Волею обстоятельств я еще в аспирантуре одну из своих тем писал под началом С.Д. Сказкина. В свое время я слушал его лекции в Университете, пересыпанные бисером цитат в духе средневековых трактатов. Говорил он бойко и обладал почтенной сединой. Как будто, он происходил из казачьей среды. Он представлялся знатоком средневекового крестьянства и католической культуры. Был он в почете, допущен к чтению лекций, составлению вузовских учебников и пр. Когда-то в блаженные времена РАНИОН’а Сказкин написал зауряд-книгу о русско-немецких отношениях при Бисмарке и почил после этого на лаврах. Да уже в 40-х гг. на основе спецкурса написал книгу о вторичном закрепощении крестьян, которая вышла тридцатью годами позже (он был тогда в академическом сане) в той же первозданной примитивности, какой обладала при ее создании. Так вот, занимаясь историей землевладения и русского крестьянства XVI в., я должен был по плану познакомиться с тем, как жили-были крестьяне в соседних странах. Отсюда — Сказкин и тема о школе Кнаппа и прусском крестьянстве. Именно в это время я познакомился с Мишей Баргом, слава о талантах которого была громкоголосной среди наших аспирантов. Но его крикливость, талмудизм и навязчивость отталкивали меня от этого новоявленного гения из школы Косминского. Школа, впрочем, была серьезной, да и сам ее шеф в какой-то мере продолжал строгие традиции русской медиевистики с ее интересом к судьбам крестьянства и со статистико-экономическим подходом к источникам.
Вскоре я, познакомившись с Валей, вошел в круг ее друзей. Ее ближайшей подругой была ученица Неусыхина Ленка Огородникова, язвительная умница, с которой у нас установились откровенно неприязненные отношения. Кончились они тем, что постепенно Валя отдалилась от нее. Приятелями Ленки и Вали были Арик Гуревич (ученик Косминского) и Фира Шифман, его жена, ученица, кажется, Неусыхина. Вокруг Александра Иосифовича группировались наиболее талантливые медиевисты. В Неусыхине, как ученом, привлекали его раздумья над большими социологическими проблемами (становление феодализма) с тщательным, филигранным анализом памятников (варварских правд). В Неусыхине-человеке и педагоге привлекали его снисходительное и доброе внимание к ученикам, его ученость и доступность. Человеческая мягкость и твердость в убеждениях. Ученик Неусыхина — это была марка, и высокая. Впрочем, среди неусыхинцев были люди разные. В их числе и А.И. Данилов, позднее ставший министром просвещения РСФСР. В то время он баловался историографией, разоблачал ошибки старика Фюстеля [де Куланжа], поражал импозантностью и увлеченностью наукой. Из той же среды вышел Вас. Вас. Дорошенко, позднее чл.-корр в Риге, мрачновато-методичный, ученый-педант, но человек явно с высокой профессиональной выучкой.
Но кружок-то неусыхинский составляли не они, а друзья. Среди них был вундеркинд № 1 — Саня Каждан (чем-то смахивавший на Ботвинника). Человек огромной работоспособности, целеустремленности. Он меня всегда поражал своей ученостью, эрудицией, а также точной расчетливостью и в общем-то ординарностью построений. Из более молодых медиевистов — это Толя Шевеленко (долгие годы потом работавший в «Вопросах истории»), пустышка Мери Абрамсон, отчасти Лидка Мильская (ее отец — писатель Тихон Семушкин). Близки были к ним красавчик Шура Кан (сын гонимого в те годы профессора Новой истории), Юра Бессмертный.
Вся эта молодая поросль сулила светлое будущее отечественной медиевистике. У них была серьезная школа. У них было знание языков и, конечно, понимание глобального характера медиевистики как науки, т.е. стремление не отстать от мировых стандартов. Они имели вкус к общетеоретическим построениям, которые должны были освободить науку от мертвящей схоластики. Наконец, у них была научная среда, в которой можно было проверять свои выводы, и живой интерес к истории. Думаю, что в нашей науке 40-х — 50-х годов это самое значительное явление, которое сулило надежды на скорый подъем медиевистики.
