Очистительный вихрь Двадцатого съезда должен был проникнуть и за крепкие стены Храма науки. Дело ведь шло даже не о том, что рухнул девиз некоторых историков — «Не надо ворошить прошлого», но о том, что менялись общие представления о Правде, улучшался общий климат, в котором произрастали плоды научных посевов. Состояние шока у всех служителей культа, в том числе у феодальных, было настолько глубоким, что практически пересмотры старых представлений стали фактом только через несколько лет.
Сначала все напоминало у феодалов плохую оперетку. Вернувшись в 1954 г. из долгого отсутствия старый зубр времен социологии С.М. Дубровский (1900–1970), потрясая козлиной бородкой, в духе поповско-схоластических рассуждений прошлых лет набросился на «культ» Ивана Грозного. Произошло бурное обсуждение. Итоги его вместе со статьей Митрофановича напечатал в «Вопросах истории» (1956) Э.Н. Бурджалов, пытавшийся превратить свой журнал в «передовой, прогрессивный». Затем началась эра «свободных дискуссий». В том же журнале напечатали мою статью о крестьянской войне. Ответил И.И. Смирнов, защищая свой тезис о Болотникове в духе беседы с Эмилем Людвигом. Споры продолжались. Стали раздаваться голоса тех, кто сомневался в капиталистическом характере мануфактур и т.п.
1963–1964 гг. были годами спора о Слове, который многие восприняли как борьбу с квасным патриотизмом и борьбу за свободу исторической мысли.
О дискуссиях наших советологов я уже не говорю. Это особое дело. Во главе тех, кто выступал за активное переосмысление догм «Краткого курса», находились Э.Н. Бурджалов, а позднее В.П. Данилов, С.И. Якубовская и другие.
Особенно значительную роль в этом процессе сыграла школа Сидорова, которая одно время воплощала собою все лучшее, что сохранилось в нашей науке к 60-м гг. нашего столетия.
Формирование школы Сидорова в Московском университете приходится на переломные 1949–1957 гг. (из 52 подготовленных Сидоровым остепененных учеников 36 защитились в эти годы). В начале этого периода стояли события эпохи борьбы с космополитизмом, одним из застрельщиков которой был Аркадий Лаврович, в конце периода уже прозвучал набатный колокол Двадцатого съезда, который разбудил в Аркадии Лавровиче жажду очищения от скверны[1].
Обстановку истфака конца 40-х — начала 50-х гг. хорошо передает К.Н. Тарновский:
«По коридорам его шли люди в шинелях и военных гимнастерках, еще не снявшие погоны и не отвыкшие от привычки надевать ордена в праздничные дни. Бывшие фронтовики стали студентами. Они были на 5–10 лет старше своих однокурсников, пришедших в университет прямо со школьной скамьи, и лучше представляли, зачем пришли, чего хотят и что нужно для того, чтобы получить больше знаний. Наука им давалась в общем труднее. И не потому, что запас школьных знаний основательно уменьшился за годы службы в армии.
Просто они иначе подходили к предмету, стремились охватить и понять его глубже, разобраться доскональнее, взять от университета максимум того, что он может дать. Таких студентов не нужно было заставлять учиться, опекать, контролировать. Они ждали и требовали от преподавателей совершенно иного — капитальных знаний, доверия в ходе работы, бескопромиссности при оценке полученных результатов. Еще ценили они масштабность и новизну замыслов своих наставников, актуальность предлагаемой ими проблематики, чтобы она была по существу, а не только внешне созвучной с главными животрепещущими вопросами современности»[2].
Все это так. Как и молодые офицеры, вернувшиеся из-за заграничных походов 1812–1813 гг., фронтовики-истфаковцы 1941–45 гг. были полны надежд на то, что теперь наступит новая жизнь, и они будут ее творцами. Сидоров подбирал себе учеников прежде всего из состава фронтовиков Те шли к нему не только из-за того, что их прельщала тематика истории русского империализма, а их учитель не вмешивался в процесс их творчества, но и потому, что Сидоров своим покровительствовал — давал возможность надеяться на радужные перспективы (ведь он был кроме всего прочего и директором Института истории). Почти все ученики Сидорова совмещали научную деятельность с общественной.
Формирование школы Сидорова завершилось к 1957 г. За 1952–56 гг. 10 его бывших дипломников стали кандидатами. Став редактором «Исторических записок», Сидоров в его 10 томах (1955–57 гг.) поместил не менее 11 крупных исследований девяти своих ведущих учеников. В 1957 г. в Академии создан был Научный совет по теме «Исторические предпосылки Великой Октябрьской революции», превратившийся в рупор школы Сидорова (материалы сессий совета печатались в фундаментальных сборниках. Синтез представлений Сидорова и его учеников находится в т. VI обобщающей «Истории СССР» (ее редактором был Аркадий Лаврович).
Итак, основная деятельность учеников Сидорова развернулась уже после смерти Сталина и даже больше — после ХХ съезда и проходила в новой научной атмосфере. Почти все лучшие ученики Сидорова попали в Институт в бытность их учителя директором.
Тенью Аркадия Лавровича (своеобразным злым Гением) был Михаил Яковлевич Гефтер (р. в 1918 г., в штате Института с 1951 г.). Миша — типичный образец демагогов-схоластиков. Даже внешне (манерами) он старался напоминать творца теории империализма в России. Он всегда шел в ногу со временем, изображая этакого рубаху-парня (поза, довольно часто встречающаяся в определенной среде). Он всегда на эстраде. Всегда в первых рядах. Время менялось, и он вместе с ним. Особенно резко изменился Гефтер после 1956 г. Началась его борьба за «истинную теорию». Гефтер отошел от конкретной истории, стал «теоретиком». Сначала он фактически под сенью Жукова ведал сектором «Всемирной истории», где был специалистом по всем векам и народам. Затем Жуков (под началом Губера) создал сектор по теоретическим вопросам истории. В нем ведущую роль снова играл Гефтер. Замысел был простой — Жукову необходим был аппарат, который бы готовил ему материалы, которые дебатировались зарубежными историками на всемирных конгрессах. Но значение сектора вскоре переросло начальный замысел. Сам Миша занялся изучением ленинского наследия. «Вперед-назад к Ленину» — было девизом первого поколения, разбуженного ХХ съездом. Миша начал работу по изучению Полного собрания (в досоветской части). Так, он показывал, что по отношению к земледелию и крестьянству Ленин до 1905 г. подчеркивал развитие капитализма, а позднее, исходя из уроков Первой русской революции, отмечал силу крепостнических пережитков в деревне и т.п.
В переполненной аудитории сектора обсуждались сложнейшие теоретические вопросы, готовились сборники. С горящими глазами Люся Данилова и некоторые востоковеды возвращались к вопросу о том, что имели в виду классики, говоря о восточном способе производства. Замелькали мысли о том, что «рабовладельческий строй» — не правило, исключение. Стали поговаривать, что первую формацию классового общества лучше называть «раннеклассовым обществом», не решая, рабские или феодальные черты в нем преобладали. М.А. Барг и другие историки стали утверждать, что необходимо использовать опыт структурализма применительно к историческому процессу. Складывались, таким образом, какие-то зародыши нового теоретического центра исторической науки. Кончилось дело страшнейшим разгромом. Появились резкие (разгромные) статьи в газетах и «Коммунисте». Мне всегда эта возня в секторе Гефтера была глубоко антипатична. В ней что-то было надуманное, хлестаковское. Неужели же Гефтер, человек опытный, не понимал, к чему его деятельность вела? И все несерьезно, пижонски.
Сам Гефтер был отстранен от всех постов и сейчас получает плату, как своеобразную пенсию. К тому же он долгое время еще и раньше болел (кажется, спазмы мозговых сосудов).
Но основная деятельность школы Сидорова связана с П.В. Волобуевым. О нем я уже говорил[3]. Павел Васильевич, продолжая дело Сидорова, как бы синтезировал, объединил всех его учеников, занимая среднюю осторожную позицию по всем сложным вопросам. Наиболее радикальные были А.Я. Аврех и К.Н. Тарновский.
