жидовствующих. Хотя ученые хорошо знают, что науке об этой ереси, по большому счету, ничего не известно (при этом в авторском коллективе два протоиерея и кандидат богословия).

Никаких текстов, написанных жидовствующими, не сохранилось. Все сведения о них мы черпаем из полемических работ их врагов, прежде всего из «Просветителя» Иосифа Волоцкого. Дабы продемонстрировать степень объективности «Просветителя», приведем цитату из него — фразу, якобы произносимую «жидовствующими»: «Надругаемся над этими иконами, как жиды надругались над Христом»[11].

Само название «жидовствущие» — это ярлык, ругательная кличка, навешенная на них Иосифом Волоцким. И на базе столь убедительных свидетельств тех, кто преследовал и сжигал «жидовствующих», делаются какие-то выводы: иудаизм, натурфилософия... В сущности, единственное разногласие между учением жидовствующих и официальной Церковью, которое точно установлено, — это споры по поводу календаря: чтобы проиллюстрировать характер этой дискуссии, приведем заглавие Слова восьмого из «Просветителя»:

«…против ереси новгородских еретиков, говорящих, что семь тысяч лет от сотворения мира прошло и пасхалия закончилась, а второго Христова пришествия нет, — следовательно, писания святых отцов ложны. Здесь же приводятся из Священного Писания свидетельства о том, что творения святых отцов истинны, ибо они согласуются с писаниями пророков и апостолов»[12].

Концепция книги содержит и «новаторские» для современной консервативной литературы идеи. Вот как авторы относятся к конфликту национального и религиозного начал.

«Бесчинства большевиков и гибель исторической России вызвали у казаков желание обособиться и устроить самостоятельную, независимую жизнь. Образованные ученые казаки тут же предложили теорию, что казаки — это не русские и не украинцы, а особый православный народ <...> Защищать попираемую большевиками Россию большинство казаков не желало, на вчерашних рабов — кацапов смотрели они с пренебрежением, если не с презрением. В самих казачьих землях тоже жило немало пришлых, неказачьих людей — их называли иногородними и третировали как чужаков, ни в земле, ни в гражданских правах они с казаками не были равны» (c.742).

Немногие пытались бы вызвать сочувствие к казакам откровениями о том, что те, как привилегированное сословие, презирали и дискриминировали большую часть населения страны. Здесь сказываются консервативные взгляды авторского коллектива: народность — это прекрасно, но Самодержавие и Православие еще важнее.

Национализм

Тем не менее начиная с 400 страницы в книге появляются шовинистические мотивы. Авторы возмущаются высокой концентрацией нерусских во ВЦИКе.

«Обращает на себя внимание первый состав Центрального Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов. В нем только одно русское лицо — Никольский. Остальные — Чхеидзе, Дан (Гуревич), Либер (Гольдман), Гоц, Гендельман, Каменев (Розенфельд), Саакян, Крушинский (поляк). Революционный народ обладал столь малым чувством русского национального самосознания, что без смущения отдал себя в руки инородцев, не усомнился в том, что случайные поляки, евреи, грузины, армяне смогут наилучшим образом выражать его интересы» (c. 400).

Заметим, что большое количество инородцев в революционном движении и, в частности, среди большевиков объясняется не столько законом больших чисел, сколько дискриминацией по национальному признаку в Российской империи.

Дальше — больше. Негодуя по поводу интернационализма большевиков, Зубов неожиданно выдвигает тезис о «естественно главенствующем положении русских».

«В противоположность общепринятому в начале XX века мнению, что только национальная идея может успешно объединить государство, русские коммунисты в 1920-е гг. уделяли основное внимание не главенству русской народности, но развитию всей полноты этнического многообразия при одновременной борьбе с естественно главенствующим положением русских в подвластной им стране» (c. 780).

Неоднократно указывается на то, что Октябрьская революция и красный террор проводились «нацменами». Свидетельства, приводимые в пользу этого тезиса, не всегда представляются нам надежными.

