Cреднего роста, крепко сколоченный, со спортивным брюшком в жилете, быстрым, уверенным шагом идет он в свой кабинет, погруженный в свои тревожные мысли. На его мясистом лице, обрамленном остатками зализанных черных волос, выделяется только покляпый нос, как бы тянущий всего этого человека к земле. Тяжелый взгляд не замечает встречных. Он направлен или в сторону, или все в ту же грешную землю даже тогда, когда его мясистая рука в сильном пожатии как бы пригнетает к полу и без того склоненного в почтительном приветствии сослуживца. Бархатисто рокочущим баритоном он бросает ему несколько покровительственных слов и устремляется вперед. Зато на эстраде Рыбаков — чародей. Он по натуре свой иллюзионист-импровизатор. К своему выступлению — сеансу черной магии — он никогда не готовится, полагаясь на свои чары. Его задача не убедить слушателя, а заворожить, передать аудитории магнетические волны собственной убежденности. Его волевой импульс дополняется колдовским действом, атрибутами которого бывают обычно всевозможные схемы, карты, рисунки, диапозитивы. Таинство псевдоученых рассуждений и образность изложения, помноженные на авторитет ученого и притягательную силу власти, довершают дело. «Нельзя, чтобы было не так, раз такой человек так уверенно говорит».
Впрочем, сам-то Рыбаков отнюдь не такой простак, чтоб верить самому себе. Уж кто-кто, а он-то знает, чего стоят карточные домики, сооруженные его разгоряченным воображением.
Отсюда его дикий страх перед тем, что в один прекрасный день даже легкое дуновение свежего ветра разнесет карточные лепестки его сооружений на все четыре стороны. И чудится, ох, как чудится Рыбакову в каждом встречном его грядущее возмездие. Это можно назвать мнительностью, а может быть — это страшный зверь, «скребущий сердце-совесть».
В Средние века, говорят, ученые продавали душу дьяволу, скрепляя договор собственной кровью. Приобретали они славу, золото, женщин. Теряли — всего ничего, пустячок — бессмертную душу и Царство Божие. И вот Рыбаков решил — бога нет, все выдумки, прожить бы в спокое и благоденствии жизнь, а там… пусть растет лопух. Но... не получилось. Сверлит что-то непонятное душу — мысль о неизбежности расплаты, о приближении Судного часа.
Он-то знает, что обречен, что стал сопричастен Злу, и поэтому лютой ненавистью ненавидит все, несущее в себе хоть маленький проблеск чистоты и правды. «А если замазать все грязью, ведь тогда никто не узнает, что существует в мире чистота. Может, попробовать?». И вот он замешивает в своей реторте дьявольскую смесь клеветы, злобы, обрызгивая ею всех тех, кто встречается на его пути, — «все такие, не я один», и близкие и дальние. «Нет правды на земле, но нет ее и выше», — говаривал старинный приятель Рыбакова Сальери. Но «мальчики кровавые» не дают ему покоя. Не мог он в юности забыться в разгульных страстях своей неуемной чувственности, не может найти покоя и сейчас. Не охранит его от возмездия и тот боксер, с которым он в одиночестве прогуливается по утрам по Ленинскому проспекту. Судьбы тиранов известны. Предопределены.
Как же возрос сей ядовитый цветок на ниве российской науки? Отец современного российского шовинизма сам-то наполовину татарин. Обычный парадокс. На Святой Руси известны деспоты с Востока и в годы татаро-монгольского ига, и много веков позднее. Родитель Рыбакова — старообрядец, как будто владелец какой-то мелочной лавочки, а позднее профессор в доморощенном университете покровителя старой веры крупнейшего туза-промышленника Рябушинского. Живут Рыбаковы долго. Отцу его за девяносто. Рыбаков-сын всем складом своей души — наследник старого быта, ставший в новых условиях продолжателем славных традиций Замоскворечья или Охотного Ряда. Вот он бы размахнулся, если б не большевики! Он насоздавал бы гигантских предприятий, товариществ, «акционерных обществ», которые, правда, лопались бы и разваливались ввиду недобросовестности их творца... Но времена изменились. И Рыбаков вынужден был сначала просто смириться и избрать иную жизненную стезю.
Собственно говоря, систематически Рыбаков никогда не учился. Кое-что усвоил. Наверно, с жадностью и нетерпением перелистал много ученых книг, став археологом, наследником московской школы вещеведов В.Д. Городцова. А уж вещи-то Рыбаков любил, они как бы воплощали реальные ценности, ради которых, черт побери, стоило жить! Стяжатель по натуре, он мог только любоваться старинными ценностями, помещенными в застекленных витринах Государственного исторического музея, который приютил его на заре туманной юности (1931–1938 гг.). Родился Рыбаков в 1908 г.
Кругом кипел ударный труд. Пролетариат строил Новый мир. В нем Рыбаков не сразу нашел место, соответствующее его вожделениям. Ведь анкета его была не из лучших. Позднее он любил изображать себя гонимым юношей, страдавшим за свою беспредельную любовь к отечеству (конечно, от «жидов»). Так или иначе, Рыбаков в 30-е гг. затаился. И даже больше, он готов был заняться торговлей теми самыми святынями, в любви к которым позднее он так горячо клялся. В годы покровщины он громко тявкнул в журнале «Антирелигиозник» на воинствующих церковников (1934 г.). В статье, оплевывающей «святую церковь», все же чувствовалось нескрываемое восхищение иезуитизмом иосифлян, особенно их кострами, на которых кончали жизнь русские вольнодумцы. Вот было славное времячко-то на Святой Руси при Иосифе Волоцком! Но чем Иосиф Второй хуже? Может, «договоримся»? И договорился!
Много лет спустя в узком кругу он неоднократно пижонски говорил: «Не я пришел к Советской власти, а Советская власть ко мне». Это было полуправдой. Резкий поворот в конце 30-х г. к Александру Невскому, Дмитрию Донскому и их наследникам, конечно, был — Университет и Исторический музей раскрыли двери С.В. Бахрушину (у которого некоторое время учился Рыбаков) и другим старым ученым. Но этим дело не ограничивалось. Тихий, сообразительный юнец сам понял, что должен пробить его час. И вот началось его стремительное движение вперед. Почва была расчищена. Соперников было не так уже много (археология — наука молодая, к тому же состав ученых поредел в конце 50-х, а фактология тогда ценилась).
Среди ученых-историков волею Случая в конце 30-х безраздельно царствовал Б.Д. Греков, сочетавший солидную видимость (седая шевелюра) ученого незапамятных времен и необходимый лоск социологических построений. Именно он по замыслу Рыбакова и должен был отворить ему Врата Рая. Греков тогда вел затяжную войну уже не столько со сторонниками рабовладения в Древней Руси (они в большинстве своем раскаялись), а с теми, кто недооценивал степень… (развития Руси), преувеличивал роль (варягов) и т.п.
Среди них был и прежний учитель Рыбакова С.В. Бахрушин. В игре Бориса Александровича козырным тузом был академик Греков. На него и была сделана ставка. Сами вещи должны были вопиять об исторической прозорливости академика. Вырванные из мира, в котором они существовали, размещенные на витринах и в запасниках музеев, они могли быть сложены в любую конфигурацию. А уж играть в кубики Рыбаков был мастак. Это не то, что археология. Археологом Борис Александрович всегда был никаким. Хотя грехи тянули его вниз, сам он, как горный орел, парил над поверхностью земли. Задача была простой: доказать древность, исконность и великолепие русской материальной культуры. Пожалуйста. Требуется доказать древность российской государственности. Пожалуйста.
Так появляется статья об антах-руссах VI в., «предшественниках» полян, северян и т.п. К началу Великой войны готов и огромный фолиант «Ремесло Древней Руси», за который он удостоен в 1941 г. докторской степени. Сама наука, да что там, сами вещи свидетельствуют о глубокой прозорливости академика! И в «Киевской Руси» появляются уже ссылки на рукопись труда Рыбакова, а сам он, став в 1944 г. зав. сектором в Институте этнографии АН СССР, удостаивается в 1945 г. ордена Трудового Красного Знамени. А после издания книги 1946 г. и ее резюме в «Истории культуры Древней Руси» он дважды получает Сталинскую премию (в 1949 и 1952 гг.).
Итак, первый путь к славе выбран правильно. Но был еще и второй — не через науку, а через ее Отдел. Вступив в 1951 г. в члены партии, он становится в том же году деканом истфака МГУ, а в 1952–54 гг. — проректором. С 1951 г. он зав сектором в ИИМК’е (Институте археологии). Наконец, в 1953 г. — член-корреспондент АН СССР и награда — орден Знак почета. Вспомним это благословенное время — конец 40-х — начало 50-х гг., когда общественность клеймила позором космополитов и прославляла научный гений Мудрого провидца. Рыбаков в это время оказался на должной высоте. Он сторицей платил по векселю. Тут уж не отделаешься простой древностью.