И вот сейчас забиваются последние гвозди в этот гроб с надеждами. Канкан во время обсуждения т. I «Истории крестьянства» (а ранее в Университете книги Арика) показал, что «отцы» современной медиевистики уже порвали всякие связи с реальной наукой. И фанфарон-иезуит Данилов, и мрачно-злой человеконенавистник Чистозвонов, и жаба Удальцова сохранили с тех далеких лет учебы только обрывки роскошных одежд, под лохмотьями которых виднеются клочки их волчьих шкур. Боже мой! О чем говорили эти ученые попугаи! И о цитатах, и о «французиках из Бордо», на которых неосмотрительно ссылаются авторы «Истории», и об отсутствии Сибири в книге по истории Европы, что означает отдачу этого благодатного края на разграбление китайцам. Отсутствие специальных параграфов об отцах теории многозначительно оценивалось как несомненный выпад. Нормально-преувеличенный листаж глав по истории России до XII в. рассматривался как дискриминация Отечества (почему не вдвое больше, почему не с IV в., как у других народов, т.е. со времени, когда Руси вовсе не существовало). Словом, полный мрак…
Как же все это случилось? О самых общих причинах мне не хотелось бы сейчас говорить. Гораздо поучительнее несколько слов сказать о героях, об их пути к краю бездны.
Миша Барг. Профессор Высшей школы профдвижения или что-то вроде этого после судорожных попыток самовыражения, а точнее — модничанья с «моделями» и структурализмом (осужденным Даниловым на страницах «Коммуниста»), он поутих, сделался ручным и покладистым. Видимость блудословия и откровенное низкопоклонство. Весь он какой-то сделанный, неправдашный. В душе — никакой, обуянный лишь борьбою за самосохранение. Кимвал звенящий.
В том же офисе работает и Миша (Михаил Абрамович) Заборов, когда-то школьный друг Анечки. В отличие от друзей-медиевистов, он не отличался талантами, был зауряд гелерте-ученый[1], профессор, но обладал достаточным добродушием и покладистостью. И тема-то у него не для размышления, а описания — историография крестовых походов. Усердный, податливый. Ни к чему особенно не стремится, абы жизнь прожить (увы, такова жизнь).
Толя (Анатолий Абрамович) Шевеленко когда-то был приятелем Бориса Филомафицкого. Более поворотлив, чем Миша, но в общем то же самое. Оба запаслись билетами, дающими им пропуск в элиту. Оба прекрасно поняли, что им доступно, что нет. И оба служат. Тянут свою лямку. На досуге мечтают, размышляют о своих неудавшихся судьбах.
Круг вундеркиндов распался. Шура Кан решил, что хватит, без дураков. Пример отца научил жизненной осмотрительности. Получив также «пропуск в бессмертие», он стал главою группы скандинавистов в Институте всеобщей истории. Но, увы, жизнь подшутила над усердным Шурочкой: его бывшая жена с сыном отвалили в Страну Обетованную, а группу расформировали, и снова надо пробивать дорогу к Звездам. Самовлюбленный циник, старающийся быть хорошим, уже никого больше не обманет. Вряд ли он добьется заветных целей.
Сходна же судьба и другого вундеркинда — Юрочки Бессмертного. Обаятельный, мыслящий и жаждущий обновления науки, он старается убедить себя и всех, что он сможет сохранить человеческое достоинство, идя по кромке льда с иммунитетной грамотой в кармане. На деле же это оборачивается пустословием, фразерством, полной духовной капитуляцией и бессовестным подхалимажем перед сильными мира науки. Он подписал письмо, осуждающее от имени фронтовиков израильских экстремистов. А ведь перестарался. И письмо оказалось ненужным. Саша Некрич правильно поступил, заявив, что националистические документы не подписывает (письмо было от имени ученых одной национальности).