«В руководящих органах ЧК доминировали нерусские — поляки, армяне, евреи, латыши. “Мягок, чересчур мягок этот русский, — говаривал Ленин, — он не способен проводить суровые меры революционного террора”. Как и в Опричнину Ивана Грозного, терроризировать русский народ было проще руками инородцев» (c. 553).

Авторы не привели источника цитаты. Судя по всему, они сами сочинили ее или, в лучшем случае, взяли из недостоверного источника.

Многократно высказывается негодование по поводу проявлений нелояльности нерусских народов империи и их попыток выйти из состава России (c. 448, 517, 669). Нелояльность к правительству большевиков при этом приветствуется. А так как в основе методологии книги лежит известный принцип выдать все желаемое за действительное, то в созданной фантастической реальности возникают очевидные противоречия, которые, впрочем, авторов нисколько не смущают. На с. 502 читаем: «При Временном правительстве… ни один народ, кроме поляков, не объявлял о стремлении к независимости от России. После переворота стремление к независимости стало способом спасения от власти большевиков». А уже через одну страницу: «4 ноября (н.ст.) 1917 г. правительство провозгласило полную независимость Великого княжества Финляндского от России» (c. 504). Т.е. Финляндия получила свободу за три дня до большевистского переворота!

Позициям нацменьшинств, в частности евреев, в годы Гражданской войны уделено много внимания. Авторы приводят немало трогательных историй о том, как нерусские оставались верны России и белому движению (c. 319, 577, 599), о том, как евреи, уволенные из белых войск ради их же безопасности (товарищи могли их убить), жаждали служить белым, несмотря на антисемитизм и погромы (c. 647—649).

Мы не будем останавливаться подробно на этой проблеме, т. к. в этом случае наша работа выйдет за рамки жанра. Можем лишь вслед за Зубовым отослать читателя к книге «Российские евреи между красными и белыми (1917—1920)» О.В. Будницкого — там приводится совсем другая точка зрения. Несмотря на политику большевиков, «разрушавших самые основы их {евреев} экономического существования, объявивших торговлю и предпринимательство преступлениями и намеревавшихся, наряду с прочим, ликвидировать и их “религиозные предрассудки”», «… выбор между красными и белыми постепенно превратился для евреев в выбор между жизнью и смертью. Не удивительно, что они предпочли первое» [13].

Смута как символ революции и Гражданской войны

В книге проводятся параллели между Смутой и Гражданской войной и, соответственно, между вторым ополчением и белой армией. Оценки им даются сугубо положительные, поскольку они блюдут «национальные» интересы:

«Белое движение очень напоминает движение русских людей за освобождение своего отечества в годы смуты начала XVII в. Оба движения были совершенно добровольными, патриотическими и жертвенными. Пожалуй, в русской истории нет других примеров столь явного проявления свободного коллективного гражданского подвига в обстоятельствах государственного развала, безвластия и мятежа. Но в начале XVII в. народное движение закончилось победой, Земским собором и восстановлением России, а в начале XX в. белые добровольцы потерпели поражение» (с. 726).

Поэтому следующий пассаж, посвященный выходу России из Смуты, чрезвычайно важен для понимания авторской концепции русской истории в целом и истории революции и Гражданской войны в частности.

«Спасение пришло не от Царя — его на Руси больше не было, не от иноземцев — они искали только своего интереса, и даже не от Церкви... Спасение пришло от русских людей всех сословий и состояний, от тех из них, кто осознал, что своекорыстным эгоизмом и шкурной трусостью и самому спастись невозможно, и родину погубить очень просто... В тёмной ночи всеобщей измены, страха и предательства засветился маленький огонёк правды, мужества и верности. И удивительно, но со всей России стали люди собираться на этот свет. Россия преодолела смуту и воссоздала государство только благодаря решимости русских людей покончить с узкими местными и сословными интересами и желанию объединить силы для спасения отечества. 4 ноября (наш новый национальный праздник) — это как раз день, когда россияне 400 лет назад, в 1612 г., перед Богом дали клятву сотрудничества и сдержали её» (c. 49).

