Марина Тимашева: Смотрю, какую книгу принес Илья Смирнов: «Российская повседневность: вторая половина ХIХ – начало ХХI века». Коллектив авторов, МГУ им. Ломоносова, Книжный дом Университет. Как же удалось уместить в 200 с небольшим страниц быт и нравы огромной страны от Александра Второго до Дмитрия Медведева? Как минимум, 6 поколений и две коренные ломки социально-экономического устройства. А ведь удалось, раз МГУ выпускает второе издание этого учебного пособия. Интересно, как?

Илья Смирнов: Да фактически никак. Я, грешным делом, обратился к этой книге в поисках разрешения странного противоречия между официальными источниками и воспоминаниями моих родителей по конкретному вопросу из повседневной жизни 50-х годов. Прочитав страниц 10, понял, что с таким же успехом я мог обратиться за медицинской консультацией на «Эхо Москвы».

Марина Тимашева: Что же, Вы не вынесли из книги ничего нового?

Илья Смирнов: Почему? Не просто нового. «Инновационного». Вы, Марина, не можете не оценить сведения о той «повседневности», которую застало наше поколение. Например, что «молодежный слэнг, наполненный англо-американскими словечками и ругательствами» сформировался при Горбачеве «под влиянием видеофильмов» (218).

Марина Тимашева: По-моему, несколько раньше.

Илья Смирнов: Да, где-то на поколение, всего – ничего. Пласты фольклора, да и авторского творчества это фиксируют. «А в дубленке на меху сразу видно, ху из ху», «Приходи ко мне на хаус только в джинсах супер-страусс», «фэйсом об тэйбл»…

Марина Тимашева: Анекдот 70-х годов про деревенскую бабку в Москве: «хипуешь, плесень»…

Илья Смирнов: Здесь в конце «Словарь понятий и терминов», в котором старый советский жаргон сплошняком отнесен к «концу 80-х – 90-м гг». По ходу двух изданий хоть кто-то же должен был перечитать. Но не возникло сомнений: а действительно ли выражение «кинуть» («кидалово», «кидняк») появилось в Перестройку, а не чуточку раньше .

Но я продолжаю знакомить Вас с повседневностью. Оказывается, «в советское время руководство выделяло садовые участки скрепя сердце, считая эту меру вынужденной и временной» (223). Произведения Б. Окуджавы «официально не тиражировались» (193). Для «позднего советского периода» характерны «разобщенность людей, потеря навыков общения» (216). Но Вы не подумайте, что авторы огульно отрицают все советское. «Советскую очередь никак нельзя оценивать только как негативное явления». Она «в глубине души чем-то дорога многим бывшим советским людям» (199). Вам дорога? Особенно когда опаздывал куда-нибудь…

Марина Тимашева: Должно быть, в такой глубине души она мне была дорога, что я не могла до этой глубины добраться.

Илья Смирнов: Пост-советская ситуация тоже отражена с завидной достоверностью. Например, на «музыкальном рынке» у нас – слушайте внимательно! – отсутствует «какое-либо регулирующее начало» (220). То есть подбор персонажей, которые в телевизоре разевают рот под фонограмму, происходит сугубо стихийно. Любой может прийти и за большие деньги разевать. И вот, Марина, для Вас по спецзаказу: «Театр выжил, как правило, в больших городах и стал исключительно элитарным искусством» (219).

Марина Тимашева: Батюшки-светы! Сейчас не скажу то, что думаю, чтобы не получить повестку в суд. Заметьте, то, что Вы цитируете – никакая не повседневная жизнь. Ведь не сказано, какие конкретно театры «не выжили» в «небольших городах», сколько стоит театральный билет в Москве и, например, в Самаре, каков социальный состав публики, например, во МХАТе чеховском и горьковском. Вместо этого некое, с позволения сказать, обобщение. Непонятно, на чем основанное.

Илья Смирнов: А как вообще отделить быт от высоких материй? От войн и революций? Живет человек своей повседневностью, а где-то за тысячу километров политики решили, что жизнь его с точки зрения религии или идеологии неправильная. И разбомбили эту несчастную повседневность.

