2011 год ознаменовался двумя важными юбилеями для тех, кто ищет идеал в дореволюционной России. Первый относится к 150-летию отмены крепостного права, второй — к столетию со дня смерти Столыпина, которого в постсоветские времена принято считать не просто выдающимся реформатором, но и даже несостоявшимся спасителем России. Оба события не были обделены вниманием ни СМИ, ни академической среды. Первому была посвящена конференция в Институте научной информации по общественным наукам (ИНИОНе), и на нее были приглашены известные персонажи из Германии, Франции и России[1]. Конференция по поводу смерти Столыпина, проходившая в Доме русского зарубежья имени Солженицына, собрала не менее звёздный состав[2].

Стало быть, празднование удалось на славу. Тем не менее хочется спросить: а стоили ли эти торжества того, что бы их проводили? Вспоминается стихотворение Маршака, в котором среди многочисленных поводов для увеселительных дел напоследок значится: «...И просто пьянство без причин». Нетрудно заметить, что мероприятия ушедшего года целиком и полностью работают на идеологию государства, сформировавшегося на развалинах СССР. Идеологическая составляющая данных мероприятий очевидна и осталось лишь разобраться, имеют ли они хоть какое-то научное значение.

Интеллектуалы, которым впору поучиться у крестьян

По выражению одного сотрудника ИНИОНа, присутствовавшего на конференции, александровским реформам её участники «пели Осанну». Уже сама программа конференции провозглашала: в правление Александра II «реформаторские идеи продвинулись далеко вперёд». Однако участники конференции не стали вспоминать, что не менее далеко в то же правление (задолго до Александра III) продвинулись и идеи противоположного содержания. Ещё в 1866 году на важные правительственные посты взамен либерально настроенных чиновников были выдвинуты явные противники реформ вроде ставшего шефом жандармов Шувалова, министра внутренних дел Тимашева, министра просвещения Толстого и т.п. Опираясь на этих деятелей, царь повёл откровенно карательную политику. Например, было принято особое «Положение» об усилении власти губернаторов, получивших право закрывать без объяснения любые собрания, не утверждать в должности показавшихся неблагонадежными чиновников. В рядах самих губернаторов произошли серьезные изменения. За два года с апреля 1866 по апрель 1868 года 29 из 53 губернаторов были заменены на тех, кто был больше расположен бороться с крамолой. В том числе с крамолой в студенческой среде: в мае 1867 года были введены «Правила», обязывавшие университетское начальство совместно с полицейскими властями надзирать за политической благонадежностью студентов[3].

А ещё Александр II немало предвосхитил своего преемника в том, что касается контрреформ. Как известно, контрреформы в правление Александра III предполагали исправление «ошибок 60-х годов»[4], наступление на прежние либеральные преобразования. Но такое наступление предпринял сам реформатор Александр II, причём ещё в 1860-х годах, до осуществления всей программы реформ. На прямые контрреформы он не решился, но заметно ограничил уже провозглашенные реформы. По новым правилам от 1867 года (всего спустя 3 года после земской реформы) земские учреждения были подчинены губернским начальникам и предводителям. Ещё сильнее была урезана судебная реформа. Она предусматривала превращение Сената в чисто кассационный орган, тогда как дела о государственных преступлениях переходили под юрисдикцию судебных палат. Но в 1872 году в составе Сената было учреждено специальное судилище по всем серьезным политическим делам, так называемое Особое присутствие Правительствующего Сената. Судей сюда «назначал сам царь из числа наиболее “одаренных” карательными способностями». А чуть раньше, в 1871 году, Александр II вернул Третьему отделению производство дознаний по всем государственным преступлениям. Эта функция была отнята у Третьего отделения все той же судебной реформой, но ей опять пришлось потесниться[5].

Александра II принято считать реформатором, он вошел в историю под именем Освободителя. Но в том и заключается задача историка, чтобы оценивать все факты без исключения, рассматривать их всесторонне. А те люди, которые сосредоточивают внимание только на одной группе фактов, а от фактов противоположного значения отворачиваются, вряд ли вообще могут считаться историками.