Перед нами патриотическая картина всесословной солидарности и общенационального подъема, позволивших покончить со Смутой, одним словом — идиллия... Однако итоги Смуты указывают на то, что большая часть населения преследовала не мифические общенациональные, а исключительно свои «узкие» классовые интересы. Никакого национального единения быть не могло — за отсутствием нации.

Если придерживаться концепции авторов книги, то передел земли после Смуты, в результате которого в Центральной России практически исчезло свободное черносошное крестьянство и распространилось дворянское землевладение, основанное на крепостном труде, выглядит необъяснимым и едва ли не сверхъестественным явлением. Если же рассматривать Смуту как, прежде всего, гражданскую войну, закончившуюся компромиссом между имущими классами, то все становится на свои места.

«<...> В земском приговоре 30 июня 1611 г. в лагере под Москвой {дворянство} заявило себя не представителем всей земли, а настоящею “всею землею”, игнорируя остальные классы общества, но заботливо ограждая свои интересы, и под предлогом стояния за дом пресвятой богородицы и за православную христианскую веру провозгласило себя владыкой родной страны. Крепостное право, осуществившее эту лагерную затею, отчуждая дворянство от остального общества и понижая уровень его земского чувства, однако, внесло в него объединяющий интерес и помогло разнородным слоям его сомкнуться в одну сословную массу»[14].

Большевики — Абсолютное Зло

Негативная оценка большевиков и революции вполне согласуется с мейнстримом последних лет. Но здесь авторы даже не пытаются сохранять объективность. В главах, посвященных революции и Гражданской войне, мы нашли не так много прямой лжи, но это с лихвой компенсируется полуправдой и обрезанными цитатами.

Большевики, с точки зрения авторов книги, не только виновники Гражданской войны и губители России, но и проявление Абсолютного Зла:

«Именно на такого человека, какого христианская мораль именует “врагом Бога”, грешником, коммунисты рассчитывали как на своего последователя и приверженца <...>

Ложь из принципиально запретной, т. к. отцом лжи по убеждению христиан является человекоубийца сатана, становится у большевиков не только возможной, но и повседневной нормой <...> Принимая и широко используя ложь, большевики отвергали правду как безусловную, абсолютную сущность. Бог отвергался ими и потому, что Он — “Царь правды”» (c. 478—479).

Интересно, на каких данных основано последнее утверждение?

Итак, сущность большевизма — это ложь и неправда. Но этот тезис надо чем-нибудь подкрепить. Например, привести сенсационное признание пролетарского писателя из письма к Кусковой. «Горький признавался, что он “искреннейше и непоколебимо ненавидит правду”» (в книге предусмотрительно опускается продолжение слов Горького: «которая на 99 процентов есть мерзость и ложь»), «что он “против оглушения и ослепления людей скверной, ядовитой пылью будничной правды”» (и вновь пропущен конец фразы: «людям необходима другая правда, которая не понижала бы, а повышала рабочую и творческую энергию»)[15].

Причины Гражданской войны

Здесь утверждается, что введение военного коммунизма и красного террора было не чрезвычайной мерой ради победы большевиков в войне, а проявлением их дьявольского умысла. Что сначала был установлен коммунистический режим, а затем его тяготы и жестокости вызвали Гражданскую войну.

«Система, позже названная Лениным “военным коммунизмом” (чтобы вину за ее неудачи свалить на войну), была скорее причиной, чем следствием Гражданской войны <...> Позже Ленин в оправдание военного коммунизма будет ссылаться на “военный период” в истории советского государства, в рамках которого большевики якобы вынуждены были предпринимать ряд “экстренных мер”, чтобы победить в Гражданской войне. На самом деле все обстояло совсем иначе. Ленину и его сторонникам хотелось поставить все население России под свой полный контроль, превратить страну в концентрационный лагерь, где люди будут работать за пайку горячей пищи два раза в день, не имея даже семейного очага, у которого можно было бы отвести душу в беседе с близкими людьми» (с. 496—497).