Но возникла мода на такого рода историю, целые книжные серии выходят: «Повседневная жизнь русской интеллигенции при князе Рюрике», «повседневная жизнь неандертальцев», «повседневная жизнь эльфов и гоблинов».

Не знаю, как насчет эльфов, но про людей – задача архисложная. Нужно выстроить главные сюжетные линии из эпохи в эпоху: еда, одежда, жилье, здравоохранение, образование. По каждой теме привлечь специалистов. Чтобы театр оценивали театроведы, а бытовую технику инженеры. А не «этносоциальные антропологи» (80). Следует учесть масштабы страны. Повседневность столичного мажора, таджикского крестьянина и балтийского моряка, согласитесь, не одна и та же. Классический памятник дореволюционной науки «Россия. Полное географическое описание нашего отечества» - огромный многотомник, а не брошюра. Далее. Надо определить принцип подбора источников. И подбирать в соответствии, а не абы как. Выделить характерные черты каждой эпохи и, насколько возможно, особенности страны, которые бы отличали ее от соседних. Но так, чтобы, написав главу о высшем образовании в СССР, единственном и неповторимом, потом случайно не наткнуться на роман американского писателя Стивена Кинга, где студенческий быт на удивление похож на советский. Только по времени чуть-чуть раньше (до победы «молодежной революции»).

Кстати, в одной из ближайших программ у нас будет пример максимального приближения к успеху в решении подобной задачи. Правда, ту книгу писали востоковеды, и страна более однородная, и проблемы не столь политизированы, во всяком случае, для России.

Ну, а коллектив авторов из МГУ подошел делу «инновационно». Сначала применил нанотехнологии. То есть свел эту самую повседневность к минимуму. Минимум, к тому же, расплывчатый, приблизительный, понаслышке или просто ошибочный, больше похоже на вольный вечер воспоминаний на лавочке: «А ты помнишь, Маврикиевна? Это в каком же году было? Вроде, при Брежневе…», чем на учебную литературу. Дословно цитирую характерный пассаж: «В середине 60-х стало чрезвычайно сложно приобрести легковую машину» (191). То есть, в 50-е было легко.

Или: «В период брежневской антиалкогольной кампании появилось словечко “бормотуха”. Так называли дешевые крепленые вина, потребление которых вызывало быстрое опьянение и тяжелое похмелье. Эти низкосортные вина выпускались для пополнения государственного бюджета, производились из ягод и фруктов, за что в народе назывались “плодово – выгодными”. Самым знаменитым напитком этой серии был “Солнцедар”» (196).

«Где-то что-то слышали». Дорогие коньяки, что, разве не для «пополнения бюджета» выпускались? Для чего еще, если производство государственное? И причем тут «антиалкогольная кампания»? А большинство крепленых вин были не плодово-ягодные. Можно ведь и со стандартами того времени свериться.

Но зачем? В книге практически отсутствуют ссылки на источники. Например, пересказывается некая «полемика между … Кареном Шахназаровым и Владимиром Путиным» о кинопрокате. Оба участника выглядят, мягко выражаясь, странно. И в финале глубокий научный вывод: «Было дано понять, что из всех видов искусства для нас наиважнейшими являются демагогия и оболванивание по федеральным каналам ТВ» (219). Я долго пытался отыскать первоисточник. Может быть, даже нашел. Почему же авторы не облегчили мне, читателю, жизнь – и не дали сразу же точные цитаты или ссылки? Может быть, потому что аутентичный текст не вполне соответствует пересказу и выводам?

Зато в конце каждого раздела – «документы и материалы». Подборки совершенно произвольные. Из обрывков официального делопроизводства, статистических отчетов, социологических опросов, личных писем и жалоб в инстанции, а также – ближе к концу – еще из художественной литературы. В этом качестве задействованы произведения, извините, С. Минаева, О. Робски, а также «современного писателя» Воронцова Андрея Венедиктовича, у которого примета 90-х – то, что «жизнерадостны и веселы были только бандиты и кавказцы» (227).