Читаем дальше программу конференции: «Мы знаем, что царь погиб, не успев сделать решающего шага — издать конституцию». На самом деле именно этого мы как раз и не знаем! Зато знаем многое другое. Во-первых, документ, о котором идет речь, был не конституцией, а так называемой «Конституцией Лорис-Меликова». Суть этой «конституции» заключалась в формировании выборных «временных комиссий» в качестве совещательного органа при Государственном Совете, который сам был совещательным органом при царе. Совещательный орган при другом совещательном органе — не слишком ли убого для настоящей конституции?

Во-вторых, режет глаз содержащийся в программе оборот «не успев». Если царь и впрямь «не успел», то, значит, стремился изо всех сил, делал все возможное, но «не сложилось» — по независящим от него обстоятельствам. А в действительности царь если к чему и стремился и делал в чем-либо все возможное, так только в том, чтобы не допустить даже ничтожных уступок. Увидев проект Лориса-Меликова, царь, как известно (вот это действительно известно), возмутился: «Да ведь это Генеральные Штаты!» Возмутился, однако всё-таки согласился обсудить[6]. Но только пока обсудить, а между обсуждением и законодательным утверждением дистанция бывает очень велика, особенно в России. Вспомним для иллюстрации, что проекты ликвидации крепостничества ходили в верхах ещё с самого начала правления Александра I, а для реализации этих проектов понадобилось целых 60 лет.

Можно продолжить цепочку рассуждений и спросить: почему царь всё-таки согласился обсуждать откровенно неугодный ему проект? В программе инионовской конференции содержится косвенный упрек революционерам, которые так не вовремя убили царя, когда тот уже был почти согласен на «историческое» преобразование. А новый царь (горе вам, революционеры!) этот проект похоронил. Обычно на этом примере показывают всю вредоносность, которую содержит в себе революционная деятельность. Дескать, не было бы революционеров, к тому же ещё и террористов, было бы гораздо лучше.

В действительности данный пример показывает обратное: необходимость революционеров для проведения хотя бы либеральных реформ. После «великих реформ» власть шла на уступки только под революционным давлением. Преобразовательный проект Лорис-Меликова после убийства царя был и впрямь похоронен, но как данный проект вообще возник? Его появлению Россия целиком и полностью обязана революционерам, своей «охотой на царя» и высших чиновников вынудивших власть идти на уступки. Конкретно этот проект не реализовался, зато реализовались некоторые другие: упразднение временнообязанного состояния крестьян, отмена подушной подати, снижение примерно на 30% выкупных платежей и т.д.[7] Потому трагедия 1881 года состоит вовсе не в том, что был убит царь-«реформатор», а в том, что силы «Народной воли» оказались исчерпаны, а без вооруженного давления на власть никакие политические реформы оказались невозможны. Без «Народной воли» проект Лорис-Меликова не только бы не был принят к обсуждению, но вообще бы не возник.

Какую оценку в таком случае давать преобразовательной деятельности Александра II? Сначала были так называемые «великие» реформы, весьма ограниченные, но которых он сам даже в таком ограниченном виде тем не менее испугался и пошел на попятную ещё до их окончания. На этом завершилась та эпоха, когда реформы были, условно говоря, добровольным делом власти и осуществлялись без явного давления снизу. С конца правления Александра II и до самого 1917 года их у неё надо было вырывать.

Предвижу возражения: так или иначе отмена крепостного права всё же состоялась, и состоялась она почти целиком по инициативе верхов. Разве это событие не великое само по себе, разве оно одно не достойно восхвалений, той самой «осанны» в честь государя? — Мне вспоминается эпизод из «Заповедника» Довлатова. Главный герой повести переселился на некоторое время в деревню и там отметил, среди прочего, нелюбовь сельчан к Сталину. «Видно, хорошо помнили коллективизацию и другие сталинские фокусы», — предполагает герой и продолжает: «Вот бы поучиться у безграмотных крестьян нашей творческой интеллигенции. Говорят, в ленинградском Дворце искусств аплодировали, когда Сталин появился на экране». Натирающим мозоли от аплодисментов в честь Александра II интеллектуалам (на роль интеллигенции они не тянут[8]) тоже давно пора пойти на выучку к безграмотным крестьянам середины XIX века. Можно прямо спросить тех крестьян: как они сами восприняли свое освобождение?

Ответ легко выводится из динамики крестьянских волнений. За 1857—60-й годы было зафиксировано 1512 выступлений крестьян. И почти столько же — 1370 — выступлений произошло в марте-апреле (первые два месяца после провозглашения реформы) 1861 года. Всего за тот год зафиксировано более 1800 крестьянских выступлений, больше, чем за все предыдущее четырехлетие. До 5 марта, дня официального объявления о реформе, произошло только 11 волнений, остальные случились после указанной даты, наглядно показав подлинное отношение крестьян к реформе[9]. Не понравилась она им и не могла понравиться со своими грабительскими выкупными платежами, временнообязанным состоянием, отрезками, чересполосицей, вышвыриванием дворовых на улицу и т.д. Как писал министр внутренних дел П.А. Валуев о царском манифесте, «он не произвел сильного впечатления в народе и даже не мог произвести этого впечатления».

Кстати говоря, правительство отнюдь не было удивлено реакцией крестьян, иначе оно не отдавало бы распоряжений о приведении в боевую готовность войск накануне объявления о царской «милости». И царь думал о том же, раз озаботился важными приготовлениями на случай бегства[10]. Верхи и низы того общества, как следует из поведения тех и других, были полностью солидарны в восприятии реформы. Зато теперь взрослые люди с профессорскими и даже академическими званиями возносят её на немыслимую высоту. И в самом деле, что могли необразованные крестьяне понимать в той реформе? Ничего, конечно, они не понимали. Слава богу, теперь хотя бы нам есть кому объяснить.

Алкоголизм как признак деревенского благополучия

«Модернизация П.А. Столыпина, которая продолжалась и после его гибели, — пишет М.А. Давыдов, один из основных участников конференции в Доме русского зарубежья, — открывала перед Россией совершенно новые перспективы, и на этом пути страна не знала бы ни ГУЛАГа, ни “Большого скачка”, ни “Большого террора”»[11].

Сразу хочется спросить, на чем основан столь оптимистический прогноз? Особенно если учесть, что Столыпин и сам был сторонником террора (вспомним военно-полевые суды, возникшие по ходу первой русской революции, но продолжавшие действовать даже после её окончания[12]).

У Давыдова Столыпин является любимым историческим персонажем, однако и без него, если верить тому же автору, России жилось неплохо. Он вспоминает о том, как критиковали советские «историки-марксисты» «народническую» концепцию аграрного развития Российского государства, что, однако, не помешало им усвоить её «главный постулат»: «бедственное положение подавляющего большинства крестьянства — всегда, везде, при любых обстоятельствах»[13]. На тот же постулат работал и считавшийся общеобязательным тезис о голодном хлебном экспорте, которым, если верить советским историкам, злоупотребляло царское правительство с конца XIX века. Давыдов на данный счет категоричен: с его точки зрения, проблема «голодного экспорта» носит «мифологизированный характер»[14].

Доказательств Давыдов предлагает много. Или даже слишком много, поскольку для некоторых более подходящим местом были бы не научные работы, а сборники анекдотов. «Как можно, — вопрошает Давыдов, — анализировать потребление, умалчивая о сотнях миллионов рублей, которые пропивались населением, крестьянами даже в голодные годы?»[15] Чуть дальше мы узнаем, что

«жители лишь 12-ти (!) из 90 губерний и областей России всего за два года (притом что для большинства этих губерний оба года были неурожайными) выпили водки на сумму, превышающую стоимость почти всех кораблей Балтийского и Тихоокеанского флотов империи вместе взятых, а также вооружений, уничтоженных и захваченных японцами в Порт-Артуре и др.»[16].

«Полагаю, — делает вывод Давыдов, — эта информация несколько прояснит... уровень платежеспособности населения страны»[17].

Анализ Давыдова открывает новые горизонты в науке. До сих пор массовое пьянство принято считать проявлением столь же массовой безысходности, вызванной в том числе нищетой. Многие думают, что именно бедность заставляет людей заливать горести алкоголем и тем самым лишать себя последних шансов выбраться с общественного дна. Но теперь (спасибо Давыдову!) ясно, что подобные мнения ошибочны. Соответственно, тех, кто и сегодня активно стреляет деньги на самое дешевое и низкокачественное пойло, надо воспринимать иначе. Эти люди явно относятся к благополучным слоям общества. Возможно, среди них есть даже подпольные миллионеры типа Корейко.

Но справедливости ради отметим, что Давыдов пытается оперировать и более серьёзными доводами. Он провел дотошное исследование хлебных грузопотоков, как шедших за рубеж, так и остававшихся внутри страны. Итоговые данные были сведены в таблицу «Динамика урожаев (63 губ.) и экспорта главных хлебов в 1893—1913 гг.»[18]. И из таблицы, охватывающей почти все правление Николая II, вроде бы напрашивается вывод: «Урожаи главных хлебов в стране продолжали расти, однако доля экспорта в урожае всех главных хлебов, кроме ячменя, уменьшалась»[19]. С каждым пятилетием, как убеждает нас Давыдов, в стране оставалось всё больше хлеба, его, соответственно, потребляли во всё увеличивавшихся количествах. Откуда же тут взяться голодному экспорту?

Давыдов в своем манипулировании цифрами может показаться вполне убедительным. Тем не менее я готов утверждать, что подобное манипулирование, отрицающее в царской политике ставку на голодный экспорт, основано на грубом подлоге. Допустим, остаток хлеба внутри страны за николаевское правление и впрямь сильно вырос. Но почему Давыдов забывает, что очень существенно выросло и население? Оно в целом по империи, по данным Центрального статистического комитета (ЦСК) МВД, в 1897 году составляло 129142,1 тыс. человек, а в 1913 году — уже 174009,6 тыс. человек[20]. Если принять во внимание рост численности населения, то ситуация с главными хлебами (рожью, пшеницей, ячменем и овсом) будет выглядеть не такой радостной. В 1893—1898 годах средний остаток на потребление (в пищу людям и на корм скоту) главных хлебов на душу населения, если использовать данные Давыдова, в среднем составлял 17,88 пуд., а в 1909—1913 годах достиг 19,18 пуд. Вроде бы и здесь цифры говорят в пользу вывода Давыдова. Раз остаток на потребление увеличивается, пусть совсем немного, то разве можно поддержать тезис о голодном экспорте?

Однако не будем торопиться. Лучше вспомним, что говорить о голодном экспорте советские историки начали ещё применительно к правлению Александра III. Именно тогда прозвучала печально известная фраза министра Вышнеградского: «Не доедим, но вывезем». И действительно все тот же остаток на потребление хлеба (в данном случае берутся все хлеба, а не только главные) при Александре III упал катастрофически: с 20,6 пуд. в 1860—1870 годах до 15,7 пуд. в 1888—1898 годах[21]. Иными словами, падение составило 1,31 раза. Не приходится сомневаться, что такое падение означало самый настоящий голодный экспорт. Зато при Николае II, если исходить из таблицы Давыдова, ситуация улучшилась лишь в 1,07 раза, то есть совсем чуть-чуть. Вот и получается, что при Николае II хлебный экспорт в лучшем случае стал чуть менее голодным, но всё равно оставался таковым.

А в худшем случае надо вспомнить о таком явлении, как распашка пастбищ с целью прокормить увеличивающееся население в условиях стремительной урбанизации[22]. В середине XIX века, когда город ещё не слишком наступал на пастбища, в среднем в расчете на душу населения на фураж уходило около 1,5 пуд. зерна[23]. За пореформенное сорокалетие количество поголовья скота на душу населения заметно упало (не говоря о качестве стада)[24], а зерна на прокорм скоту стало уходить в несколько раз больше: 7,1 или даже 7,5 пуд. на душу населения вместо прежних 1,5 пуд.[25]. Напрашивается предположение, что в начале правления Николая II потребность в прокорме скота зерном была меньше, чем накануне Первой мировой войны. И тогда даже «чуть менее» голодного экспорта ближе к концу правления Николая II уже не получается, даже несмотря на немного более высокий, чем раньше, остаток на душу населения. Всё, что выигрывали крестьяне от этого остатка (и, видимо, даже больше), уходило на прокорм скоту.

Если же продолжать настаивать на отсутствии голодного экспорта в истории царской России, то окажется непонятным, зачем благополучной в аграрном отношении стране вдруг понадобился такой реформатор, как Столыпин. Вроде бы и без него неплохо обходились. Давыдов, так много страниц потративший на описание деревенского изобилия, вдруг признаётся, что «в конкретных условиях России осени 1906 года, разумеется, актуальнейшим вопросом было успокоение деревни»[26]. Зачем же её понадобилось успокаивать? Может быть, всё-таки признаем, что крестьяне выражали резкое недовольство нехваткой земли и, как следствие, хлеба, а также всего остального, важного для жизни? Так будет, по крайней мере, логично, а кроме того — честно.

Но раз дело было за успокоением крестьян, то успех реформы зависел от того, найдет ли она значительный позитивный отклик в деревне. Согласно Давыдову, столыпинской аграрной реформе именно это удалось. Хорошо известно, что она, среди прочего, предусматривала ликвидацию чересполосицы и превращение крестьянских хозяйств в хутора. И вот Давыдов пишет, что «за 1907—1915 годы изменить условия землепользования пожелало почти 6,2 миллионов домохозяев». «Это, — восторгается Давыдов, — более половины всех крестьянских дворов России или... 67% общинных хозяйств страны»[27].

Такие данные не отличаются новизной; ту же цифру в 6,2 миллиона домохозяев, пожелавших проведения землеустроительных работ, приводили советские историки, например А.Я. Аврех. Только Аврех, не в пример Давыдову, далек от восторгов, поскольку обратил внимание и на другие, более важные цифры. Не секрет, что суть реформы Столыпина состояла в превращении крестьянских хозяйств из общинных в единоличные. Но подобным образом изменить условия хозяйствования до 1 сентября 1914 года пожелало лишь 2,7 миллиона крестьянских общинных хозяйств[28]. То есть самое большее лишь 29% крестьянских общинных хозяйств (а если мы вычтем тех, кого заставили изменить форму хозяйствования насильно, то выйдет совсем убогая цифра) нашли основное содержание реформы выгодным, тогда как остальным она в корне не понравилась. Такой вывод получается, если рассматривать, как Аврех, все основные данные, а не сосредотачиваться, подобно Давыдову, лишь на удобных себе. Примерно с тем же успехом Давыдов мог бы доказывать, что приватизацию в России начала 1990-х годов население в целом одобряло, поскольку в массовом порядке приватизировало квартиры.

Получается, реформа была с самого начала обречена на провал. Но Давыдов упорствует; он вспоминает известное изречение Столыпина про «20 лет покоя», которые нужны были России для проведения преобразований по столыпинской программе. Давыдову «этот срок представляется вполне реальным»[29]. Давыдов даже согласен удовлетвориться меньшим: «А ведь начнись Первая мировая война даже в 1915 году, не говоря о 1916 годе, её исход для России и вся наша (и не наша) жизнь могли бы быть другими»[30].

Рассуждение выглядит в высшей степени наивным. Ещё в 1920-е годы Е.В. Тарле показал, что мировая война началась именно в 1914 году отнюдь не случайно. Германия с Австро-Венгрией подгадали этот момент потому, что считали себя более готовыми, чем страны Антанты[31]. Это же естественно: нападать тогда, когда противник менее готов, чем ты. И состоятельность правительства заключается в том, чтобы, во-первых, опережать другие страны в готовности к войне, а во-вторых (если не сложилось «во-первых»), опередить в возможностях ведения войны уже по её ходу. Поскольку России не удалось ни первого, ни второго, значит, она в силу слабости своего общественного и политического строя оказалась в отношении такого серьезного испытания, как мировая война, несостоятельна. Вот подлинная причина бедствий, которые свалились на страну во второй половине 1910-х годов, а вовсе не год начала войны, как мерещится Давыдову.

Но давайте предположим, что в 1914 году война и впрямь бы не началась. Что было бы в таком случае? Как выясняется, велика вероятность, что вместо войны Россия получила бы революцию гораздо раньше 1917 года. В первые 3 месяца 1914 года число бастующих составило 1,5 миллиона человек[32], и даже правые приходили к убеждению, что революция неизбежна, и мрачно констатировали, что «внутри России опять начинает пахнуть 1905 годом»[33]. Давыдов блестяще усвоил тезис советской историографии о том, что неудачная война стимулировала революцию, но тот факт, что патриотический угар, связанный с началом войны, на первых порах революцию отсрочил, отчего-то начисто забыл.

Между тем именно здесь кроется важная ошибка. Для всех поборников Столыпина пресловутые «20 лет покоя» стали настоящим фетишем. Но, как пишет Аврех, «вопрос надо ставить иначе: почему история не дала этих 20 лет?»

«А не дала, — продолжает Аврех, — потому, что страна (и деревня в том числе) уже больше не могла жить в условиях архаичного политического и аграрного строя, несмотря на проводимую политику укрепления и разверстания. Крах столыпинской реформы был обусловлен главным объективным фактором — тем, что она проводилась в условиях сохранения помещичьего землевладения и для сохранения этого землевладения»[34].

Легко понять, что здесь неоткуда было взяться этим «20 годам», но есть, оказывается, те, кто до сих пор на них уповает. Даже неудобно за таких людей.

Вместо заключения

Царскую Россию теперь принято идеализировать. Вторую половину XIX — начало ХХ века даже называют, ни много ни мало, «лучшим временем в истории России». То самое время, когда крестьяне стали страдать не только от хронического малоземелья, но также от реального, а вовсе не мифического, голодного экспорта, а правительство делало всё возможное, чтобы не допустить получения земли теми, кто её обрабатывает, и сохранить землю за паразитическим помещичьим сословием. Хочется спросить: если указанное время лучшее, то что тогда сказать об остальной истории?

При знакомстве с подобными идеями наступает ощущение дежа-вю. Где-то это уже было. И было ещё в первой половине XIX века, во времена Николая I. Его особым расположением пользовались сочинения, обливавшие грязью декабристов. М.А. Корф и идейно близкие ему авторы представляли декабристское восстание как чистую случайность, чуждое российскому обществу явление «без корней в прошлом и перспектив в будущем». Сегодня организаторы и участники вышеназванных конференций (Давыдов и другие) добровольно выступают в неблаговидной роли Корфа, стремясь выставить революционные события в России как такую же случайность, которую можно и нужно было избежать. Чем «герои дней сегодняшних» лучше Корфа и его сподвижников, над которыми потешались начиная с момента публикации их сочинений, сказать трудно.

Корфа можно понять и пожалеть: он не был ученым (то есть человеком, ищущим истину), а делал карьеру, исполняя государственный заказ. Точно таким же образом государственный заказ исполняют сегодняшние апологеты царской России. Сейчас существует высочайший спрос на дискредитацию революционной традиции и советского периода, а также восхваление всего, что тому и другому противостоит. Печально, но спрос удовлетворяется с лихвой. Носители академических званий не заставляют себя уговаривать и принимаются за дело по первому зову, не считаясь с фактами, источниками и элементарным здравым смыслом. Именно такие люди ещё долго будут позорным образом определять ситуацию в академической среде. Изменений в ближайшее время точно можно не ждать.

По этой теме читайте также:

Примечания