Для подтверждения этого тезиса используется искусная «композиция» текста — события расположены не в хронологическом порядке. Взгляните на фрагмент оглавления с нашим хронологическим комментарием (с. 1021):

Глава 2. Война за Россию (октябрь 1917 — октябрь 1922)
22.1. Установление большевицкой диктатуры. Совнарком
22.2. Цели большевиков. Мировая революция и восстание на Бога
22.3. Конфискация всей земельной собственности. Спланированный голод (1918—1921)
22.4. Контроль над войсками. Захват Ставки
22.5. Выборы и разгон Учредительного Собрания (19 января 1918)
22.6. Война против деревни
22.7. Политика военного коммунизма и ее результаты. Милитаризация труда
22.8. Брестский мир и союз большевиков с австро-германцами (3 марта 1918)
22.9. Распад России
22.10. Русское общество в 1918 г. Политика держав
22.11. Убийство царской семьи и членов династии (17 июля 1918)
22.12. ВЧК, Красный террор, заложничество. Избиение ведущего социального слоя России (с 5 сентября 1918)
22.13. Борьба с церковью. Новомученичество
22.14. Создание однопартийного режима (после 7 июля 1918)
22.15. Начало сопротивления большевицкому режиму (например, восстание юнкеров в Москве 7—15 ноября 1917 года, поход Краснова на Петроград 9—12 ноября 1917 года, создание Добровольческой армии в декабре 1917 года, Астраханское восстание 11—17 января 1918 года и Ледовый поход в феврале—мае 1918 года).

Последовательность событий скорректирована авторами. Сначала они излагаются по порядку. Но последний пункт резко нарушает хронологическую последовательность. Из лета—осени 1918 года мы прыгаем назад в ноябрь 1917 г.

Выстраивается следующая картина. К власти пришли большевики. Конфисковали землю (авторы торопят события — в 1917 году землю раздали крестьянам, а конфискация началась в 1929 году в виде коллективизации). Организовали голод (он не имеет четких временных рамок, но настоящий голод разразился в ходе Гражданской войны — об этом ниже). Разогнали Учредительное cобрание. Организовали продразверстку. Заключили Брестский мир, развалили страну, убили царя, развязали красный террор, создали однопартийный режим. Тут-то опомнились люди, поднялись на борьбу с большевиками!

Перед нами хронология куда более экстравагантная, чем у Фоменко. Тот предлагает принципиально новую, здесь же произвольно меняются местами события в традиционной, дабы скрыть существующие и построить воображаемые причинно-следственные связи. Обратите внимание на следующую цитату, непосредственно предшествующую главе «Начало сопротивления большевицкому режиму». Из цитаты следует, что сначала большевики создали Красную армию (весна 1918) и тогда тяготы ее содержания и издержки милитаризации вынудили людей подняться на борьбу (ноябрь 1917).

«Гигантская армия требовала от обнищавшего народа львиной доли всего производства муки, зернофуража, мяса, тканей, обуви, усугубляя бедствия людей <...> Названный позже тоталитарным, такой строй был неприемлем для очень многих <...> Все небольшевики, кто умом, а кто сердцем, понимали, что для большевиков человек — не высшая ценность, а только средство для достижения своей цели — беспредельного мирового господства. Но далеко не все решались на борьбу с тоталитарным режимом» (с. 564—565).

Продразвёрстка, голод, земельный вопрос

«Голод, свирепствовавший в России в 1918—1922 гг., был тщательно спланированным голодом, а вовсе не стихийным бедствием. Тот, кто в условиях голода владеет пищей, — владеет безраздельной властью. Тот, кто не имеет пищи, не имеет сил сопротивляться. Он или умирает, или идет служить тому, кто будет давать ему кусок хлеба. В этом и был весь нехитрый расчет большевиков — смирить голодом народ, только что напившийся допьяна революционной вольностью, и, смирив, а также оболванив его направленной и жестко контролируемой пропагандой, утвердить навсегда свою власть над ним» (c. 480—481).