Оцените научную методологию. Раздел 2, послереволюционная Россия. К нему 16 фрагментов. Из них 6 официальных документов, 4 письма о положении учителей, из коих три анонимные, 1 жалоба, 5 личных писем (из коих 4 – письма М. Горького из Сорренто, как Вы понимаете, оперативно отражающие советскую повседневную жизнь). Для сравнения. Раздел 6, это от Горбачева до наших дней, представлен так: из 8 «документов и материалов» 3 ВЦИОМовских опроса, 3 фрагмента беллетристики, и по одному куску из политической публицистики и мемуаров. Жалоб и писем, видимо, уже не писали. И учреждения не работали. Репрезентативненько. Вы видите в этом хоть какую-то систему? Почему учителя, оказавшиеся в центре внимания в 20-е годы, потом стали не интересны? Почему письма Горького, а не проза Шолохова или Ильфа и Петрова? Почему опросы только ВЦИОМовские? Потому что под руку подвернулось?

Марина Тимашева: Хорошо. Если не то, что обозначено на обложке, то что же составляет основное содержание книги?

Илья Смирнов: Как бы общий курс российской истории. Очень поверхностный, и все время сползающий то в политическую пропаганду, то в вольное растекание мыслей. Вопросительные знаки: что это значит? Откуда взялось? – можно ставить на любой странице. В первом же разделе – это, напоминаю, вторая половина ХIХ века – на разные лады упорно повторяется, что «пореформенная эпоха ознаменовалась» неким «морально-нравственным кризисом» (29 и др.), когда тысячи людей «оказались лишенными прежних моральных ориентиров». Это что же имеется в виду? Что при крепостном праве общество, в котором торговали людьми, как скотом, было более морально?

Следующий ход университетской мысли – то, что царское правительство принимало «меры по охране народной нравственности» (33). Очень хотелось бы видеть в следующем, третьем издании, отдельную главу: «К.П. Победоносцев, великий князь Сергей Александрович, князь Мещерский и примкнувший к ним Григорий Распутин в борьбе за народную нравственность». Ее как раз можно было насытить колоритнейшими примерами из «повседневной жизни». Ну, а со второго раздела начинается политическая пропаганда в духе А. Б. Зубова, Ю.С. Пивоварова и прочих деятелей, настрадавшихся в МИМО от советской власти. Некоторые образцы просятся в хрестоматию.

Юмористическую. Оказывается «одним из самых ярких проявлений нового быта стал жестокий жилищный кризис. До 1917 года далеко не всё население русских городов проживало в отдельных квартирах (понимаете – “далеко не всё”!) Дороговизна жилья приводила к тому, что многие хозяева даже не бедных квартир сдавали комнаты внаем. Но у квартиры всегда был хозяин, а жильцы обслуживались хозяйской прислугой» (73). Какую, однако, идиллию опошлили революционеры. Интересно, а у прислуги тоже были свои отдельные квартиры, где она кем-то «обслуживалась»? Или она не относилась к русскому населению? С Марса доставлялась вахтовым методом?

Марина Тимашева: Тогда, по логике вещей, авторы пособий должны были бы приветствовать перемены 90-х годов, когда снова появились «хозяева».

Илья Смирнов: Вроде бы и этого не заметно. Что касается логики. В разделе «1980 – 2000-е» читаем: «наиболее заметной чертой новой эпохи стала ведущая роль телевидения в удовлетворении досуговых потребностей россиян» (216). Перелистываем 20 страниц назад. «В 1965–1985 гг. наиболее важный сдвиг в досуговой сфере культуры связан с развитием телевидения» (194). Нью-Йорк – город контрастов. Стамбул – город контрастов. Какая разница.

Марина Тимашева: Еще не могу не отметить замечательный язык, которым эти проблемы культуры излагаются подрастающему поколению. А если подводить итоги, то молодежи, которая не застала повседневную жизнь не только при Александре Третьем, но и при Леониде Ильиче Брежневе, на приобретение этого учебного пособия лучше денег не тратить.

Илья Смирнов: Полагаю, мы его и так оплатили, поскольку оно «подготовлено авторским коллективом кафедры истории российского государства факультета государственного управления МГУ имени Ломоносова». Если поинтересоваться, какие новые замечательные факультеты и прочие подразделения появились под вывеской этого учебного заведения за последние 20 лет, можно поразмышлять о том, как в нашей повседневности меняется смысл таких, казалось бы, незыблемых культурных ценностей, как «университетское образование» и «диплом МГУ».

По этой теме читайте также: