Чем были схожи средневековые Русь и Западная Европа, и в чем они, наоборот, кардинально расходились? Советская наука когда-то пыталась настаивать на принципиальной близости их социального устройства. Широко известно представление о феодализме как о многоступенчатой вассально-ленной иерархии — системе земельных держаний нижестоящих феодалов от вышестоящих в обмен на военную службу. Официальные советские историки, начиная еще с М.Н. Покровского, на первых порах подгоняли русское Средневековье под описанную модель[1]. Впоследствии, впрочем, такой подход потерял актуальность. Трудно было не заметить, что применительно к Руси классические представления о феодализме не работают. Совсем не случайно уже в наше время исследователи все чаще говорят о том, что никакого феодализма в русских землях не было вовсе. В данном случае многие следуют за мнением классика французской медиевистики М. Блока, в свое время ограничившего зону господства феодализма Западной Европой, добавив, правда, еще Японию[2]. Спустя несколько десятилетий известный отечественный медиевист А.Я. Гуревич в феодализме тоже оказался «склонен усматривать преимущественно, если не исключительно, западноевропейский феномен»[3].

Впрочем, чаще отечественные исследователи придерживались иного мнения. Они считали, что феодализм в России существовал, но носил весьма своеобразный характер. Об этом русском своеобразии писали многие: И.Н. Данилевский, А.А. Зимин, В.Б. Кобрин, Л.В. Милов, И.Я. Фроянов, А.Л. Юрганов и другие. Работы этих авторов полностью устраняли сомнения: русское Средневековье, независимо от того, называть ли его феодальным, от западного отличалось сильно. Расхождения в социальном устройстве казались более явными, чем сходства.

И вот в недавних статье и книге отечественного историка-русиста А.А. Горского можно найти совсем другие мысли[4]. Горский считает, что «развитие общественного строя Руси в эпоху Средневековья шло по тому же пути, что и в других европейских странах», и надо говорить о «принципиальном типологическом единстве» всех стран тогдашней Европы, включая, естественно, Русь[5]. Может показаться, что Горский, высказывая подобные идеи, вернулся к самым истокам советской исторической науки, чуть ли не во времена Покровского. Однако полным возвращение назвать нельзя. Горский применяет совсем другую логику рассуждений. Он вовсе не подстраивает русское Средневековье под модель классического феодализма. Напротив, по словам Горского, очень многое из русских реалий в нее не вписывается: «частная крупная земельная собственность вплоть до XIV века была на Руси распространена относительно мало, вассальные отношения носили преимущественно одноступенчатый характер»[6]. «Одноступенчатый» — поскольку вся военная элита русского средневекового общества служила непосредственно князю. А вот в «классической модели» феодализма, как уже отчасти сказано, существовало несколько уровней: огромное число феодалов были одновременно и вассалами, и сеньорами. На этот нюанс историки часто обращают внимание, когда сравнивают западноевропейский феодализм с русским средневековым общественным строем или — шире — с социальным устройством средневековой Восточной Европы. П. Андерсон писал, что на всем восточноевропейском пространстве «было мало или совсем не было промежуточной страты землевладельцев между рыцарями и монархами», что «сложные цепочки феодальной лестницы были здесь практически неизвестны»[7]. И Милов, обращаясь уже непосредственно к Руси, считал невозможным создание тут «сколько-нибудь многоступенчатой феодальной иерархии». Зато в Западной Европе, по словам Милова, такая иерархия служила «могучим рычагом консолидации класса феодалов»[8].

Так откуда же тогда взяться пресловутому «принципиальному типологическому единству» средневековых Запада и Руси? Горский данное «единство» выводит из того, что та самая «классическая модель» феодализма «в действительности практически нигде не существовала», «являет собой едва ли не фикцию»[9]. Во-первых, где та «модель» была в раннесредневековой Западной Европе, в тех же франкских государствах? Горский ссылается на гипотезу Н.Ф. Колесницкого[10] о том, что «первоначальной формой феодальной эксплуатации в Западной Европе служили государственные подати, а подчинение крестьян частным земельным собственникам явилось уже дальнейшей стадией процесса формирования феодальных отношений»[11]. Во-вторых, та самая частная земельная собственность — «сеньория-феод… обусловленная службой», — как, согласно Горскому, следует из работы английской исследовательницы С. Рейнольдс[12], «стала реальностью только к XII веку»[13]. А в-третьих, даже после того как «сеньория-феод» все же «стала реальностью», в Западной Европе все еще оставалось немалое количество «рядовых свободных» крестьян. Крестьяне эти находились в подчинении не феодалов, а государства — чем не доказательство, что «общественные отношения в Западной Европе не исчерпывались „феодальной ипостасью“»[14].

И получается у Горского практически полная идентичность русского и западного Средневековья. На Руси крестьяне долгое время были свободны, и на Западе многие так и не попали в зависимость к феодалам; на Руси была неразвита система вассалитета, и на Западе она созрела лишь спустя века; наконец, на Руси частное землевладение до самого образования единого Московского государства находилось на втором плане, и на Западе сеньории далеко не сразу достигли преобладающего положения. Словом, принципиальных отличий Горский не наблюдает. Разница может состоять лишь в пропорциях, в которых выступали «государственные и сеньориальные формы общественных отношений». Горский вынужден признать, что на Западе «сеньориальные формы», в конечном счете, распространились заметно шире, чем в средневековой Руси[15]. Но этот факт, с точки зрения Горского, мало что меняет. Он ссылается на мнение известного историка Ю.Л. Бессмертного о том, что так называемые «сеньориальные» и «государственные» элементы общественных отношений как в Западной, так и в Восточной Европе не просто сосуществовали, но тесно переплетались и глубоко проникали друг в друга[16]. И на Руси, и на Западе, условно говоря, государственные люди были одновременно землевладельцами и, наоборот, землевладельцы в чем-то представляли собой государственных людей. Следовательно, совершенно неважно, какой из «элементов» — «государственный» или «сеньориальный» — в том или ином регионе Европы формально преобладал.

Таково мнение Горского. Обратимся тогда непосредственно к статье Бессмертного, на которую опирается Горский в своих выводах[17]. Действительно в ней много сказано о том, что не только на Руси, но и, к примеру, во Франции не вся территория находилась в частном владении. Немалую часть земли сохранило за собой государство в лице французского короля, который управлял ей руками своих чиновников — прево и бальи. Точнее, они только считались чиновниками, а, по сути, как полагает Бессмертный, были обычными феодалами. Прево и бальи осуществляли управленческие функции — собирали налоги и штрафы, вершили правосудие — то есть делали все то же самое, что и владельцы феодов. И так же как и феодалы, прево и бальи передавали свои права на земли по наследству. Поступления с «королевских свободных» в пользу государства, проходившие через прево и бальи, рассматривались как рентный фьеф, а держателей этого фьефа, согласно Бессмертному, фактически можно считать собственниками земли, которой они управляли[18].

В этой части анализ Бессмертного вполне убедителен. Но когда он от Франции переходит к Руси, возникают вопросы. По его утверждению, в русских землях роль французских прево и бальи играли кормленщики[19]. Отличие Бессмертный согласен видеть лишь в том, что права и обязанности кормленщиков по отношению к конкретным волостям не были наследственными. Но он тут же оговаривается, что «это отличие вряд ли следует считать принципиальным», потому, в частности, что «кормленщик пользовался своими функциями в данной местности достаточно долго»[20]. Специалисты по русской истории отметили бы ошибку. В действительности полномочия кормленщиков на одной и той же территории зачастую не были долгими. С.Б. Веселовский писал, что князья давали кормления на два-три года, а то и на год, преследуя при этом цель «пропустить через кормления по очереди значительное количество лиц»[21]. Следовательно, не приходится говорить о долговременных правах кормленщиков на землю и заодно о переплетении «государственного и сеньориального элемента». Кормленщики были в чистом виде государственными служащими, а вот сеньорами их ни Бессмертному, ни Горскому представить не удалось, несмотря на все старания.

Уже в данном пункте идея Горского о «типологическом единстве» средневековых Запада и Руси повисает в воздухе. А дальше это становится только заметнее. Предположим, и тут, и там было много «рядовых свободных» крестьян. Но что получится, если соотнести доли свободных и зависимых? Каково это соотношение было на Западе в развитое Средневековье? И в самом деле историки сейчас полагают, что дошедшая до нас оттуда максима «Нет земли без господина» не отражала действительной ситуации. Ж. ле Гофф писал, что крестьяне, не попавшие в зависимость к феодалам, «были в Средние века более многочисленными, нежели это часто утверждается». Но тут же добавлял, что такая разновидность крестьянства «выпадала из экономической феодальной системы»[22]. То есть не эти крестьяне определяли западноевропейский общественный строй, где «феодальная ипостась» все же господствовала. А теперь возьмем данные по Руси. В домонгольский период, по словам Фроянова, «рядовое свободное людство… решительно преобладало над всеми другими жителями»[23]. И в более поздние времена — во второй половине XV века, — как можно узнать из книги Кобрина, «в Северо-Восточной Руси преобладали земли черных крестьян»[24]. Черные (не находящиеся в частных владениях) крестьяне не выпадали из системы, а сами были системой. Согласитесь, велика разница.

Предположим, «сеньория-феод» на Западе поздно оформилась. Но ведь оформилась же. Горский называет «классическую модель» феодализма — многоступенчатую вассальную иерархию — «едва ли не фикцией», но все же был вынужден признать, что эта «едва ли не фикция», тем не менее, «в определенный период существовала»[25]. А с какого времени существовала? С XII века, с момента, от которого упомянутая Горским Рейнольдс отсчитывает «сеньорию-феод»? Однако другие историки, опираясь на документальные свидетельства, ведут отсчет с более ранних времен. Разумеется, не от самого начала Средних веков, но, например, от 1000 года. Ле Гофф считает последующие за тем годом десятилетия периодом «основной перестройки социальной и политической структуры всего христианского мира», временем «incastellamento», когда происходила «организация всей жизни вокруг замка»[26]. Территории, подвластные владельцам замков, как раз представляли собой сеньории и феоды[27]. Андерсон, со своей стороны, исходную точку ищет несколько раньше. По его словам, «полноценная система феодальных владений» укоренилась на Западе век спустя после Карла Великого, то есть в Х столетии. А при Карле Великом появилось «ее первое ядро», «произошел важнейший синтез между земельными дарениями и обязательствами служения»[28].

Также к правлению Карла Великого относится примечательный эпизод. В 811 году Карл Великий пожаловался, что некоторые прежде верные ему люди отказываются от военной службы под тем предлогом, что их сеньор на нее не призван, и они должны оставаться при нем[29]. Обратите внимание: сеньоры уже в начале IX века препятствовали прямой связи своих вассалов с королем. Разве это не признак еще не сформировавшейся, но уже немало продвинувшейся в этом формировании той самой многоступенчатой вассальной иерархии? Есть тогда основания полагать, что и сложилась она полностью несколько раньше XII столетия. Андерсон считал, что феодализм возник в Х веке[30], но чаще историки начинают феодализм все от того же 1000 года, с XI столетия[31]. Однако конкретная дата в этой конкретной дискуссии не столь важна. Принципиально другое: «классическая модель» феодализма, по крайней мере, в своих основных чертах — никакая не «фикция». Эта модель действительно наблюдалась в истории, пусть и не так долго, как хотелось когда-то официальной советской историографии. И если средневековая Русь и впрямь ни в один момент не подходила под приведенное описание, то она серьезно отличалась от средневековой Западной Европы. И тогда никакого «принципиального типологического единства» не выходит. Получается лишь «принципиальное типологическое разъединение».

И это «разъединение», расхождение между русским средневековым общественным строем и классической моделью феодализма будет еще глубже, чем представляет себе Горский. Надо принять во внимание сам характер, а не только масштабы частного землевладения. Горский, как уже сказано, признает, что в русских княжествах оно было мало распространено. Но те земли, которые все же находились в личном владении дружинников, были, по Горскому, сродни западным феодам. Он неоднократно говорит о том, что землей бояре владели благодаря княжеским пожалованиям за службу[32]. Однако аргументов в обоснование своей позиции никаких не приводит. Стоит тогда обратиться к работам крупных историков, выводы которых выдержали проверку временем. Что же эти историки говорят о службе с земли в русских княжествах?

Начать следует с В.О. Ключевского. Он пишет, что на Руси «поземельные отношения вольных слуг строго отделялись от служебных». По словам Ключевского, «эта раздельность настойчиво проводится в княжеских договорах XIV века». Такова была общая практика: «бояре и вольные слуги свободно переходили от одного князя на службу к другому; служа в одном уделе, могли иметь вотчины в другом; перемена места службы не касалась вотчинных прав, приобретенных в покинутом уделе»[33]. Теперь В.И. Сергеевич. Он ссылается на многочисленные документы, из которых следует, что владение бояр вотчинами в одном княжестве, а служба совсем в другом, было обычным явлением[34]. Так же достоин внимания Веселовский, писавший как до революции, так и после нее. В своей поздней работе он упомянул, что в удельные времена служба с земли была не обязанностью землевладельца, а правом[35]. Перейдем к более современным авторам. Милов пишет о весьма позднем создании «московской великокняжеской (царской властью) статуса служилой вотчины»[36]. Ранее, получается, вотчина служилой не была. Наконец, возьмем монографию, где Горский выступил в качестве ответственного редактора и одного из авторов. В главе, написанной П.С. Стефановичем, сказано: «На Руси до сложения поместной системы (то есть фактически до конца XV века) служба бояр или других людей практически никогда не связывалась с земельными пожалованиями»[37]. Странно, что Горский никак не учитывает того, о чем сказано в им же редактированной книге.

Почему же вотчины не обязывали бояр к службе? Казалось бы, одно подразумевает другое: раз князь дал вотчину приближенному, то должен что-то получить взамен. Но в том-то и дело, что земельные раздачи на Руси были еще менее распространены, чем полагает Горский. Не княжеские дарения на протяжении большей части русского Средневековья были основным источником формирования земельной собственности. Согласно Фроянову, «основные и первоначальные способы земельного стяжательства в Киевской Руси» — это «заимка пустых неосвоенных земель и купля»[38]. Делает свой вывод Фроянов, не в пример Горскому, не голословно, а на основе тщательного анализа документов. И все сразу встает на свои места: бояре обычно не получали земли от князя, а приобретали их самостоятельно, и, следовательно, за них ему ничего не были должны.

И такая заметная роль земельных купель, по Фроянову, имела место и в так называемый «Московский период», причем на значительном его протяжении, по XVI век включительно[39]. И ведь документы, на которые опирается Фроянов, давно известны. Еще Сергеевич приводил договор от конца XIV века между Дмитрием Донским и Владимиром Серпуховским: «А тебе, брату моему молодшему, в моем уезде сел ти не купити, ни твоим бояром…; также и мне в твоем уделе сел не купити, ни моим бояром»[40]. Более чем убедительное свидетельство того, что бояре активно покупали земли, причем далеко за пределами княжеств, в которых служили. Только Горский ничего об этих куплях не говорит (равно как о том, что это значило для отношений между боярами и князьями), все больше сосредотачиваясь на куда менее распространенных пожалованиях.

Вот откуда бралась та самая «раздельность» служебных и земельных отношений на Руси — как в киевские, так и в удельные времена почти до самого их завершения. Для западного феодализма, напомню, подобная ситуация — нонсенс, там земельные отношения в своей массе подразумевали службу. Ключевский отсюда делал вывод об отсутствии в Московской Руси «феодального момента»[41]. Вывод простой и логичный. Из него сразу понятно, что Ключевский более века назад оказался парадоксальным образом куда точнее в своих наблюдениях, чем современный исследователь Горский.

Впрочем, указанная «раздельность» не существовала вечно. Земельные пожалования на Руси тоже с некоторого момента вошли в практику. Ближе к концу удельного периода они заметно расширились и постепенно стали к тому же приобретать служебный характер. Финальный аккорд данного процесса — учреждение Иваном III системы поместий, дававшихся исключительно на условиях службы. Сходств между западным феодализмом и общественным строем Руси (пусть уже становившейся Россией), как может показаться, стало заметно больше. Но это на первый взгляд. А на самом деле не больше и не меньше: как была пропасть, так и осталась. В одном отношении русское Средневековье в преддверии собственного заката все же немного приблизилось к западному, а в другом, — напротив, сильно от него отдалилось. И потому опять к «типологическому единству» с Западом не пришло.

Итак, служебные и земельные отношения в Московском государстве в общем и целом в конце концов совпали. Но был ли это вассалитет западного образца? Следует вспомнить верное указание Андерсона на принцип «обоюдности» «западного средневекового феодального контракта». Андерсон справедливо отмечает, что «настоящая феодальная система содержала очевидный компонент взаимности — у вассала были не только обязанности перед своим господином, но и права, которые сюзерен был обязан уважать»[42]. В частности, сеньор не мог чинить насилие против вассала; вассал, как показал еще Блок, в случае рукоприкладства со стороны сеньора имел право разорвать с ним отношения[43].

На Руси отдаленным подобием таких отношений была исконная взаимосвязь князей с их старшей дружиной (боярами). Здесь принципы «обоюдности» и «взаимности» соблюдались в полной мере. Князь, примерно как король в западной «феодальной лестнице», был лишь первым среди равных[44]. Дореволюционные историки называют бояр вольными слугами, поскольку те имели возможность выбирать место службы, переходить на службу к другому князю. Отсюда поведение князя в отношении дружины: как писал Сергеевич, «дружине нельзя приказывать, ее надо убеждать»[45]. К примеру, в 1169 году князь Владимир Мстиславович не спросил в одном мероприятии совета дружины и получил от нее ответ: «О себе еси, княже, замыслил, а не едем по тобе, мы того не ведали»[46].

Постепенно ситуация менялась. Князья в Северо-Восточной Руси все охотнее стали опираться не на старшую дружину, а на младшую — на людей своего двора или, иначе говоря, дворян. Их «общественное положение», по тактичному замечанию Сергеевича, «было не из высоких», среди них встречались даже холопы[47]. Как отмечают Кобрин и Юрганов, это были не друзья и соратники князя, а его личные слуги, — естественно, и относился князь к ним как к слугам, а не равным товарищам[48]. Постепенно такое отношение распространялось на остальных служилых людей, то есть на бояр. «Из вольных слуг они стали невольными»[49], элементы «обоюдности» и «взаимности» из их отношений с князем пропали. Конечно, это был долгий процесс. Его завершение обозначили знаменитые слова Ивана Грозного, которыми он оправдывал массовые казни и дворян, и бояр, и даже князей: «А жаловати есьмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же»[50]. Тогда у царя уже не было сомнений, что любой, даже самый знатный подданный является его холопом. Но истоки таких отношений коренятся в более ранних периодах русской истории. Так, еще в 1432 году, во времена куда менее тиранические, Иван Всеволожский, один из самых высокопоставленных бояр, уничижительно, как считается, называл себя «холопом великого князя»[51].

Однако и тут следует возражение Горского. Действительно, как пишет он, при Иване Грозном и позже «совпадение определения служилых людей как “холопов” государя с наименованием людей несвободных способствовало развитию представлений о приниженном положении знати по отношению к правителю». А до того было иначе. По словам Горского, «изначально определение знатными людьми себя в качестве “холопов” государя не имело целью уничижение знати»[52]. По этой логике слово «холоп» применительно к знатным людям происходило не от древнерусского названия несвободных людей, а от монгольского «богол», то есть «раб». «Боголами» называли людей, зависимых от ханов. И не всех подряд, а весьма высокопоставленных, тогда как «человеку относительно незнатному имя ханского “богола” надо было заслужить»[53]. И в том числе «боголами» были русские князья, подчиненные хану. Этим званием, согласно Горскому, подчеркивался их высокий статус. А дальше, по мере освобождения от власти татар, московские князья становились на место ханов, сами начинали превращаться в верховных правителей. И «боголами» или «холопами» были для них уже собственные бояре. Название бояр «холопами», полагает Горский, поднимало статус московского князя как лица, взявшего в свои руки прежние полномочия монгольского хана, а вовсе не принижало положение бояр. Напротив, их статус становился только выше, «как ни парадоксальным это может показаться»[54]. «Холопами» («боголами») раньше именовали князей, теперь «следовательно, те, кто именовался “холопами” царя московского, тем самым приравнивались к князьям». «Какое уж тут самоуничижение…» — заключает Горский[55].

Честное слово, очень странное рассуждение. Назвав «холопами», приравняли к князьям… Одно с другим не вяжется. Следует вспомнить: что означало на самом деле «холопство» («боголство») русских князей по отношению к ханам? Только ли высокий статус? Как мы уже выяснили, «богол» — это раб. Так русские князья фактически и находились у монгольских правителей на положении, близком к рабскому. Ханы ведь были обычными восточными деспотами, которые, по крылатому определению, являлись собственниками всех своих подданных, независимо от их ранга[56]. Вот и над русскими князьями ханы имели полную власть и распоряжались всецело их жизнями. Хан, по словам Кобрина и Юрганова, «не только мог приговорить русского князя к смертной казни, но и привести приговор в исполнение самым унизительным образом»[57]. Неужели Горский не видит в таком порядке ничего уничижительного?

И если название «холоп» перешло потом к боярам, это означало, что на них распространились и принципы, заложенные в таком звании. Князья были по сути рабами ханов, а бояре стали таковыми по отношению к князьям. Иван Грозный, творя полный произвол над подданными, явно относился к ним как к рабам. Кажется, Горский с этим не спорит. Только зря он ведет отсчет «приниженного положения знати» от Ивана Грозного. Начинать надо гораздо раньше. Еще отец Ивана Грозного Василий III, по свидетельству западного наблюдателя, в «принижении» преуспел: «Всех одинаково гнетет он жестоким рабством…»[58] Василий III периодически советовался по государственным вопросам с приближенными, но одного из них казнил за «непригожие речи», когда тот пожаловался, что государь не любит против себя возражений[59]. А отец Василия III Иван III удостоил казнью или опалой тех из придворных, которые дали неправильный, как показалось самому государю, совет по поводу назначения наследника. А потом напоминал приближенным судьбу одного казненного и рекомендовал «не высокоумничать»[60]. Помимо этого Иван III фактически ликвидировал «право отъезда» бояр, то есть право на выбор места службы или вовсе на отказ от нее. Ликвидировал без излишней щепетильности: служилые люди просто брались под стражу «при малейшем подозрении об отъезде»[61]. Если в Западной Европе насилие со стороны сеньора было основанием для разрыва служебной связи, то в русских условиях эта связь с определенного момента как раз и обеспечивалась высочайшим насилием. Вот как поступали с теми, кого, по версии Горского, «приравняли к князьям». Явно не по-княжески. Воистину: «какое уж тут самоуничижение…»

На самом деле ничего удивительного в таком положении знати не было. В нем заключалась цена, которую Русь заплатила за монгольское иго. Цена сложилась не только из катастрофических последствий монгольских набегов, не только из огромной дани, которую выплачивали русские люди, но и из деспотических отношений внутри русских земель, перенесенных сюда под монгольским воздействием. Историкам давно известно, что феодальные отношения на Западе возникли под влиянием германо-романского синтеза, первым шагом в их направлении была «рекомбинация различных элементов», каковыми принято считать «разложившийся рабовладельческий способ производства… и расширенные и деформированные способы производства германских завоевателей»[62]. Русь через германо-романский синтез не проходила — именно с этим Кобрин и многие другие связывали ее вековые отличия от Западной Европы[63]. Зато для русской средневековой истории был характерен другой синтез, «рекомбинация» древнерусских и восточных порядков. И этот синтез оказался для русских земель столь же судьбоносным, как германо-романский для Западной Европы.

Эти два разных синтеза наложили неизгладимый отпечаток на пути развития Западной Европы и России. Горский настаивает на том, что данные пути разошлись только к концу XVI столетия, когда после формирования крепостнических отношений российский общественный строй приобрел «типологическую специфику»[64]. Но откуда она в данном случае взялась? Очевидно, из предшествующей специфики — той, которая была характерна для всего русского Средневековья. Именно она предопределила и позднейшее качественное своеобразие русской истории, ее отличия от западной. Запад на базе своего феодального прошлого в XVI веке быстро пошел капиталистическим маршрутом, Россия же, лишенная схожего феодального фундамента, вслед за другими странами Восточной Европы на многие столетия увязла в болоте крепостничества.

По этой теме читайте также:

Примечания