Ах, эти письма-письма. Когда-то их писали «в защиту». И это было страшной ошибкой. Сколько из-за них пострадало хороших людей, а результатов, как правило, достигнуто не было. Многие лишились работы. Взят на карандаш и т.п. В.В. Иванов, ученый с мировым именем, гордость нашей науки, до сих пор лишен возможности защищать докторскую. А письма с сообщениями об идейной крамоле. да и просто доносики о житейских дрязгах... Их вред описать даже невозможно.
Двое из старых друзей нашли себе место в жизни, сохранив по разному нерастраченные ценности юных лет. Саня Каждан отлично разобрался в ситуации и стал Иосифом Флавием (он написал чудесное послесловие к этому тому Фейхтвангера) или Зюссом. Его программа очень четко выражается в его жизни: задираясь, стать жизненно необходимым для Зиночки Удальцовой (эдакой Екатерины II современного византиноведения). А за это получить возможность безбедного и тихого существования у нас и славу крупнейшего ученого страны в его области за рубежом. Союз был заключен. Должен же быть в византиноведении хоть один ученый — ведь все-таки это наука на экспорт. Тут нужна видимость. И Саня своей ученостью создает видимость благополучия в одной из отраслей исторической науки. В рамках древностей он может позволить себе некие аллюзии, понять которые могут десяток гурманов. Нечто напоминающее Я.С.[2] при Лихачеве. Хотя Лихачев не Зина и престижный Яша, конечно, к святыне творчества самого Д.С. отношения не имеет.
Время касалось и Сани. В период «оттепели» в нем обнаружился превосходный публицист. Его рецензии и статьи (на исторические и околоисторические темы) в «Новом мире», в «Науке и религии», его научно-популярные книги были блестящими и по форме, и по содержанию. Правда, поражала трансформация. После брошюры, где развенчивался миф о Христе, статья в «Науке и религии» о возможности его исторического существования. Ну, что же, растем, братец, растем. Византия давала много материала для исторических размышлений. Когда время изменилось, Саня ушел в дивный мир книжек по науке, «спекулумов» и прочих роскошных яств на празднике разума. В общем-то, можно и так. Доброе имя в науке у Сани останется. Конечно, за счет других. Ведь та же созданная им Зина будет со страшной силой давить на других, в том числе его же приятеля Арика. Ведь злость и зависть ее беспредельна. Ну, что поделаешь с этим — надо же жить и о себе подумать в первую очередь. Только вот беда — судьба подшутила над этим атеистом. Его сын (такой же дотошно серьезный, видный, кажется, молодой математик) отрастил пейсы, увлекся Библией, стал правоверный и отъехал в Гарвард. Всякое бывает.
Кто бы мог подумать, что женственно красивый и мягкий Арик, беспечный баловень судьбы, в конце концов станет таким непреклонным, таким самостоятельным историком. С его именем навсегда будет связана новая страница в нашей медиевистике. Впрочем, особенных радостей жизнь ему не стала даровать уже после окончания аспирантуры. В нем что-то неуловимое есть от Марка Блока, «Апологию» которого он издал.
Жил он в Москве, а работал на «выездах» в Калинине (в столице ой как трудно Гуревичу устроиться). Сравнительно недавно, когда серия статей его по культуре средневековья появилась на страницах журналов, его приняли в Институт философии, где он под эгидой Юдина стал редактором предполагавшегося издания «История культуры» (т. 2: Средневековая культура). Но это начинание, задуманное широко (по регионам, философским проблемам), лопнуло. Сектор ликвидировали, но Арика перевели в Институт всеобщей истории к Жукову. За сравнительно короткий срок (в 60-е гг.) Арик издал ряд замечательных книг о становлении феодализма в Норвегии (кандидатская работа на ту же тему в Англии), о викингах, о средневековой культуре (ее категориях) и о генезисе феодализма вообще. Именно последняя вызвала скандал и закрытое обсуждение на двух кафедрах в МГУ, где всякая мразь типа Белявского и Сахарова, а также Сапрыкина и К° поливали грязью новоявленного еретика. Так, отказавшись от сладкого пирога, Арик, легкий, ясный, увлеченный наукой, может дышать полной грудью и познавать мир удивительных ушедших в далекое прошлое деяний.