И вот Рыбаков мчится в Крым, где на научной сессии доказывает мудрость и гуманность такой дальновидной меры, как выселение крымских татар, ибо сама наука свидетельствует, что славяне были исконными насельниками этих земель. Вот он чертит циркулем круги и кружочки (1952 г.), которые с несомненностью подтверждают вывод Рыбакова о том, что хазар (иудеев) вроде как бы и вовсе почти не было (они где-то ютились у ворот Северного Кавказа). И о каких вообще иудеях в русской истории может идти речь? Попутно вместе с хазарами был уничтожен и один из главных соперников Рыбакова — Артамонов (добравшийся до дворцов Эрмитажа). Статью в «Правде» под псевдонимом Иванов злые языки (о, эти доброжелатели!) приписывали Рыбакову, исходя из общности аргументации обоих авторов. Но ведь в списке трудов Рыбакова эта статья не упомянута. Так к чему же наводить тень на плетень!
Наконец, на точных свидетельствах археологических и иных данных Рыбаков доказывает мудрость Великого кормчего и прозорливость научного гения Б.Д. Грекова. В статье «Древние Русы в свете трудов И.В. Сталина» (1953) показано существование чего-то могущественного (государства, что ли?) на Руси уже в VI в. Увы, по недосмотру составителей библиографии трудов Б.А. Рыбакова в нее внесено из заголовка только первые два слова[1].
Итак, все ясно. Крупный ученый, принципиальный борец за чистоту, энергичный и вместе с тем беспрекословно послушный Отделу… Чего еще лучшего можно желать? Именно он достойно пронесет слегка залатанное знамя истинно русской науки. Умиление стариков почти единодушно. Особенно рад-доволен Тихомиров. Ведь Рыбаков — нашинский, замоскворецкий, не то, что этот, как его, Черепнин и прочее. Ну, а мелкие шалости... Так ведь кто из нас без греха. И вот в 1953 г. член-корреспондент, а в 1958 г. — академик, в промежутке (1956) директор Института Археологии. По иронии судьбы все это происходило в период Оттепели. А отношение к Оттепели у Бориса Александровича однозначно («Я никогда не прощу Хрущеву, что он отнял у меня сына», — в сердцах говорил он как-то одному из коллег. Красное словцо он любит).
Наконец, взята последняя вершина — на выборах в Академию баллотируется сам зав. отделом науки С.Д. Трапезников. Положение его сложное. Опять эти математики мутят воду. Но, слава богу, есть же на свете такие принципиальные ученые, как Рыбаков. И вот он выступает с громоподобной речью, в которой славит ученость Сергея Павловича и обличает некоего Сахарова, который в кулуарах с кем-то сговаривается. Правда, Рыбакова одергивает Келдыш. Правда, Трапезникова не выбирают. Но что значит эта мышиная возня? Рыбаков не только отныне пользуется полным кредитом, но уже вскоре жизнь показывает его дальновидность в отношении к этому смутьяну Сахарову.
И вот, когда старики-маразматики начали все больше и больше удивляться деяниям этого Титана науки, было уже поздно: Рыбаков прочно воцарился на Олимпе, и его назначение директором Института Истории, а затем академиком-секретарем Отделения было уже только естественным завершением блистательного восхождения на Джомолунгму. По пути он стал и отцом всех любителей российских древностей, не моргнув, заглотнул тихомировцев, а также других прочих искусство-, литературо- и т.п. -ведов.
Теперь посмотрим, каков же реальный вклад Рыбакова в науку. Прежде всего, он считается археологом. Не получив систематического образования, он не вкусил и радостей повседневного кропотливого труда. Обуреваемый страстями, нетерпеливый, он вечно рвется к звездам. Главное для него — оглушительные выводы, а не жалкие черепки повседневности. А история (и археология) не терпит татарских набегов. Нет, пожалуй, ни одного мало-мальски приметного археолога у нас, который был бы столь неудачлив в своих поисках, как Рыбаков. Что это — случайность? Неумение копать? Или отмщение?
Уже места раскопок выбираются Рыбаковым умственно, а не научно. Он заранее как бы рассчитывает на оглушительный успех. Таинственная Тьмутаракань, песенный Путивль, опричная Александрова слобода. Не может быть, чтоб там не было самых малюсеньких находочек. Ну, а уж превратить их в легенду как-нибудь Борис Александрович сможет! Но, увы, — нуль. Ни-че-го. Приезжает на место раскопок Рыбакова Каргер — и, пожалуйте, уникальные открытия фундамента древнего собора. Роют ров вокруг церкви в Путивле — «Именно здесь и должны быть вещи. Ведь входя в храм, молящиеся бросали на пороге ненужные вещи». Ни-че-го. «Гм. Понятно. Вокруг церкви совершали крестный ход, поэтому там и быть-то ничего не должно». А раз так — на самолет и в Москву. Встреча с Ярославной не состоялась.
В Любече на холме найдены две-три ямы. Обычные. «Но ведь в них, обратите внимание, видны какие-то слои. Ведь это присыпки между этажных деревянных перекрытий дворца: дерево сгнило, присыпки рухнули и образовали слоеный пирог». Находка века — многоэтажний небоскреб Киевской Руси. И вот сооружается макет дворца, который (наподобие реконструкций портретов Герасимова, но без их достоверности) начинает кочевать — на обложки многотомной «Истории СССР», в школьный учебник, в кабинет директора Института археологии. Никаких отчетов, научных обоснований, краткое сообщение — и концы в воду!
А другие, трудяги, что-то находят. Вот, например, новгородцы. И археолог Древней Руси, когда-то до войны пытавшийся связать свою судьбу с Новгородом, позднее не удосужился ни разу побывать в этом Эльдорадо русской археологии! Но червь зависти гложет его душу. То он (в работе об эпиграфике) объявляет граффити Софии Киевской не менее существенным источником, чем всемирно известные берестяные грамоты. То он, пользуясь своей академической властью, становится редактором издания грамот, вставляя от себя реплики в выводы Арциховского. То, наконец, он совершает «ошеломляющее открытие»: прочитав неверно текст одной грамоты по фотографии, он передатировал все находки. А когда ошибка его была наглядно показана на дискуссии с новгородцами, то, подводя итоги обсуждению, он заявил: «Итак, мы видим, что в ходе обсуждения новгородцы вынуждены были пересмотреть свои взгляды».
Итак, с археологией не получилось. Да вообще-то кому нужны эти черепки? Большому кораблю — большое и плавание. Археология сделала свое дело: она стала фундаментом монумента Славы. На этом ее роль можно считать законченной. Вперед — в историю, литературу, географию, метрологию и в другие, как их там называют, науки. Все они нипочем творцу новых ценностей.
Вихрь закружился со страшной силой к началу 60-х годов. Первой жертвой стали былины. Наука, говорите, особая? Фольклористика и ее законы? Смешно! «Командовать парадом буду я». А все те, которые... так ведь они наследники старого, формалисты (ах, было бы старое времячко, я бы и не так назвал этих Проппов, попадись они мне под горячую руку). Нужно осветить Авгиевы конюшни светом исторической мысли. А это значит вот что. «Силы потайные!» и былины уподобляются летописи, определяются год и место их создания чуть ли не с математической точностью. Если ранее изучались все записи былин, выявлялись первоначальные чтения, то теперь для Рыбакова достаточно выдернутых кусочков из тех текстов, которые «подходят» под его концепцию. Если ранее исследователи исходили из жанровых особенностей былин, то теперь Рыбакову достаточно случайных созвучий в именах, географических названиях, видимой похожести летописных и былинных ситуаций и т.п. А в случае чего и имена не важны, ведь они могли позднее быть испорчены, заменены другими и т.п. И вот берется груда былинных вырезок, обрезков и рассыпается по летописному древу. Скальпелем своей воли раскладывает эти вырезочки Рыбаков в причудливые фигурки — и, пожалуйте, полюбуйтесь, разве не удивительна эта неожиданная мозаика. А для вящей убедительности набор обязательных слов «несомненно», «итак, мы пришли к выводу», «отсюда вытекает» и т.п. Колдовской напиток готов — пейте на здоровье? Правда, организуется в начале 1964 г. дискуссия по работам Рыбакова у фольклористов, во время которой очень тактично (интеллигентность, помноженная на боязнь начальства) разбиваются все химеры. Но, смешно! В итоге дискуссия оказалась гласом вопиющего — о ней никакой информации не было, материалы ее так и не были изданы, и только Проппу и Путилову удалось издать несколько полемических статей. Но кто их прочтет? А книга-то остается! К тому же и среди фольклористов есть тоже ученые, типа М.М. Плисецкого или даже вихляющей А.М. Астаховой, которые ищут правду там, где ее громогласно провозгласил Рыбаков. Затем пришел черед летописей. Сейчас уже поиски реального Кия в антском Хильбудии кажутся детскими забавами сравнительно с тем, как исполосовал летописи Рыбаков. Пробежав «мысленным оком» Шахматова, Рыбаков понял, что в шахматовском методе есть нечто, для него весьма удобное. Оказывается, дошедшие до нас летописи сохранили лишь фрагменты первоначальных летописных сводов. А какие они были на самом деле, первоначально? А, естественно, такие, какими их хочет видеть Рыбаков. Шахматов говорит, что рукою летописца водили мирские страсти? Верно, всеми водят страсти (а уж особенно Рыбаковым). И, соблюдая внешние признаки работ Шахматова (выявление недошедших сводов путем текстологического сличения), Рыбаков начал создавать киевских, черниговских, переяславских летописцев, живших при дворе каждого князя, прославлявших своих патронов не меньше, чем сам их творец своих. Как грибы после обильного дождя, возникли летописчики, летописцы, своды и хроники, конечно, с самых незапамятных времен — скажем, князя Ярополка Х в., жившего до княжения Владимира, крестившего Святую Русь.
Вот, право, беда, что Кирилл и Мефодий изобрели славянскую письменность в IХ в., а то можно было бы отнести время жизни Нестора-летописца к родам Кия или, скажем, апостола Андрея. Методика работы очень проста. Вот князья в летописи обмениваются пространными монологами. «Обычная манера изложения в средневековых хрониках» — скажете Вы. Куда там! Нет у Вас настоящего ведения историка — это ни больше ни меньше их послания из княжеских архивов. Ну, чем не открытие берестяных грамот, не дающих покоя Борису Александровичу?!
И снова чертятся графики, производятся подсчеты отдельных слов, употребленных в различных «пластах» — сводах. Словом, ничего реального, кроме чистых догадок. Впрочем, и «чистота» их внушает сильные сомнения.
Все самые двусмысленные, сомнительные источники становятся под пером Рыбакова важнейшими элементами исторических построений, начиная от легенд Ш. Ногмова (Кабарда ХIХ в.), кончая рассказами В.Н. Татищева. Спор о «татищевских известиях» имеет почти двухсотлетнюю давность. Кто он был, Василий Никитич Татищев, последним летописцем, тщательно передававшим — увы — несохранившиеся летописи, или первым историком Нового времени, помещавшим в свое повествование свои размышления на исторические темы в летописной манере повествования. Спор с Рыбаковым ведется в привычной для него манере. Прежде всего те, кто сомневается в достоверности татищевских известий, зачисляются в разряд «скептиков», «нигилистов» и т.п., якобы считающих нашего выдающегося историка фальсификатором, а ну, попробуй, после этого защити отличную от Рыбакова точку зрения! А доказательства? Такого, например, сорта. У Татищева якобы есть сведения, «которых не было в известных летописях, а позднее они отыскались. Следовательно, татищевские сведения — достоверны. «3десь достаточно будет одного примера». И Рыбаков приводит рассказ Татищева о тиунах Ратше и Тудоре — он якобы есть только в Московском своде конца XV в., который «не был в руках Татищева». А раз так, то историк пользовался какими-то другими недошедшими до нас летописями. «Следовательно, одно Татищевское известие перешло из разряда подозреваемых Татищевских вымыслов в разряд достоверных летописных сведений»[2]. Трудно сказать, что перед нами: невежество или сознательный обман. Дело в том, что данное сведение есть в Воскресенской летописи, которой пользовался Татищев. Следовательно, в данном случае это не было «татищевским известием».
У Рыбакова нарушена естественная методика исследования. Необходимо было, сличив две редакции «Истории» Татищева, выяснить приемы работы историка. Затем нужно было сличить первую редакцию «Истории» с источниками, которыми (заведомо известно, что) пользовался Татищев (для той же цели) и уже после этого посмотреть, в какой степени можно (или нельзя) объяснить «новые» (т.е. не отражающиеся в сохранившихся источниках) фактические и стилистические данные манерой работы Татищева или недошедшими летописями. Работа, конечно, трудоемкая. Но, не проведя ее, доказать ни один из тезисов нельзя.