Вместо комментария приведем цитату из книги Н. Верта «Террор и беспорядок. Сталинизм как система»:

«“Нам нужен хлеб, будь то добровольно или принудительно <…> Перед нами стояла дилемма: или пытаться получить хлеб добровольно, путем удвоения цен, или же непосредственно перейти к репрессивным мерам <…> Теперь же я прошу вас, граждане и товарищи, совершенно определенно сказать стране: да — этот переход к принуждению является, безусловно, сейчас необходимым”. Эти сильные слова не принадлежат ни Ленину, ни какому-либо другому руководителю большевиков. Их произнес 16 октября 1917 года, за неделю до большевистского переворота, Сергей Прокопович, министр продовольствия последнего Временного правительства, известный либеральный экономист, один из руководителей массового кооперативного движения в России, горячий сторонник децентрализации и рыночной экономики»[16].

Перед нами открывается поистине чудовищная картина. В безумном заговоре по организации голода были замешаны не только большевики, но и члены Временного правительства!

В связи с продразверсткой необходимо затронуть и земельный вопрос, т. к. в книге оба они рассматриваются вместе. Пассажи, посвященные земельному вопросу, взаимоисключающие по смыслу и противоречивые по умонастроению. Видимо, эти главы написаны разными авторами. В начале книги с пониманием говорится о желании крестьян вернуть себе помещичью землю.

«Крестьяне требовали землю <...> — это было, по их убеждению, восстановление справедливости, попранной крепостным правом, лишившим крестьян собственности в пользу дворян» (c. 205).

Но потом, как бы забыв об этом, автор текста объявляет стремление крестьян к переделу земли результатом «большевицкой пропаганды».

«“Прошло 8 месяцев с тех пор, как русская демократия свергла ненавистный самодержавный строй, — говорилось в постановлении одного из сельских сходов, — и нам, крестьянам, стала, в большинстве случаев, надоедать революция, ибо мы не видим ни малейшего улучшения своего положения”. Это, безусловно, результат большевицкой пропаганды, пользовавшейся полной юридической безграмотностью народа и его неспособностью понять простой нравственный закон: как я сегодня насилием отбираю землю у помещика, так вскоре ее насилием же отберут у меня и моих детей. Если бы крестьяне были образованней юридически и по-христиански нравственней, они бы не польстились на грубый лозунг большевиков “землю крестьянам”».

Трудно назвать желание вернуть себе землю результатом чьей бы то ни было пропаганды, если оно разделялось поголовно всеми крестьянами, независимо от политических взглядов и имущественного состояния, причем задолго до 1917 года. Даже вполне лояльные к власти крестьяне не желали мириться с помещичьим землевладением:

«По словам наказа, который прихожане консервативного и националистически настроенного Красничинского православного прихода Люблинской губернии передали своему депутату во II Думе: “Во всех вопросах можно сделать уступку <...> в вопросе же земли и леса нужно примкнуть к крайним воззрениям, т. е. непременно добиваться наделения землей и лесом”»[17].

Анализ более чем 1200 наказов крестьянским депутатам и петиций, направленных во II Думу показал, что все они содержат требования раздела земли.

«<…> фундаментальная однородность результатов, касающихся документов, которые были составлены различными крестьянскими общинами и группами по всей огромной стране, представляется поразительной. <...> Требования передачи всей земли крестьянам и отмены частной собственности на землю были всеобщими (содержались в 100% рассмотренных документов), и подавляющее большинство хотели, чтобы эта передача была осуществлена Думой (78%) <...> Амнистия политических заключенных упоминалась в 87% случаев»[18].

Последнее упомянутое требование прямо свидетельствует о том, что политзаключенные воспринимались крестьянской массой как защитники ее интересов.

Есть в тексте и более удивительное противоречие — явный симптом двоемыслия. Сначала читаем:

«Не безлошадная голь, но деревенские богатеи, “справные” мужики кулаки и середняки страстно жаждали помещичьей землицы даром» (c. 428).

А через 60 с лишним страниц — прямо противоположное:

«Примечательно, что богатые крестьяне предпочитали отдавать беднякам бывшую помещичью землю, оставляя за собой свою, — в прочность новой власти они не верили и надежным считали только владение землей, приобретенной по купчим от помещика или по царскому манифесту» (c. 492).

Красный и белый террор

В конфликте красных и белых авторы однозначно заняли сторону белых. Неоднократно повторяется, что преступления красных и белых несоизмеримы, а белый террор как целенаправленная политика вообще отрицается.

«Красный террор представлял собой государственную политику, нацеленную на истребление определенных слоев населения и запугивание остальных. У Белых таких целей не было. Картинки в советских книгах, на которых Белые “вешают рабочих и крестьян”, умалчивают о том, что вешали их как чекистов и комиссаров, а вовсе не как рабочих и крестьян. Если узко определить террор как убийство безоружных и к уголовным делам непричастных людей ради политического эффекта, то Белые террора в этом смысле вообще не практиковали» (c. 638).

Стоит обратить внимание на неопределенность формулировки «к уголовным делам не причастных». Поскольку в книге белые рассматриваются как легитимная власть, а красные (от чекистов до красноармейцев) — как мятежники и уголовные преступники, то, следовательно, казнь белыми пленного красного является законным наказанием преступника, а расправа красных над белыми — чудовищным преступлением.

В качестве иллюстрации к тезису о том, что белые вешали только чекистов и комиссаров и не воспринимали рабочих как своих врагов, приведем слова красновского есаула, коменданта Макеевского района: «Рабочих арестовывать запрещаю, а приказываю расстреливать или вешать»; «Приказываю всех арестованных рабочих повесить на главной улице и не снимать три дня (10 ноября 1918)» (с. 152—153).[19]

Утверждение авторов о том, что белые «террора вообще не практиковали» противоречит фактам. Белые проводили масштабные репрессии:

«Только за год пребывания у власти на северной территории с населением в 400 тыс. человек через архангельскую тюрьму прошло 38 тыс. арестованных. Из них 8 тыс. было расстреляно и более тысячи умерло от побоев и болезней»[20].

Естественно, авторы не хотят рассматривать красный террор в связке с террором белым, не желают выяснить, как они влияли друг на друга. Поэтому они вынуждены прибегать ко лжи, дабы снять с белых всякую ответственность.

При подсчете количества жертв Гражданской войны графа «Белый террор» попросту опускается (в отличие от террора красного). Авторы объясняют это так: «Число жертв так называемого “Белого террора” примерно в 200 раз меньше, чем красного, и на итог не влияет» (с. 764).

В качестве комментария к этому положению приведем цитату из книги командующего американским интервенционным корпусом на Дальнем Востоке генерала Уильяма С. Грейвса «Американская авантюра в Сибири», глава IV «После перемирия»:

«Солдаты Семенова и Калмыкова под защитой японских войск рыскали по стране как дикие звери, убивая и грабя людей, и эти убийства могли бы быть остановлены в один день, если бы японцы пожелали этого. Если этими жестокими убийствами интересовались, то давался ответ, что убитые люди были большевиками, и этот ответ, очевидно, всех удовлетворял. Условия в Восточной Сибири были ужасны, и человеческая жизнь была там самой дешевой вещью. Там совершались ужасные убийства, но они совершались не большевиками, как думает мир. Я могу сказать, что на каждого человека в Восточной Сибири, убитого большевиками, приходилась сотня убитых антибольшевиками»[21].

Можно возразить, что понятие «антибольшевиков» достаточно расплывчатое. Однако уже одной этой цитаты достаточно для того, чтобы поставить под сомнение тезис о том, что в результате белого террора погибло в 200 раз меньше человек, чем в результате красного.

Мы не утверждаем, что данные Грейвса можно экстраполировать на Россию в целом. В конце концов, он видел только ситуацию на Дальнем Востоке. Но в книге (надо отдать авторам должное) приводится цитата о положении на территории, находившейся под контролем Деникина. Как признавал сочувствующий белым Г.М. Михайловский, на юге «между Белыми и населением были отношения завоевателей и завоеванных» (c. 756).[22]

Нет хуже лжи, чем полуправда. Именно полуправда написана в книге о колчаковском перевороте в Сибири. «Арестованных “директоров” сразу же освободили, и они, получив денежные компенсации, выехали за границу» (c. 610). Директоров действительно освободили и выслали. Однако участь рядовых членов Учредительного cобрания в Омске была куда печальнее: их арестовали и собирались «под шумок ликвидировать», несмотря на гарантии неприкосновенности, данные им чехословацким командующим Гайдой: «Лишь по совершенно случайным причинам в тюрьму прибыл один грузовой автомобиль, а не два: поэтому погибли не все, а лишь первая порция “учредителей”»[23].

В книге утверждается, что большинство преступлений белых не было санкционировано командованием и не осуществлялось целенаправленно и систематически: «Злоупотребления и преступления Белых являлись эксцессами свободы, а отнюдь не рационально избранными методами утверждения их власти». Преступления белых, по определению авторов, носят «истероидный характер». Примечательно, что на протяжении более чем 1800-страничного текста нет ни одного конкретного примера «эксцесса свободы» со стороны белых, не считая кражи шелкового платка у крестьянки (с. 643). Книга грешит использованием сомнительных данных, особенно при красочных описаниях большевистских зверств. Скажем, утверждается, что генералу Реннекампфу перед расстрелом выкололи глаза (с. 306). Откуда эти сведения?

В «Акте расследования об убийстве большевиками генерала от кавалерии Павла Карловича Ренненкампфа»[24], составленному деникинской «Особой комиссией по расследованию злодеяний большевиков», об этом не упоминается, хотя тело Реннекампфа было эксгумировано и опознано женой. Вряд ли деникинские следователи утаили бы случай большевистского зверства, если бы он действительно произошел. Кроме того, из описания обстоятельств смерти Ренненкампфа в книге можно сделать вывод, что он был казнен за отказ служить в РККА (хотя это и не сказано прямо). Между тем, как мы читаем у Мельгунова в книге «Судьба императора Николая II после отречения»,

«с именем Ренненкампфа связывалось представление о “свирепом усмирителе революционеров” 1905 — 1906 гг. и о “бесславных” действиях в Восточной Пруссии во время войны. Формально Ренненкампфу предъявлялось обвинение в том, что штаб генерала будто бы присвоил незаконно имущество частных лиц и вывез его в Россию»[25].

Авторы регулярно строят самые смелые концепции буквально на песке. Остановимся еще на одном их «открытии».

Сталин — агент охранки. И Ленин знает об этом

«Есть документы, свидетельствующие, что с 1906 по 1912 гг. Коба был платным агентом-осведомителем Охранного отделения. О том же единодушно утверждали и старые большевики, знавшие его в дореволюционное время, в частности Степан Шаумян, “работавший” со Сталиным в Закавказье. После избрания в ЦК партии большевиков на Пражской конференции, по личному требованию Ленина, Сталин порвал с Охраной и полностью ушел в революционную работу» (c. 861).

Итак.
a. Сталин был агентом охранки.
b. Ленин узнал об этом и... заставил его порвать с охранкой!

Эти утверждения даже «опровергнуть» нельзя, т. к. непонятно, откуда может быть взята такая информация. Опубликовав документы, свидетельствующие о связи Сталина с полицией, авторы сделают себе мировое имя. Это, кроме всего прочего, значительно скорректирует наши представления о личности и характере Ленина. До сих пор считалось, что он был беспощаден к предателям, — вспомните судьбу Малиновского.

Да, существуют документы, «свидетельствующие» о связях Сталина с охранкой, но не известно ни одного, чья подлинность не была бы убедительно опровергнута.