Арон Яковлевич Аврех (р. 1915) человек волевой, нетерпимый, углубленный в свои построения. Кандидатом он стал в 1954 г., в 1960–61 гг. служил в «Исторических записках» у Лаврыча, а затем попал в сектор XIX в. В 1967 г. защитил докторскую диссертацию по III Государственной думе. Объект его раздумий связан с судьбами русского самодержавия. Спорщик Арон неисправимый, язвительный и логически спаянный воедино стремлением бросать вызов противникам именно с трибуны. […][4]
Арон и Павленко живут на Песчаной неподалеку от Павла Васильевича. Они являлись его мозговым кабинетом (правда, П.В. достаточно толковый человек, чтобы избежать резкостей и крайностей). Но, думаю, в бесплодные дискуссии по абсолютизму и «переходу к капитализму» он влип не без их влияния. Аврех в глазах противников П.В. — основной жупел, против которого направлен весь огонь (любопытно, что Гефтер даже в меньшей степени, ибо он как-то держался в годы царствования ПВ — был в другом — Всемирном — институте).
Словом, если крамола — ищи Аронов. Особенно люто ненавидит Арона Бовыкин. Сейчас продолжается возня вокруг последней сданной в печать книги Арона (Бовыкин, как член Ученого совета, написал резкую критику). Арона перевели в сектор источниковедения (так сказать, изолировали). На обычный (раз в пять лет) конкурс его не поставили, отложив дело до осени (время — целительный бальзам, авось оно прояснит ситуацию — так думают даже благожелательно относящиеся к Арону некоторые Отцы Отечества). А тем временем жизнь уходит. Уже во время жарких дебатов Весны историков Арон получил инфаркт прямо на трибуне. Ходит, согнувшись в три погибели.
Жена Арона — профессор новой истории в МГПИ, сын был балбесом лет пять назад. Что из него получилось, не знаю. Арону я всею душою сочувствую, хотя его нетерпимость и самоуверенность раздражает.
Костя Тарновский мне глубоко симпатичен. Родился он в 1921 г. в семье журналиста. В 1955 г. защитил кандидатскую диссертацию (по империалистической металлургии). С 1958 г. в штате Института. В связи с «Очерками исторической науки» занялся советской историографией периода империализма (первая книга на эту тему вышла в 1964 г.). Его докторская диссертация (защищал около 1971 г.) на сходную тему — одно из лучших (если не лучшее) произведений на тему отечественной историографии. Ее значение состоит в том, что автор дает анализ явлений науки, в которых он сам досконально разбирается (а что, например, знает Нечкина, когда пишет о Боярской думе Ключевского). Явления исторической науки Константин Николаевич органически связывает с биением времени. Он как бы синтезирует все новое, что было в нашей науке об империализме, показывает взаимосвязь всех наиболее честных и компетентных трудов как единого направления (это-де «новое направление» ему позднее инкриминировалось как смертный грех, и от этого понятия П.В. позднее открещивался, как от наваждения). До работы Тарновского существовали как бы различные труды и разнообразные ученые. Теперь стало ясным, кто есть кто, о чем идет речь. Сыны отечества выступали в его работе как единая когорта на смертный бой с догматизмом, ложью, глупостью и невежеством.
Если Арон — холодный стилет рацио, то Костя — пожар пламенного сердца. Оба они не солдаты, а воины. Костя к тому же Рыцарь. Да, все дети Сидорова немножко Наполеоны. Но так хочется, чтобы люди были счастливы (нетерпение сердца), а наука делалась чистыми руками! Поэтому кто сможет их осудить.
В дни Партбюро Мечты Костя был душою всех начинаний Виктора Петровича и других мечтателей. Он с открытым забралом выступал в защиту справедливости. Все это забыть нельзя. И не забыли и те, у кого память служит началам зла.
Ведь надо же! В цитадели мрака они пробудили надежду на торжество света. Они добились, чтоб треть сотоварищей стала на их сторону (хоть на время), треть заколебалась (болото) и только треть бескомпромиссно выступила против.
Вот уже пять лет, как диссертацию Тарновского не пропускают в ВАКе (книгу из издательства вернули), пользуясь услугами Багановых, Шараповых и т.п. Его отправили «в ссылку» в сектор историографии к Бескровному. Как и в случае с Ароном, «волынят», не ставя его на переаттестацию. Но Костя твердо стоит оплотом совести нашей науки. Я его люблю всей душою. Ему трудно, ох, как трудно. Я уже не помню, сколько у него было инфарктов. Дома совсем тяжело. Но деревья умирают стоя.
Добрый и мудрый, слабый и твердый Андрей Матвеевич Анфимов (р. 1916). Защитил кандидатскую в 1956 г., после чего зачислен в штат Института. Чем-то напоминает А.А. Новосельского. Сын земли, он все свои труды посвятил русскому крестьянству предвоенной поры (см. книгу «Земельная аренда», 1961 и др.). Ему доставалось много, били долго, особенно С.М. Дубровский, знавший, какие ярлыки можно наклеивать (сам Митрофанович писал о Столыпинской реформе еще в далекие 20-е ). Обвиняли Анфимова и в том, что недооценивал он развития капитализма в деревне, не видел в ней четкого классового расслоения, переоценивал феодальные пережитки (в отрезках и т.п.). В решительную минуту кругленький «глава аграрников-капиталистов» И.Д. Ковальченко нанес Анфимову серьезный удар «под дых», так сказать, «от имени науки». В годы подъема Анфимов был и председателем месткома много лет и зам. пред. Аграрной комиссии и симпозиума (дело, которое он любил), а Волобуев назначил его зав. сектором капитализма (правда, не совсем по его департаменту, но что поделаешь!). Нектар власти стал оказывать опьяняющее воздействие. Вместе с тем атаки на Анфимова все усиливались. Он слегка стал прикладываться к рюмочке. Одолели болезни. И вот после нагоняя у директора он не выдержал и на защите докторской диссертации Осиповой (которую Нарочницкий сделал ученым секретарем Института за решительную борьбу с Волобуевым) Анфимов выступил с покаянной речью, признал свои ошибки. Тактика выкручивая рук дала свои плоды. «Это я, чтоб не выступать в печати. А по отрезкам я не признал», — оправдывался Андрей Матвеевич в близком кругу… Бедный, слабый Матвеич! А как быть с теми, кто шел рядом с ним (М. Симонова, Минарик из ГИМ’а?). А как быть с чувством локтя? Ведь ты отвечаешь не только за самого себя.
Милый Корнелий Федорович Шацилло (р. 1924) кандидатскую писал о судостроении и после ее защиты в 1958 г. попал в штат Института. Докторскую защитил в 1968 г. и выпустил книгу «Россия перед мировой войной (вооруженные силы)», М., 1974. В 1967 г. в «Вопросах» № 4 напечатал превосходную статью о Мясоедове, в которой развеял миф и о его «шпионской» деятельности, показав, что он был для придворных сфер козлом отпущения. В годы директорства Волобуева он пару лет был секретарем партбюро, тактичный, интеллигентный. Затем его назначили зав. сектором империализма. Приход Нарочницкого сопровождался отстранением Корнелия Федоровича от должности.
Валентин Алексеевич Емец (р. 1925) кончал ИМО, где некоторое время преподавал Сидоров. В Институте он с 1955 г., стал кандидатом в 1959 г. Написал большую работу по внешней политике России, которую сейчас марьяжат в издательстве (мой однокашник полковник И.И. Ростунов из Института военной истории в качестве редактора всячески тормозит ее выход).
Среди учеников Сидорова был и Станислав Александрович Залесский (р. 1922). В 1962–63 гг. он был ученым секретарем в «Исторических записках», напечатал там одну статью. Затем с наукой не совладал и ушел в БСЭ, где стал толковым редактором по департаменту военной истории. Пан Залесский — в течение долгих лет был приятелем Н.И. Казакова, участвуя в его пиршествах. Пристрастия к сладкой жизни, возможно, и были одной из причин, вынудивших Залесского отойти от науки.
Таков основной круг наиболее близких учеников Аркадия Лавровича. К ним в годы Надежд тянулись и ученые из ЛОИИ, и некоторые старики. Только ВПШ–АОН–ИМЭЛ занимали враждебную позицию ко всяким «новшествам». Впрочем, как и положено, среди апостолов должен был объявиться и Иуда. Его роль блестяще исполнил Валерий Иванович Бовыкин (р. 192[…]). Выйдя из весьма ответственной семьи, Валерий («тихий мальчик») был плоть от плоти сыном Университета. Здесь он в течение многих лет являлся заместителем декана. Только Волобуев вытащил его себе в заместители в 1968 г. Круглолицый, с рачьими глазами и сальным взглядом, Валерий долгое время играл в чиновную интеллигенцию. Работы у него были гладенькие (последние — на внешнеполитические сюжеты), без каких-либо углов — самостоятельных мыслей, но достаточно квалифицированные. Но раскрылся Валерий только тогда, когда началась атака на Павла Васильевича. Тут он подумал, что настает его время — и как пантера кинулся на своего сотоварища. «Сейчас или никогда» — наверное, думалось ему. Волобуев пал. Но Бовыкин не получил, что хотел, — его кресла. Он метнулся к Рыбакову (стал его ученым секретарем). Но Рыбакову нужны преданные люди, а не змеи за пазухой. К тому же работать (вкалывать) Валерий не привык. Словом, он был списан на старое место в Институт. Но и здесь через некоторое время Нарочницкий понял опасность соседства с Валерием — и он покатился далее — стал зав. сектором двух революций (т.е. того, что осталось на развалинах сектора империализма). Думал одно время пойти по дипломатической линии (ЮНЕСКО). Что-то не сработало (пока). Друзья растаяли (среди них ранее был и Янин). Как будто остался только Кузьмин. И осталась досада — так хорошо задуманная акция сорвалась. Пасквили — усердие по «зарезанию» чужих работ — вот это такие мелочи, что и говорить-то о них, как о заслугах, противно. Удастся ли воскреснуть надежде? Но теперь Валерия уже все знают. Эффекта неожиданности у этого маленького Хвостова не будет.
Весна в одном полушарии на одной широте приходит одновременно. Весна историков не была исключением. Она не была скоротечной (несколько лет — большой срок). Сыны надежды бесстрашно шли вперед, с глазами, обращенными назад. И не только они. Поэт-трибун как бы указывал им путь. Что же написали эти ересиархи на своих знаменах? Недруги приписывали им создание особой концепции исторического процесса в России. В самом деле, исходя из тезиса о среднем уровне развития русского капитализма, они вслед за Сидоровым подчеркивали силу государственного капитализма в России и слабость капиталистических отношений в деревне. Скажем прямо, в этом были неизжитые черты довесеннего понимания истории («на востоке Европы»). Противники «школы Сидорова» вопили, что Волобуев и другие «отрицают социалистическую природу Великого Переворота». А ведь Данилов отрицал и необходимые материальные предпосылки коллективизации (степень ее подготовленности). Что же получается? Разбой: -изм всякий. Государство — да еще в крестьянской среде. Брр! Это, конечно, были злостные наветы.
Но сыны надежды обращали свои взоры и в глубь веков. Какой там «капитализм в XVII в.», когда его и в XIX было не столь уж много. Какая там двуединая основа самодержавия (феодалы и буржуи), когда буржуи-то не существовали. Крестьянство — вот социальная база царизма. И вот одна за другой проходят кровопролитные дискуссии: о переходе от феодализма к капитализму (с докладом Даниловой, Павленко и др.) и о сущности русского абсолютизма (по докладу Авреха). Самое забавное, что обе стороны обвиняли друг друга в культизме: одна говорила о своих противниках как о «приоритетчиках» («у нас все, как на Западе, даже раньше»), другая видела в попытке рассмотреть Россию как вековечно отсталую страну со спрутом-государством — пережиток эпохи культа. Одна выдавала специфику за общие закономерности. Другие сводили общие закономерности к специфике. Каждая из сторон имела свой резон. Ведь в России было все — синхрофазотрон и лапоть.
Она была затиснута между Европой и Азией. Ее две (дворянская и крестьянская) цивилизации опирались на эти противоречивые тенденции. Да, крестьянского было больше, да, европейского меньше. Но ведь было же оно, черт побери!
Концепции школы Сидорова продолжали дискуссии 20-х гг. о характере русского империализма. Сами ребята думали, что можно творить историю на трибуне. Они заблуждались. И все же с их именами связано начало того процесса переоценки ценностей, который является неизбежным условием движения вперед.
Примечания