В трудное положение поставил Рыбаков литературоведов, обративши свое благосклонное внимание на «Слово о полку Игореве», решив отстоять и этот памятник от наветов скептиков. И здесь со страшной силой бурелома он начал выворачивать дубы, поддерживавшие здание, сооруженное многими поколениями иконописцев. Причем, как всегда у него бывает, используя приемы, применявшиеся в науке, доводя их до бессмыслицы. Здесь и перестановка листов.
В самом деле, мог дойти до нас текст с перебитыми листами? Такое бывает? Да, бывает. А почему же нельзя допустить, что и в данном случае? Ведь писал же, скажем, Соболевский. Все допустить можно. Но подобные случаи настолько редки, что практически исходить из них — значит покупать билеты в лотерею, рассчитывая, что именно на них падет выигрыш «Москвича».
Или вот, почему не сосчитать количество букв на предполагаемых листах рукописи XVI в., чтоб выяснить вставку? Ведь высчитывали другие исследователи. Словом, все, как у людей. Но есть и новации. А почему не мог автор миниатюр Радзивилловской летописи держать перед собой Слово? Ведь нарисован же на ней князь Игорь, садящийся на коня! В тексте летописи об этом не говорится, а в Слове есть о «златом стремени, следовательно, рисовальщик читал Слово — иначе откуда бы ему знать, что при выезде из города князья садились на коней!
И в случае со Словом червь зависти гложет его душу. Даже плохенькие выводы Скептика 60-х гг. не дают ему покоя (о вставках Мусина, о Пирогоще, о летописи как источнике Слова). Как диккенсовский Иов Троттер, он расправляется очень просто — перелицовывает ливрею на обратную сторону. Не летопись — источник Слова, а Слово — источник летописи и т.п. Чего только ни насочинял Рыбаков в своих двух книгах о Слове! Как медведь, обрушивший со страшной силой камень на мирно спавшего путника, так и он набросился на Слово — и полетели клочки по закоулочкам. Оказалось, что прикосновение к Иконе приводит к тому, что от нее ничего не остается. Можно только сдувать пылинки. Брр! Даже скептики так не куражились над этим сокровищем поэзии. Что ж дальше будет? А ясно что — молчание (стыдливое), как в случае с былинами (недавно вышла книга «Добрыня Никитич» в Памятниках мировой литературы, так там Рыбаков просто не упомянут). Но это потом. А сейчас Слово — проверка благонадежности и преданности академику. И вот присягу на верность в рецензиях на книги Рыбакова приносят Кузьмин и Рогов, Кучкин и Шмидт.
Еще в конце 40-х Рыбаков вылез с докладом о русской картографии на заседание нашего феодального сектора. Он считал, что тогда было самое время отстоять русский приоритет и заклеймить западных картографов XVI–XVIII вв. как гнусных воров, присвоивших себе достижения самой передовой в мире русской науки. Но тогда не получилось. Были живы Бахрушин, Базилевич и другие ученые, которые не оценили вклад Рыбакова в изучение отечественной картографии.
Время прошло, и вот читатель получает новую книгу Рыбакова. Методика работы нам знакома. Вот, например, карта Дженкинсона — 1562 г. Ее первооснова — «старый чертеж» 1497 г. Основания? В составе России не показаны Югра, Пермь, Смоленск, Стародуб. Но там есть Казань, Рязань и Псков (присоединены в 1510–1552 гг.). Ничего не значит — их сюзереном был Иван III. Так неточности карты английского путешественника превращаются в тончайшие размышления русского картографа конца XV в. (Нет нужды говорить, что русских «чертежей» XV в., относившихся, как правило, к порубежным территориям, вовсе до нас не дошло.)
Итак, виват отцу русской исторической картографии. И на конгрессе славистов в Варшаве С.О. Шмидт на этот счет здравицу произносит, вызывая улыбки присутствующих иноземцев. Но это — издержки. А вот распоряжение академика-секретаря Рыбакова о том, что С.О. Шмидту необходимо выделить годовую премию за участие в конгрессе — реальность.
Итак, победоносное шествие Рыбакова по отечественным древностям продолжается. Какой будет его очередная благая весть, кто знает. Известно лишь то, что она с неподдельным восторгом будет принята почитателями его таланта. Расчистка начнется позже. Она неизбежна.
Но восторг нужно организовывать, причем так, что он должен быть по зову сердца. Не обладая дюжим умом, но не лишенный таланта иллюзиониста, Рыбаков усвоил ряд простых и древних, как мир, истин, которыми он руководствуется в жизни. Первая из них — цель оправдывает средства. Цель — удовлетворение испепеляющего душу честолюбия, жажда власти. Средства — ложь, насилие, подачки и т.п.
Во лжи он виртуоз. Собственно, кто это придумал, что люди должны говорить правду? Совесть? Но ведь сказано уже, что совесть — химера, так что ж кивать на нее. Во лжи и в интриге Рыбаков виртуоз. Примеров тому неисчерпаемое множество. Прямо словечко сказать без лжи не может, уже по привычке. Вот заседание экспертной комиссии по государственным премиям. Обсуждается работа Лихачева. Есть отзыв Азбелева. Но — «его мы читать не будем, ибо Азбелев — кляузник, выгнанный из Института» (на самом деле Азбелев перешел из одного сектора в другой). Но заседание закрытое (ох, как любит Рыбаков закрытые заседания, где никто не сможет возразить, уточнить, поправить). В Киеве после доклада на вопрос о судьбе работ Зимина о Слове ответ: «Зимин фактически отказался от своих взглядов и забирает статьи из редакций журналов». На заседании ученого совета Института археологии: «Надо усилить контроль... Вот, например, М.В. Нечкина рекомендует студентам свои труды, в которых она выступает против Ленина». Никаких студентов у Нечкиной, конечно, нет. «Нужно усилить контроль над деятельностью архивов. Ведь вот ездит же Зимин по архивам и выдирает листы, содержащие дату рождения Иоиля Быковского» (отголосок споров с Кузьминой о дате рождения Иоиля и поездки Зимина в архивы превращается в нелепый вздор).
Или вот еще: «Моя совесть ученого не позволяет мне голосовать за плагиатора» (о Черепнине на узком выборном заседании академиков). Ведь надо же так оболгать Черепнина, и все потому, что он в нем видит возможного конкурента. К тому же, Черепнин — человек иной (дворянской) культуры, ставший к тому же социологом. А вот социология-то для Рыбакова всегда была ножом острым. Стиснув зубы, произносит он скороговоркой сакраментальные формулы, гордясь своим «объективизмом». Орудие лжи приобретает тем большую силу, что связано оно с отсутствием гласности и полной подчиненностью академику.
С Институтом археологии дело обстоит просто. «Мой институт — моя вотчина», беспрекословное подчинение — вот удел всех его «коллег». Всякий мятеж влечет за собой немедленную расправу. Вот проголосовали члены Ученого совета против невежественной диссертации одной болгарки (ВАК ее все же утвердил) — и из Совета изъяты Монгайт, Цалкин, Ильин. Вышел из повиновения Зимин — и вот уже вылетает вслед за ними и он. Повздорил (под шафе, но публично) с ним Федоров — и вот уже вышел приказ о выговоре за оскорбление директора и новое изъятие из Ученого совета. Редакция «Советской археологии» тасуется по усмотрению все того же Рыбакова. «На конюшню» (в лабораторию) ссылаются менее именитые сотрудники за элемент неповиновения. Все в руках директора превращается в орудие власти — он выделяет (кому угодно) средства на экспедиции, дает звания (старшего), ставит на защиту, помещает работы в план издания, утверждает и отклоняет темы. Сам. Один.
Или вот еще случай. Ученый совет Института археологии должен был утверждать решение совета Ленинградского отделения. А Рыбаков заявил, что ленинградский совет решил не переаттестовывать (т.е. выгнать) научного сотрудника Воробьева, для чего у совета якобы были веские причины. Но Воробьев — видный специалист по археологии Японии и Китая. На вопрос о количестве у него работ Рыбаков ответа не дал. Выяснилось, что работ было 30. Но, поспешил заметить Рыбаков, Воробьев «противопоставил себя коллективу, общественным организациям». «Когда он был членом избирательной комиссии, то подделал избирательный бюллетень». Для расследования этого были вызваны даже представители Уголовного розыска. Ну, а как было с экспертизой? «Она, — сквозь зубы произнес Рыбаков, — не доказала причастность Воробьева к подделке». Итак, получилось, что вместо того, чтоб наказать клеветников, Рыбаков счел нужным поддержать расправу с Воробьевым.
«Кадры решают все», — говаривал кумир Б.А. Рыбакова. Поэтому если очистить от смутьянов институт не удается, то, во всяком случае, их можно запугать и изолировать, а вот уж набирать-то новых людей — тут нужна осторожность (бдительность, как говаривали в старину). Прежде всего, ни одного иудея. Впрочем, как он признается в узком кругу ревнителей расовой чистоты, особенно страшны полукровки (знаем всех этих Шеловых и т.п. — и Шелов вылетает из замов). Правда, одна накладочка произошла. В Институт из Университета принят был некий Штиглиц. И он — о, ужас — оказался не немцем, а нечистым духом, запросившимся в Израиль!
Никакого даже самого малейшего прорыва в Адовой твердыне. Везде должны быть свои люди. Зам. директора Института истории ранее зам. зав. летописной группой испытанный тихомировец Буганов, в «Вопросах истории» — Малюта Кузьмин, в «Истории СССР» — он сам, зав. славянской археологией — его восторженная поклонница Плетнева. Все органы печати под надзором. Даже Пашкевич с критикой Рыбакова угодил в спецхран. В самом деле, покушаясь на академика, не опорочивает ли он тем самым советскую науку? А раз так — то и саму Советскую власть! Вот только Университет не всецело подвластен его могуществу. Когда-то Арциховский даже не скрывал своей неприязни к Рыбакову. Но время идет, и Артемий Владимирович углубился в заботу о своем здоровии. Правда, появился талантливый Янин, заноза в сердце (как и Новгород в целом). Но нельзя ли его купить? Угроза тем более страшная, что по распоряжению Пономарева (увы, его не удалось превратить в поклонника таланта Бориса Александровича) в «Коммунисте» должна была появиться рецензия Янина и Арциховского на т. 1 «Истории СССР» под ред. и при участии Рыбакова. Рецензия резко отрицательная. И вот Янин проходит в члены-корреспонденты. Рецензию он фактически снимает (сначала волынит). Знал ли о ее существовании Рыбаков? Трудно сказать. Я даже не думаю, что он так уж очень хотел выбрать Янина — просто поманить, пообещать. Итог же однозначен — Янин в колеснице Рыбакова. На время, конечно.
...И вот постепенно складывается философия капитулянтства. Приниженные, пристращенные стыдятся своего положения, и единственное утешение для них — самообман, убеждение, что они «по доброй воле сделали выбор», не подчинились насилию, а пришли к выводу и т.п. Эту «философию» выразили лучше всех милейший Н.Н. Воронин, простоватый Авдусин, а по существу — она стала общим местом: «Рыбаков пользуется весом наверху. Нам всем надо поэтому его поддерживать. В противном случае, если падет Рыбаков, погибнет в наше трудное время и археология». Итак, предел мечтаний самого Рыбакова, формула «археология — это я», овладела массами. И в самом деле? Чем Вы недовольны? Ведь всем тепло и сыро. Рыбаков, расчленив коллектив на отдельные индивидуумы, даст заниматься античными геммами, римскими монетами и т.п. Он любит Россию. Это ведь только смутьяны наводят тень на плетень. Ой, не доведет все это до добра. Большому кораблю — большое и плавание.
И вот Рыбаков победоносно шествует вперед в окружении своего «гадючника» (как близкие к нему люди называют это окружение), который он же сам откровенно презирает.
И все равно ощущение складывается такое, что он все время балансирует над пропастью. Круг его представлений (а это уже плохо, что у него есть какие-то представления) не полностью, а лишь сегментом входит в общепринятый мировоззренческий круг. Поэтому его употребляют, где-то понимая его недостаточность. Поэтому все время Рыбакову кто-то противостоит — то Жуков, то Хвостов, то теперь Нарочницкий. А почти нескрываемый антисемитизм Рыбакова не моден. Отсутствие теоретической податливости и гибкости, неумение найти форму полного слияния с современностью, сама тематика (что такое археология и Древняя Русь в период столкновения двух миров!) — все это делает его человеком временным. А его неистовый темперамент может быть поводом к катастрофе. Но это все еще пустяки. Есть более страшное для него возмездие — Божий суд. Он неизбежно будет. И кара, которая постигнет Рыбакова, — ясна: полное забвение.
Примечания