Еще раз о научной чистоплотности

Авторы не только обрезают цитаты, дабы изменить их смысл (как в случае с Горьким) — они произвольно меняют их содержание. «Политика по завету главного марксистского историка Покровского опрокидывается в прошлое. Это означает, что память о реальном прошлом должна быть стерта и заменена сказкой на историческую тему». Это ложь — М.Н. Покровский никогда этого не говорил!

Мы не можем точно определить, откуда позаимствована эта цитата, потому что авторы, как обычно, не приводят никаких ссылок. Судя по всему, это вольное переложение фразы из работы Покровского «Общественные науки в СССР за 10 лет»:

«Все эти Чичерины, Кавелины, Ключевские, Чупровы, Петражицкие, все они непосредственно отразили определенную классовую борьбу, происходившую в течение XIX столетия в России, и, как я в одном месте выразился, история, писавшаяся этими господами, ничего иного, кроме политики, опрокинутой в прошлое, не представляет»[26].

Покровский пишет, что история, написанная буржуазными историками, является политикой, опрокинутой в прошлое. Это обвинение, а не «завет».

Впрочем, быть может, авторы ненамеренно оклеветали историка-марксиста, попросту процитировав расхожую фразу и не удосужившись проверить оригинал? Как бы то ни было, грош цена работе, написанной на основе исторических баек и анекдотов.

Заключение

Нынешние представления о большевиках и их роли в Гражданской войне сильно смещены в сторону их негативной оценки, а белых, соответственно, — в сторону позитивной. Авторы двухтомника вполне следуют этой традиции. При помощи полуправды и откровенной лжи читателю книги Зубова навязывается чудовищно искаженная картина реальности. Достаточно сказать, что для фотографий белых военачальников отведено 11 страниц, церковных деятелей эпохи Гражданской войны — 2, а красных командиров — всего 1. Это отвечает склонности человеческого сознания не дифференцировать образ врага — он всегда монолитен.

Второй том, посвященный истории России с 1939 по 2007 годы, несколько выдержаннее первого, хотя и он весьма идеологизирован. Утверждается, например, что экономика, основанная на рабском труде, возникла «на месте исторической России», т. е. была чем-то принципиально новым для нее[27].

В современной историографии и публицистике революция превращается в своего рода универсальное татаро-монгольское иго. Плач авторов по дореволюционной России обнажает инфантилизм, свойственный не им лично, но нашему общественному сознанию в целом. Подобная стратегия лучше всего описана словами старого слуги обнищавших дворян из романа Вальтера Скотта.

«Как нам поможет пожар, спрашиваете вы? Да это же превосходный предлог, который спасет честь семьи и поддержит ее на много лет, если только пользоваться им умеючи. “Где семейные портреты?” — спрашивает меня какой-нибудь охотник до чужих дел. “Они погибли во время большого пожара”, — отвечаю я. “Где ваше фамильное серебро?” — выпытывает другой. “Ужасный пожар, — отвечаю я. — Кто же мог думать о серебре, когда опасность угрожала людям”... Пожар ответит за все, что было и чего не было. А ловкая отговорка в некотором роде стоит самих вещей. Вещи ломаются, портятся и ветшают от времени, а хорошая отговорка, если только пользоваться ею осторожно и с умом, может прослужить дворянину целую вечность».

В идеологическом отношении современная Россия стремительно откатывается к состоянию последней четверти XIX века. С возрождением охранительной риторики этого периода вновь обретают популярность реакционные мыслители той эпохи. Это касается идей почвенников, в частности Константина Леонтьева[28]. И выход книги Зубова, где главная характеристика Победоносцева — «видный ученый», — характерное проявление этого процесса.

Работа Зубова с соавторами — возможно, не самый одиозный опус, посвященный истории 20 века. Но обозначившиеся в современной историографии тенденции, ярко выраженные в этом двухтомнике, заслуживают внимательного рассмотрения.

«Нравственное осмысление» истории — это наша позиция по отношению к ней, и зависит это осмысление не столько от прошлого, сколько от настоящего. Так что анализ подобного «осмысления» может многое сказать о состоянии современного российского общества.

По этой теме читайте также:

Примечания