Коротко говоря, смысл его работ о раннем средневековье сводится к следующему. Школа Неусыхина, опиравшаяся на старую европейскую традицию (Арик — на новую), давала социально-правовую интерпретацию становления феодализма. Варварские правды — основной источник для неусыхинцев, а категории «литов», «сервов», штрафы-«солиды» для них — основные понятия, вокруг которых и вился разговор. Создавалась искусственная картина процесса, который должен был происходить. Но происходил ли он на самом деле? Законы гласят одно, а что говорит сама жизнь? Так вот Арик обратил свое внимание на совершенно иной пласт источников — саги, жития, акты стали предметом его исследования. Не нормативы капелюсеньких кусочков территории того или иного домена или страны, а широкий исторический фон и жизнь, как она происходила. Читая работы Неусыхина (и Грекова), ты абсолютно не представляешь себе, когда все эти явления (правовые) были, как они соотносятся с конкретной историей. У Арика — полнокровная жизнь.
Неусыхин и его школа шли от канона: землевладение — основа феодализма. Арик во всяком случае для ряда стран (в том числе Норвегии) доказал, что основу отношений составляло подчинение личности (так, кстати, было и на Руси, где земель дополна, а вот людей не заманишь в тенета барского хозяйства, приходилось захватывать рабов). Все это было полным переворотом в медиевистике любезного отечества и вызвало дикий вой. В изучении культуры Арик, настаивая на необходимости регионального подхода (кусочек Тойнби), выявлял общие черты в жизни группы национальных объединений. Он пытался представить самую суть миросозерцания средневекового человека, комплекс его представлений, как он отражается в правовых памятниках (сходно с Б.А. Романовым), в «чертовщине» и подобных легендах и т.п.
До Арика у нас культура рассматривалась как совокупность ряда явлений в литературе, искусстве и т.п. Арик показал необходимость подхода к культуре как к самораскрытию человеком своего духовного мира. И это было необычно. Конечно, многое навеяно опытом европейской науки. Но ведь наука не имеет границ. В его работах сделан был тот мощный рывок вперед, который мог бы вывести всю нашу медиевистику на новые рельсы. Но недреманное око заметило это.
Какой он молодец, Арик! Такая независимость духа! Такое веселое спокойствие и чувство собственного достоинства, пусть несколько сдобренное повышенным чувством собственного достоинства, в какой-то мере в целях самозащиты («великолепное презрение» Ахматовой — «и в мире нет людей бесслезней, надменнее и проще нас»).
Такова судьба созвездия вундеркиндов. Все окончилось моральной капитуляцией большинства из них. Ради хлеба насущного, права на умственный труд все оказалось перечеркнутым. И только Арик Гуревич (и отчасти Саня Каждан) несут достойно знамя нашей науки.
Особое место среди неусыхинских птенцов занимает Олечка Чайковская — знойная красавица (бабка — грузинка), потомица П.И. Чайковского. Очень светская женщина, умница, и вместе с тем энтузиастка. Жизнь складывалась у нее трудно. Работа в энциклопедии, затем «Вопросы истории». В период «оттепели» она выступила с громовой статьей в «Вопросах» против Смирина, в которой пыталась пересмотреть вопрос о реформах и крестьянской войне в связи с проблемой «буржуазной революции». Дело было далеко не в том, кто прав, а кто не прав. Дело все в том неотъемлемом праве на мысль, которым Алена Чайковская пыталась воспользоваться. Как еретичка, она фактически была отлучена от истории. А как человек живой и талантливый (и очень светский одновременно) она нашла себе приют в журналистике. И отныне до сих пор она один из лучших авторов «Литературной газеты», специалист по темам человеческой морали, судопроизводства и криминалистики (написала один роман на криминальные сюжеты). Все ее статьи читаются с огромным интересом. Многое не издано (статья о двух памятниках Гоголя и другие). Алена борется, как может, и с казенной несправедливостью (и в статьях, и помогая обиженным), и с тупостью, злобой, подлостью, распространившимися на Святой Руси. Она молодец наперекор всем чертям! Сохранила человеческий образ и честно выполняет свой жизненный долг.
Примечания
